Глава 3 Советская историография феодального иммунитета в России (до середины 60-х годов XX в.)

Проблема феодального иммунитета, тесно связанная с проблемой крепостного права, получила весьма основательную разработку в историографии XVIII – начала XX в. В предыдущих главах были показаны главные тенденции развития дворянской, буржуазной и революционно-демократической историографии крепостного права, рассматриваемого в качестве одного из проявлений и следствий иммунитета[241].

Новый этап в изучении иммунитета наступил после победы Октябрьской революции. Не сразу, но с течением времени все большее влияние на развитие исторической мысли в России оказывал ленинизм. Поэтому будет уместно рассмотреть представления В. И. Ленина о феодализме и крепостном праве, с которыми было связано существование иммунитета.

В третьем выпуске своей книги «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» (1894 г.) В. И. Ленин говорит о переходе России от «крепостнического, феодального способа производства к капиталистическому»[242]. В своем капитальном труде «Развитие капитализма в России» (написан в 1896–1899 гг., впервые напечатан в 1899 г.) В. И. Ленин, анализируя вторую, по его определению, черту «барщинного хозяйства» – наделение непосредственного производителя землей и прикрепление его к земле, – подчеркивает универсальный характер этого признака ссылкой на Энгельса, которого он цитирует: «В средние века не освобождение (expropriation) народа от земли, а, напротив, прикрепление (appropriation) его к земле было источником феодальной эксплуатации»[243]. Такое же универсальное значение придает В. И. Ленин третьей, по его определению, черте «барщинной системы» – личной зависимости крестьянина от помещика: «Необходимо… „внеэкономическое принуждение“, как говорит Маркс, характеризуя этот хозяйственный режим («Das Kapital», III, 2, 324)»[244]. Нет сомнений в том, что «барщинное хозяйство» рассматривается В. И. Лениным как тип феодального хозяйства, механизм которого исследован Марксом в III томе «Капитала»[245].

Признав «внеэкономическое принуждение» типичной, необходимой чертой «барщинного хозяйства» вообще (как в России, так и в любой другой стране), В. И. Ленин пишет: «Формы и степени этого принуждения могут быть самые различные, начиная от крепостного состояния и кончая сословной неполноправностью крестьянина»[246]. Отсюда ясно, что крепостничество – лишь разновидность той хозяйственной системы, для которой характерно «внеэкономическое принуждение»[247] (помимо наделения непосредственного производителя землей и прикрепления его к земле), т. е. крепостничество – определенная форма феодализма.

В ряде случаев В. И. Ленин употреблял термины «феодализм» и «крепостничество» как равнозначные, никогда не отождествляя «крепостничество» с рабством и не выделяя его в отличную от феодализма формацию.

Так, в книге В. И. Ленина «Новые данные о законах развития капитализма в земледелии» (написана в 1915 г., впервые напечатана в 1917 г.) находим следующие высказывания: «…при всех и всяких общественных укладах хозяйства мелкий земледелец „трудится“: и при рабстве, и при крепостничестве, и при капитализме»[248]; «…часто латифундии являются пережитком докапиталистических отношений – рабских, феодальных или патриархальных»[249]. Можно видеть, что здесь крепостничество и феодализм предстают как вполне однородные понятия. В лекции «О государстве» (произнесена в 1919 г., впервые напечатана в 1929 г.) В. И. Ленин пользуется термином «крепостничество» в значении «феодализм» применительно не только к России, но и к другим странам: «…переход общества от первобытных форм рабства к крепостничеству и, наконец, к капитализму»; «…Крепостничество было вытеснено из всех стран Западной Европы. Позднее всех произошло это в России»[250].

Под «крепостничеством» В. И. Ленин понимал как власть крепостников, так и всю систему землевладения, в том числе и землевладение крестьянское. В статье «Сущность „Аграрного вопроса в России“» (1912 г.) он писал: «Крепостническим является не только помещичье, но и крестьянское землевладение»; «…надельное крестьянское землевладение в России остается средневековым, крепостническим»[251]. Эту мысль следует сопоставить с высказыванием К. Маркса в I томе «Капитала» (1867 г.) о том, что крестьяне «имели такое же феодальное право собственности» на занимаемые ими участки, «как и сами феодалы»[252]. У. Ф. Энгельса в его работе «К истории прусского крестьянства» (1886 г.) мы находим разъяснение этого положения: крестьяне «до тех пор, пока они выполняли обусловленные повинности, имели такое же право на свои усадьбы и гуфы, а также и на общинные угодья, как и сам господин-помещик»[253].

Определяющее значение для марксистской постановки проблемы феодального иммунитета в России имела дальнейшая разработка В. И. Лениным марксовой теории земельной ренты. Уже в книге «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин показал главные черты «барщинного хозяйства» как основанного на предоставлении непосредственному производителю земли во владение, на прикреплении его к земле и вытекающем отсюда «внеэкономическом принуждении», с помощью которого земельный собственник получал прибавочный продукт. Проблему «внеэкономического принуждения» и добываемой при его посредстве феодальной земельной ренты В. И. Ленин затронул позднее в брошюре «Карл Маркс» (1918 г.). Касаясь здесь докапиталистической денежной ренты, В.И. Ленин снова включил Россию в контекст всеобщей истории: «…Важно также указать на анализ Маркса, показывающего превращение ренты отработочной… в ренту продуктами или натурой… затем в ренту денежную (та же рента натурой, превращенная в деньги, „оброк“ старой Руси, в силу развития товарного производства)…»[254].

Ленинское понимание русского Средневековья как периода развития феодальных отношений принципиально отличалось от буржуазных концепций феодализма в России, согласно которым феодализм – это система политических институтов. Политическая концепция русского феодализма не противоречила традиционному представлению о «личной свободе» крестьян до закрепостительного законодательства XVI в. и как бы взаимообусловливала иммунитет и «свободу» крестьян[255]. Напротив, ленинская схема «барщинного хозяйства», основанная на марксовом анализе феодальной ренты, показывала невозможность крестьянской «свободы» в условиях «внеэкономического принуждения», какие бы формы ни принимало последнее.

В статье «Эсеровские меньшевики» (1906 г.) В. И. Ленин говорил о «тысячелетней истории» «кнута» в России[256], а в статье «Левонародничество и марксизм» (1914 г.) он указал точные хронологические рамки господства «крепостничества» в России – «с IX по XIX век»[257].

В. И. Ленин различал два основных пути установления феодальной зависимости: г) внешне «добровольное», а по существу вынужденное поступление крестьян в кабалу к земельному собственнику; 2) переход от рабства к крепостничеству.

Первый путь В. И. Ленин упоминал еще в 1894 г. В первом выпуске своей работы «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов» он писал, что в «эпоху московского царства» «помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест»[258]. В «Проекте речи по аграрному вопросу во второй государственной думе» (написан в 1907 г., впервые напечатан в 1925 г.) В. И. Ленин отметил сходное явление для XI в.: «…? 11-м веке шли в кабалу „смерды“ (так называет крестьян „Русская Правда“) и „записывались“ за помещиками!»[259] При этом В. И. Ленин проводил единую линию от феодальной кабалы раннего Средневековья до пережитков крепостничества в XX в.[260] В его статье «Крепостное хозяйство в деревне» (1914 г.) читаем: «… Когда полунищий крестьянин работает на помещика своим убогим скотом и орудиями, будучи закабален выдачей денег взаймы или арендой земли, то это и есть экономическая сущность крепостного хозяйства»[261].

