Тотальная война и баланс сил, 1914–1918

Прежде чем рассматривать Первую мировую войну в свете глобальной стратегии двух коалиций и имеющихся у них военных и промышленных ресурсов, было бы полезно вспомнить положение каждой из великих держав в международной системе образца 1914 года. Соединенные Штаты играли роль наблюдателя, даже несмотря на то, что ее тесные коммерческие и финансовые связи с Великобританией и Францией не позволяли реализовать призыв Вильсона оставаться «нейтральными как в мыслях, так и на деле»^{516}. Япония по-своему интерпретировала условия Англо-японского союза и захватила германские владения в Китае и в центральной части Тихоокеанского региона. Ни это, ни исполнение ее флотом обязанностей военного эскорта не играло решающей роли, но для Антанты, безусловно, было намного лучше иметь Страну восходящего солнца в качества друга, а не врага. В свою очередь, Италия в 1914 году пошла по пути сохранения нейтралитета, и ввиду военной и социально-экономической слабости для нее было бы весьма мудро придерживаться этой политики: ее решение 1915 года присоединиться к войне против Союза центральных держав стало ударом для Австро-Венгрии, но трудно сказать, насколько значительной была для Великобритании, Франции и России выгода, на которую надеялись их дипломаты^{517}. Точно так же сложно утверждать, кто извлек большую выгоду из решения турок встать в этой войне на сторону Берлина в ноябре 1914 года. Да, это привело к блокированию пролива, что затруднило экспорт зерна и импорт оружия в Россию, но к 1915 году было трудно вообще куда-либо транспортировать российскую пшеницу, а на западе отсутствовал запас боеприпасов. С другой стороны, решение Турции открыло Ближний Восток для расширения французского и (особенно) британского имперского влияния, но оно же отвлекло империалистов в Индии и Уайтхолле от полной концентрации на происходящем на западном фронте^{518}.

Действительно критическим было положение у государств «большой пятерки» в Европе. На этом этапе было бы неправильно рассматривать Австро-Венгрию отдельно от Германии, поскольку, даже если цели Вены часто и отличались от берлинских, она могла выбирать между миром и войной и, вероятно, остаться квазинезависимой великой державой только с благоволения своего могущественного союзника^{519}. Союз Австро-Венгрии и Германии выглядел достаточно грозным. Их регулярные части значительно уступали по численности французским и русским, но у них была эффективная система внутреннего обеспечения, поэтому они могли быстро провести масштабную мобилизацию и увеличить свою мощь. Как видно из табл. 22, они также обладали значительным превосходством в промышленном и технологическом плане перед Франко-российским союзом.

Совершенно противоположным было положение Франции и России. Между ними находилось пол-Европы, и им было как минимум трудно скоординировать свои военные стратегии. И пока они уповали на свое значительное численное превосходство в начале войны, мудрые немцы практически нивелировали его, оперативно призвав в действующую армию хорошо обученных резервистов. Это превосходство подорвали также безуспешные наступления французов и русских осенью 1914 года. Победа теперь была на стороне не того, кто быстрее, а того, кто сильнее, но результаты сравнения промышленных показателей выглядели неутешительно. Если бы французам и русским пришлось в одиночку противостоять Союзу центральных держав на всем протяжении этой затяжной войны, с трудом верится, что они смогли бы выйти из нее победителями.

Но факт остается фактом: безусловно, решение германского правительства нанести превентивный удар по Франции через Бельгию развязало руки британским сторонникам интервенции^{520}. Было ли это сделано во имя традиционного «баланса сил» или ради защиты «бедной маленькой Бельгии», но решение Великобритании объявить Германии войну имело очень важное значение, хотя малочисленная британская регулярная армия вряд ли могла серьезно повлиять на расклад сил, по крайней мере пока не стала сформированной на основе массового призыва силой на континентальных рубежах. Но так как война обнаруживала все признаки затяжного конфликта, то в этом плане преимущества британцев были весьма весомыми. Королевский военно-морской флот мог нейтрализовать германские корабли и организовать блокаду участников Союза центральных держав, что, безусловно, не поставило бы их на колени, но лишило бы доступа к ресурсам за пределами континентальной Европы. С другой стороны, это гарантировало свободный доступ к ресурсам всем членам антигерманского блока (пока позднее этому не стали мешать подлодки противника), и ценность этого преимущества возрастала оттого, что Великобритания являлась богатой страной с обширными торговыми связями по всему миру и огромными зарубежными инвестициями, часть которых можно было быстро превратить в наличные деньги и оплатить необходимые покупки в долларовой зоне. В плане внешней политики благодаря этим зарубежным связям британское решение о вмешательстве в конфликт повлияло на действия Японии на Дальнем Востоке, на объявление Италией о своем нейтралитете (а позднее и присоединении к войне на стороне антигерманского блока) и на общую благожелательную позицию Соединенных Штатов. И, что вполне естественно, более активную военную поддержку оказали британские доминионы и Индия, оперативно направившие свои войска в колониальные владения Германской империи, а затем и на борьбу против Турции.

Кроме того, британцы, по-прежнему обладавшие огромными промышленными и финансовыми ресурсами, могли использовать их на благо своих союзников в виде предоставления займов, обеспечения боеприпасами Франции, Бельгии, России и Италии, а также формирования и содержания многочисленной армии под командованием Дугласа Хейга на западном фронте. Экономические показатели, приведенные в табл. 22, показывают, насколько велика была роль британского вмешательства с точки зрения расклада сил.

Безусловно, это создало значительное, но не подавляющее превосходство союзных сил в материальном плане, и присоединение к ним в 1915 году Италии несущественно изменило это положение. И все же если победа в затяжной войне между великими державами обычно доставалась коалиции, обладающей большей производственной базой, то возникают очевидные вопросы: почему антигерманский блок даже после двух-трех лет борьбы не смог одержать верх над противником, а к 1917 году для него вообще возникла опасность проиграть войну — и почему тогда он счел жизненно необходимым втянуть в конфликт американцев? 

Таблица 22.

