«Европейское чудо»[4]

Каким образом разрозненные и относительно малообразованные народы, населявшие западную часть евразийского континента, в течение нескольких веков демонстрировали непрекращающийся экономический рост и научно-техническое развитие, неуклонно превращавшие их в мировых лидеров — как в коммерческом, так и военно-политическом плане? Ученые уже много лет ищут ответ на этот вопрос. В данной главе представлен некий синтез накопленных знаний в этой области. Каким бы общим ни был этот краткий анализ, он отражает основную аргументацию всей работы. А именно: динамичное развитие обусловлено в первую очередь экономическими и научно-техническими достижениями, но при этом со счетов не сбрасываются и такие составляющие, как общественное устройство, географическое положение и разного рода катастрофы. Для того чтобы понять направление развития мировой политики, следует сосредоточиться на материальных и долгосрочных моментах, а не на выходках отдельных личностей или рутинных изменениях в области дипломатии и политики. Само же понятие могущества — вещь весьма относительная. Зачастую его можно описать и измерить лишь путем сравнения различных государств и сообществ.

Глядя на мировую карту «центров влияния» XVI века, сразу же бросается в глаза политическая фрагментированность Европы (см. карты 1 и 2). И она не была случайным и краткосрочным явлением, как в Китае после падения одной империи и до централизации власти в стране представителями другой династии. Европа всегда отличалась политической разобщенностью, несмотря на все старания римлян, которые не сумели продвинуться намного севернее Рейна и Дуная. На протяжении целого тысячелетия после падения Римской империи основные политические центры были небольшими и локальными, в отличие от устойчивого распространения христианской религии и культуры. Периодически возникавшие отдельные очаги сосредоточения власти, такие как Франкское государство времен Карла Великого на Западе или Киевская Русь на Востоке, были временными образованиями, которые прекращали свое существование в результате смены правителя, внутренних политических разногласий или внешней интервенции.

Основная причина подобной политической разнородности в Европе кроется в географии. Здесь не было бескрайних равнин, которые можно было бы быстро оккупировать, имея достаточное количество всадников. Здесь не было больших и плодородных зон вдоль рек, как в случае с Гангом, Нилом, Тигром и Евфратом, Желтой рекой и Янцзы, где огромные массы порабощенных крестьян могли найти себе пропитание. Ландшафт Европы был намного более сложным — с горными грядами и огромными лесными массивами, разделяющими населенные центры в долинах. Кроме того, климат с севера на юг и с запада на восток существенно различался. Все это имело определенные последствия. Начнем с того, что оба этих обстоятельства затрудняли объединение территорий под единым началом какого-либо правителя и минимизировали возможности захвата континента такими внешними силами, как монгольские орды. В свою очередь, такой разноплановый ландшафт стимулировал развитие и длительное существование очагов децентрализованной власти в виде локальных королевств, феодальных поместий, горных кланов, конфедераций городов. В итоге европейская политическая карта во все времена (после падения Римской империи) выглядела очень пестро. Количество и цвет «кусочков» этой мозаики мог варьироваться, но карта никогда не была окрашена в один цвет, обозначающий наличие объединенной империи^{14}.

Разнообразие европейского климата отразилось и на рынке товаров. Со временем по мере налаживания рыночных отношений их начали перевозить между поселениями по рекам или дорогам, проложенным через лес. Вероятно, самой главной особенностью являлось то, что торговали больше сырьевыми товарами: древесиной, зерном, вином, шерстью, сельдью и т. п., — что отвечало потребностям растущего европейского населения в XV веке, а не предметами роскоши, которые доставлялись на континент караванами с Востока. И здесь вновь далеко не последнюю роль сыграла география. Транспортировка этих товаров по воде была намного более эффективной, так как в Европе было достаточно много судоходных рек. Окруженный морями континент не мог не начать активно развивать такое жизненно важное направление, как судостроение. Уже к концу Средневековья торговля охватила Балтику, Северное и Черное моря, а также Средиземноморье. Хотя отчасти войны и локальные бедствия (например, неурожаи или эпидемии) и влияли на темпы ее развития, но в общем и целом торговые связи с каждым годом только расширялись, повышая благосостояние Европы и обогащая рацион ее жителей, и вели к созданию новых центров сосредоточения богатств — таких, как города Ганзы или итальянские» городские поселения. В свою очередь, постоянный обмен товарами между населенными пунктами, расположенными на большом расстоянии друг от друга, стимулировал развитие векселей, системы кредитования и банковских услуг в международном масштабе. Сам факт возникновения коммерческого кредитования, а затем страхования говорит о прогнозируемости экономической ситуации, чего нигде раньше в мире не наблюдалось^{15}.