Второй путь установления феодализма – переход к нему от рабства – В. И. Ленин рассматривал в лекции «О государстве» как общую закономерность: «Рабство в громадном большинстве стран в своем развитии превратилось в крепостное право»[262].

Таким образом, В. И. Ленин обосновал принципиальную принадлежность крепостного хозяйства в средневековой России к типу феодальной общественно-экономической формации. Он предпочитал в ряде случаев называть феодальный строй крепостническим, поскольку, во-первых, это определение было наиболее понятно и бесспорно в России конца XIX – начала XX в.[263]; во-вторых, оно лучше отражало специфику позднефеодальной России[264]; в-третьих, термин «крепостничество» при неизжитости политических концепций феодализма (?. П. Павлов-Сильванский и др.) вернее передавал идею присущего этой системе «внеэкономического принуждения», личной несвободы крестьян[265]. В. И. Ленин обратил серьезное внимание на генетическую связь крепостничества с рабством, подчеркнув при этом коренное различие названных социально-экономических формаций.

Процесс перехода русской историографии на позиции марксизма-ленинизма был сложным и длительным. Проследить его на примере историографии иммунитета является одной из основных задач настоящей главы.

Наиболее характерными чертами буржуазной историографии феодального иммунитета в России были следующие: 1) отсутствие анализа производственных отношений, порождающих иммунитет; 2) абсолютизация в том или ином плане роли государства в истории иммунитета; 3) постоянная борьба двух течений – одного, стремившегося доказать независимое от пожалований возникновение иммунитета, и другого, представители которого отстаивали мысль о появлении иммунитета лишь в результате княжеского пожалования. Из двух указанных течений в начале XX в. восторжествовало первое[266]. Ведущей фигурой в нем был Н.П. Павлов-Сильванский. Его теория независимого от пожалований происхождения светского иммунитета завоевала себе немало сторонников (Н.А. Рожков, А. Е. Пресняков, ?. Н. Покровский, П. И. Беляев и др.). Однако уже тогда наблюдалось отрицание правильности взглядов ?. П. Павлова-Сильванского, волна открытого преодоления его концепции (В. И. Сергеевич, П.Н. Милюков, М. К. Любавский и др.). Кроме того, и в трудах историков, в целом разделявших теорию Павлова-Сильванского, имелись внутренние противоречия, компромиссы с противоположными точками зрениями, что тоже вело к определенному пересмотру и модификации всей теории.

В 1918 г. вышла в свет вторая часть книги ?. Н. Покровского «Очерк истории русской культуры», где автор развил свои взгляды на иммунитет, сформулированные уже в первых четырех томах «Русской истории с древнейших времен» (1910–1912 гг.) и в первой части «Очерка истории русской культуры» (1915 г.). Покровский различал в иммунитете «положительный» признак – «право владельца судить и собирать подати на своих землях», и отрицательный – «ограждение этого права от вмешательства княжеского судьи»[267]. Такая трактовка была по существу дальнейшей модификацией схемы Павлова-Сильванского, у которого имеются хотя и близкие, но не вполне равнозначные понятия: «сеньориальное право» и «иммунитет». В принципе «положительный» признак иммунитета в концепции Покровского соответствует «сеньориальному праву» в концепции Павлова-Сильванского, а «отрицательный» – собственно «иммунитету». Объединение у Покровского обоих признаков в общее понятие «иммунитет» помогало дальнейшей разработке теории органической связи различных сторон иммунитета как социального явления, способствовало преодолению юридической ограниченности схемы Павлова-Сильванского[268].

Признание феодальной власти землевладельца «положительным признаком» иммунитета означало верность Покровского идее Павлова-Сильванского о возникновении иммунитета до пожалования, которую он разделял еще в «Русской истории с древнейших времен»[269]. Утверждая, что «в иммунитете важен не положительный его признак…, а отрицательный…»[270], Покровский в книге 1918 г. уделил основное внимание последнему. Дабы не останавливаться на «реальных корнях» права владельца судить и собирать подати на своих землях, автор сослался на первую часть «Очерка», освещающую этот вопрос. Там он выводил «корни феодальных порядков древней Руси» из «суда старых родителей», из власти «барина над его холопом не только у себя дома, но и перед лицом общественной власти, которая не смела наложить руки на холопа без согласия барина». Покровский называл указанные факторы пережитками «того строя, из которого развился феодализм семейного строя»[271].

Иными словами, историк продолжал придерживаться мысли о том, что вотчинное право «было пережитком патриархального права, не умевшего отличать политической власти от права собственности»[272]. Данный тезис позволял доказать независимое от государства происхождение только светского, но не церковно-монастырского иммунитета, ибо духовные власти не приравнивались к «старым родителям» и не имели холопов.

Следовательно, Покровский по существу остался на той же суженной почве признания автогенности иммунитета, что и Павлов-Сильванский, который не подводил общей социальной базы под феодальный иммунитет в целом. Павлов-Сильванский, как мы уже подчеркивали, вернулся к концепции не Неволина, а Милютина, производя светский иммунитет из права землевладельца, а церковно-монастырский – из княжеской милости[273]. Покровский в борьбе с «историками-идеалистами» не забывал подчеркнуть надстроечное происхождение жалованных грамот и глубинность иммунитетных корней: «…и церковный иммунитет не создавался, а только признавался княжескими грамотами»[274].

Это утверждение Покровского имело очень большое методологическое значение, хотя и не было оригинальным – ту же мысль, но применительно к ханским ярлыкам, высказывал некогда К. А. Неволин[275]. Покровский пошел дальше Павлова-Сильванского, и возрожденный им тезис Неволина получил признание в последующей советской историографии. Тем не менее, в книге 1918 г. данный тезис звучал декларативно, поскольку автор не только не доказывал его, но больше того – он довольно тщательно заслонил его другой концепцией возникновения иммунитета, весьма близкой к концепции княжеской милости, которую он оспаривал, критикуя «историков-идеалистов». Вместо фигурировавшей еще у Павлова-Сильванского идеи милости (по отношению к духовным землевладельцам) Покровский развил идею «табу»: «В основе „феодальных вольностей“ лежит понятие иммунитета, а в основе самого этого понятия – идея, нам хорошо знакомая: идея „табу“, только табу это нечто неприкосновенное безусловно, для всех людей, а иммунитет создавал неприкосновенность условную, для некоторых людей при известных обстоятельствах». «Имение, пользующееся иммунитетом, есть табу для королевской, царской, великокняжеской – чьей угодно администрации… Есть много оснований думать, что идея условного табу зародилась там же, где идея табу вообще – в области религиозной. Древнейшие, и абсолютно, и относительно, в истории отдельных народов, образчики иммунитета встречаются нам в церковных имениях и владениях» (далее приводился пример Нипура в Вавилоне)[276].

