Холодная война и «третий мир»

Как оказалось, международная политика последующих двух десятилетий действительно была во многом связана с приспособлением к этому американо-советскому соперничеству, а затем — с его частичным отторжением. Вначале центральной темой холодной войны был передел границ в Европе. Таким образом, в глубине все еще скрывалась «немецкая проблема», поскольку разрешение этого вопроса, в свою очередь, определяло степень влияния стран-победителей на Европу. Русские определенно сильнее всех пострадали от немецкой агрессии в первой половине XX века и не собирались допустить подобного во второй половине столетия, тем более что Сталин был одержим идеей безопасности. Задача достижения мировой коммунистической революции была вторичной, но связанной с главной, поскольку стратегическая и политическая позиция России наверняка укрепилась бы в случае создания других марксистских государств, прислушивающихся к Москве. Эти соображения, вероятно, влияли на советскую политику после 1945 года намного сильнее, чем характерное для предыдущих столетий желание иметь тепловодные порты, даже в отсутствие детальных планов решения различных вопросов. Таким образом, во-первых, имело место намерение добиться пересмотра территориальных договоренностей 1918–1922 годов со стратегическими «округлениями». Как отмечалось выше, это означало восстановление советского контроля над странами Балтики, смещение дальше на запад польско-русской границы, упразднение Восточной Пруссии и присоединение части территорий Финляндии, Венгрии и Румынии. Все это мало беспокоило Запад, ведь соответствующие договоренности уже были достигнуты во время войны. Беспокойство вызывали признаки того, что русские хотят привести к власти «дружественные Москве» режимы в ранее независимых странах Центральной и Восточной Европы.

В этом смысле судьба Польши была лишь предвестником того, что ожидало многие другие страны, хотя воспринималась она еще острее из-за принятого в 1939 году решения Великобритании бороться за неприкосновенность этой страны, а также из-за действий польских войск (и правительства в изгнании) на Западе. Обнаружение массовых захоронений польских офицеров в Катыни, неодобрение Россией Варшавского восстания, требование Сталина изменить границы Польши и появление просоветских фракций поляков в Люблине заставили Черчилля с большим подозрением отнестись к намерениям России, а через несколько лет, с установлением марионеточного режима и фактическим отстранением всех прозападных поляков от власти, эти опасения себя полностью оправдали^{841}.

Решение польского вопроса Москвой во многом соприкасалось с «немецкой проблемой». В территориальном отношении перемещение границы на запад не только сокращало площадь немецких земель (что достигалось также поглощением Восточной Пруссии), но и давало полякам стимул препятствовать в будущем изменению границы по Одеру — Нейсе. Стратегически же превращение Польши в безопасную «буфернук) зону», которого добивался СССР, призвано было не допустить повторения случившегося в 1941 году нападения Германии; следовательно, для Москвы было вполне логичным настаивать на участии в решении судьбы немецкого народа. С политической точки зрения поддержка «люблинских поляков» сопровождалась обхаживанием немецких коммунистов в изгнании, которые могли бы сыграть аналогичную роль после возвращения на родину. С экономической точки зрения эксплуатация Россией Польши и ее восточноевропейских соседей была прелюдией к изъятию немецких активов. Однако, когда Кремлю стало очевидно, что расположить к себе немецкий народ, доводя его при этом до нищеты, невозможно, вывоз активов прекратился, а тон Молотова стал намного благожелательнее. Впрочем, эти тактические сдвиги не имели столь важного значения, как явный сигнал России о ее намерении обрести если не решающий, то громкий голос при решении будущего Германии^{842}.

Как в Польше, так и в Германии советская политика неизбежно должна была столкнуться с западной. В политическом и экономическом плане американцев, британцев и французов объединяли идеи свободного рынка и демократических выборов как общеевропейской нормы (хотя Лондон и Париж явно склонялись к большей роли государства в отличие от американских сторонников неограниченной свободы предпринимательства). В стратегическом же плане страны Запада не меньше Москвы желали предотвратить возрождение немецкого милитаризма — и французы особенно сильно волновались по этому поводу вплоть до середины 1950 годов, — но никто из них не хотел, чтобы вермахт попросту сменился Красной армией. И хотя после 1945 года в правительства Италии и Франции входили коммунисты, даже там царило глубокое недоверие к марксистским партиям и нежелание допустить усиления их влияния, особенно на фоне неуклонного искоренения некоммунистических партий в Восточной Европе. Несмотря на то что голоса, призывавшие к примирению, все еще звучали, цели России и Запада сильно противоречили друг другу. В случае успеха программы одной из сторон, другая оказалась бы под угрозой; в этом смысле холодная война казалась неизбежной, пока стороны не достигнут компромисса в своих доктринах.

По этой же причине разбирать пошагово, как происходила эскалация напряженности, здесь необязательно^{843}; для нашего анализа динамики мировых держав это было бы не более полезно, чем, скажем, подробное рассмотрение дипломатии Меттерниха в предыдущей главе. Однако главные особенности холодной войны после 1945 года требуют внимания, ведь они продолжают влиять на международные отношения по сей день.

Первой из этих особенностей было углубление «раскола» между двумя европейскими блоками. То, что это расхождение случилось не сразу в 1945 году, вполне естественно: перед оккупационными войсками союзников и «партиями-преемниками», вернувшимися из подполья и изгнания после падения нацизма в Германии, стояли в первую очередь насущные административные задачи: восстановление коммуникаций и инфраструктуры, снабжение городов, размещение беженцев, поиск военных преступников. Это привело отчасти к размыванию идеологических позиций: в оккупированных зонах Германии американцы ссорились с французами не меньше, чем с русскими; в национальных ассамблеях и кабинетах, формировавшихся по всей Европе, социалисты заседали вместе с коммунистами на Востоке, а на Западе коммунисты сотрудничали с христианскими демократами. К концу 1946 — началу 1947 года разрыв увеличился и стал привлекать больше общественного внимания: всевозможные референдумы и региональные выборы в германских зонах показывали, что «политические настроения в Западной Германии… начали заметно отличаться от таковых в Восточной Германии»^{844}; последовательное устранение некоммунистических элементов в Польше, Болгарии и Румынии происходило одновременно с внутренним политическим кризисом во Франции в апреле 1947 года, когда коммунисты были вытеснены из правительства. Месяц спустя то же самое случилось в Италии. В Югославии политическое доминирование Тито (покончившее с военными соглашениями о разделении власти) было воспринято Западом как очередной шаг Москвы, осуществляющей свои планы экспансии. Эти противоречия, наряду с нежеланием СССР вступать в МВФ и Международный банк реконструкции и развития, особенно сильно обеспокоили тех американцев, которые надеялись на сохранение нормальных отношений с Москвой после войны.

Таким образом, Запад имел достаточно оснований подозревать, что Сталин планирует распространить свой контроль на Западную и Южную Европу, как только сложатся благоприятные обстоятельства, а также помочь этим обстоятельствам возникнуть. Вряд ли это могло произойти в результате грубого применения военной силы, хотя рост давления СССР на Турцию заставлял волноваться и вынудил Вашингтон дислоцировать оперативное соединение ВМС в восточной части Средиземного моря в 1946 году. Скорее, это могло быть сделано через ставленников Кремля, которые воспользовались бы вызванными войной затянувшимися экономическими неурядицами и политическим соперничеством. Свидетельством тому стали коммунистический мятеж в Греции и поддержанные коммунистами забастовки во Франции. Попытки СССР повлиять на общественное мнение в Германии тоже вызывали подозрения, как, впрочем, и усиление коммунистов в Северной Италии. Историки обоих движений сегодня более скептически оценивают способность Москвы контролировать их в рамках «генерального замысла». Греческие коммунисты, Тито и Мао Цзэдун больше думали о том, как расправиться с местными противниками, чем об установлении мирового марксистского порядка, а лидерам компартий и профсоюзов Запада приходилось реагировать в первую очередь на настроения своих сторонников. С другой стороны, победа коммунистов в любой из этих стран несомненно была выгодна России, при условии что она не ведет к большой войне; и не трудно понять, почему в то время к экспертам по СССР, таким как Джордж Кеннан, охотно прислушивались, когда они призывали к «сдерживанию» Советского Союза.