Промышленно-технологическое сравнение союзов государств в 1914 году (данные взяты из табл. 15–18)

С одной стороны, можно ответить, что те области, в которых страны Антанты были достаточно сильны, вряд ли обеспечили бы быструю и решительную победу над Союзом центральных держав. Германская колониальная империя в 1914 году с экономической точки зрения была настолько незначительна, что (кроме фосфоритов на Науру) ее потеря оказалась практически незаметна. Блокирование германской внешней торговли, безусловно, имело более разрушительные последствия, но все же не до такой степени, как предполагали британские сторонники идеи «превосходства на море»; поскольку экспортные отрасли Германии были переориентированы на нужды военного производства, Союз центральных держав фактически был самодостаточен в плане обеспечения продовольствием: сохранилась транспортно-логистическая система, ресурсы с завоеванных территорий (например, люксембургская руда, румынская пшеница и нефть) компенсировали нехватку большей части сырья, остальные же потребности удовлетворялись за счет поставок через нейтральные соседние государства. Морская блокада, конечно, оказывала негативное влияние, но только когда ее применяли вкупе с давлением на всех фронтах, и даже тогда эффект достигался очень медленно. Наконец, другое традиционное оружие из британского арсенала — периферийные операции, как во время войны на Пиренейском полуострове (1808–1814), невозможно было использовать против прибрежной Германии, так как ее морская и береговая линия обороны были слишком мощными, а против более слабых государств (в Галлиполи, например, или в Салониках) просчеты в подготовке и проведении таких операций со стороны участников антигерманского союза и новейшее оружие (минные поля, скорострельные береговые батареи) на стороне обороняющихся не позволяли достичь желаемого успеха. Точно так же во время Второй мировой войны попытки отыскать «уязвимое место» вражеской коалиции лишь оттягивали союзные войска с театра военных действий во Франции^{521}.

То же самое можно сказать о подавляющем военном превосходстве антигерманского союза на море. Основные линии коммуникаций его участников в Северном море и Средиземноморье были безопасны, и их кораблям не было нужды рыскать по гаваням в поисках вражеских судов или пытаться с риском для самих себя создать блокаду вблизи береговой линии противника. В свою очередь, задача германской и австро-венгерской флотилий как раз и заключалась в том, чтобы выходить в море и противостоять попыткам англичан и французов достичь там безраздельного господства, но поскольку те отсиживались в портах, эти рейды были бесполезны. Кроме того, ни один из участников Союза центральных держав не горел желанием отправлять свои военные корабли фактически на самоубийство против значительно превосходящих сил. В итоге имевшие место редкие столкновения на море обычно носили случайный характер (сражение у Доггер-банки, Ютландское сражение) и не имели особой стратегической важности, разве что подтверждали главенство союзных государств на основных морских направлениях. Перспективу возможных столкновений уменьшала угроза, которую представляли для военных кораблей мины, субмарины, а также самолеты-разведчики и цеппелины, заставлявшие командование каждой из сторон еще больше опасаться выводить свой флот, по крайней мере пока (в высшей степени маловероятное условие) корабли противника не приблизятся к собственным берегам. При таком бессилии на воде Союз центральных держав постепенно перешел к подводной войне. Их подлодки нападали на торговые суда стран — участниц антигерманского блока, что создавало гораздо более серьезную угрозу. Однако подводная кампания против торговцев не приносила немедленных результатов и лишь подтачивала силы противника, ее фактический успех можно было бы измерить, только соотнеся тоннаж потопленных торговых судов с суммарным тоннажем спускаемых на воду новых кораблей антигерманского блока, а также с количеством уничтоженных подводных лодок. В такой войне не следовало ждать быстрых побед^{522}.,

Другая причина относительного бессилия фактора количественного и промышленного превосходства государств Антанты кроется в самом характере борьбы. Когда на стороне каждой из противоборствующих сторон воют миллионы солдат, а войска растянуты на сотни километров, то трудно (а в Западной Европе и невозможно) поставить точку в противостоянии одной решительной битвой, как в свое время было сделано при Йене или Садове. Даже систематические «мощные наступления» на позиции противника, месяцами готовящиеся сторонами, как правило, распадались на сотни небольших столкновений и обычно сопровождались практически полным нарушением коммуникаций. И хотя линия фронта на определенных участках могла время от времени претерпевать какие-то изменения, отсутствие необходимых ресурсов для реального прорыва обороны давало сторонам возможность провести очередную мобилизацию и подтянуть резервы, пополнить запасы мин, колючей проволоки и артиллерийских снарядов до начала очередного безрезультатного удара. Вплоть до конца войны ни одна из армий не смогла найти способ провести свои войска через линию обороны противника, которая зачастую достигала шести-семи километров в глубину, и не попасть под губительный ответный огонь или не оказаться перед труднопроходимой перепаханной бомбардировками местностью. Даже если в результате внезапной атаки удавалось прорвать первые несколько линий траншей противника, у нападающей стороны не было никаких специальных средств, чтобы развить это преимущество, так как железная дорога находилась за десятки километров в тылу, конница была слишком уязвима (и привязана к фуражу), перегруженная пехота далеко продвинуться не могла, а жизненно важную для такого момента артиллерию ограничивали возможности гужевого транспорта^{523}.

Помимо этой общей проблемы с достижением быстрой победы на полях сражений у Германии оказалось два определенных преимущества перед остальными державами. Во-первых, благодаря своему стремительному продвижению по территории Франции и Бельгии в августе-сентябре 1914 года ее армия захватила возвышенности, откуда хорошо просматривалась вся линия западного фронта. С этого момента за редким исключением (Верден) она перешла на западе к обороне, заставив тем самым англо-французские армии атаковать ее позиции в достаточно неблагоприятных условиях и, несмотря на численное превосходство, силами недостаточными, чтобы компенсировать такого рода слабость. Во-вторых, преимущество географического положения Германии и налаженное внутреннее сообщение между востоком и западом в определенной степени компенсировали ее «окружение» государствами — участниками антигерманского блока и позволяли таким военачальникам, как Фалькенхайн и Людендорф, перемещать войска с одного фронта на другой: в одном случае в центральную часть Европы за неделю была переброшена целая армия^{524}.