Покровский указывает, что «в древней Руси церковь отгораживается от княжеского суда всех раньше – и всех основательнее»: в XII в. князья признают право церковного суда над так называемыми «церковными людьми» (сюда автором включались «не только те, кто дал аскетический обет», но и все, «кто… работал» в обширном церковном хозяйстве); затем, в XIII–XIV вв., полный иммунитет предоставили русской церкви татарские ханы в своих ярлыках; «позднейшие грамоты русских удельных князей лишь по частям подтверждали то, что универсально и сразу было даровано татарскими ханами»[277].

Идею «табу» Покровский распространил и на светский иммунитет, существенно ослабив тем самым концепцию независимого от государственной власти происхождения иммунитета, которую он тут же декларировал: «Светское табу от княжеского судьи появляется в русской истории позже церковного – и объем его меньше… Светское табу само по себе не может нас удивить: мы знаем, что и на родине табу, в Полинезии, вождь может „табуировать“ любую понравившуюся ему вещь… отчего не произвести ему такой же операции по отношению к понравившемуся ему человеку?»[278]. Столь широкое и произвольное объяснение пожалования светского иммунитета правом княжеского «табу» Покровский, однако, конкретизировал и поставил на почву реальных фактов: «Иммунитет давался светскому владельцу за службу и, конечно, фактически под условием этой службы. В обмен на эту последнюю князь налагал на себя и своих слуг, так сказать, пост по отношению к данному имению»[279]. Здесь уже иммунитет обусловлен службой, связан с вассалитетом и даже рассматривается как его следствие[280]. Новизну и важность этого положения можно оценить, учитывая, что главный предшественник Покровского – ?. П. Павлов-Сильванский – изучал иммунитет и вассалитет совершенно изолированно один от другого.

Не видя в иммунитете характерного порождения феодальной формы земельной собственности, Покровский допускал возможность его ликвидации в случае отсутствия жалованной грамоты: «…в любой момент мог явиться конкурент и, фактически же, упразднить монополию»[281]. Жалованную грамоту автор считал «юридической основой иммунитета»[282] и приравнивал ее по значению к документам XIX – начала XX в., оформлявшим какую бы то ни было «монополию»: «…жалованная грамота… являлась не материальной, а идеологической необходимостью при создании иммунитета, как в наше время закон, изданный государственной властью, является необходимостью при создании любой монополии», которая может существовать «и раньше закона»[283]. В основе уподобления жалованных грамот позднейшему законодательству, утверждавшему права «монополии»[284], лежит челобитная теория Ланге – Сергеевича, модернизированная Н. А. Рожковым (выдача грамоты – нотариальный акт, князь – «простой нотариус»)[285]. Однако Покровский не был безусловным последователем этой теории. В работе 1918 г. он не проводит мысль, что жалованные грамоты давались как бы автоматически, в порядке штамповки привилегий. Его теория «табу» и выдачи грамоты как компенсации за службу по существу ближе к концепции княжеской «милости», т. е. выборочного, а не сплошного пожалования землевладельцев.

Итак, можно построить следующую схему происхождения иммунитета по Покровскому: 1) «положительный» иммунитет проистекает а) светский – из власти «старых родителей» или холоповладельцев, б) церковно-монастырский —? (остается без объяснений), но оба могут существовать до выдачи жалованной грамоты; 2) «отрицательный» иммунитет в целом обусловлен идеей «табу», причем а) светский дается за службу, оказываясь оборотной стороной или следствием вассалитета, б) церковно-монастырский —? (остается без объяснений); 3) жалованная грамота – «юридический источник» иммунитета, она закрепляет «отрицательный» иммунитет по типу закона, устанавливающего «монополию»; без грамоты иммунитет (опять-таки, видимо, лишь «отрицательный») подвержен угрозе «упразднения».

Сравнительно с первым томом «Русской истории» (1910 г.) здесь введено различение «положительного» и «отрицательного» признаков иммунитета и подчеркнуто, что не только светский, но и церковный «положительный» иммунитет возникает без юридического оформления его грамотой. Углублена трактовка «отрицательного» иммунитета, слабо намеченная в 1910 г.: новым было стремление вывести «отрицательный» иммунитет из идеи «табу». Эта идея придавала всей проблеме несколько внеисторический характер и в то же время ослабляла верность автора концепции Сергеевича, согласно которой пожалования составляли «общее правило». Если в 1910 г. Покровский писал, что привилегия принадлежала целому сословию землевладельцев, а никак не отдельным лицам в виде особой государственной милости[286], то в 1918 г. он утверждал, что «иммунитет создавал неприкосновенность условную, для некоторых людей при известных обстоятельствах»[287]. Зато объяснение пожалования иммунитета светским землевладельцам их службой князю вполне гармонировало с имеющимся в книге 1910 г. тезисом о политических мотивах выдачи ханских ярлыков[288].

Модификацию взглядов Покровского на происхождение иммунитета нельзя оценить однозначно. Безусловным шагом вперед было различение «положительного» и «отрицательного» признаков иммунитета, декларирование независимости от пожалований и светского, и церковного «положительного» иммунитета, установление связи между пожалованием «отрицательного» светского иммунитета и службой.

Идея «табу» способствовала изживанию представления об автоматическом пожаловании грамот всем членам определенного сословия, т. е. она заключала в себе фермент преодоления челобитной теории Ланге – Сергеевича. Вместе с тем эта концепция, во-первых, переносила поиски причин возникновения «положительного» и «отрицательного» церковного иммунитета в область чисто идейную и, во-вторых, служила новым основанием для выведения «положительного» иммунитета в целом из характерных особенностей не феодальных, а патриархально-родовых и патриархально-рабовладельческих отношений.

Незыблемым ядром концепции Покровского и оставалось признание этих отношений источником «положительного» светского иммунитета. Взятые изолированно от феодального способа производства, личностные (фактически патриархально-рабовладельческие) связи рассматривались Покровским в качестве первопричины развития иммунитета. В книге 1918 г. заметен более существенный, чем в работе 1910 г., отход автора от теории феодально-землевладельческого происхождения иммунитета, намеченной в трудах ?. П. Павлова-Сильванского.

Ни Павлов-Сильванский, ни Покровский не выводили иммунитет из механики реализации феодальной формы земельной собственности. Оба они говорили о свойственном феодализму «соединении» собственности на землю с властью над людьми[289], т. е. ставили собственность и иммунитет в ряд явлений одного порядка. Однако Павлов-Сильванский придерживался публично-правовой концепции иммунитета, считая его по содержанию государственным правом, и это право он иногда трактовал не просто как «соединенное» с земельной собственностью, а как органически «приданное» к ней. Характерно в этом плане его замечание, что составитель одной грамоты видит в иммунитете «естественный придаток» (курсив мой. – С. К.) к праву собственности на село[290]. Покровский по существу противопоставил публично-правовой концепции иммунитета представление о частноправовой его природе (власть «старых родителей» и холоповладельцав), и частное право на людей у него гораздо больше оторвано от права собственности на землю, чем у Павлова-Сильванского иммунитет как конструкция публичных прав от землевладения в узком смысле слова. Можно даже сказать больше, в схеме Покровского феодальная собственность на землю ни в малейшей степени не играет роль источника иммунитета.