Кроме того, большая часть товаров перевозилась по неспокойным водам Северного моря и Бискайского залива, а лов рыбы в отдаленных водах стал важным источником пропитания и обогащения. Все это стимулировало строительство прочных (далеко не быстроходных и изящных) судов, способных брать на борт большое количество грузов и имевших только паруса. И хотя со временем оснастка и рулевое управление совершенствовались и когги, бороздившие просторы Северного моря, а также пришедшие им на смену суда становились все маневреннее, они уступали своим более легким собратьям, лавировавшим у восточных берегов Средиземноморья и в водах Индийского океана. Однако, как мы увидим ниже, при дальних походах первые имели явные преимущества в сравнении со вторыми^{16}.

Политические и социальные последствия такого децентрализованного и в большинстве своем неконтролируемого развития коммерции и торговли, портов и рынков были более чем ощутимыми. Во-первых, никто и ничто полностью не подавляло рост экономики. Нельзя сказать, что укрепление рыночных сил оставляло равнодушными лиц, наделенных властью. Феодалы, видевшие в городах лишь рассадник инакомыслия и прибежище для беглых крепостных, зачастую старались урезать их привилегии. Как и везде, на коммерсантов нередко нападали, обкрадывали или конфисковывали имущество. Папские заявления о ростовщичестве были во многом созвучны конфуцианскому противлению коммерческому посредничеству и кредитованию. Но самое главное, в Европе не существовало единого органа власти, который мог бы эффективно остановить развитие того или иного коммерческого направления. Не было и централизованного управления, изменение в приоритетах которого могло бы дать толчок к развитию или, наоборот, уничтожить ту или иную отрасль. Отсутствовала и единая практика систематических поборов торговцев и коммерсантов со стороны сборщиков налогов, которая в той же империи Великих Моголов в свое время привела к сдерживанию роста экономики. Вот лишь один яркий пример. В Европе в эпоху Реформации в условиях фрагментированности политического пространства было немыслимо представить, что все разом признают закрепленное за Испанией и Португалией папой римским в 1494 году господство над всеми заграничными территориями. И еще более невероятным выглядел бы запрет на международную торговлю (как это было в Китае эпохи Мин или в Японии во времена правления Токугава).

В Европе всегда можно было найти принцев или кого-то из местной знати, кто благосклонно бы относился к коммерсантам и их деятельности, даже когда другие их грабили и изгоняли из своей страны (притесняли торговцев-евреев, разоряли текстильщиков-фламандцев, преследовали гугенотов). Один рейнский барон, обложивший торговцев-разносчиков непомерными налогами, в один прекрасный день вдруг обнаружил, что те покинули его владения, лишив его тем самым доходов. Монарх, отказавшийся от выплаты своих долгов, в следующий раз, решив участвовать в войне и нуждаясь в деньгах на вооружение своей армии и постройку флота, мог столкнуться с большими трудностями в получении требуемого кредита. Банкиры, торговцы оружием и ремесленники составляли важную часть общества. Постепенно, но неодновременно в большинстве европейских государств местные правители в той или иной степени установили взаимовыгодные отношения с представителями рыночной экономики, создав четкую правовую систему, которая распространялась и на иностранцев, что позволило государственной казне получать часть растущих доходов торговцев в виде налогов. Задолго до того, как Адам Смит нашел для всего этого подходящие слова, правители отдельных стран Западной Европы молчаливо признавали, что «для того, чтобы государство смогло успешно пройти путь от самой низшей ступени варварства до наивысшего уровня изобилия, ему необходимы лишь мир, “человеческие” налоги и приемлемая система отправления правосудия»^{17}. Время от времени менее сообразительным правителям, таким как испанские административные чиновники в Кастилии или кто-то из Бурбонов на французском троне, случалось убивать курицу, несущую золотые яйца. Однако скорые последствия подобных неосторожных действий — снижение благосостояния, а соответственно и военной мощи — открывали глаза всем, за исключением разве что самых безнадежных слепцов.

Вероятно, единственной возможностью сосредоточения власти в одних руках был бы прорыв в технологии производства огнестрельного оружия в отдельно взятом государстве, которое бы разгромило армии своих соперников или внушило благоговейный страх перед такой мощью. В условиях быстрого экономического и научно-технического развития, которые наблюдались в Европе XV века, когда население континента только что пережило эпидемию бубонной чумы, а Италия вступила в эпоху Возрождения, это было абсолютно невозможно. Как уже говорилось выше, за полтора столетия (со второй половины XV по начало XVII века) в мире возникло сразу несколько «пороховых империй». Великое Московское княжество, Япония эпохи Токугава и империя Великих Моголов в Индии являются яркими примерами того, как благодаря проницательности правителей в отношении огнестрельного оружия и пушек эти государства обрели могущество, принудив всех своих врагов к повиновению.