Среди всевозможных элементов быстро развивающейся «стратегии сдерживания»^{845} выделялись два. Первый, который, по мнению Кеннана, был негативным по сути, но все больше нравился военному руководству из-за более прочных гарантий стабильности, заключался в том, чтобы указывать Москве на те регионы планеты, которые США «не могут позволить… отдать во враждебные им руки»^{846}. Поэтому такие страны получали военную помощь, чтобы сделать их сопротивление более эффективным и чтобы нападение СССР на них фактически считалось бы поводом к войне. Однако гораздо более позитивным было признание Америкой того факта, что сопротивление подрывной деятельности Советов ослаблено вследствие «чрезвычайного истощения производственных мощностей и духовных сил» во время Второй мировой войны^{847}. Следовательно, важнейшим компонентом любой долгосрочной политики сдерживания должна была стать масштабная программа американской экономической помощи, которая бы позволила восстановить разрушенную промышленность, фермы и города Европы и Японии; это не только снизило бы интерес последних к коммунистическим учениям классовой борьбы и революции, но и помогло бы сместить баланс сил в пользу Америки. Если, как убедительно аргументировал Кеннан, в мире существует лишь «пять центров промышленного и военного влияния, важных для нас с точки зрения национальной безопасности»^{848}: сами США, их противник СССР, Великобритания, Германия и Центральная Европа, а также Япония, — то из этого следует, что, удерживая последние три в западном лагере и наращивая их мощь, можно создать такое «соотношение сил», которое обеспечит постоянное отставание Советского Союза. Не менее очевиден и тот довод, что такая стратегия должна была вызывать глубокие подозрения в сталинской России, особенно из-за восстановления двух враждебных к ней стран — Германии и Японии.

Таким образом, опять же нам важно рассмотреть не столько точную хронологию шагов, сделанных каждой стороной во время и после «водораздела» в 1947 году, сколько общие последствия. Теперь США, а не Великобритания стали гарантом Греции и Турции (что можно считать символической передачей обязанностей от прежнего всемирного полицейского новому, которая укладывалась в логику не только Вашингтона, но и Лондона^{849}), и это оправдывалось Трумэном в рамках его «доктрины» без региональных границ. Впрочем, если говорить о европейском контексте, то открытое желание Америки «помочь свободным народам сохранить свои институты» можно было связать с имевшими тогда место искренними обсуждениями путей преодоления повсеместных проблем экономики, нехватки продовольствия и угля, от которых страдал континент. Решение американской администрации — так называемый план Маршалла по предоставлению объемной помощи, призванный «поставить Европу на ноги в экономическом смысле», намеренно был адресован всем европейским странам, в том числе коммунистическим. Но сколь бы привлекательным ни казалось Москве получение такой помощи, оно предполагало сотрудничество с Западной Европой как раз в то самое время, когда советская экономика вернулась к жестким формам национализации и коллективизации; не нужно было быть гением, чтобы понять смысл этого плана — убедить европейцев в превосходстве частного предпринимательства над коммунизмом как основы процветания. В результате того, что Молотов вышел из парижских переговоров о плане Маршалла, в то время как СССР принуждал Польшу и Чехословакию отказаться от получения помощи, Европа оказалась еще сильнее расколота на два лагеря. В Западной Европе, пришпоренной миллиардами долларов американской помощи (в основном Великобритании, Франции, Италии и Западной Германии), экономический рост ускорился, и произошла интеграция в североатлантическую торговую сеть. В Восточной Европе ужесточался коммунистический контроль. В 1947 году был образован Коминформ — своего рода восстановленный Коммунистический Интернационал, что особо и не скрывалось. С чехословацким плюрализмом было покончено в результате коммунистического переворота в 1948 году. Хотя Югославии Иосипа Тито удалось ускользнуть из удушливых объятий Сталина, другие сателлиты подверглись чисткам и в 1949 году были вынуждены вступить в Совет экономической взаимопомощи, который был вовсе не советским аналогом плана Маршалла, а «просто новым инструментом доения сателлитов»^{850}. Возможно, Черчилль чуть поторопился со своей речью о «железном занавесе» в 1946 году, но два года спустя его слова, похоже, стали реальностью.

Усиление экономического соперничества между Востоком и Западом дополнялось противостоянием на военном уровне, и Германия снова оказалась предметом споров. В марте 1947 года британцы и французы подписали Дюнкеркский пакт, пообещав друг другу всестороннюю военную поддержку в случае нападения Германии (пусть даже министерство иностранных дел в Лондоне считало такую вероятность скорее теоретической и больше беспокоилось о внутренних слабостях Западной Европы). В марте 1948 года данное соглашение было расширено за счет заключения Брюссельского пакта и пополнилось странами Бенилюкса. В нем Германия уже не упоминалась, но следует сказать, что многие западноевропейские политики (особенно во Франции) в это время все еще были одержимы «германской проблемой», а не «русской»^{851}. Допотопная конструкция их аргументов пошатнулась в 1948 году. В том же месяце, когда был подписан Брюссельский пакт, русские вышли из Союзнического контрольного совета по Германии, сославшись на непреодолимые противоречия с Западом по вопросам экономического и политического будущего этой страны. Через три месяца, стремясь положить конец черному рынку и валютному хаосу в Германии, три оставшиеся страны-участницы объявили о создании новой немецкой марки. В качестве ответа на это единогласное решение русские не только запретили хождение западногерманских банкнот на подконтрольной им территории, но и приостановили въезд и выезд из Берлина — этого островка западного влияния, находящегося на сотню миль в глубине соцлагеря.

Берлинский кризис 1948–1949 годов заставил острее почувствовать это противостояние^{852}. Теперь уже официальные лица в Вашингтоне и Лондоне обсуждали те средства, при помощи которых группа европейских стран, доминионы и США могли выступить сообща в случае русской агрессии. Хотя американцы (как и в случае плана Маршалла) хотели, чтобы европейцы первыми выступили со своими идеями в области военной безопасности, сомнений в серьезном отношении США к коммунистической опасности больше не оставалось. Пропаганда на тему «красной угрозы» в Америке сопровождалась более жесткой политикой за рубежом. В марте 1948 года Трумэн даже просил Конгресс восстановить призыв, и его просьба была удовлетворена в виде закона о воинской повинности от июня того же года. Все эти шаги были ускорены советской блокадой наземных путей к Берлину. Хотя воздушные суда позволяли американцам и британцам заявлять, что у Сталина кишка тонка, и поставлять продовольствие в Берлин на протяжении одиннадцати месяцев до возобновления сухопутного сообщения, многие все же настаивали на отправке военного конвоя, который бы пробился к городу. Трудно представить, как такой ход не спровоцировал войну, при том что Соединенные Штаты в соответствии с новым договором отправили эскадрилью бомбардировщиков В–29 на британские аэродромы, продемонстрировав свой решительный настрой.