Именно поэтому, не найдя в патриархальных и рабовладельческих отношениях причин установления власти монастырей и церкви над людьми, Покровский оставил открытым вопрос о происхождении «положительного» иммунитета духовных феодалов и не дал общей концепции возникновения иммунитета, удовлетворительно объясняющей наличие его у представителей различных господствующих сословий феодального общества.

К заслугам Покровского принадлежит попытка проследить развитие иммунитета на всем протяжении существования феодализма в России. Как известно, К. А. Неволин резко противопоставлял юрисдикцию русских землевладельцев раннего периода (в отношении «людей свободных») судебным полномочиям позднейших помещиков (в отношении их крепостных). В. И. Сергеевич и М. А. Дьяконов, напротив, провели единую линию от иммунитета до крепостного права. Эту последнюю тенденцию воспринял Покровский в своей «Русской истории…» (1910–1912 гг.), а вслед за ним – П. И. Беляев (1916 г.)[291].

В «Русской истории» Покровский говорил об иммунитете как сословном праве[292] без указания того, был ли этот характер сословного права присущ иммунитету с самого начала его существования или он установился позднее. В «Очерке» автор, признавая некоторую выборочность ранних пожалований, прослеживал постепенное превращение иммунитета в сословное право: «… В церковном иммунитете мы видели уже образчик светского табу, распространявшегося на целую категорию лиц. Дальнейшее развитие иммунитета и заключалось в применении его ко все новым и новым случаям, и в распространении его на целые общественные группы»[293].

Способом такого «распространения» иммунитета Покровский считал выдачу не только собственно жалованных, но и уставных губных и земских грамот: жалованные грамоты предоставляли иммунитет «отдельным имениям», а уставные – «коллективным единицам, городам и волостям»[294]. Говоря, что «сущность в обоих случаях была совершенно та же самая»[295], автор однако отмечал большую близость «волостного» иммунитета «к церковному, чем к частно-помещичьему», и это обстоятельство наводило его на мысль «о возможности идейного влияния» церковного иммунитета на «губную и земскую реформу» Ивана Грозного[296].

Указанная близость «церковного» и «волостного» иммунитетов заключалась в том, что для них не отыскивался источник «положительного признака» иммунитета, который был бы тождествен власти «старых родителей» или холоповладельцев, лежавшей, по мнению Покровского, в основе иммунитета светских феодалов.

Практически у Покровского как «церковный», так и «местный» (губной и земский) «иммунитет» представал в качестве иммунитета «отрицательного», или, вернее, его «положительный» признак – власть над людьми и т. д. – должен был выводиться не из каких-то глубоких корней, независимых от пожалования, а из самого пожалования, из отрицания верховной властью полномочий местных властей – наместников, волостелей и др. Следовательно, теория «местного иммунитета» означала дальнейший подрыв декларируемой автором общей концепции иммунитета как явления, которое имеет положительный и отрицательный признаки, находящиеся в таком сочетании, когда предполагается существование «положительного» признака до возникновения признака «отрицательного».

Теория «местного иммунитета» восходила к идеям второго тома «Русской истории» (1910 г.), где Покровский говорил, что «правившие земством капиталисты» не только пользовались «финансовым иммунитетом… но и судили»[297]. В работе 1918 г. эти идеи были развиты в определенную схему. В литературе конца XIX – начала XX в. попытки сблизить жалованные и уставные (губные и земские) грамоты наблюдаются у П. И. Беляева и С. А. Шумакова, причем если Беляев (1899 г.) искал общую исходную редакцию названных разновидностей грамот, то Шумаков (1917 г.) признавал сами жалованные грамоты источником более поздних губных и земских[298]. Последняя постановка вопроса по существу соответствовала представлению Покровского о создании «местного» (губного и земского) «иммунитета» под влиянием иммунитета «церковного».

Сходство взглядов Шумакова и Покровского проявилось также в том, что каждый из них рассматривал областные и частновладельческие привилегии как способ ограничения самодержавия, как своего рода конституционные нормы. По формулировке Шумакова, уставные (губные и земские) и жалованные грамоты представляли собой «хартии вольностей отдельных классов (уставные грамоты) и лиц (грамоты жалованные в тесном смысле), вырванных и завоеванных ими в пылу классовой социально-экономической борьбы»[299]. Покровский вместо термина «вольности» пользовался понятием «гарантии», но фактически выражал ту же мысль: «Московское государство знало, таким образом, два рода гарантий – гарантии общественных групп, и гарантии местностей»[300].

Эти поиски исторических прецедентов конституционного ограничения самодержавия характерны для русской историографии 1916–1917 гг.[301]Рассмотрение иммунитета и самоуправления именно под таким углом зрения привело Покровского к признанию местничества «своеобразной формой иммунитета»[302]. Как указывал автор, «связь эта до сих пор не была подмечена в русской исторической литературе»[303]. Почему же местничество оказывается формой иммунитета? Да только потому, что оно давало определенные политические гарантии и ограничивало самодержавие[304], не позволяя ему превратиться в «абсолютную монархию»: «„отечество“ является первой политической гарантией, какую мы встречаем на русской почве, если не считать церковного иммунитета»[305].

При квалификации местничества в качестве разновидности иммунитета автором допущена логическая ошибка, так как из посылки, что иммунитет есть форма политической гарантии, сделан вывод, что всякая политическая гарантия – иммунитет. Та же логическая ошибка лежит в основе отождествления губного и земского самоуправления с «иммунитетом». Во всех этих случаях потеряна ориентация на «положительный» признак иммунитета и его источники.

Конечно, увлечение построением схемы «гарантий» от произвола царской власти и приравнивание их к «иммунитету» было обусловлено в большей степени острым интересом автора к судьбам русской государственности накануне и в период краха самодержавия. Несмотря на спорность и уязвимость выдвинутых Покровским положений, они сохраняют научное значение, давая пищу для размышлений о характере реформ местного управления XVI–XVII вв. и эволюции иммунитета в это время.

В книге 1918 г. Покровский сосредоточил основное внимание на той стороне иммунитета, которую составляли взаимоотношения царской власти с представителями господствующего класса. Именно о «гарантиях» для дворян идет у него речь при рассмотрении развития «иммунитета» в XVIII – первой половине XIX в. Говоря, что в этот период «с местным иммунитетом дело обстояло не лучше, чем с сословным», поскольку отсутствовали гарантии гарантий[306], Покровский под «местным» иммунитетом подразумевает в основном систему местного дворянского самоуправления и называет «веткой иммунитета» право дворян выбирать судей из своей среды, причем он не вполне правомерно отождествляет этот порядок с земским самоуправлением более раннего времени[307].