Позднее, во времена позднего Средневековья и в начале Нового времени, в Европе чаще, чем где-либо, появлялись новые технологии ведения войны, и возможность прорыва какого-то одного государства в этой сфере, который мог привести к доминированию над всеми остальными странами-соперниками, уже не казалась такой уж призрачной. В это время начали проявляться первые признаки концентрации военной мощи^{18}. В Италии использование подразделений арбалетчиков, поддерживаемых при необходимости солдатами с пиками, положило конец эпохе рыцарей-всадников, сопровождаемых в походах плохо обученными новобранцами из числа феодальных подданных. Но между тем стало понятно, что только такие богатые государства, как Венеция и Милан, могут себе позволить содержание армии нового образца с офицерами-наемниками (кондотьерами). Кроме того, к началу XVI века в руках французских и английских королей оказалась внутригосударственная монополия на производство артиллерии, что давало им возможность при необходимости сокрушить любого, самого могущественного подданного, даже если тот спрятался за крепкими стенами своего замка. Но не могла ли данная тенденция в итоге распространиться на всю Европу и породить транснациональную монополию? Таким вопросом, должно быть, задавались многие в середине XVI века, наблюдая за концентрацией земель и армий в руках императора Священной Римской империи Карла V.

Эту неудачную попытку Габсбургов получить господство над Европой мы подробно рассмотрим в следующей главе. Но все же кратко представим здесь общую причину невозможности объединения континента. Как уже говорилось выше, в Европе существовало несколько экономических и военно-политических центров. Ни один итальянский город-государство не мог расширить свои границы, не вызвав ответной реакции соседей, стремящихся сохранить равновесие. Ни один «новый монарх» не мог бы расширить свои владения, не возбудив у соперников желания сделать то же самое. В разгар эпохи Возрождения к традиционному стремлению сохранить политическое равновесие примешался религиозный антагонизм, что сделало перспективы централизации власти еще более призрачными. Но истинное объяснение всему лежит еще глубже. В конце концов, в Японии, Индии и других странах тоже существовали конкурирующие группы и враждующие стороны испытывали друг к другу сильную неприязнь, но все это не помешало им в итоге объединиться. Отличие Европы состояло в том, что здесь каждый из соперников при желании мог получить доступ к новым военным технологиям и, таким образом, ни у кого не было решающего преимущества. Швейцарцы и иные наемники готовы были служить любому, кто способен был заплатить. Не существовало и единого центра производства арбалетов и пушек — как бронзовых, так и, позже, более дешевых чугунных. Вместе с тем изготовление оружия тяготело к местам добычи железной руды в Уилде, некоторых областях Центральной Европы, Малаге, Милане, Льеже, а потом и в Швеции. Точно так же активное развитие кораблестроения во многих доках от Балтики до Черного моря практически сводило на нет стремление какой-либо из стран стать главенствующей морской державой, что, в свою очередь, делало нереальным захват и уничтожение конкурирующих центров производства вооружения, завязанных на водные пути сообщения.

Говоря, что европейская децентрализованная система была огромным препятствием на пути централизации, мы не просто повторяем уже озвученную мысль. Поскольку тогда существовало большое количество конкурирующих политических сил и многие из них были способны купить необходимое вооружение, чтобы отстоять собственную независимость, никто из них не мог вырваться вперед и захватить власть на всем континенте.

И хотя такое соперничество между европейскими странами выглядит достаточно разумной причиной отсутствия здесь единой «пороховой империи», это, на первый взгляд, не объясняет стабильного роста влияния Европы в мире. В конце концов, разве армии местных монархий в XVI веке не казались крошечными по сравнению с бесчисленными войсками османских султанов или империи Мин? Отчасти это было справедливо даже для XVII века, но дальше баланс военных сил уже начал быстро склоняться в сторону Запада. И подобный сдвиг также объясняется децентрализацией власти в Европе. Прежде всего это должно было породить между городами-государствами, а затем и крупными королевствами примитивную гонку вооружений. До определенной степени у такого рода изменений были и социально-экономические корни. Если в Италии в противоборствующих армиях на смену рыцарям-феодалам и их слугам пришли пикинеры, арбалетчики и кавалерия (для фланговых атак), содержание которых оплачивали коммерсанты, а управлял ими магистрат города, практически неизбежно было со стороны последних зорко следить за тем, чтобы деньги были потрачены не зря — несмотря на всю эффективность кондотьеров. Другими словами, городам нужны были соответствующие воинские подразделения и тактика, позволяющие добиться быстрой победы, чтобы таким образом снизить расходы на войну. Это же справедливо и для французских монархов, которые во второй половине XV века содержали и непосредственно управляли своей «национальной» армией; они также хотели получить от нее максимально возможный результат[5].