В таких обстоятельствах даже сенаторы из числа изоляционистов вынуждены были поддержать создание организации, которая позже превратится в НАТО, с полным участием США и главной стратегической целью — обеспечить поддержку европейских государств в случае русской агрессии. В первые годы своего существования НАТО олицетворял собой скорее политическое беспокойство, нежели конкретные военные расчеты, и символизировал исторический сдвиг в дипломатических традициях США, которые подхватили эстафету Британии в качестве главного западного «фланга» силы, призванного удерживать европейское равновесие. С точки зрения американского и британского правительств, основной задачей было включить США и Канаду в число подписантов Брюссельского пакта, а также распространить гарантии взаимной поддержки на такие страны, как Норвегия и Италия, которые тоже чувствовали себя в опасности. На день подписания Североатлантического договора армия США насчитывала в Европе лишь 100 тыс. человек (по сравнению с 3 млн. в 1945 году) и имелось всего 12 дивизий — семь французских, две британские, две американские и одна бельгийская, призванных остановить продвижение Советов на Запад. Хотя вооруженные силы русских в тот период были значительно менее внушительны, чем утверждали западные паникеры, дисбаланс в соотношении солдат между двумя блоками настораживал многих. Чуть позже эти страхи усилились подозрениями о том, что коммунисты способны захватить северогерманскую равнину так же оперативно, как они перешли реку Ялу в ходе войны в Корее. Это означало, что, хотя стратегия ответа НАТО на советское вторжение все сильнее зависела от «массированного контрудара» американских бомбардировщиков, необходимо было создать также и крупную традиционную армию. Это, в свою очередь, помогло связать воедино все три «фланговые» западные державы — США, Канаду и Великобританию настолько крепко, что стратеги 1930-х годов наверняка бы пришли в изумление^{853}.

Альянс НАТО сработал как военный эквивалент экономического плана Маршалла; он усугубил раскол Европы на два лагеря, в которые не вошли только традиционно нейтральные Швейцария и Швеция, Испания генерала Франко, а также Финляндия, Австрия и Югославия. Через некоторое время Советский Союз ответит на него своим Варшавским договором. Этот углубившийся раскол сделал перспективы объединения Германии еще более призрачными. Несмотря на обеспокоенность французов, Германия начала наращивать свои вооруженные силы в рамках НАТО к концу 1950-х годов, что было вполне логично, ведь Запад хотел сократить отставание от соцлагеря в общей численности войск^{854}. Однако это неизбежно подтолкнуло СССР к созданию восточногерманской армии, пусть и на условиях особого контроля. Поскольку каждое из германских государств было интегрировано в свой военный альянс, следовало ожидать, что оба блока будут считать любую попытку Германии стать независимой и нейтральной с тревогой и подозрением — как удар по своей безопасности. В случае России такая позиция усиливалась (даже после смерти Сталина в 1953 году) убежденностью в том, что никакой стране, однажды ставшей коммунистической, не должно быть позволено сойти с этого курса (позже эта установка была подтверждена в «доктрине Брежнева»). К октябрю 1953 года Совет национальной безопасности США в частном порядке признал, что восточноевропейские страны-саттелиты «могут быть освобождены в результате всеобщей войны или же самими русскими». Как таинственно замечает Бартлетт, «ни то ни другое не представлялось возможным»^{855}. В 1953 году было быстро подавлено восстание в Восточной Германии. В 1956 году, встревоженная решением Венгрии выйти из Варшавского договора, Россия вернула свои дивизии на венгерскую территорию и не допустила наступления здесь независимости. В 1961 году, признавая поражение, Хрущев приказал возвести Берлинскую стену, чтобы предотвратить утечку мозгов на Запад. В 1968 году чехов постигла участь венгров двенадцать лет назад, хотя на сей раз события были не столь кровопролитными. Все эти шаги, предпринятые советским руководством, неспособным (вопреки заявлениям официальной пропаганды) вывести страну на уровень, сравнимый по идеологической или экономической привлекательности с Западом, лишь усугубили разрыв между двумя блоками^{856}.

Второе важное свойство холодной войны — ее постоянное распространение из Европы на остальной мир — не должно нас удивлять. На протяжении большего периода войны энергия русских почти всецело направлялась на борьбу с немецкой угрозой; это, впрочем, не значит, что Москва отказалась от своих политических интересов, касавшихся будущего Турции, Персии и Дальнего Востока, как стало очевидно в августе 1945 года. Таким образом, было крайне маловероятно, что геополитические споры России с Западом вокруг европейских вопросов ограничатся этим континентом, тем более что принципы этого спора (самоуправление против национальной безопасности, экономический либерализм против социалистического планирования и т. д.) могли быть применены где угодно. Но важнее даже то, что сама война породила сильнейшее социально-политическое волнение от Балкан до Ост-Индии, и даже в странах, не захваченных армиями агрессоров (например, в Индии и Египте), мобилизация населения, ресурсов и идей привела к глубоким изменениям. Традиционные общественные уклады были разрушены, колониальные режимы дискредитированы, всюду появились подпольные националистические партии, а движение сопротивления набирало силу, стремясь не только к военной победе, но и к политической трансформации^{857}. Иначе говоря, в 1945 году мир переживал сильнейшую политическую турбулентность, которая могла угрожать великим державам, нацеленным на скорейшее восстановление мира и стабильности, но она же позволяла каждой из сверхдержав с их всеобщими доктринами привлекать на свою сторону самые разные народы, выбиравшиеся из руин старого мира. Во время войны союзники предоставляли помощь всевозможным движениям сопротивления против немецких и японских захватчиков, и для таких групп было естественным надеяться на сохранение этой помощи после 1945 года, даже если они боролись за власть с конкурентами. Тот факт, что некоторые из этих партизанских групп были коммунистическими, а другие решительно антикоммунистическими, дополнительно усложнял стоявшую перед Москвой и Вашингтоном задачу — отделить эти региональные распри от собственных глобальных вопросов. Греция и Югославия уже продемонстрировали, насколько быстро местный внутренний спор может приобрести международное значение.

Первый внеевропейский спор между Россией и Западом во многом являлся следствием временных военных договоренностей: в 1941-1943 годах Иран был помещен под трехсторонний военный протекторат — отчасти для его закрепления в лагере союзников, но отчасти и для того, чтобы никто из союзников не обрел чрезмерного экономического влияния на режим в Тегеране^{858}. Когда в начале 1946 года Москва отказалась выводить свой гарнизон, зато видимо поддерживала сепаратистские прокоммунистические движения на севере страны, традиционные возражения Великобритании против излишнего влияния России в этой части мира зазвучали громче, а вскоре смешались с гулом решительных протестов администрации Трумэна. После вывода советских войск иранская армия подавила волнения в северных провинциях и разделалась с коммунистической партией Туде. Все это весьма обрадовало Вашингтон, подтвердив веру Трумэна в действенность «жесткого диалога» с Советами. Этот случай продемонстрировал, как сказал Улам, «значение сдерживания еще до начала применения самой доктрины»^{859} и психологически подготовило Вашингтон к аналогичной реакции на другие подобные действия СССР. Так, продолжение гражданской войны в Греции, давление Москвы на Турцию с целью добиться уступок в переговорах о проливах и восточном приграничном регионе Карс, а также сделанное в 1947 году заявление британского правительства о невозможности сохранения его гарантий перед Грецией и Турцией, вызвали публичный ответ Америки (в «доктрине Трумэна»). Уже в начале апреля 1946 года госдепартамент США призвал поддержать «Соединенное Королевство и коммуникации Британского содружества»^{860}. Рост привлекательности таких взглядов наряду с тем, что Вашингтон связывал воедино различные кризисы на «северном ярусе» стран, противившихся русской экспансии в восточное Средиземноморье и на Ближний Восток, указывают на ту быстроту, с которой идеалистические направления американской внешней политики дополнялись (или даже заменялись) геополитическим расчетом.