«Дворянский иммунитет» Покровский трактует исключительно как право личной неприкосновенности и неподсудности дворянина: «Дворянский „иммунитет“ при Екатерине II совершенно не отвечал окружающей социальной обстановке. Дворянин мог пользоваться им, лишь сидя безвыездно в своем имении: туда действительно суд к нему „не въезжал“, разве в самых исключительных случаях. Но стоило ему приехать в город, он сталкивался с созданною новыми экономическими условиями бюрократической администрацией, весьма мало склонной уважать какие бы то ни было привилегии. Стоило ему поступить на службу, и он сталкивался с дисциплиной, бюрократической, если он был „штатским“, еще более суровой дисциплиной постоянной армии, если он был военным»[308]. В свое время П.И. Беляев подчеркивал, что московские цари были не в силах «уничтожить существование сеньорий, ячеек крепостного права», «сеньории эти „процветали“ до позднейших времен», помещики в своих имениях уподоблялись монархам, выполняли судебно-полицейские функции и т. д.[309]. В отличие от Беляева Покровский выпятил другую сторону дела – слабость отдельно взятого дворянина и даже местной дворянской корпорации перед лицом абсолютистской монархии с ее организованным аппаратом насилия.

На примере ?. М. Щербатова и декабристов Покровский показывает, что дворянство дорожило своими иммунитетными привилегиями и скорбело об их умалении правительством: «Щербатов имел в виду… охрану не только сословного, но и местного иммунитета. Его схема охватывала „феодальные вольности“ так широко, как только можно себе представить»[310], «миросозерцание декабристов в целом было, несомненно, буржуазным… и, тем не менее, сословная дворянская обида, нарушение иммунитета верных вассалов русского царя трогает его (Каховского. – С. К.) сильнее, чем что бы то ни было»[311].

Не вкладывая в понятие «абсолютная монархия» специального конкретно-исторического и социального содержания, подразумевая под ней государство с неограниченной властью монарха, Покровский считал иммунитет, даже в форме унифицированной сословной привилегии, институтом, противоречащим абсолютной монархии, мешающим монархии быть «абсолютной»[312]. По словам автора, французское королевство до 1789 г. «отнюдь не было абсолютной монархией», поскольку там, как и в России, имелось противоречие: «…Король был государем божией милостью, если не прямо земным богом; но в то же время у его вассалов был свой иммунитет, и остатки этого иммунитета, не совсем мирно, но упрямо, продолжали сосуществовать уже с бюрократической монархией»[313]; во Франции еще при Монтескье «налицо были иммунитеты, сословные и провинциальные, и ограждавший их парламент»[314].

Покровский проводит прямую аналогию между Францией и Россией XVIII в.: в «Наказе» Екатерины II Сенат признается хранителем гарантий, его роль фактически отождествляется с ролью французского парламента – судебной курии[315]. «Теория „монархического“ либерализма… – заключает автор, – последнее звено длинного эволюционного ряда, первым звеном которого были столь первобытные учреждения, как „табу“ и иммунитет»[316].

По широте хронологического охвата проблемы иммунитета в России Покровский может быть поставлен рядом только с П. И. Беляевым. Лишь эти два историка уделили серьезное внимание эволюции иммунитета в XVIII – первой половине XIX в.[317]. Но Покровский, подобно Шумакову, сделал основной акцент на вольностях – «гарантиях» дворянства, считая их в каком-то смысле явлением положительным – ограничивавшим самодержавие. Беляев же (как и Ольминский) выделил прежде всего отрицательную сторону привилегий – самовластие дворян в пределах их имений.

У Покровского и Беляева, при всем различии их концепций, было известное сходство и в трактовке происхождения иммунитета. В схеме Покровского источником иммунитета оказывалась «власть старых родителей» или холоповладельцев; Беляеву иммунист напоминал «опекуна в примитивном смысле, имеющего власть над подопечным имуществом и действующего в своих интересах»[318]. Оба исследователя существенно отошли от землевладельческой концепции иммунитета Н.П. Павлова-Сильванского, вероятно, вследствие ее несовершенства, ибо Павлов-Сильванский хотя и признавал иммунитет придатком к земельной собственности, однако не показывал, как именно обусловливался иммунитет собственностью на землю[319].

Основанное на идеях Павлова-Сильванского мнение Беляева, что иммунитет – это «конструкция публичных прав как принадлежности недвижимых имений»[320], сочетается в работе того же автора с противоречащим данному положению славянофильским тезисом, согласно которому феодал – не собственник, а лишь властитель, опекун[321]. Покровский не отрицал собственность феодала на землю и констатировал соединение с нею власти над людьми, но самое эту власть – источник «иммунитета» – он выводил не из собственности на землю, а из патриархально-рабовладельческих прав.

Может быть, отчасти поэтому распространение иммунитета в XVI – начале XIX в. Покровский связывал не с историей земельной собственности, а только с историей взаимоотношений между господствующим классом и правительством. Классовая направленность иммунитета против крестьянства исчезла из поля зрения Покровского. Автор вслед за В. И. Лениным применил марксово понятие «внеэкономического принуждения», однако он выделил его в категорию, стоящую как бы вне самой схемы получения феодальной земельной ренты[322]. Так, в 1910 г. Покровский отождествлял с «внеэкономическим принуждением» княжеский разбой, ограбление земель (видимо, сюда включалось и взимание дани)[323]. В 1915 г. Покровский писал: «Судопроизводство XVIII в. было конкретной формой того внеэкономического принуждения, на котором держалось крепостное хозяйство»[324]. Под «судопроизводством» автор подразумевал тут государственную уголовную юстицию, служившую «торговому капиталу»[325], хотя он и замечал, что в 9/10 случаев дела решал суд помещичий, а не государственный[326]. О «крепостном хозяйстве» Покровский говорил как о «базисе» феодального «правосудия», не показывая включенность внеэкономического принуждения в систему функционирования «крепостного хозяйства»: «…Базисом утонченно-жестокому „правосудию“ XVIII в. служило именно крепостное хозяйство со сложившимися в нем нравами и обычаями»[327].

Следовательно, Покровский создал весьма своеобразную концепцию истории феодального иммунитета в России. Он не дал определения иммунитета как внеэкономического принуждения. Возможно, ученый был склонен даже к противопоставлению этих понятий, ибо в иммунитете (во всяком случае «положительном») он усматривал господство «частного права»[328], власть «старых родителей» и холоповладельцев, а внеэкономическое принуждение относил к функциям публичной власти[329]. Вместе с тем, труды Покровского, как думается, стимулировали работу мысли советских историков в направлении отождествления иммунитета с внеэкономическим принуждением.

Покровский отошел от схемы как Павлова-Сильванского, так и Сергеевича, взяв у первого идею независимости первооснов иммунитета от пожалования, а у них обоих – представление о превращении иммунитета в сословное право. Покровский пошел дальше Павлова-Сильванского, высказав мнение, что и церковный иммунитет существовал до пожалований. В отличие от Сергеевича, он видел в выдаче грамот не простое выполнение воли челобитчиков, а политическую сделку, хотя и сравнивал выдачу грамот с учреждением «монополий». Поставив иммунитет в связь с вассалитетом, Покровский сделал заметный шаг вперед по сравнению с Павловым-Сильванским и Сергеевичем. Покровский, наряду с Шумаковым, верно уловил конституционное значение иммунитета, ограничивавшего самодержавие в пользу дворянства.