К тому же такая система свободных рыночных отношений не только заставила бесчисленное множество наемников соперничать друг с другом за место в той или иной армии, но и подтолкнула ремесленников и изобретателей к усовершенствованию своих изделий для получения новых заказов. Наряду с тем, что очередной виток развития вооружения уже можно было наблюдать в начале XV века на примере развертывания производства арбалетов и брони, этот принцип распространился и на эксперименты с огнестрельным оружием в последующие пятьдесят лет. И здесь важно отметить, что, когда только появились первые пушки, конструкционно и в плане эффективности западные и азиатские орудия практически не отличались друг от друга. Гигантские трубы из кованного железа, стрелявшие каменными ядрами и создававшие попутно невыносимый грохот, выглядели угрожающе и порой даже демонстрировали достаточно результативную стрельбу. Подобные орудия турки использовали во время осады Константинополя в 1453 году. Вместе с тем создавалось впечатление, что только в Европе существовал определенный стимул, который подталкивал местных мастеров постоянно совершенствовать пороховые заряды, форму и строение ствола и снаряда, лафет и учиться отливать более мелкие (но не менее мощные) пушки из сплава бронзы и олова. Все это в огромной степени повысило мощь и мобильность артиллерии и сделало крепости менее неприступными для владельцев такого вооружения. Последнее итальянские города-государства ощутили непосредственно, когда под их стенами оказалась французская армия с огромными бронзовыми пушками. Почти неудивительно, что это сподвигло и мастеров-изобретателей, и даже литераторов к поиску альтернативы таким пушкам (еще меньше удивляет, что в записях Леонардо да Винчи того времени можно найти рисунки пулемета, примитивного танка, а также паровой пушки)^{19}.

Нельзя сказать, что другие цивилизации вообще не трудились над улучшением своего «древнего» вооружения. В некоторых странах этому уделяли определенное внимание, обычно копируя европейские разработки или убеждая гостей (как, например, китайцы иезуитов) поделиться секретами. Но существующая пушечная монополия у династии Мин, а затем и у чрезмерно амбициозных правителей Московского княжества, Японии и империи Великих Моголов «убила» здесь инициативу улучшения оружия. Замкнутые в себе китайцы и японцы просто не ставили разработку нового вооружения в число задач первостепенной важности. Цепляясь за свои военные традиции, янычары считали недостойным тратить слишком много внимания и сил на артиллерию. Когда же они поняли свою ошибку, было уже поздно догонять Европу, сильно обошедшую исламские страны в данном вопросе. Воюя с менее развитыми народами, русская армия и войска Великих Моголов не испытывали особой нужды в новом оружии, так как даже то, что у них было, вызывало у противника благоговейный страх. Как в общеэкономическом плане, так и в области военных технологий Европа, подпитываемая активно растущей торговлей оружием, заняла главенствующее место на фоне остальных цивилизаций и центров власти.

Следует также отметить еще два далеко идущих последствия такой спирали развития вооружения. Оно обеспечило, во-первых, создание в Европе политического плюрализма, а во-вторых, ее главенство в морском деле. С первым все достаточно просто и понятно^{20}. За четверть века с момента вторжения французов в 1494 году и в определенной степени даже еще раньше некоторые итальянцы уже поняли, что возведение земляных валов внутри городских стен способно значительно снизить эффективность артобстрелов. При попадании в плотные земляные насыпи пушечные ядра теряют свою разрушительную силу. Если земляные валы дополнялись к тому же глубоким рвом с крутыми берегами (а позднее еще и сложной сетью хорошо защищенных бастионов, с которых можно было вести перекрестный огонь из мушкетов и орудий), то они становились практически непреодолимым препятствием для неприятельской пехоты. Это восстановило безопасность итальянских городов, по крайней мере тех, что не пали под натиском иностранных завоевателей и обладали достаточно большими человеческими ресурсами для строительства системы фортификаций и формирования гарнизонов. В скором времени такое преимущество обнаружили и войска, сдерживающие турок-османов в христианских цитаделях на Мальте и на севере Венгрии. Более того, это не позволяло какому-либо чересчур самонадеянному европейскому государству легко и быстро разгромить внутренних бунтовщиков или поработить конкурентов, что продемонстрировали затянувшиеся осадные военные действия во время Нидерландской революции. Грозная испанская пехота не могла достичь решающей победы на открытом пространстве, если у противника были хорошо укрепленные крепости, за стенами которых он мог укрыться. Пример власти, добытой сегунатом Токугава или Акбаром в Индии с помощью огнестрельного оружия, не был растиражирован на Западе, продолжавшем жить в условиях политического плюрализма и сопутствующей ему гонки вооружений.