В результате в 1914 году, как раз когда большая часть армии воевала на западе, прусский генштаб спешно перебросил на восточный фронт два корпуса для укрепления своих уязвимых позиций. Не ослабив существенно западное направление, где успешное развитие любой атаки в логистическом плане было обречено на провал^{525}, это помогло немцам успешно противостоять плохо продуманному наступлению российской армии в Восточной Пруссии, проведя собственную операцию в районе Мазурских озер. После того как кровавая бойня на Ипре в ноябре 1914 года убедила Фалькенхайна в невозможности достижения быстрой победы на западе, еще восемь германских подразделений были переброшены на восток. Унизительное же поражение австро-венгерских войск в сербской кампании, а также провал французского Плана XVII, который привел к напрасным потерям более 600 тыс. человек в боях за Лотарингию, показали, что единственным направлением, где можно ожидать эффективного прорыва, являются открытые просторы российской Польши и Галиции, хотя было не ясно, станет ли это повторением разгрома русскими австро-венгерских войск в битве за Лемберг[47] или успеха немцев в битве при Танненберге на Мазурских озерах. Поскольку в течение всего 1915 года англо-французские армии терпели поражение за поражением (французы потеряли еще 1,5 млн. человек, а британцы — 300 тыс.), немцы подготовили целую серию мощных ударов по всему восточному фронту, отчасти чтобы спасти осажденные австро-венгерские войска в Карпатах, но в основном все же с целью разгромить российскую армию. Вместе с тем последняя была настолько многочисленна (и непрерывно пополнялась свежими новобранцами), что ее полное уничтожение было просто нереальным. Однако к концу 1915 года под натиском лучше подготовленной как тактически, так и материально-технически германской армии русские войска оставили Литву, Польшу и Галицию. На юге присланное Германией подкрепление, объединившись с австрийскими войсками и болгарами-оппортунистами, захватило наконец Сербию. Предпринятые в 1915 году западными союзниками попытки: бездарно проведенная кампания на Галлиполи, безрезультатная высадка войск в Салониках, призванная стимулировать включение Италии в войну, — в действительности не оказали ощутимой помощи русским и не создали серьезных проблем для объединенных сил Союза центральных держав^{526}.

В 1916 году неблагоразумное изменение Фалькенхейном германской военной стратегии (переброска войск на запад с целью устроить французам второй кровавый Верден) лишь подтвердило правильность прежней политики. Тогда как значительное количество германских войск полегло во время Верденской кампании, на востоке русские под руководством генерала Брусилова смогли собраться и провести в июне 1916 года свое последнее большое наступление, отогнав дезорганизованную армию Габсбургской империи назад в Карпаты и в итоге поставив под вопрос ее дальнейшую боеспособность. Практически одновременно британская армия Хейга начала свое крупное наступление на Сомме и в течение многих месяцев оказывала сильное давление на выгодные и хорошо укрепленные позиции немцев. После того как двойная союзническая операция свела на нет все достигнутое Германией в результате Верденской кампании (а Фалькенхейн в конце августа 1916 года был заменен Гинденбургом и Людендорфом), стратегические позиции немцев улучшились. Потери германской армии на Сомме были огромны, но все же меньше, чем в войсках Хейга, к тому же возврат к оборонительной стратегии на западе позволил немцам перебросить войска на восток, укрепив тем самым положение австро-венгерских сил, затем захватить Румынию, а позднее помочь болгарам на юге^{527}.

Кроме указанных преимуществ Германии (внутренние коммуникации, эффективная система железных дорог и выгодных оборонительных позиций) значение имел также вопрос выбора времени. Государства Антанты не могли в 1914 году одномоментно мобилизовать свои обширные ресурсы для достижения немедленной победы. У руководства русской армией всегда была возможность восполнить потери в войсках свежими новобранцами, но оно испытывало постоянную нехватку оружия и офицерских кадров, что до определенной степени ограничивало эффективность этой силы. На западе только к 1916 году армия Хейга достигла численности более миллиона человек, а британцы до этого времени предпочитали направлять часть своих войск на проведение кампаний за пределами Европы, уменьшая, таким образом, максимально возможное давление на Германию. Это означало, что в течение первых двух лет конфликта Россия и Франция несли основное бремя сдерживания германской военной машины. Каждая из этих стран отлично сражалась, но к началу 1917 года стали проявляться признаки усталости. После Вердена французская армия оказалась на пределе, что доказали бессмысленные атаки Нивелла в 1917 году. И хотя знаменитый прорыв Брусилова фактически уничтожил армию Габсбургской империи, это никак не отразилось на боеспособности самой Германии, зато увеличило нагрузку на российские железные дороги, привело к проблемам со снабжением продовольствием и государственным финансированием и значительным потерям опытных и обученных русских солдат и офицеров. Свежие войска Хейга прикрывали слабеющую французскую армию, но это еще не предвещало победы антигерманского блока на западе; если бы британские части бездумно бросались в лобовую атаку, то у Германии был бы шанс сохранить все свои завоевания во Фландрии, развернув одновременно широкие военные действия на востоке. Наконец, никакой помощи нельзя было ожидать к югу от Альп, где итальянцы теперь отчаянно призывали своих союзников на помощь.

Огромные военные потери, понесенные каждой из сторон, неизбежно отражались на финансово-промышленной сфере с теми же (по крайней мере, до 1917 года) загоняющими в тупик результатами.

В исследованиях последних лет с особым вниманием рассматривалось, как Первая мировая война оживила национальную экономику стран-участниц, распространив процесс развития современных отраслей на многие регионы и тем самым создав условия для производства огромного количества вооружений^{528}. Но если немного поразмыслить, то в этом нет ничего удивительного. Несмотря на активное недовольство либералов относительно наращивания военной мощи накануне 1914 года, лишь незначительная часть национального бюджета (в среднем чуть больше 4%) направлялась на вооружение. Начало «тотальной войны» заставило увеличить эти цифры до 25–33%; когда правительства стран в условиях войны взяли под контроль управление промышленностью, рабочей силой и финансами, активный рост производства вооружений был просто неизбежен. И так как военачальники каждой армии к концу 1914 — началу 1915 года начали сетовать на хроническую «нехватку снарядов», неизбежным было и то, что политики, страшась столкнуться с дефицитом, создавали альянсы с бизнесом и рабочими, чтобы обеспечить бесперебойное производство самого необходимого^{529}. Если учесть имевшиеся у современного бюрократического государства возможности привлечь кредиты и повысить налоги, не существовало никаких финансовых препятствий для ведения затяжной войны, которая в XVIII веке приводила страны в упадок. В итоге после завершения первого этапа перехода на новые условия функционирования государства неизбежно во всех странах-участницах резко вырос объем производства вооружения.

Поэтому важно понимать слабые места экономики военного времени у разных участников, поскольку в случае отсутствия помощи со стороны более подготовленных союзников они более чем вероятно станут роковыми. В этом отношении мало пространства для маневра было у самых слабых великих держав — Австро-Венгрии и Италии, так как первая очевидно, несмотря на успешное проведение масштабной кампании (особенно на итальянском фронте), имела все шансы пасть под напором русских, а очередное военное вмешательство германских войск превратило бы Габсбургскую империю в еще большего сателлита Берлина^{530}; Италия же, которой первоначально была необходима лишь военная поддержка, после битвы при Капоретто все больше и больше попадала в зависимость от своих богатых и влиятельных союзников в плане жизненно важных поставок продовольствия, угля и сырья, а также получения кредита в $2,96 млрд. для оплаты поставок боеприпасов и пр.^{531} Ее окончательная «победа» в 1918 году — поражение и распад Габсбургской империи — по сути, зависела от действий и решений, принятых другими.