Именно с таким отношением к глобальному распространению коммунизма западные державы рассматривали и перемены, происходившие на Дальнем Востоке. Как в случае голландцев, вскоре вытесненных из Ост-Индии под нажимом националистического движения, возглавляемого индонезийским президентом Сукарно, так и в случае французов, быстро увязших в вооруженной борьбе с хошиминовским Вьетминем, или британцев, воевавших против повстанцев в Малайзии, реакция старых колониальных держав, возможно, была той же самой, даже не будь к востоку от Суэцкого канала огромного коммунистического пространства^{861}. (С другой стороны, к концу 1940-х годов стало удобно утверждать о поддержке мятежников Москвой, чтобы заслужить симпатии Вашингтона.) Однако тот шок, каким стала для США «потеря» Китая, был неизмеримо сильнее всех этих неприятностей, происходивших южнее. С самого начала миссионерской деятельности в XIX веке США делали в эту большую густонаселенную страну огромные культурные и психологические (и в гораздо меньшей степени финансовые) вложения, что дополнительно раздувалось прессой, рассказывавшей о правительстве Чан Кайши во время войны.

Но у Соединенных Штатов Америки была своя «миссия» в Китае не только в религиозном смысле^{862}. Хотя профессионалы в госдепартаменте и армии все больше узнавали о коррупции и неэффективности партии Гоминдан, общественное мнение в основном не разделяло их взглядов, особенно если говорить о правых республиканцах, которые теперь видели мировую политику в черно-белом цвете.

Политические волнения и неопределенность, характерные для Востока в те годы, раз за разом ставили перед Вашингтоном одну и ту же дилемму. С одной стороны, американские республиканцы не могли запятнать себя поддержкой коррумпированных режимов «третьего мира» или распадающихся колониальных империй. С другой стороны, они не желали дальнейшего распространения «революционных сил», ведь это (как утверждалось) укрепило бы влияние Москвы. В 1947 году было сравнительно легко способствовать уходу Великобритании из Индии, поскольку это предполагало всего лишь передачу власти парламентскому демократическому режиму Неру. Так же можно было давить на голландцев, чтобы те покинули Индонезию к 1949 году, хотя Вашингтон все же переживал по поводу роста там коммунистических протестов, как и на Филиппинах после обретения ими независимости в 1946 году. Но в других местах «колебания» были более очевидны. Например, если раньше говорилось о необходимости полной социальной трансформации и демилитаризации японского общества, то теперь вашингтонские стратеги предпочитали идеи восстановления японской экономики посредством гигантских фирм (дзайбацу) и даже поощряли создание Японией собственных вооруженных сил — чтобы облегчить экономическое и военное бремя США, а также гарантировать роль Японии как антикоммунистического бастиона в Азии^{863}.

Это ужесточение позиции Вашингтона к 1950 году являлось следствием двух факторов. Первым из них была усилившаяся критика более гибких вариантов политики «сдерживания» Трумэна и Ачесона со стороны не только республиканцев и быстро набиравшего популярность «охотника на красных» Джо Маккарти, но и более молодых консерваторов в самой администрации, таких как Луис Джонсон, Джон Даллес, Дин Раск и Пол Нитце, заставлявшая Трумэна действовать решительнее, чтобы отстоять свой политический фланг. Вторым стало вторжение Северной Кореи за 38-ю параллель в июне 1950 года, которое США немедленно интерпретировали как часть агрессивного плана Москвы. Вместе оба фактора сыграли на руку тем силам в Вашингтоне, которые добивались проведения более активной и даже воинственной политики, способной помочь навести порядок. «Мы быстро теряем Азию», — писал видный журналист Стюарт Алсоп, привлекая для пущей убедительности образ кеглей для боулинга и рисуя Кремль сильным и амбициозным игроком:

Центральной кеглей, которая уже сбита, был Китай. Две кегли во втором ряду — это Бирма и Индокитай. Если они упадут, то три кегли в следующем ряду: Сиам, Малайя и Индонезия — наверняка не устоят. А если упадет вся Азия, то образуется такое психологическое, политическое и экономическое притяжение, которое почти наверняка захватит и четыре кегли в четвертом ряду — Индию, Пакистан, Японию и Филиппины^{864}.

Последствия этого изменения намерений повлияли на американскую политику во всей Восточной Азии. Самым очевидным стала быстрая эскалация военной поддержки Южной Кореи — сомнительного репрессивного режима, который был частично виноват в конфликте, но в тот момент считался невинной жертвой. Американская поддержка с воздуха и моря вскоре дополнилась дивизиями сухопутных войск и морской пехоты, позволившими Макартуру начать впечатляющее контрнаступление (при Инчхоне), продолжавшееся, пока продвижение сил ООН на север не спровоцировало вмешательство Китая в октябре-ноябре 1950 года. Не имея возможности использовать атомные бомбы, американцы были вынуждены вести кампанию, напоминавшую траншейную войну 1914–1918 годов^{865}. К моменту достижения перемирия в июне 1953 года США потратили около $50 млрд. на военные действия и отправили в зону конфликта свыше 2 млн. военнослужащих, из которых 54 тыс. погибли. Хотя это позволило сдержать агрессию Севера, США взвалили на себя значительные и долгосрочные обязательства перед Южной Кореей, освободиться от которых будет очень сложно.

Этот конфликт тоже привел к существенным переменам в американской политике в Азии. К 1949 году многие в администрации Трумэна перестали поддерживать Чан Кайши из чувства отвращения, с презрением смотря на это «обрубленное» правительство в Тайване и склоняясь к тому, чтобы вместе с Великобританией признать коммунистический режим Мао. Однако через год Тайвань уже поддерживался и защищался ВМФ США, а Китай считался злостным врагом, против которого (по крайней мере, с точки зрения Макартура) в свое время придется применить ядерное оружие, чтобы противодействовать его агрессии. В Индонезии, столь важной из-за ее сырья и продовольствия, новое правительство будет получать помощь в борьбе с коммунистическими повстанцами; в Малайе то же самое при общем одобрении будут делать британцы; а в Индокитай, при одновременном давлении на французов для установления там более представительной формы правления, США теперь были готовы поставлять оружие и финансы для подавления Вьетминя^{866}. Уже не убежденные в том, что моральной и культурной притягательности американской цивилизации достаточно, чтобы остановить распространение коммунизма, США все больше обращались к военно-территориальным гарантиям, особенно после того как стал госсекретарем Даллес^{867}. К августу 1951 года был подписан договор, подтверждавший права США на военно-воздушные и военно-морские базы на Филиппинах и американские обязательства по защите этих островов. Через несколько дней Вашингтон подписал трехстороннее соглашение о безопасности с Австралией и Новой Зеландией. Еще неделю спустя был наконец заключен мирный договор с Японией, юридически закончивший войну в Тихом океане и вернувший полный суверенитет Японскому государству, однако в тот же день был подписан специальный пакт, по которому американские вооруженные силы сохраняли свое присутствие как на главных островах, так и на Окинаве. Политика Вашингтона по отношению к коммунистическому Китаю оставалась непреклонно враждебной, Тайваню же оказывалось все больше поддержки, даже когда речь шла о столь незначительных аванпостах, как Цзиньмэнь и Мацзу.

Третьим важным элементом холодной войны была гонка вооружений между двумя блоками, которая шла одновременно с созданием военных альянсов. Если изучить расходы стран на оборону, то ни о каком равенстве говорить не приходится, что видно из табл. 37. 