Влияние «пороховой революции» на море было еще более масштабным^{21}. Поражало относительное сходство в кораблестроении и организации морских военных флотилий, существовавших во времена позднего Средневековья на северо-западе Европы, в исламском мире и на Дальнем Востоке. Если на то пошло, дальние походы Чжэн Хэ и быстрее распространение влияния турецкого флота в Черном море и в восточном Средиземноморье могли привести стороннего наблюдателя в 1400–1450-х годах к выводу о том, кто именно будет законодателями в развитии морского дела в будущем. Эти три региона в целом мало чем отличались от них в отношении картографии и астрономии, использования компаса, астролябии и квадранта. Главное различие заключалось в устойчивой организации. Или, как отметил профессор Джонс, «исходя из расстояния, которое преодолевали другие мореплаватели, к примеру полинезийцы, [иберийские] походы выглядели менее внушительными, чем способность Европы рационализировать их и развивать ресурсы в пределах досягаемости»^{22}. Систематический сбор географических данных португальцами, постоянная готовность генуэзских торговых домов финансировать трансатлантические экспедиции, которые в конечном счете могли компенсировать свои убытки в черноморской торговле, и далее на севере методичное развитие ловли трески у Ньюфаундленда — все это говорило о постоянной готовности двигаться вперед, чего в те времена нельзя было сказать о других сообществах.

Но, возможно, самым важным подтверждением «рационального подхода» был непрекращающийся процесс совершенствования корабельного вооружения. Установка пушек на парусники была довольно естественным новшеством, так как в те времена военные действия на море и на суше почти ничем не отличались. Как в средневековых крепостях на стенах и башнях размещались лучники, готовые отбить атаку осаждающей армии, так и на массивных торговых судах генуэзцев, венецианцев и арагонцев от носа до кормы были выстроены арбалетчики для защиты от внезапных атак мусульманских пиратов в водах Средиземноморья. Это могло привести к серьезным численным потерям команды и при этом абсолютно не гарантировало спасение торгового судна, если атакующие были настроены очень решительно. Однако как только моряки увидели прогресс в производстве наземных пушек (новые бронзовые орудия были намного меньше, мощнее и менее опасны для обслуги, чем огромные железные бомбарды), вполне предсказуемо, что подобное вооружение появилось и на кораблях. В конце концов, катапульты, требушеты и другие метательные приспособления уже активно использовались на военных кораблях в Китае и на Западе. Даже после того, как пушки стали более устойчивыми и менее опасными для обслуги, они продолжали являться источником больших проблем. Благодаря более мощному пороху отдача могла отбросить неприкрепленное орудие на другой конец палубы. Кроме того, вес пушек все равно оставался достаточно значительным, что делало корабль неустойчивым, если на палубе (особенно на надстройках) размещалось большое количество артиллерии. В данном плане крепкие всепогодные трехмачтовые парусники со скругленными бортами имели огромное преимущество перед изящными весельными галерами, бороздившими просторы внутренних вод Средиземноморья, Балтики и Черного моря, а также перед традиционными арабскими одномачтовыми судами типа доу и даже китайскими джонками. Такие корабли могли в любой момент дать залп из всех орудий и не перевернуться, хотя, безусловно, время от времени и с ними случались неприятности. Но после того, как выяснилось, что размещение вооружения в середине судна, а не на надстройках, более безопасно, каравеллы и галеоны теоретически стали поистине грозным оружием. В сравнении с ними более легкие суденышки значительно проигрывали: они могли разместить на себе меньше пушек и были более уязвимы для ядер.

Здесь следует подчеркнуть слово «теоретически», потому что процесс развития оснащенных пушками парусников с большой дальностью плавания шел очень медленно и неравномерно. Была построена масса гибридов: некоторые сочетали в себе несколько мачт, пушки и вдобавок имели ряды весел. Даже еще в XVI веке в проливе Ла-Манш можно было встретить суда, построенные по типу галер. Кроме того, было немало весомых аргументов в пользу их использования в Средиземном и Черном морях. В прибрежных водах они были более быстроходными и маневренными, и, таким образом, их было легче использовать в связке с наземными операциями, что для тех же турок перевешивало все минусы таких судов, которые невозможно было использовать в дальних экспедициях и в более неспокойных водах^{23}.

Но в то же время не стоит думать, что после того, как португальские корабли впервые обогнули мыс Доброй Надежды, началась эра бесспорного господства Запада. Период, который историки называют «эпохой Васко да Гамы» или «эпохой Колумба» (триста — четыреста лет начиная с XVI века, в течение которых Европа сохраняла свою гегемонию), наступил не сразу, а формировался постепенно. Португальские исследователи могли бы достичь берегов Индии в конце XV века, но их суда были слишком малы (зачастую их водоизмещение составляло не более 300 тонн) и совсем не так хорошо вооружены, как столетие спустя мощные корабли голландской Ост-Индской компании, которые бороздили те же воды. На самом деле португальцы долгое время не могли проникнуть в Красное море, да и впоследствии едва преуспели в этом, и не могли далеко продвинуться в Китае, а конце XVI века в противостоянии с арабами они потеряли некоторые из своих восточноафриканских владений^{24}.