К 1917 году, по мнению некоторых исследователей^{532}, Италия, Австро-Венгрия и Россия наперегонки неслись к собственному краху. И судя по всему, первой должна была рухнуть Россия, в основном из-за двух проблем, которых ни Рим, ни Вена не имели. Во-первых, российские границы на сотни километров были уязвимы для внезапных ударов со стороны намного более эффективной германской армии. Во-вторых, даже в августе 1914 года и, безусловно, после того, как Турция вступила в войну, Россия оказалась практически изолирована от своих стратегических союзников и, таким образом, не могла рассчитывать на значительную военную или экономическую помощь, необходимую для функционирования ее военной машины. Когда Россия, как и другие страны — участницы войны, довольно быстро обнаружила, что темпы расхода боеприпасов почти в десять раз превышают довоенные оценки, ей пришлось значительно расширить собственное производство, что было намного надежнее, чем ждать сильно задерживающихся поставок из-за границы, даже если при этом определенные ресурсы переходили в руки корыстных московских промышленников. Вместе с тем впечатляющий рост выпуска российского вооружения, а также промышленного и сельскохозяйственного производства в целом в течение первых двух с половиной лет войны стал нелегким испытанием для неподготовленной к таким нагрузкам транспортной системы, которая и без этого испытывала трудности с переброской войск, фуража для кавалерии и т. п. В результате запасы снарядов скапливались в десятках километров от фронта, продовольствие не могло попасть в нуждающиеся регионы, в первую очередь в города, поставки союзников месяцами лежали на пристанях Мурманска и Архангельска. И разрешить этот инфраструктурный хаос было не под силу малочисленной и неэффективной российской бюрократии. Мало помощи было и от погрязшего в разногласиях, бездействующего высшего политического руководства. Более того, царский режим сам рыл себе могилу, ведя опрометчиво несбалансированную налоговую политику. Запретив торговлю алкогольными напитками (которая давала казне до трети всех доходов), неся финансовые убытки на железной дороге (еще один существенный источник доходов в мирное время) и, в отличие от Ллойда Джорджа, отказавшись от увеличения размера подоходного налога на состоятельных россиян, государство сделало ставку на невиданные доселе по объемам займы и эмиссию бумажных денег, чтобы таким образом финансировать затраты на войну. Индекс цен с номинальных 100 пунктов в июне 1914 года взлетел до 398 в декабре 1916-го и до 702 в июне 1917 года, когда нехватка продовольствия и чудовищная инфляция уже вызвала волну забастовок^{533}.

Как и в промышленном производстве, военные результаты России в первые три года войны были впечатляющими (хоть и далекими от глупых довоенных представлений о том, как «российский паровой каток», двигаясь по Европе, сокрушает все на своем пути). Русские войска, как всегда, дрались упорно и яростно, невзирая на трудности и представляя собой образец дисциплинированности, чего не доставало армиям на западе. Список одержанных побед над австро-венгерской армией, начиная с Лемберга (сентябрь 1914) и заканчивая блестящим прорывом Брусилова, создавал впечатление одной непрерывной череды успешных операций сродни русско-турецкой кампании на Кавказе. Но против лучше оснащенной и стремительно перемещавшейся армии Германии счет шел в обратную сторону; однако даже это следует рассматривать в перспективе, так как основная масса потерь в течение одной кампании (скажем, под Танненбергом и на Мазурских озерах в 1914 году или противостояние в Карпатах в 1915-м) приходилась на новобранцев, в последующих же операциях в течение года армия выглядела более подготовленной. Со временем, конечно, на качество и моральное состояние армии не могли не повлиять понесенные тяжелые потери: 250 тыс. человек под Танненбергом и на Мазурских озерах, 1 млн. в начале 1915 года в карпатских сражениях, еще 400 тыс. во время наступления германских войск под командованием Макензена на центральный польский выступ, еще 1 млн. в боях 1916 года, начиная с прорыва Брусилова и заканчивая разгромом в Румынии. К концу 1916 года русская армия потеряла примерно 3,6 млн. убитыми, ранеными и серьезно больными, еще 2,1 млн. были захвачены в плен войсками Союза центральных держав. К этому времени также было принято решение призвать военнообязанных второй категории (мужчин, являвшихся единственными кормильцами в семье), что не только вызвало сильные волнения в деревнях, но и пополнило армию сотнями тысяч чрезвычайно недовольных новобранцев. Большую роль играло и то, что на фронте русской армии не хватало обученных унтер-офицеров, оружия, боеприпасов и продовольствия. Кроме того, в войсках росло чувство неполноценности по отношению к германской военной машине, которая, казалось, предвидела любое намерение русской армии[48], обладала невероятно мощной артиллерией и способностью перемещаться быстрее,, чем кто-либо. К началу 1916 года следующие друг за другом поражения вкупе с растущими волнениями в городах и слухами о переделе земли привели к повсеместному развалу армии. Успешно начавшееся наступление на австрийцев, предпринятое Керенским в июле 1917 года, завершилось полным разгромом русской армии в результате контратаки германских войск Макензена. Армия, по мнению Ставки, представляла собой «просто огромную, усталую, обносившуюся толпу рассерженных людей, объединенных общей жаждой мира и разочарованием»^{534}. Теперь Россию могли ожидать лишь поражение и революция, гораздо более серьезная, чем в 1905 году.