Таблица 37.

Расходы ведущих держав на оборону в 1948–1970 гг.^{868} (в млрд. долларов)

Резкий скачок расходов на оборону в США после 1950 года был напрямую связан с войной в Корее и убежденностью Вашингтона в необходимости перевооружения в новом опасном мире; наметившийся после 1953 года спад отражал стремление Эйзенхауэра взять под контроль «военно-промышленный комплекс», пока тот не навредил экономике и обществу; рост в 1961–1962 годах был следствием Карибского кризиса и возведения Берлинской стены; а скачок расходов после 1965 года соответствовал активности США в Юго-Восточной Азии^{869}. Хотя советские показатели только примерные, ведь Москва всегда держала такую информацию под секретом, рост военных расходов в СССР, вероятно, был вызван убежденностью в том, что война с Западом приведет к разрушительным воздушным атакам против России, если значительно не ускорить выпуск самолетов и ракет; произошедшее в 1955–1957 годах снижение объяснялось начатой Хрущевым политикой разрядки и поиском средств для выпуска потребительских товаров; а очень сильный прирост в 1959–1960-м указывал на ухудшение отношений с Западом, оскорбленность Карибским кризисом и намерение укрепиться во всех отношениях^{870}.[57] Более скромные военные усилия коммунистического Китая были связаны в первую очередь с его собственным экономическим ростом, но начавшееся в 1960-е годы увеличение расходов свидетельствует о том, что Пекин готов был заплатить высокую цену за то, чтобы порвать с Москвой. Что касается европейских стран, то данные из табл. 37 говорят о том, что их расходы на оборону сильно возросли в годы войны в Корее, а Франция продолжала их наращивать до 1954 года из-за проблем в Индокитае. Однако позже не только Великобритания и Франция, но также Западная Германия, Италия и Япония позволяли себе лишь скромное увеличение военных расходов (иногда чередовавшееся со спадом). Если не считать Китая (данные по которому тоже крайне неточны), то показатели военных расходов в 1950-е и 1960-е годы рисуют картину биполярного мира.

Пожалуй, более важным, чем сухие цифры, является многоуровневый и многосторонний характер гонки вооружений. Шокированные тем, что русские смогли произвести собственную ядерную бомбу в 1949 году, США тем не менее верили, что в случае ядерного конфликта смогут причинить СССР гораздо больший урон. С другой стороны, как говорилось в явно идеологической директиве СНБ–68 Совета национальной безопасности США (январь 1950), крайне важно «обеспечить быстрое увеличение военно-воздушных, сухопутных и военно-морских сил общего назначения (наших и союзных) до таких масштабов, чтобы в военном отношении мы не так сильно зависели от ядерного оружия»^{871}. С 1950 по 1953 год сухопутные силы США увеличились втрое, и хотя в значительной мере это было связано с призывом солдат на войну в Корее, также имело место намерение превратить НАТО из свода военных обязательств общего характера в готовый к боевым операциям альянс, способный предупредить захват Советами Западной Европы, которого в то время опасались как американские, так и британские стратеги^{872}. Несмотря на то, что фантазии о девяноста союзных дивизиях вдоль границ Лиссабонского соглашения 1952 года были очень далеки от реальности, все-таки военные обязательства перед Европой существенно повысились — с одной до пяти американских дивизий к 1953 году; при этом Великобритания согласилась разместить четыре дивизии в Германии, так что к середине 1950-х годов, когда армия Западной Германии была увеличена после предыдущих сокращений, на которых в свое время настояли Лондон и Париж, был достигнут приемлемый баланс сил. Вдобавок союзники резко увеличили расходы на военную авиацию, так что к 1953 году НАТО имел в своем распоряжении примерно 5200 самолетов. О развитии советских армии и ВВС в тот период известно гораздо меньше, но ясно, что Жуков занялся серьезной реорганизацией после смерти Сталина: он избавился от переизбытка плохо подготовленных солдат, сделал части более мощными, мобильными и компактными, заменил артиллерию ракетами и в итоге наделил их гораздо большим наступательным потенциалом, чем в 1950–1951 годах, когда Запад сильнее всего боялся нападения. При этом понято, что Россия тоже направляла основную часть прироста бюджета на оборонительные и наступательные ВВС^{873}.

Вторая и совершенно новая область гонки вооружений между Востоком и Западом развернулась в океане, хотя и здесь ее характер был несколько беспорядочным. Американский флот закончил тихоокеанскую войну в ореоле славы благодаря впечатляющей эффективности его быстроходных авианосных соединений и подводных лодок. ВМС Великобритании тоже были довольны «удачной войной», в которой они действовали гораздо решительнее, чем во время зашедшего в тупик морского противостояния 1914–1918 годов^{874}. Однако появление атомных бомб (и особенно их испытание на атолле Бикини против ряда военных кораблей), которые могли доставляться стратегическими бомбардировщиками или ракетами, ставило под сомнение будущее традиционных инструментов морских сражений и даже самих авианосцев. В результате сокращения расходов на оборону после 1945 года и «рационализации» отдельных служб, реорганизованных в единое министерство обороны, оба ВМФ начали испытывать на себе большое давление. Их спасла, в известной мере, война в Корее, в ходе которой снова использовались амфибии для высадки войск, воздушные удары палубной авиации и тактическое мастерство западных морских держав. Кроме того, ВМФ США вступил в ядерный клуб благодаря разработке нового класса огромных авианосцев, с которых могли взлетать ударные бомбардировщики с ядерным оружием, и (в конце 1950-х) благодаря планам строительства атомных субмарин, способных производить запуски баллистических ракет дальнего радиуса действия. Британцы, которым труднее было найти средства на современные авианосцы, все же сохраняли переделанные десантные вертолетоносцы для так называемых локальных войн и, подобно французам, старались создать собственные сдерживающие силы на базе подводных лодок. Хотя все западные флотилии в 1965 году располагали меньшим числом кораблей и людей, чем в 1945 году, их потенциал стал определенно больше^{875}.

Впрочем, важнейшим стимулом для поддержания расходов на морские силы этих стран было наращивание советского флота. Во время Второй мировой войны русский флот достиг очень немногого, несмотря на значительное количество подводных лодок, а большинство моряков сражались на суше (или помогали армии форсировать реки). После 1945 года Сталин дал добро на строительство в большом количестве субмарин, основанных на более совершенных немецких разработках, которые, вероятно, планировалось использовать для защиты протяженных морских границ. Кроме того, он поддерживал и укрепление надводного флота, включая линкоры и авианосцы.

Этому амбициозному плану вскоре положил конец Хрущев, не видевший смысла в строительстве крупных и дорогих военных кораблей в эпоху ядерных ракет; в этом смысле он был единодушен со многими политиками и маршалами Запада. Однако эту идею оспаривали многократные примеры применения надводного флота самыми вероятными противниками России: англо-французская морская атака на Суэц (1956), высадка американских сил в Ливане (1958) (позволившая сдержать поддерживаемых Россией сирийцев) и особенно санитарный кордон вокруг Кубы, который американские военные корабли устроили во время напряженной конфронтации Карибского кризиса (1962). Урок, который Кремль (подгоняемый влиятельным адмиралом Горшковым) извлек из этих инцидентов, состоял в том, что без мощного флота России будет тяжело претендовать на лидерство. В пользу этого вывода свидетельствовал также переход американского ВМФ на субмарины с ракетами класса «Полярис» в начале 1960-х годов. В результате произошло расширение практически всех классов судов Красного флота — крейсеров, эсминцев, подводных лодок всех типов, гибридных авианосцев, а также их активная отправка за рубеж с целью бросить вызов господству западных стран, скажем, в Средиземном море или Индийском океане, чего Сталин никогда не пытался сделать^{876}.