Также ошибочно было бы предполагать, что неевропейские государства просто рассыпались, как колода карт, при первых признаках западного экспансионизма. Так действительно произошло с Мексикой, Перу и другими менее развитыми сообществами из Нового Света после высадки там испанских авантюристов. С другими государствами все обстояло совсем иначе. Ввиду того что китайские правители добровольно отказались от морской торговли, их действительно не беспокоило, что коммерция оказалась в руках варваров, даже квазигосударственная фактория, которую открыли португальцы в Макао в 1557 году, хотя и должна была принести прибыль местным торговцам шелком и администраторам, которые на все смотрели сквозь пальцы, казалось, не нарушила спокойствия Пекина. Японцы, в свою очередь, были еще прямолинейнее. Когда португальцы в 1640 году прислали миссию с протестом против изгнания иностранцев, японцы почти всю ее перебили, и здесь не могло быть и речи о какой-то попытке возмездия со стороны Лиссабона. Наконец, Османская империя контролировала восточную часть Средиземного моря, а на суше являлась большой угрозой для Центральной Европы. В XVI веке действительно «для большинства европейских государственных деятелей потеря Венгрии имела более важное значение, чем организация факторий на Востоке, а угроза Вене значила больше, чем их проблемы в Адене, Гоа и Малакке; и только правительства стран, граничащих с Атлантикой, могли, как позднее и их историки, игнорировать этот факт»^{25}.

После всех этих оговорок не остается сомнений, что создание хорошо вооруженных парусников с большой дальностью плавания в значительной степени упрочило позиции Европы в мире. С таким флотом Запад мог контролировать все океанские торговые маршруты и внушать благоговейный страх другим государствам мира, уязвимым с моря. Это подтвердили и первые крупные столкновения португальцев и их мусульманских противников в Индийском океане. Безусловно, со временем история обросла определенными преувеличениями, но читая журналы и отчеты да Гамы и Албукерки, описывающих, как их боевые корабли прокладывали путь сквозь гигантскую флотилию арабских доу и прочих легких суденышек, с которыми они столкнулись у малабарских берегов и на пути к Ормузу и Малакке, создается впечатление, что на головы их несчастных врагов обрушилась неведомая доселе сверхчеловеческая сила. Следуя новой тактике «не идти на абордаж, а использовать артиллерию», португальцы фактически стали непобедимы на море^{26}. На суше же картина была немного иной. Подтверждением могут служить ожесточенные битвы (и время от времени происходившие поражения) под Аденом, Джиддой, в Гоа и во многих других местах. И все же к середине XVI века решительным и жестоким захватчикам с Запада удалось создать целую сеть фортов от Гвинейского залива до Южно-Китайского моря. Несмотря на то что португальцы так и не сумели монополизировать торговлю индийскими специями (значительная часть продолжала поступать в Европу по традиционным каналам, ведущим в Венецию), они все же смогли взять под свой контроль существенную долю коммерческих потоков и заработать на своем лидерстве в имперской гонке[6].

Но еще выгоднее, безусловно, было создание обширной империи в Западном полушарии силами конкистадоров. Совершив первую высадку на Гаити и Кубе, испанские экспедиции двинулись дальше на материк, покорив в 1520-х годах Мексику, а в 1530-х — Перу. Всего за несколько десятилетий их владения расширились настолько, что охватывали теперь территорию от Ла-Платы на юге до Рио-Гранде на севере. Испанские галеоны, курсируя вдоль западного побережья, присоединялись к кораблям, шедшим из Филиппин с китайским шелком для обмена на перуанское серебро. В своем «новом свете» испанцы дали всем ясно понять, что они пришли сюда надолго, вводя свои административные порядки, строя церкви, занимаясь разведкой и добычей полезных ископаемых. Используя природные ресурсы, а еще больше местных жителей в качестве дешевой рабочей силы, конкистадоры отправляли с завоеванных территорий домой все больше и больше сахара, кошенили, кожи и других товаров. Помимо всего прочего, в Испанию рекой полилось серебро с шахт Потоси, в течение целого века остававшихся крупнейшим в мире месторождением этого ценного металла. Все это привело к «стремительному росту объемов трансатлантической торговли, которые с 1510 по 1550 год увеличились в восемь раз, а с 1550 по 1610-й — еще втрое»^{27}.

Все это свидетельствовало о том, что подобные империалистические идеи — не временное явление. В отличие от редких и краткосрочных походов Чжэн Хэ, действия португальских и испанских исследователей говорили о стремлении изменить мировой политический и экономический баланс. И благодаря корабельным пушкам и солдатам с мушкетами они этого добились. Оглядываясь назад, порой очень трудно представить, что такая страна, как Португалия, довольно малочисленная и не имеющая больших ресурсов, могла забраться так далеко и завладеть огромными богатствами. Но учитывая европейское военное и морское превосходство, описанное выше, ничего невероятного в этом нет. Когда же это произошло, очевидные выгоды от создания империи и огромное желание разбогатеть просто ускорили процесс расширения.