Не стоит и говорить, насколько близка была к подобной участи Франция в середине 1917 года, когда сотни тысяч солдат взбунтовались после бессмысленной «бойни Нивеля»^{535}. Однако несмотря на внешнее сходство с российской ситуацией, у французов имелись значительные преимущества, которые позволяли им продолжать сражаться. Во-первых, уровень национального единства во Франции и стремление отбросить немцев назад к Рейну были весьма высоки хотя подобные чувства, возможно, и иссякли бы, если бы французам пришлось противостоять Германии в одиночку. Во-вторых (но, пожалуй, это было главное), французы могли извлечь из ведения коалиционной войны выгоду, недоступную России. Начиная с 1871 года они поняли, что не могут противостоять Германии в одиночку. Военный конфликт 1914–1918 годов в очередной раз это подтвердил. Вместе с тем нельзя приуменьшать вклад Франции в Первой мировой войне — как военный, так и экономический, но его все же надо рассматривать в контексте. Учитывая, что 64% национальных чугуноплавильных, 24% сталеплавильных и 40% угледобывающих мощностей довольно быстро попали в руки Германии, следует отметить поразительное возрождение французской промышленности после 1914 года (в этой связи трудно представить, чего могла бы добиться при такой политике страна в XIX веке). По всей Франции стали возникать как крупные, так и небольшие фабрики и заводы, на которых работали даже женщины, дети и ветераны, а также ранее призванные, но возвращенные с фронта квалифицированные рабочие. Технократические государственные органы планирования, бизнесмены и профсоюзы объединились в национальном порыве произвести как можно больше снарядов, тяжелой артиллерии, самолетов, грузовиков и танков. Результатом стал резкий рост выпуска продукции, по поводу которого один ученый заявил: «Во время Первой мировой войны Франция имела большее право, чем Великобритания, не говоря уже про Америку, называться арсеналом демократии»^{536}.

Но даже высокая сосредоточенность на выпуске вооружения, приведшая к 170-кратному увеличению производства пулеметов и 290-кратному — винтовок, никогда бы не имела такого успеха, если бы Франция в то время не могла рассчитывать на помощь британцев и американцев: непрерывные поставки угля, кокса, чугуна в чушках, стали и станков, жизненно важных для наращивания производства боеприпасов; англо-американские кредиты на сумму более $3,6 млрд., чтобы Франция могла заплатить за импортируемое сырье; предоставление британского грузового транспорта, чтобы доставить до Франции нужные ей товары; а также поставки продовольствия. Последнее весьма любопытно, так как в мирное время в стране постоянно наблюдались излишки сельскохозяйственной продукции, но французы, как и другие втянутые в войну европейские государства (кроме Великобритании), нанесли урон собственному сельскому хозяйству: от земли отрывалось множество мужчин, лошади забирались для кавалерии и гужевого транспорта, капитал вкладывался в производство взрывчатых веществ и артиллерию в ущерб производству удобрений и сельскохозяйственной техники. В неурожайный 1917 год возникла острая нехватка продовольствия, цены зловеще устремились вверх, а запасов зерна французской армии хватило бы на два дня, что создало реальную почву для возникновения революционной ситуации (особенно после мятежей). Этого не случилось благодаря оперативному выделению Великобританией грузового морского транспорта для доставки во Францию американского зерна^{537}.

Почти в той же мере французы по всему западному фронту вынуждены были полагаться на увеличивающуюся военную помощь со стороны британцев, а позже и американцев. В течение первых двух-трех лет войны страна приняла на себя главный удар и понесла ужасные потери — более 3 млн. человек еще до «бойни Нивеля» в 1917 году, восполнить которые для нее было особенно трудно, учитывая отсутствие больших резервов (пусть и необученных солдат), которыми обладали и Германия, и Россия, и Британская империя. Вместе с тем к 1916–1917 годам численность армии Хейга на западном фронте уже составляла две трети от размера французской и держала оборону на линии фронта протяженностью порядка 130 километров; и хотя британское верховное командование так или иначе стремилось продолжить наступление, вне всякого сомнения, Соммская кампания помогла ослабить давление на Верден, так же как битва за Пашендаль в 1917-м отвлекла внимание германских войск от французской части фронта, пока Петен отчаянно пытался восстановить моральный дух своих войск после прокатившейся волны мятежей и ждал прибытия новых грузовиков, самолетов и тяжелой артиллерии, которые бы сделали то, что было не под силу пехоте. Наконец, в череде масштабных сражений на западном фронте в марте-августе 1918 года, проходивших с переменным успехом, Франция могла положиться уже на помощь не только британских и имперских войск, но и все прибывающих американских. И когда командующий французскими силами Фердинанд Фош в сентябре 1918 года предпринял финальное контрнаступление, поставившее точку в Первой мировой войне, он смог выставить против 197 германских дивизий 102 французских, 60 британских, 42 американских (при этом дивизия США была вдвое больше стандартной) и 12 бельгийских дивизий^{538}. Лишь совместными усилиями с армиями других стран французы смогли в конце концов очистить свою территорию от немцев.

Британцы, вступая в войну в августе 1914 года, не предполагали, что они также попадут в определенную зависимость от другой великой державы, чтобы добиться окончательной победы над противником. Насколько можно судить из довоенных планов и приготовлений, стратеги рассчитывали, что, в то время как королевский флот будет блокировать германским торговым судам (и, возможно, даже основным силам военно-морского флота) доступ в океаны, а войска доминионов и британско-индийские войска будут захватывать колониальные владения Германской империи, через Ла-Манш будет переброшена небольшая экспедиционная армия, чтобы заткнуть брешь между позициями французской и бельгийской армий и задержать германское наступление до тех пор, пока русский «паровой каток» и претворители в жизнь французского Плана XVII не отодвинут военные действия вглубь фатерлянда. Великобритания, как и все остальные державы-участницы, не была готова к затяжной войне, хотя и предприняла ряд мер, направленных на недопущение кризиса в своих чувствительных международных финансовых и торговых системах. Но в отличие от других, она не была готова к проведению крупномасштабных операций в континентальной Европе^{539}. Поэтому едва ли можно удивляться тому, что британцам понадобилось почти два года интенсивной подготовки, чтобы собрать миллионную армию и направить ее во Францию, а резкое увеличение госрасходов на выпуск винтовок, артиллерийских орудий, пулеметов, самолетов, грузовиков и боеприпасов выявило бесчисленные недостатки в производственной системе, которые министерство вооружения Ллойда Джорджа исправляло очень медленно^{540}. И вновь мы можем наблюдать фантастический рост выпуска продукции (см. табл. 23). Но едва ли кбго-то удивит тот факт, что британские расходы на оборону выросли с ?91 млн. в 1913 году до ?1,956 млрд. в 1918-м, что составляло к тому времени 80% всех госрасходов и 52% ВНП^{541}.

Таблица 23.