Влияние идей В. И. Ленина на созданную Покровским концепцию иммунитета сказалось в том, что историк рассматривал «положительный иммунитет» прежде всего как хозяйственную, а не чисто юридическую или чисто политическую категорию. Порывая с традициями буржуазной историографии, Покровский не считал иммунитет «удельного периода» условием «свободы» крестьян. Напротив, своим отождествлением первоначального иммунитета с властью холоповладельцев Покровский поставил знак равенства между иммунитетом и личной несвободой непосредственных производителей. Тем самым он приблизился к пониманию иммунитета как способа «внеэкономического принуждения», хотя его толкование последнего отличалось противоречивостью.

Ленинскому подходу к изучению крепостного хозяйства соответствовало и стремление Покровского провести прямую линию между ранним и поздним (XVIII–XIX вв.) иммунитетом, что также нарушало каноны буржуазной историографии. Если В. И. Сергеевич и М. А. Дьяконов говорили лишь о включении норм иммунитета в состав крепостного права, то Покровский считал самое власть крепостников формой иммунитета.

В то же время в концепции Покровского были слабые и спорные места: тенденция отрыва иммунитета от землевладения (при декларировании связи между ними), выведение иммунитета из первобытных и патриархально-рабовладельческих отношений, отождествление с иммунитетом любой формы местного самоуправления и т. п.

К 1918 г. относится выход двух книг еще одного видного историка, занимавшегося проблемой иммунитета, – А. Е. Преснякова. Иммунитет и жалованные грамоты интересовали его на этот раз в связи с вопросом об укреплении власти московских государей. Если в печатном тексте лекций Преснякова 1907/08-1915/16 гг. и в его монографии 1909 г. нет прямых высказываний о природе иммунитета[330], то в книге 1918 г. он прямо солидаризируется с мнением К. А. Неволина, что грамоты «только подтверждали тот порядок, который существовал сам собой и по общему правилу с древнейших времен», а обычай «возобновления» жалованных грамот использовался «для постепенного пересмотра грамот по их содержанию, с общей тенденцией к ограничению предоставленных грамотчикам льгот и привилегий»[331].

Однако, кроме повторения верных идей Неволина, Пресняков переосмыслил с новых позиций всю проблему выдачи жалованных грамот в целом. Во-первых, он подчеркнул классовую солидарность князей-жалователей с представителями господствующих сословий, получавших жалованные грамоты: эти акты давали «крупным землевладельцам опору по отношению к другим группам населения»[332]. Во-вторых, автор обратил особое внимание на установление с помощью жалованных грамот политической зависимости грамотчиков от князей: акты ставили «вотчинную власть в подчиненную зависимость от власти великого князя, делали ее из самодовлеющей – делегированной путем милостивого пожалования», «пожалование налагало обязанность верности и могло быть обусловлено определенными требованиями». Наконец, в-третьих, Пресняков отметил, что выдача грамот укрепляла княжескую власть как институт, превращая ее в источник «всякого признанного права»[333].

Решающее значение Пресняков придавал, видимо, второму моменту, ибо, по его мнению, «вся эта эволюция отношений» (выдача грамот и ограничение привилегий) была «направлена к разрушению коренного противоречия между вотчинной властью князя над всей территорией его княжения и вотчинными же правами крупных землевладельцев. Весь строй этих прав был настолько близок к княжескому властвованию над территорией и населением, что связь боярщины с княжеством, казалось, держится только на личной вольной службе ее владельца князю»[334].

Следовательно, Пресняков разделял взгляд Павлова-Сильванского на боярщину как тип «государства в государстве»[335]. Мысль Преснякова о создании с помощью жалованных грамот «обязанности верности» или, другими словами, вассальной зависимости совпадает и с воззрениями М.Н. Покровского. Но Пресняков больше, чем Павлов-Сильванский[336]или Покровский, подчеркнул политическую сущность выдачи жалованных грамот. Характерно введенное им понятие – «политика жалованных грамот»[337]. Намечавшийся еще в работах В. А. Панкова и ?. Н. Покровского поворот к новым позициям в оценке мотивов выдачи грамот Пресняков довел до логического конца. Одновременно с Покровским Пресняков ясно показал, что политическая сущность выдачи жалованных грамот заключалась в установлении вассалитета-сюзеренитета, определенной формы союза или договора между жалователем и грамотчиком и формы подчинения вассала сюзерену. Впрочем, о «феодализме» автор предпочитал не говорить и избегал пользоваться западно-феодальной терминологией Павлова-Сильванского.

Приближение Преснякова к марксистской постановке вопроса выразилось прежде всего в его попытке вскрыть классовую сущность «политики жалованных грамот». Пресняков четко показал, что князь-жалователь – представитель интересов господствующего класса и не может не действовать в пользу последнего. Как это далеко от взглядов того же Сергеевича, писавшего в свое время: «Различие черных и белых сох не стоит ни в какой связи с сословным различием лиц»[338]! Однако в трактовке природы иммунитета Пресняков не поднялся до анализа рентных отношений и остался на уровне концепции Неволина.

В работах и Покровского и Преснякова практически нет анализа конкретного материала жалованных грамот, поэтому их труды имели значение лишь для теоретического углубления проблемы и постановки новых вопросов. Такой же неисточниковедческий характер носила и вышедшая в 1922 г. «Русская история» Н. А. Рожкова.

Взгляды Рожкова на иммунитет не претерпели существенных изменений по сравнению с дореволюционным периодом. Его концепция по-прежнему состояла из очевидного соединения отдельных положений теории Павлова-Сильванского, с одной стороны, и Сергеевича – с другой[339]. У Неволина и Павлова-Сильванского Рожков взял 1) идею обусловленности иммунитета землевладением[340] и независимости его от пожалований[341]; 2) утверждение, что жалованные грамоты только подтверждали давно сложившиеся права[342]. У Сергеевича заимствовано 1) отнесение иммунитета не к числу феодальных институтов, а к числу «зародышей феодализма»[343] (отсюда и повторение мысли Сергеевича, что феодализм на Руси не развился)[344]; 2) представление о выдаче грамот как более или менее механическом «нотариальном» акте[345].

В третьем томе «Русской истории» Рожков говорил, что в процессе «падения феодализма» всюду сохранялись «устои старого феодального общественного строя – феодальные привилегии и феодальная сословность»[346]. Возможно, это положение он распространял и на Россию[347], хотя не признавал наличия в ее истории периода развитого феодализма. Если подобное допущение верно, в утверждении Рожкова можно усматривать признак солидарности с тезисом Покровского о превращении иммунитета в сословную привилегию, что не исключает вероятности непосредственной переработки Рожковым идеи Сергеевича – Дьяконова относительно вхождения иммунитета в состав крепостного права.

Таким образом, в книге 1922 г. наблюдается не ослабление, а скорее некоторое нарастание влияния построений Сергеевича на схему Рожкова. В связи с отрицанием Рожковым феодализма в России его концепция имела точки прямого соприкосновения и с теорией ?. Н. Милюкова. Это проявилось, в частности, в трактовке иммунитета в книге 1922 г., где Рожков писал: «…Иммунитеты не превратились в полный суверенитет, за исключением непродолжительного момента в XIII в. для отдельных великих княжеств…»[348].