Эта форма вызова могла, однако, рассматриваться в традиционной манере, о чем свидетельствуют многочисленные сравнения наблюдателей того времени, проводящих параллели между действиями адмирала Горшкова и Тирпица за сорок лет до того. Даже если Советский Союз всерьез намеревался участвовать в этой «морской гонке», потребовались бы десятилетия, чтобы посоревноваться с чрезвычайно дорогими авианосцами американского флота,если это вообще было возможно. Действительно революционный аспект послевоенной гонки вооружений был связан с ядерным оружием и ракетами дальнего радиуса действия. Несмотря на ужасающие жертвы бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, многие все еще считали атомное оружие просто очередной разновидностью бомб, а не водоразделом в истории человеческой способности к разрушению. Более того, после провала выдвинутого в 1946 году плана Баруха по международному использованию атома политиков обнадеживала мысль о том, что США обладают ядерной монополией и что бомбардировщики стратегического авиационного командования компенсируют (и сдерживают) превосходство СССР в сухопутных силах^{877}; в частности, западноевропейские страны полагали, что в случае советского военного вторжения последуют американские (а затем и британские) ядерные бомбардировки.

Все изменили технологические инновации, прежде всего достижения Советского Союза. Успешное ядерное испытание СССР в 1949 году (задолго до того, как это предсказывали большинство западных специалистов) нарушило американскую монополию. Еще большую тревогу вызвало создание русскими к середине 1950-х годов стратегических бомбардировщиков, особенно типа «Бизон», способных достичь территории Соединенных Штатов. Ошибочно предполагалось, что их построено столько, что СССР теперь по количеству бомбардировщиков дальнего радиуса действия ушел в отрыв. Такое противоречие отражало не только сложность получения точных данных о советских вооружениях, но и склонность ВВС США к преувеличению^{878}, правда же состояла в том, что эпохе неуязвимости США оставалось всего несколько лет до конца. В 1949 году Вашингтон санкционировал производство новой «супербомбы» (водородной) с ошеломительной поражающей способностью. Казалось, это вернет США убедительное преимущество, и в начале-середине 1950-х годов эффектные речи Джона Фостера Даллеса и собственные планы командования ВВС свидетельствовали о готовности страны к «массированному возмездию» в случае нападения России или Китая^{879}. Хотя сама эта доктрина вызывала значительное беспокойство в администрациях Трумэна и Эйзенхауэра, приведшее к усилению традиционных вооруженных сил и созданию тактического ядерного оружия как альтернатив развязываемого армагеддона, главный удар по этой стратегии был нанесен с русской стороны. В 1953 году, всего через девять месяцев после американцев, СССР испытал собственную водородную бомбу. Более того, советское правительство направило значительные ресурсы на совершенствование немецких ракетных технологий времен Второй мировой войны. К 1955 году СССР наладил массовый выпуск баллистических ракет среднего радиуса действия (SS–3); в 1957 году был произведен запуск межконтинентальной баллистической ракеты с радиусом действия свыше пяти тысяч миль, в которой применялся тот же двигатель, который позволил вывести на орбиту Земли спутник в октябре того же года.

Вашингтон, шокированный этими достижениями русских и, как следствие, потенциальной уязвимостью американских городов и бомбардировщиков для внезапного удара СССР, направил огромные ресурсы на разработку собственных межконтинентальных баллистических ракет для устранения «ракетного разрыва»^{880}. Но ядерная гонка вооружений не ограничивалась такими системами. Начиная с 1960 года обе стороны быстро совершенствовали возможность запуска баллистических ракет с подводных лодок, и к этому времени был сконструирован целый ряд тактических ядерных вооружений и ракет малой дальности. Все это сопровождалось интеллектуальной борьбой как специалистов по стратегическому планированию, так и гражданских аналитиков в их «мозговых центрах», предлагавших варианты действий на разных этапах эскалации — так называемую стратегию «гибкого реагирования». Какие бы прозрачные решения ни предлагались, все они наталкивались на, возможно, непреодолимую проблему интегрирования ядерного оружия в традиционные способы ведения конвенциональной войны (так, например, вскоре стало понятно, что тактические ядерные заряды взорвали бы почти всю Германию). Если бы дело дошло до сброса мощных водородных бомб на русскую и американскую землю, человеческие жертвы и материальный ущерб с обеих сторон были бы беспрецедентными. Оказавшись заложниками того, что Черчилль назвал равновесием страха, и неспособные разизобрести свое оружие массового поражения, Вашингтон и Москва бросали все новые и новые ресурсы в топку ядерной гонки^{881}. И хотя Великобритания и Франция в 1950-е годы тоже продолжали совершенствовать свои атомные бомбы и системы их доставки, все-таки создавалось впечатление (подкрепляемое всеми имевшимися Данными о самолетах, ракетах и самих ядерных бомбах), что на этой арене состязались только сверхдержавы.

Последним важным элементом этого противостояния было создание Советским Союзом и Западом глобальных альянсов, а также соперничество за поиск новых партнеров или, по крайней мере, за то, чтобы не допустить присоединения стран «третьего мира» к другой стороне. Поначалу американцы проявляли в этом гораздо большую активность, благодаря их выгодному положению в 1945 году и тому факту, что США уже обладали многочисленными гарнизонами и авиабазами за пределами западного полушария, а также такому не менее существенному обстоятельству, что очень многие страны надеялись на экономическую и — иногда — военную поддержку Вашингтона. Напротив, Советскому Союзу было необходимо во что бы то ни стало восстановить страну, а на международной арене главной его заботой было поддержание границ на выгодных Москве условиях, и он не располагал ни финансовыми, ни военными инструментами, чтобы выйти за их пределы. Несмотря на территориальные приобретения в Балтике, северной Финляндии и на Дальнем Востоке, Россия все равно оставалась относительно внутриматериковой сверхдержавой. Более того, сейчас представляется очевидным, что Сталин относился с осторожностью и подозрением к внешнему миру, к Западу, который, как он боялся, не потерпит явных завоеваний коммунизма (пример — Греция в 1947 году), а также к тем коммунистическим лидерам (в частности, Тито и Мао), которые определенно не являлись «марионетками Советов»^{882}. Учреждение Коминформа в 1947 году и мощная пропаганда о поддержке революционеров за рубежом были созвучны тому, что происходило в 1930-е годы (и даже раньше, в 1918–1921-м), но в действительности Москва в этот период, похоже, старалась не втягиваться в иностранные конфликты.