Производство военного снаряжения в Великобритании, 1914–1918^{542}

Не имеет особого смысла подробно описывать значительный рост количества британских и имперских дивизий, авиационных эскадрилий и батарей тяжелой артиллерии, важнее будет указать на слабые места в стратегической позиции Великобритании в Первую мировую войну. Во-первых, несмотря на географическое положение и численное превосходство Гранд-Флита[49], позволившее Антанте сохранить контроль над морем в надводной борьбе, королевский флот был абсолютно не готов к развязанному Германией в начале 1917 года противостоянию под водой. Во-вторых, несмотря на то что такие относительно дешевые стратегические средства воздействия на противника, как блокада, колониальные кампании, морские десантные операции, не наносили большого урона врагу, имевшему доступ к ресурсам других участников Союза центральных держав, альтернативная стратегия непосредственных военных столкновений с германской армией также не приводила к достижению нужных результатов, зато приносила огромные потери в человеческой силе. К тому моменту, когда кампания при Сомме в ноябре 1916 года вконец захлебнулась, британцы уже потеряли более 400 тыс. человек. Но хотя британская армия и лишилась лучшей части своих добровольцев, а политики пребывали в состоянии шока, это нисколько не убавляло уверенности Хейга в окончательной победе. Он уже к середине 1917 года готовил очередное наступление от Ипра на северо-восток к Пашендалю, которое стало еще одним кошмаром, обернувшимся потерями в 300 тыс. убитыми и ранеными и оказавшим огромное деморализующее воздействие на значительную часть французской армии. Ничего удивительного поэтому, что, несмотря на сильные возражения генералов Хейга и Робертсона, Ллойд Джордж и проимпериалистический кабинет министров военного времени предпочитали перекинуть побольше британских дивизий на Ближний Восток, где можно было получить большие территориальные выгоды при гораздо меньших потерях, чем при штурме хорошо укрепленных германских позиций^{543}.

Вместе с тем еще до Пашендаля Великобритания стала играть ведущую роль в борьбе против Германии (даже несмотря на активное проведение своих кампаний в иных регионах для удовлетворения собственных имперских амбиций). Возможно, что на театре военных действий еще и оставались более многочисленные армии Франции и России, но они уже были истощены наступательными операциями Нивеля и контрударами германских войск в ответ на Брусиловский прорыв. Еще более явной была ведущая экономическая роль Великобритании. Она выступала в качестве банкира и организатора займов на мировых финансовых рынках не только для себя, но и гарантируя займы для России, Италии и даже Франции, так как ни один из участников антигерманской коалиции не мог собственными золотыми запасами или иностранными инвестициями предоставить достаточного обеспечения сумм, необходимых для оплаты гигантских поставок импортируемых боеприпасов и сырья. К 1 апреля 1917 года размер военных кредитов участников коалиции достиг $4,3 млрд., 88% этой суммы гарантировало британское правительство. Все это напоминало ситуацию XVIII века, когда британцы тоже играли роль «банкира коалиции», однако было и существенное отличие: растущий дефицит торгового баланса с Соединенными Штатами, поставлявшими боеприпасы и продовольствие на миллиарды долларов членам Антанты (а не Союзу центральных держав, так как этому препятствовала военно-морская блокада), а взамен покупавшими на значительно меньшую сумму. Ни передача золотых запасов в залог, ни продажа огромного количества долларовых ценных бумаг, которыми владела Великобритания, не могли покрыть этот разрыв; это могли сделать только займы на нью-йоркском и чикагском финансовых рынках Для оплаты американских поставок боеприпасов долларами США. Это, в свою очередь, означало еще большую зависимость союзных государств от американской финансовой помощи для поддержки собственной военной экономики. В октябре 1916 года британский министр финансов предупреждал, что «к июню следующего года, а возможно, и раньше американский президент, если пожелает, сможет диктовать нам свои условия»^{544}. Для «независимых» великих держав ситуация в целом было весьма тревожной.

А что насчет Германии? Ее положение во время войны было нестабильным. Как утверждает профессор Нортедж, «не имея значительной поддержки со стороны союзников, она держала в страхе остальную часть мира, разгромила Россию, довела до предела Францию, военного колосса Европы на протяжении более двух веков, а в 1917 году была в шаге от того, чтобы заставить капитулировать Великобританию»^{545}. Отчасти этому способствовали те преимущества, о которых в общих чертах было сказано выше: отлаженные внутренние системы коммуникаций, хорошая защищенность с запада и открытое пространство для мобильной войны с менее эффективными противниками на востоке. Значительную роль также сыграл уровень боеготовности германской армии, обладавшей множеством умных, мыслящих штабных офицеров, адаптировавшихся к новым условиям боя быстрее, чем офицеры любой другой армии, и к 1916 году сумевших переосмыслить сущность оборонительных и наступательных военных действий^{546}.

Наконец, для ведения «тотальной войны» Германия обладала значительным населением и мощной промышленной базой. Фактически она мобилизовала больше мужчин, чем Россия (13,25 млн. против 13 млн.), что можно считать огромным достижением, сравнивая общую численность населения в обеих странах. Кроме того, на позициях германская армия всегда имела больше дивизий, чем русская. Объемы собственного производства боеприпасов росли прямо на глазах под контролем не только верховного главнокомандования, но и умных чиновников-бизнесменов, таких как Вальтер Ратенау, создававших картели для обеспечения жизненно важных поставок и ликвидации узких мест. Искусные химики производили заменители товаров (например, чилийских нитратов), получение которых было невозможно из-за британской военно-морской блокады. Оккупированные земли Люксембурга и северной Франции давали руду и уголь, бельгийские рабочие работали на германских заводах и фабриках, после вторжения в Румынию в 1916 году немцы систематически экспроприировали местную пшеницу и нефть. Как ранее Наполеон, а позднее Гитлер, военное руководство Германии стремилось заставить проигравшую сторону оплатить свое поражение^{547}. В первой половине 1917 года на фоне разгромленной России, ослабленной Франции и оказавшейся в подводной «контрблокаде» Великобритании Германия, казалось, стояла в шаге от победы. Несмотря на все свои призывы «бороться до конца», государственные деятели в Лондоне и Париже рассматривали и возможности заключения компромиссного мира, пока ситуация не развернулась на сто восемьдесят градусов^{548}.

За мощью тевтонской военно-промышленной машины скрывались, однако, и большие проблемы. Они не были столь очевидны накануне лета 1916 года, когда германские войска занимали оборонительные позиции на западном направлении, а на востоке, наоборот, разворачивали широкомасштабное наступление. Но кампании под Верденом и на Сомме как в плане используемой огневой мощи, так и с точки зрения потерь в живой силе были на порядок выше. И если в 1915 году потери Германии на западном фронте составили примерно 850 тыс. человек, то в 1916 году — почти 1,2 млн. Наступление на Сомме оказало особенно сильное воздействие на немцев, продемонстрировав, что британцы наконец бросили все свои ресурсы на достижение победы; в свою очередь, это привело к созданию в августе 1916 года так называемой программы Гинденбурга, который объявил о существенном расширении производства военного снаряжения и усилении контроля над германской экономикой и обществом для эффективного ведения тотальной войны. Такое сочетание авторитарного режима, имеющего полную власть над населением, и значительного роста объема государственных заимствований и бумажных денег, а не налогов на доходы и дивиденды (что привело к активному раскручиванию инфляции) нанесло сокрушительный удар по моральному состоянию граждан империи. Все это было частью великой стратегии, в которой Людендорф понимал намного хуже, чем такие политики, как, скажем, Ллойд Джордж или Жорж Клемансо.