Милюков высказывал в свое время аналогичную мысль: «В своей вотчине он (русский землевладелец. – С. К.) никогда не был тем полным государем, судьей и правителем, каким был западный барон в своей баронии»[349].

Рожков эволюционировал в сторону все большего признания самобытности России. Покровский и Пресняков оставались ближе к Павлову-Сильванскому, но и они несколько отошли от тех прямых отождествлений русских институтов с западными, которые есть у Павлова-Сильванского. Впрочем, всех этих авторов объединял с Павловым-Сильванским, по крайней мере, один основополагающий момент – представление о независимости происхождения иммунитета от пожалований.

Весьма короткое замечание о русском иммунитете принадлежит П. Кушнеру (1924 г.): «Иммунитет на Руси получил также немалое распространение: к XIV веку им обладало большинство крупных земельных собственников»[350]. Неясно, какой теории происхождения русского иммунитета придерживался автор. Во всяком случае, возникновение иммунитета на Западе он связывал с борьбой между вассалами и королем, говорил, что «иммунитет был получен вассалами не сразу», установление иммунитета происходило путем заключения договоров между королем и вассалами, а сам иммунитет есть «отказ короля от вмешательства в действия вассалов, производимые на их земле или над людьми, находящимися у них в зависимости»[351]. С Рожковым его сближает толкование феодального суда как доходной статьи[352]. В целом автора трудно считать вполне четким сторонником теории самобытного происхождения иммунитета.

Некоторые противоречия в понимании происхождения русского иммунитета наблюдаются у И.М. Кулишера (1925 г.). К теории автогенности иммунитета он присоединился в следующих словах: «… Нет сомнения в том, что вотчинники сами издавна себе присваивали эти права…»[353]; «начало…иммунитету было положено, по-видимому, уже в древнейшие времена»[354]. Подобно Преснякову и Покровскому, Кулишер видел начало иммунитета на Руси в праве церковного суда[355].

Автор не дает какого-либо своего объяснения исконности иммунитета, ссылаясь на страницы книг Неволина, Сергеевича, Павлова-Сильванского и Преснякова, хотя взгляды этих историков отнюдь не идентичны. В другом месте того же труда Кулишер как бы забывает тезис о независимости иммунитета от жалованных грамот и говорит, что благодаря содержащемуся в грамотах освобождению крестьян от суда наместников «право суда и расправы передавалось (курсив мой. – С. К.) вотчиннику», «от жалованных льготных грамот (курсив мой. – С. К.) ведет свое начало и податная ответственность землевладельцев…»[356].

Кулишер, вероятно, склонен был считать вотчинников инициаторами выдачи грамот. По его выражению, вотчинники, присвоившее себе иммунитетные права, «заставляли (курсив мой. – С. К.) князей подтверждать их»[357]. Здесь звучит отголосок челобитной теории, осмысленной в духе Шумакова, рассматривавшего жалованные грамоты в качестве хартий вольностей, «вырванных и завоеванных… в пылу классовой социально-экономической борьбы»[358].

В трактовке существа иммунитета Кулишер тоже несколько отошел от Павлова-Сильванского и приблизился к Рожкову. Он оценивал не только податной, но и судебный иммунитет исключительно как доходную статью[359]. Павлов-Сильванский не отрицал эту роль иммунитета и даже говорил, что для мелкого феодала весь смысл иммунитета мог сводиться к получению дохода[360], однако в целом он считал иммунитет прежде всего формой политического властвования[361]. Такого аспекта ни у Рожкова, ни у Кулишера нет. Их взгляды на сущность иммунитета восходят к концепциям Чичерина и Ключевского[362].

В соответствии с идеями последнего, Кулишер уделил много внимания хозяйственному, эксплуатационному предназначению иммунитета.

По мнению автора, ограждение крестьян иммунитетных владений от поборов и наездов княжеской администрации способствовало предупреждению разорения крестьянства. Кулишер подчеркивал, что взамен освобождений, даруемых князьями, «вотчинники могли, конечно, требовать усиленных повинностей и платежей в свою пользу – эксплоатация в пользу князя и его людей заменялась эксплоатацией труда в интересах вотчинников духовных и светских. Иммунитет доставлял им реальные выгоды, выражаемые в росте их доходов»[363].

Вопрос о значении жалованных грамот для усиления внутривотчинной эксплуатации был поставлен применительно к одному частному случаю еще Н. Никольским[364], а в общей форме – В. А. Панковым. Панков высказал мысль, что положение крестьян в пожалованных вотчинах в XVI в. было не более легким, чем в других землях (всю разницу он усматривал только в способности богатых тарханщиков давать крестьянам кратковременные льготы)[365].

Это мнение Панкова соответствовало утверждению Н. И. Ланге о том, что вотчинное тягло и вотчинный суд были не лучше, «если не хуже» государственных[366]. Кулишер, напротив, полагал, что эксплуатация в частновладельческих вотчинах, принадлежавших как светским лицам, так и духовенству, «была все же меньше», чем «эксплоатация в пользу князя», поскольку задача «борьбы за рабочие руки» вынуждала частных землевладельцев к соблюдению «умеренности в эксплоатации крестьянского труда»[367].

Автор не дал обоснованного решения этого вопроса[368], но шел в интересном и малоизученном направлении.

Старому тезису буржуазной историографии, считавшей одним из мотивов выдачи жалованных грамот стремление заселить пустующие земли и превратить их «в цветущие луга и поля» (Соловьев, Горбунов, Дювернуа, Мейчик, Панков)[369] Кулишер придал новый аспект, выделив тут проблему «борьбы за рабочие руки»[370] и связанную с ней проблему ограничения крестьянских переходов и закрепощения крестьян. Одновременно автор конкретизировал идею Сергеевича – Дьяконова о вхождении иммунитета в состав крепостного права. Он попытался вскрыть механику складывания крепостной зависимости на почве иммунитета, выводя из него, а вернее из жалованных грамот, как судебную власть землевладельцев, так и их податную ответственность «за исправное отбывание тягла проживающими за ними крестьянами», и резюмировал: «Следовательно, и в податном отношении создавалась зависимость крестьян от вотчинника, ответственность перед последним, возможность для него воздействовать на крестьян принудительными мерами для побуждении их к уплате податей»[371].

Так преодолевалось давнее представление о том, что иммунисты, в отличие от позднейших крепостников, пользовались властью в отношении людей «свободных». Это представление было сформулировано еще Неволиным и поддерживалось многими исследователями, условно разделяющими историю русского крестьянства на период «свободы» (до конца XVI в.) и период «несвободы» (с конца XVI в.)[372].

Таким образом, Кулишер сосредоточил основное внимание на социальных, классовых сторонах иммунитета, на его обращенности против эксплуатируемого большинства. И столь выразительно это было сделано в советской историографии впервые.