Тем не менее, как уже отмечалось, Вашингтон говорил о развертывании коммунистами своего плана мирового господства, который необходимо было «сдерживать». Гарантии, предложенные Греции и Турции в 1947 году, были первым признаком изменения курса, а договор НАТО 1949 года стал самым красноречивым примером. С расширением членства в НАТО в 1950-е годы США фактически пообещали «защищать почти всю Европу и даже некоторые части Ближнего Востока — от Шпицбергена до Берлинской стены и до восточных границ Турции»^{883}. Однако это было лишь началом американского перенапряжения сил. Пакт Рио и особое соглашение с Канадой означали, что США взяли на себя ответственность по обороне всего западного полушария. Тихоокеанский пакт безопасности (АНЗЮС) добавил обязательства в юго-западной части Тихого океана. Конфронтации с Восточной Азией в начале 1950-х годов привели к подписанию нескольких двусторонних соглашений, по которым США обязались помогать странам тихоокеанского побережья — Японии, Южной Корее, Тайваню и Филиппинам. В 1954 году они были подкреплены учреждением СЕАТО (Организация договора о Юго-Восточной Азии), по которому Соединенные Штаты Америки вместе с Великобританией, Францией, Австралией, Новой Зеландией, Филиппинами, Пакистаном и Таиландом пообещали взаимную поддержку для отражения агрессии в этом регионе. На Ближнем Востоке США выступили главным инициатором еще одной региональной организации — Багдадского пакта 1955 года (позже превратившегося в Организацию центрального договора — СЕНТО), в рамках которого Великобритания, Турция, Ирак, Иран и Пакистан объединились против подрывной деятельности и нападения. В других частях Ближнего Востока США заключали или готовили особые соглашения с Израилем, Саудовской Аравией и Иорданией — либо из-за прочных иудео-американских связей, либо в соответствии с «доктриной Эйзенхауэра» (1957), предполагавшей помощь арабским государствам. В начале 1970 года один эксперт заметил, что

Соединенные Штаты Америки располагали более чем миллионом солдат в тридцати странах, состояли в четырех региональных оборонительных союзах и активно участвовали в пятом, имели соглашения о взаимной обороне с сорока двумя странами, являлись членом пятидесяти трех международных организаций и предоставляли военную или экономическую помощь почти сотне стран по всему земному шару^{884}.

Такой набор обязательств наверняка заставил бы нервничать Людовика XIV или Палмерстона. И все же в быстро сжимавшемся мире, части которого становились все более тесно взаимосвязанными, эти шаги имели свою логику. Где в этой биполярной системе мог провести черту Вашингтон, особенно после того, как его более раннее заявление о незначительности Кореи спровоцировало нападение коммунистов на южную часть полуострова?^{885} «Эта планета стала очень маленькой, — говорил Дин Раск в мае 1965 года. — Мы должны заботиться о ней целиком — со всеми ее землями, водами, атмосферой и окружающим космосом»^{886}.

Распространение советской власти и советского влияния на внешний мир было менее внушительным, но все же в годы после смерти Сталина СССР удалось достичь существенных успехов в этом плане. Хрущев очевидно хотел, чтобы Советским Союзом восхищались или даже любили его, а не боялись, и стремился перенаправить ресурсы из военной сферы в сельское хозяйство и производство потребительских товаров. В целом его внешнеполитические идеи отражали надежды на «оттепель» в холодной войне. Вопреки мнению Молотова, он вывел советские войска из Австрии, вернул военно-морскую базу Порккала Финляндии, а Порт-Артур — Китаю и улучшил отношения с Югославией, утверждая, что есть «разные пути к социализму» (эта позиция расстроила не только многих его коллег по Президиуму Верховного Совета, но и Мао Цзэдуна). Хотя в 1955 году, в ответ на присоединение ФРГ к НАТО, была создана Организация Варшавского договора, Хрущев все же был готов наладить дипломатические связи с Бонном. Он также склонялся к нормализации отношений с США, хотя его собственное непостоянство и ставшее хроническим недоверие, с которым Вашингтон интерпретировал любые шаги русских, делали невозможной настоящую разрядку напряженности. В том же году Хрущев посетил Индию, Бирму и Афганистан. Как раз в то время, когда все новые и новые африканские и азиатские государства начали получать независимость, Советский Союз стал воспринимать страны «третьего мира» всерьез^{887}.

Из этого мало что можно было назвать полной или планомерной трансформацией, которая понравилась бы нетерпеливому Хрущеву. В апреле 1956 года был расформирован Коминформ — сталинский инструмент контроля, а через два месяца, совсем некстати, началось Венгерское восстание — «другой путь» прочь от социализма, которое пришлось подавлять со сталинской решимостью. Разногласия с Китаем множились и привели к глубокому расколу в коммунистической части мира, что мы подробно рассмотрим позже. Разрядка провалилась в результате инцидента с самолетом-разведчиком U–2 (1960), берлинского кризиса (1961), а затем и конфронтации с США из-за советских ракет на Кубе (1962). Все это, однако, не могло заставить русских отказаться от участия в мировой политике; установление дипломатических отношений с новыми странами и контакты с представителями в ООН сделали неизбежным укрепление связей СССР с внешним миром. Вдобавок Хрущев, желавший продемонстрировать врожденное превосходство советской системы над капитализмом, вынужден был искать новых друзей за рубежом; его более прагматичные последователи после 1964 года стремились прорвать американский кордон вокруг СССР и ограничить влияние Китая. Кроме того, среди стран «третьего мира» было немало тех, которые хотели избежать так называемого «неоколониализма» и создать плановую экономику вместо свободной рыночной, а такой выбор обычно вел к прекращению западной помощи. Вместе все это придавало советской внешней политике явный «курс на расширение».

Это расширение началось очень решительным образом в декабре 1953 года с подписания торгового соглашения с Индией (что удачно совпало с визитом вице-президента Никсона в Нью-Дели), за которым в 1955 году последовало предложение о строительстве сталелитейного завода в Бхилаи, а затем и о масштабной военной помощи. Так налаживалась связь с важнейшей страной «третьего мира», одновременно раздражавшая американцев и китайцев и наказывавшая Пакистан за участие в Багдадском пакте. Почти в то же самое время (1955–1956) СССР и Чехословакия начали предоставлять помощь Египту, вместо Вашингтона взяв на себя финансирование Асуанской плотины. Советские кредиты выдавались также Ираку, Афганистану и Северному Йемену. Кроме того, Москва поощряла явно антиимпериалистические страны Африки, такие как Гана, Мали и Гвинея. В 1960 году произошел важный прорыв в Южной Америке, когда СССР подписал первое торговое соглашение с Кубой Фиделя Кастро, которая тогда уже была вовлечена в конфликт с США. Все это создало тенденцию, которая не прервалась и после смещения Хрущева. СССР с его жесткой пропагандистской кампанией против империализма предлагал этой недавно деколонизированной стране «договоры о дружбе», торговые кредиты, помощь военных специалистов и пр. Россия также могла извлечь выгоду на Ближнем Востоке из американской поддержки Израиля (этим, например, объяснялось увеличение помощи Сирии и Ираку, а также Египту в 1960-х годах), могла заработать престиж, оказав военную и экономическую поддержку Северному Вьетнаму, даже государствам далекой Латинской Америки она обещала быть на стороне национально-освободительных движений. В этой борьбе за мировое влияние СССР далеко отошел от параноидальной осторожности Сталина^{888}.

Но действительно ли это соперничество Вашингтона и Москвы за симпатии остальной части земного шара, эта борьба за влияние посредством договоров, кредитов и экспорта оружия означали зарождение биполярного мира, в котором все важные международные вопросы вращались вокруг двух противоположных центров притяжения — США и СССР? С точки зрения условного Даллеса или условного Молотова, именно так был устроен мир. И все же даже в то самое время, когда оба блока состязались между собой в разных точках планеты, включая те, что были еще неизвестны им в 1941 году, им стала заметна совершенно новая тенденция. Дело в том, что как раз созревал «третий мир», и многие его страны, наконец-то сбросившие с себя узы традиционных европейских империй, вовсе не стремились оказаться банальными сателлитами далеких сверхдержав, даже если те способны были предоставить им полезную экономическую и военную помощь.