Даже в качестве экономической меры программа Гинденбурга имела слабые места. Заявление о достаточно фантастических объемах производства (удвоение выпуска взрывчатых веществ, утроение выпуска пулеметов) порождало всевозможные проблемы в германской промышленности, которая изо всех сил пыталась удовлетворить новые запросы правительства. Помимо множества дополнительных рабочих рук требовались крупные инфраструктурные инвестиции, начиная с ввода новых доменных печей и заканчивая строительством новых мостов через Рейн, для которых нужны были еще большие трудовые и прочие ресурсы. В итоге вскоре стало понятно, что программа может быть реализована, только если вернуть на заводы из окопов квалифицированных рабочих, что и было сделано: 1,2 млн. человек в сентябре 1916 года и еще 1,9 млн. в июле 1917-го. Учитывая серьезные потери на западном фронте и до сих пор не менее значительные жертвы на восточном, такого рода отчеты с фронта означали, что даже у Германии, с ее огромными человеческими резервами, был какой-то предел. В этом отношении Пашендаль, ставший катастрофой для британской армии, оказался также бедствием и для Людендорфа, который потерял 400 тыс. солдат и офицеров. К декабрю 1917 года общая численность германских войск была намного ниже достигнутого шестью месяцами ранее максимума в 5,38 млн. человек^{549}.

Последний изъян программы Гинденбурга заключался в хроническом пренебрежении аграрными вопросами. Сельское хозяйство страны еще больше, чем во Франции или России, пострадало от мобилизации мужчин и лошадей, а также от использования запасов топлива в первую очередь на нужды армии и производство военного снаряжения, что привело к серьезному дисбалансу, так как Германия (в отличие от Франции) не могла компенсировать ошибки планирования за счет поставок продовольствия из-за границы. В то время как производство сельхозпродукции в Германии стремительно сокращалось, цены на продовольственные товары постоянно росли, а жители повсеместно жаловались на их нехватку. Автор одной научной работы писал с осуждением, что «всецело концентрируясь на производстве военного снаряжения, военные менеджеры германской экономики тем самым к концу 1918 году поставили страну на грань голодания»^{550}.

Но до этого было еще далеко, а в начале 1917 года именно члены Антанты ощущали на себе основную тяжесть войны. Россия все глубже погружалась в хаос. Франция и Италия готовились разделить судьбу союзника. В глобальном стратегическом плане каждый блок был истощен войной, но Германия, сохранявшая до сих пор общее военное преимущество, в первые месяцы 1917 года неправильной политикой верховного командования окончательно испортила свои отношения с Соединенными Штатами. Конечно, ни для кого не было секретом, что США и раньше симпатизировали антигерманской коалиции. Несмотря на отдельные разногласия относительно военно-морской блокады, общее родство на идеологическом уровне с участниками альянса, а также растущая зависимость американских экспортеров от западноевропейского рынка обусловливали как минимум абсолютный нейтралитет официального Вашингтона по отношению к Германии. Но объявление немецкими подводниками неограниченной войны против торгового флота и раскрытие секретных переговоров Германии относительно присоединения к союзу Мексики (телеграмма Циммермана) наконец вынудили Вильсона и Конгресс принять решение о вступлении в войну^{551}.

Присоединение американцев к конфликту не играло особой роли в военном плане, по крайней мере в течение первых двенадцати — пятнадцати месяцев начиная с апреля 1917 года, поскольку армия США была еще менее подготовлена для ведения современной войны, чем любая из европейских держав в 1914 году. Однако производительная мощь Нового Света, подкрепленная миллиардными долларовыми военными заказами участников антигерманской коалиции, не имела себе равных. Общий промышленный потенциал США и доля страны в мировом выпуске продукции обрабатывающей промышленности были в два с половиной раза больше, чем показатели уже перенапряженной экономики Германии. Американские верфи были способны спускать на воду сотни торговых судов, столь нужных британцам и их союзникам в год, когда германские подлодки ежемесячно отправляли на дно корабли общим тоннажем свыше 500 тыс. тонн. Они были способны за безумно короткий срок — всего в три месяца — построить эскадренный миноносец. На долю США приходилась половина мирового экспорта продовольствия, которое можно было теперь направлять помимо традиционного британского рынка еще и во Францию и в Италию.

Поэтому с точки зрения экономической мощи присоединение Соединенных Штатов к войне изменило ее баланс сил и более чем компенсировало выход из нее в этот момент России. Как видно из табл. 24 (данные которой следует сравнить с данными табл. 22), производственные ресурсы, собранные против Союза центральных держав, были огромны.

Таблица 24.

Промышленно-технологическое сравнение союзов с учетом США, но без России

Время запаздывания, потребовавшееся, чтобы превратить этот экономический потенциал в военную эффективную мощь, смазало первые результаты вхождения США в войну. Соединенные Штаты не могли оперативно произвести нужное количество собственных танков, полевой артиллерии и самолетов (и фактически вынуждены были заимствовать это тяжелое вооружение у Франции и Великобритании). В то же самое время они могли продолжать наращивать поставки боеприпасов для стрелкового оружия и прочей военной амуниции, от которых так зависели Лондон, Париж и Рим. Кроме того, Новый Свет мог частным порядком договориться с банкирами о предоставлении кредитов на оплату всех поставок и перевести их в межгосударственные долговые обязательства. Кроме того, в долгосрочной перспективе американская армия была способна превратиться в мощную многомиллионную силу из свежих, уверенных в себе, хорошо снабжаемых дивизий, брошенных на чашу весов европейского баланса сил^{552}.

Тем временем британцам приходилось прокладывать себе путь через болота Пашендаля, российская армия прекратила свое существование, полученное подкрепление от Германии позволило Союзу центральных держав нанести сокрушительный удар по Италии в Капоретто и Людендорф уже отводил часть войск с восточного направления для финального удара по ослабленным англо-французским позициям. За пределами Европы британцы, правда, вели на Ближнем Востоке большие военные приготовления против Турции. Вместе с тем захват Иерусалима и Дамаска вряд ли были бы равной компенсацией за потерю Франции, если бы Германской империи все же удалось сделать на западе то, чего они добились в других частях Европы.