В истории «европейской экспансии» есть отдельные моменты, которые до сих пор либо умышленно игнорировались, либо упоминались лишь вскользь. Не изучен достаточно личностный аспект, а он в изобилии присутствовал во всех крупных предприятиях: в поддержке таких людей, как Генрих Мореплаватель, в мастерстве корабелов и оружейников, а также литераторов, в предприимчивости коммерсантов и, самое главное, в безмерной храбрости участников заграничных походов, переносивших в пути все невзгоды, которые им приготовили изменчивое море, суровый климат, дикая природа и коварные враги. Этими людьми двигали разные мотивы: личная выгода, национальная слава, религиозный энтузиазм и даже тяга к приключениям. Ради этого они были готовы рискнуть всем, что во многих случаях и делали. Не останавливались особо историки и на описании ужасов, которые творили завоеватели в Африке, Азии и Америке. И если в настоящей книге об этом также не очень подробно рассказывается, так это потому, что в свое время во многих обществах те, кто всеми силами стремился стать хозяином мира, уже подверглись осуждению. Что выделяло европейских капитанов, их команды и исследователей, так это наличие кораблей и огневой мощи, с помощью которых они могли удовлетворить свои амбиции, и то, что все они — плод политики, в которой главенствовали конкуренция, риск и дух предпринимательства.

Выгоды для Европы от такой экспансии были огромны и носили долгосрочный характер, а самое главное, это подстегивало уже достаточно динамичное развитие западной части европейского континента. Акцент на исключительную важность получения золота, серебра, драгоценных металлов и специй не должен затмевать несомненную ценность и менее привлекательных товаров, наводнивших европейские порты, когда мореплаватели покорили океан. Рыболовные промыслы в районе Ньюфаундленда стали неистощимым источником пропитания, а Атлантический океан — поставщиком китового и тюленьего жира, который использовался как для освещения и смазки, так и для многих других целей. Сахар, индиго, табак, рис, меха, древесина, а также новые аграрные культуры картофель и кукуруза — все это значительно повысило благосостояние европейского материка. Позже, конечно, еще был и поток зерна, мяса и хлопка из-за океана. Но даже до наступления эпохи космополитической мировой экономики в конце XIX века было понятно, что географические открытия португальцев и испанцев на протяжении десятилетий играли очень важную роль в процветании и усилении могущества Запада. Развитие такой отрасли, как рыболовство, потребовало большого количества рабочих рук и для собственно ловли рыбы, и для организации продажи, что впоследствии подстегнуло рост рыночной экономики. Все это стало огромным стимулом для европейского судостроения: к портам Лондона, Бристоля, Антверпена, Амстердама и многим другим начали стягиваться многочисленные мастеровые, поставщики, торговцы, страховщики. В итоге во внешней торговле должна была быть материально заинтересована самая широкая часть населения Западной Европы, а не только узкая прослойка элиты.

Добавляя в список сырьевых товаров и результаты коммерческой экспансии России вглубь своей территории — меха, кожи, лес, пеньку, соль и зерно, поступавшие потом в Западную Европу, ученые с определенным основанием могут назвать это зарождением «современной мировой системы»^{28}. То, что в самом начале было лишь разрозненными попытками экспансии, все больше превращалось в единое взаимосвязанное целое: португальцы, испанцы и итальянцы использовали для оплаты специй и шелка из стран Востока гвинейское золото и перуанское серебро; за русские меха и древесину покупались железные пушки у Англии; зерно с Балтики через Амстердам попадало в Средиземноморье. Все это привело к постоянному взаимодействию между странами и к продолжению европейской экспансии — новым открытиям, создававшим новые торговые возможности, а значит, дополнительные прибыли, что, в свою очередь, подстегивало желание отдельных стран расширить границы своих владений. Речь не идет о том, что процесс развивался плавно и только по восходящей прямой: большая война в Европе или народные волнения в какой-нибудь стране могли резко сократить внешнеторговую активность. Но колониальные власти редко, если когда-либо вообще прекращали процесс накопления богатств, и уже в скором времени могла начаться новая волна экспансии и исследований. В конце концов, если существующие империи не использовали свое положение, то другие страны с огромным желанием готовы были сделать это вместо них.