Фактически одна важная тенденция XX века — взлет сверхдержав — начинала взаимодействовать с другой, более новой тенденцией — политической фрагментацией земного шара. В социал-дарвинистской империалистической атмосфере начала XX века легко было считать, что власть сосредотачивается во все меньшем числе мировых столиц (см. начало главы 5). Однако в свойственных империализму высокомерии и честолюбии были заложены семена саморазрушения; преувеличенный национализм Сесила Родса, панславистов и австро-венгерских военных спровоцировал реакцию буров, поляков, сербов, финнов; идеи национального самоопределения, продвигаемые для оправдания объединения Германии и Италии или принятого в 1914 году союзного решения о помощи Бельгии, неуклонно просачивались дальше на восток и юг — в Египет, Индию, Индокитай. Поскольку империи Британии, Франции, Италии и Японии победили центральные державы в 1918 году и поддержали идеи Вильсона о новом мировом порядке в 1919 году, эти националистские страсти поощрялись лишь отчасти: самоопределение было допустимо для народов Восточной Европы, поскольку они являлись европейскими и считались «цивилизованными», однако было недопустимо распространять эти принципы на Ближний Восток, Африку или Азию, где имперские державы расширяли свои территории и подавляли движения за независимость. Крах этих империй на Дальнем Востоке после 1941 года, мобилизация экономик и привлечение с началом войны к военной службе жителей зависимых территорий, идеологическое влияние Атлантической хартии и закат Европы — все это вместе высвободило требовавшие перемен силы в тех странах, которые к 1950-м годам принято стало называть «третьим миром»^{889}.

Однако этот мир назывался «третьим» именно потому, что настаивал на своем отличии как от западного, так и от советского блока. Это не значит, что страны, собравшиеся на первой конференции в Бандунге в апреле 1955 года, освободились от уз и обязательств перед сверхдержавами (например, Турцию, Китай, Японию, Филиппины и некоторых других участников этой конференции нельзя было бы назвать «неприсоединившимися»)^{890}. С другой стороны, все они требовали деколонизации, внимания ООН не только к холодной войне, но и к другим вопросам, а также мер, направленных на изменение мировой экономики, в которой по-прежнему доминировал белый человек. Когда наступила вторая фаза деколонизации, в конце 1950-х — начале 1960-х годов, к членам движения «третьего мира» смогли примкнуть многие новички, уставшие от десятилетий (или даже столетий) иностранного правления и столкнувшиеся с тем неприятным фактом, что независимость принесла им ворох экономических проблем. Из-за резкого увеличения их числа они теперь могли начать доминировать в Генеральной Ассамблее ООН; созданная как объединение пятидесяти (в основном европейских и латиноамериканских) государств, ООН неуклонно превращалась в организацию более чем сотни стран со многими афро-азиатскими участниками. Они не ограничивали действия крупных держав, являвшихся постоянными членами Совета Безопасности и обладавших правом вето (на этих условиях настоял осторожный Сталин). Но это означало, что если одна из сверхдержав хотела воззвать к «мировому общественному мнению» (как сделали США, чтобы убедить ООН помочь Южной Корее в 1950 году), ей требовалось получить согласие органа, члены которого не разделяли интересов Вашингтона и Москвы. Поскольку в 1950–1960-е годы чаще всего обсуждались вопросы деколонизации и громко звучали призывы покончить с «экономической отсталостью» (обе эти темы особенно сильно педалировали русские), мнение «третьего мира» имело выраженный антизападный характер, что проявилось и во время Суэцкого кризиса 1956 года, и позже — в связи с войной во Вьетнаме, ближневосточными войнами, проблемами Латинской Америки и Южной Африки. Даже на формальных саммитах неприсоединившихся стран главной темой все чаще становился антиколониализм, а выбор места проведения этих встреч (Белград в 1961 году, Каир в 1964-м и Лусака в 1970-м) символизировал отход от евроцентристских вопросов. Мировая политическая повестка дня уже не определялась исключительно теми державами, которые имели наибольшую военную и экономическую мощь^{891}.

Эту трансформацию олицетворяли самые видные из первых сторонников неприсоединения — Тито, Насер и Неру. Особенно следует отметить Югославию, которая порвала со Сталиным (она была исключена из Коминформа еще в 1948 году), но сохранила свою независимость, избежав русского вторжения. Эта же политика твердо поддерживалась и после смерти Сталина: не случайно первый саммит неприсоединившихся стран прошел в Белграде^{892}. Насер, прославившийся на весь арабский мир после конфликта с Великобританией, Францией и Израилем (1956), был ярым критиком западного империализма и охотно принимал советскую помощь, но не являлся марионеткой Москвы: он «плохо относился к своим доморощенным коммунистам и с 1959 по 1961 год проводил жесткую антисоветскую кампанию на радио и в прессе»^{893}. Панарабизм и тем более исламский фундаментализм вовсе не были естественными спутниками атеистического материализма, даже если местные интеллектуалы-марксисты и пытались их объединить. Что же касается Индии — давнего символического лидера «умеренных» неприсоединившихся стран, то неоднократные вливания советской экономической и военной помощи, достигшие невиданных прежде размеров после китайско-индийских и пакистано-индийских столкновений, не отвратили Неру от критики действий СССР в других частях света и не развеяли его подозрений в отношении коммунистической партии Индии. Его осуждение британской политики в Суэце объяснялось его неприязнью к любым зарубежным вмешательствам великих держав.

Сам факт того, что столько новых стран в эти годы присоединялись к международному сообществу и что Россия старалась переманить их на свою сторону, мало зная о местных условиях, сулил не только дипломатические «приобретения», но и частые «потери». Самым ярким примером был Китай, о котором мы подробно поговорим ниже, но он был далеко не единственным. Произошедшая в 1958 году смена режима в Ираке позволила России выступить другом этого арабского государства, предложив ему кредиты; четыре года спустя баасистский переворот привел к преследованию местной коммунистической партии. Продолжавшаяся поддержка Москвой Индии неизбежно отталкивала Пакистан: угождая одной стране, она теряла другую. В Бирме первоначальные успехи не принесли плодов, поскольку правительство запретило въезд любых иностранцев. В Индонезии ситуация была еще хуже: получив крупную помощь от России и стран Восточной Европы, правительство Сукарно в 1963 году переметнулось от Москвы к Пекину. Через два года индонезийская армия жестоко разделалась с членами коммунистической партии. Секу Туре в Гвинее выслал из страны советского посла в 1961 году за участие в местной забастовке, а во время Карибского кризиса не разрешил советским самолетам заправляться в аэропорту Конакри, который ранее был специально модернизирован для этой цели^{894}. Советская поддержка Лумумбы во время кризиса в Конго в 1960 году разрушила его перспективы, и его преемник Мобуту закрыл советское посольство. Самым впечатляющим образцом подобной неудачи (сильно подорвавшим советское влияние) стало выдворение Садатом 21 тыс. русских советников из Египта в 1972 году.

Таким образом, отношения между «третьим миром» и «первыми двумя мирами» всегда были сложными и переменчивыми. Существовали, конечно, и стабильно просоветские страны (Куба, Ангола), и решительно проамериканские (Тайвань, Израиль), преданность которых объяснялась в основном агрессивностью их соседей. Были и такие, которые по примеру Тито искренне избегали присоединения. Иные же, склоняясь к одному из блоков с целью получения помощи, решительно противились чрезмерной зависимости. И наконец, частые революции, гражданские войны, смены режимов и пограничные конфликты в «третьем мире» порой заставали Москву и Вашингтон врасплох. Локальные противостояния на Кипре, в Огадене, вдоль пакистано-индийской границы и в Кампучии (Камбодже) приводили сверхдержавы в замешательство, поскольку каждая из сторон искала их поддержки. Подобно сверхдержавам прошлого, СССР и США приходилось мириться с тем неприятным фактом, что их «универсалистские» идеи отнюдь не обязательно принимаются другими обществами и культурами.