Вот почему лидеры всех основных участников военного конфликта рассматривали грядущие кампании 1918 года как решающие для войны в целом. Хотя Германия вынуждена была оставить более чем миллионную армию для сохранения своих завоеваний на востоке, которые большевики в итоге признали, подписав Брест-Литовский мирный договор (март 1918), Людендорф в начале ноября 1917 года приступил к переброске войск с данного направления — по десять дивизий в месяц. К тому времени когда германская военная машина была готова нанести удар, то есть в конце марта 1918 года, у нее было превосходство перед англо-французскими силами почти в тридцать дивизий, многие из которых были подготовлены под руководством Брухмюллера и других штабных офицеров к новым методам ведения внезапных военных действий «штурмовыми отрядами». Если бы они смогли пробить брешь в обороне участников антигерманской коалиции и продвинуться до Парижа или Ла-Манша, это был бы крупнейший военный успех за всю войну. Но и риски при этом были ужасающие, поскольку Людендорф мобилизовал для одной-единственной кампании все оставшиеся ресурсы Германии. Речь шла о масштабной авантюре, ставка в которой была «всё или ничего». При этом германская экономика угрожающе ослабевала. Объем промышленного производства составлял 57% от уровня 1913 года. Сельское хозяйство пребывало в худшем состоянии, чем когда-либо прежде, а плохие погодные условия способствовали снижению урожайности; в итоге Дальнейший рост цен на продовольственные товары усилил недовольство населения страны. Перегруженный подвижной состав был уже не способен транспортировать запланированное количество сырья с восточных территорий. Из 192 дивизий, развернутых Людендорфом на западе, 56 получили статус «атакующих» — уловка, чтобы урвать львиную долю уменьшающихся запасов вооружения и боеприпасов^{553}. Это была авантюра, но верховное командование верило в ее успех. Тем не менее в случае провала германские ресурсы были бы исчерпаны — и это в то время, когда американцы наконец были готовы переправлять во Францию ежемесячно почти по 300 тыс. солдат и офицеров, а конвои союзников полностью решили проблему с безраздельным господством германских подлодок на морских просторах.

Людендорф, известный своими прежними победами (сокрушительный разгром превосходящей по численности британской Пятой армии, вклинивание между французскими и британскими армиями, а также бросок в начале июня 1918 года в направлении Парижа, когда его войска остановили лишь в 60 километрах от столицы), вынудил участников Антанты не только передать Фошу полномочия по координации всех сил западного фронта и направить подкрепление из Англии, Италии и с Ближнего Востока, но и еще раз задуматься о заключении компромиссного мира. При этом немцы уже исчерпали все свои ресурсы и находились в ситуации перехода от обороны к наступлению. В результате первых двух сокрушительных ударов по британскому сектору, например, британцы потеряли 240 тыс., а французы 92 тыс. человек, тогда как потери германской армии составили 348 тыс. человек. К июлю «немцы потеряли убитыми и ранеными приблизительно 973 тыс. солдат и офицеров и еще более миллиона человек больными. К октябрю войска на западном направлении насчитывали лишь 2,5 млн. человек, а ситуация с пополнением была просто катастрофической»^{554}. Начиная с середины июля антигерманская коалиция превосходила противника не только по численности поступавшего в войска пополнения, но еще больше по количеству орудий, танков и самолетов, что позволило Фошу организовать целый ряд наступлений силами британской имперской, американской и французской армий, чтобы не дать слабеющим германским войскам передышки. В то же время впечатляющие победы в Сирии, Болгарии и Италии также продемонстрировали военное превосходство и более высокий уровень боевой устойчивости Антанты. Внезапно в сентябре-октябре 1918 года весь прогерманский блок, по мнению запаниковавшего Людендорфа, начал рушиться на глазах; недовольство внутри страны и революционные настроения накладывались на поражения на фронте, что в итоге привело к капитуляции, хаосу и политическим потрясениям^{555}. Поэтому можно сказать, что не только закончилось время германского военного превосходства, но и пришел конец Старому европейскому порядку.

На фоне ужасающих потерь в человеческой силе, страданий и разорений как на полях сражений, так и в тылу^{556} и отношения к Первой мировой войне как к смертельному удару по европейской цивилизации и мировому влиянию Европы^{557}, предлагаемая ниже таблица статистических данных (табл. 25) может показаться слишком сухой и материалистичной. Следует отметить, что данные цифры подтверждают изложенное выше, а именно что имевшиеся у Союза центральных держав преимущества (хорошие внутренние коммуникации, отлично подготовленная германская армия, эксплуатирование ресурсов оккупированных территорий, изоляция и выход из игры России) не могли слишком долго перевешивать глобальное отставание в чисто экономическом плане и компенсировать значительный разрыв в размере общих мобилизационных ресурсов. Как отчаяние Людендорфа по поводу исчерпанных к июлю 1918 года возможностей восполнить потери армии было доказательством дисбаланса сил, так и удивление простого фронтовика по поводу хорошего обеспечения войск антигерманской коалиции, которые еще весной удалось разгромить, доказывало дисбаланс в производстве^{558}.

Хотя, наверное, не совсем правильно утверждать, что исход Первой мировой войны был предопределен, представленные здесь данные свидетельствуют о том, что общее течение конфликта (сложившаяся первоначально патовая ситуация между сторонами, безрезультатное присоединение к войне Италии, постепенное истощение сил России, решительная поддержка американцами антигерманского блока на самом высоком уровне и окончательный крах Союза держав Центральной Европы) хорошо коррелирует с ситуацией в экономике и промышленном производстве, а также с уровнем эффективности мобилизации сил, доступных каждому из союзов на разных этапах противостояния. Безусловно, генералы должны были правильно (или неправильно) управлять ходом военных кампаний, войска — до последнего солдата демонстрировать высокий боевой дух, атакуя позиции противника, а матросы — переносить суровые условия войны на море, но официальные данные показывают, что с точки зрения подобных человеческих качеств коалиции друг другу не уступали. Единственным преимуществом одной из сторон, особенно после 1917 года, было превосходство в производительных силах. Как и во время прежних затяжных коалиционных войнах, данный фактор в конечном счете оказался решающим.

Таблица 25.

Военные расходы и общая численность мобилизованных войск, 1914–1919^{559}