Это на самом деле было основной причиной непрерывного динамичного развития Запада: уже обострившаяся конкуренция между европейскими государствами перетекла и за океан. Как бы ни старались Испания и Португалия, они просто не могли удержать монополию на «внешний мир», благословенную папой римским, особенно когда стало понятно, что на севере и северо-востоке из Европы в Китай нет прохода. В 1560-х годах голландские, французские и английские суда на свой страх и риск уже бороздили просторы Атлантики, а немного позже — Индийского и Тихого океанов. Процесс пошел еще активнее после Нидерландской революции и снижения в Англии объемов торговли тканями. Для сохранения своей добычи на северо-западе Европы под патронажем королей и аристократии финансируемые крупнейшими коммерсантами Амстердама и Лондона, преисполненные религиозного и национального энтузиазма, рожденного духом Реформации и Контрреформации, организовывались новые торговые и захватнические экспедиции. Это была возможность прославиться и обогатиться, нанести очередной удар по конкуренту и расширить ресурсную базу своей страны, а кроме того, обратить заблудшие души в истинную веру. Могли ли быть более весомые контраргументы против организации таких предприятий?^{29}

[…][7]альной конкуренции было параллельное активное накопление новых научных и технических знаний^{30}. Несомненно, что многие из достижений того времени являлись побочным продуктом гонки вооружений и борьбы на внешнем рынке и возможные выгоды затмевали их постыдное происхождение. Уточненные карты, навигационные таблицы, новые приборы: телескоп, барометр, квадрант Дэвиса, компас на карданном подвесе — и новшества в кораблестроении сделали морские путешествия более предсказуемыми. Новые зерновые культуры и растения не только улучшили качество питания, но и стимулировали развитие ботаники и агрономии. Налицо был прогресс в металлургии и горнодобывающей промышленности. Астрономия, медицина, физика и инженерия также начали процветать на фоне высоких темпов роста экономики и повышения ценности науки. Пытливые и практичные умы того времени были более наблюдательными и склонными к экспериментам. В свою очередь, печатные машины уже использовались для тиражирования не только Библии на разных языках и политических трактатов, но и результатов изысканий современных ученых. Кумулятивный эффект от такого количества новых знаний не мог не способствовать активному укреплению технологического, соответственно и военного, превосходства Европы. Даже могущественная Османская империя, по крайней мере ее солдаты и моряки на передовой, к концу XVI века уже ощущала на себе некоторые из последствий такого развития Запада. На другие, менее активные сообщества оно оказывало еще более серьезное влияние. Так или иначе, могла ли произойти в определенных азиатских государствах своя коммерческая и промышленная революция, если бы их оставили в покое, — остается под вопросом^{31}, но абсолютно точно, что после того, как ряд ведущих государств Европы занял самые верхние ступени в иерархии мирового господства, другим странам теперь было очень трудно взобраться на лестницу правящих миром.

Трудность состояла еще и в том, и здесь вы можете поспорить, что восхождение по этой лестнице потребовало бы не только перенять инструментарий или технологии, используемые в Европе, но и все основные принципы построения государства, отличавшие Запад от остального мира. Это означало бы признание рыночной экономики, пусть даже не в той степени, как предлагал Адам Смит, — по меньшей мере, нельзя было ставить постоянно палки в колеса коммерсантам и предпринимателям, подвергать их обструкции и преследовать. Это также подразумевало наличие нескольких центров власти, каждый из которых по возможности обладал бы собственной экономической базой, чтобы исключить централизацию власти по образу и подобию деспотичного режима, присущего Востоку, и, наоборот, способствовать активной, если не сказать бурной и порой даже жесткой, конкуренции. По большому счету, отсутствие жесткого управления экономической и политической системой подразумевало бы и отход от культурных традиций и идеологических установок, а следовательно, право на получение информации, наличие собственного мнения, эксперименты, веру в прогресс, интерес к практическому, а не абстрактному, рациональный подход, идущий вразрез с конфуцианским моральным кодексом, религиозными догмами и даже традиционными народными преданиями и устоями^{32}. Чаще всего речь шла о снижении числа барьеров, тормозящих рост экономики и формирование политического плюрализма. Самое большое преимущество Европы состояло в том, что таких барьеров у нее было меньше, чем у представителей других культур.

И хотя это невозможно доказать, но есть ощущение, что все эти общие принципы были взаимосвязаны и в равной степени важны. Они представляли собой сочетание политики невмешательства государства в экономику, политического и военного плюрализма, а также интеллектуальной свободы, которые совместно и создали «европейское чудо». При этом каждый первичный фактор сравнивался с более поздним периодом. Исходя из того, что «чудо» с исторической точки зрения было уникально, вполне можно предположить, что только полное копирование всех его составляющих могло привести к подобным же результатам в другом месте. Но ни Китай эпохи Мин, ни мусульманские империи на Ближнем Востоке и в Азии, ни какое-либо иное государство, упомянутое выше, не обладали таким набором обязательных условий, поэтому казалось, что они просто замерли в своем развитии, тогда как Европа становилась центром мира.