Автор попытался также в самых общих чертах проследить политику правительства в XVI–XVII вв. в отношении иммунитета духовенства. Он пришел к заключению, что, несмотря на ряд ограничений, иммунитетные привилегии монастырей, особенно судебные, устойчиво сохранялись[373].

В работе Кулишера дается не только трактовка проблем, но и содержится прямое обращение к источникам: жалованные грамоты нередко цитируются, хотя использование их носит ярко выраженный «иллюстративный характер», обычный для юридических исследований XIX – начала XX в.

Итак, новизна концепции Кулишера заключалась главным образом в установлении тесной связи между проблемой иммунитета и проблемой борьбы за «рабочие руки» и за ограничение крестьянских переходов. Основное противоречие его схемы – признание исконности иммунитета и вместе с тем рассмотрение его в качестве источника вотчинной власти – своеобразное сочетание взглядов Павлова-Сильванского и Сергеевича. При всей противоречивости и непоследовательности концепции Кулишера в ней наблюдается несомненное влияние марксизма-ленинизма, которое проявилось в показе классовой сущности иммунитета, несвободы крестьян в рамках иммунитетных отношений.

Если в сочинениях Покровского, Преснякова, Рожкова, Кушнера, Кулишера прослеживается известное «количественное» накопление наблюдений и мыслей, шедших вразрез с представлениями Павлова-Сильванского о происхождении иммунитета, то «качественный» взрыв или разрыв с этой концепцией был произведен в работах С. В. Юшкова и С. Б. Веселовского. Эта вторая волна открытого преодоления взглядов Павлова-Сильванского наступила через 20 с лишним лет после первой, на гребне которой находились В. И. Сергеевич и ?. Н. Милюков. Первая волна докатилась до 1918 г. (книга Панкова 1911 г., лекции Любавского 1915–1918 гг.) и замерла под натиском работ Покровского, Преснякова и др.

Следование советских историков концепции Павлова-Сильванского в течение первых семи лет развития нового общественного и государственного строя в России не было безоговорочным, и тем не менее возрожденная Павловым-Сильванским мысль о независимости происхождения феодального иммунитета от княжеских пожалований получила в это время широкую поддержку. Теория Павлова-Сильванского привлекала попыткой найти объективные истоки иммунитета и феодализма в целом, поставить историю России в рамки общеевропейских закономерностей.

Вместе с тем все более выяснялись и слабые стороны этой теории. Важную роль в отказе от концепции Павлова-Сильванского могло сыграть то обстоятельство, что теория политического феодализма рушилась под влиянием идей марксизма-ленинизма, отрицавшего возможность политической «свободы» крестьянства в условиях «внеэкономического принуждения».

В 1925 г. с весьма оригинальной работой выступил С. В. Юшков. В ней коренным образом пересматривалась теория самобытного происхождения иммунитета. Заслуживают внимания источниковедческие предпосылки автора. По его мнению, у нас нет данных ни в пользу того, что иммунитет был созданием государственной власти, ни в пользу того, что «право на иммунитет является исконным обычным правом крупных землевладельцев и дружинников»[374]. Юшков счел несостоятельной попытку Павлова-Сильванского объяснять вслед за Маурером происхождение иммунитета выходом крупного землевладельца из общины и освобождением от общинных уз: «… В древнейшей Руси не было следов общины и, тем более, общины того типа, который был бы сходен в основных чертах с германской маркой…»[375]. В этом отрицании наличия территориальной (или сельской) общины в древней Руси Юшков не был одинок. Такую же мысль (фактически тоже направленную против теории Павлова-Сильванского) мы находим, например, у ?. Н. Покровского[376]. Последний, как известно, усматривал истоки иммунитета не в землевладении, а во «власти старых родителей» и холоповладельцев, что означало неприятие концепции Маурера – Павлова-Сильванского.

Отвергал Юшков и возможность следовать мнению двух других немецких авторитетов, на которых отчасти опирался Павлов-Сильванский – Эйхгорна и Цепфеля, считавших иммунитет исконной принадлежностью всякого крупного землевладения[377] (хотя и выводивших иммунитетные права из разных источников)[378].

Юшкову казались бесплодными попытки искать корни иммунитета в эволюции какого-то одного, отдельно взятого института. Он видел в иммунитете «порождение экономического и социально-политического строя эпохи, предшествующей феодализму» (курсив мой. – С. К.), но тут же заявлял, что на происхождение и развитие иммунитета влиял «целый ряд феодальных (курсив мой. – С. К.) институтов: и патронат, и вассалитет, и бенефиций, и основные черты хозяйственно-административного строя боярщины-сеньории и т. д…»[379] Иммунитет, по определению Юшкова, являлся «одним из основных устоев феодальной (курсив мой – С. К.) системы и одним из характернейших и необходимейших ее признаков»[380].

Признавая иммунитет типично феодальным институтом, Юшков не порывал с Павловым-Сильванским в главном. Понимание синкретической природы иммунитета было плодотворным и открывало пути для дальнейшего, более глубокого изучения его происхождения. Вместе с тем, оставалось неясным, что представляла собой механика возникновения иммунитета в дофеодальную эпоху и под влиянием феодальных институтов типа патроната, вассалитета и т. п. Особенно туманен тезис об иммунитете как порождении дофеодальных отношений. Или это пережиток концепции Сергеевича, или тут имеется в виду факт вырастания самого феодализма, а вместе с ним и иммунитета из предшествующих им социальных отношений?

Юшков оказался первым советским автором, давшим развернутую критику теории самобытного, независимого от княжеского пожалования происхождения иммунитета в древней Руси. Согласно Юшкову, здесь «процесс сеньоризации… почти полностью протекал на почве развития княжого землевладения и обусловливался фактом передачи княжеских земель церковным учреждениям и боярству. Почти все сеньориальные права были унаследованы новыми владельцами от князя, одним словом, княжое землевладение было организующим центром феодализации, основным очагом феодальных отношений… Отсюда естественнее всего предполагать, что иммунитет был принадлежностью не всякой вотчины, не всякого крупного владения, а только того, которое было передано князем и на которое уже распространялись и осуществлялись те права, которые обеспечивались иммунитетом»[381].

Ранний русский иммунитет Юшков практически сближал с кормлением, осмысливая его в духе Ключевского – как форму удовлетворения экономических потребностей княжеских бояр и слуг: «…Передача этих прав и обеспечение их иммунитетом первоначально обусловливалась[382] не столько административным, сколько экономическими моментами, так как эти права – право на суд и дань – были одним из главных источников доходов с пожалованных земель, а в некоторых случаях и единственным, именно, при пожаловании административных единиц, волостей и городов. Можно, пожалуй, предполагать, что пожалование дани и суда вместе с пожалованием земли было более обычным в ??-? вв., нежели в XII–XIII, когда были найдены и усвоены интенсивные способы эксплоатации земли и когда было обращено больше внимания на землевладение, дававшее новые источники дохода для владельца»[383].

Из такого понимания иммунитета, рассматриваемого в качестве права на суд и дань, не порожденного спецификой земельной собственности, вытекало предположение о весьма раннем возникновении светского иммунитета на Руси. Юшков думал, что, несмотря на отсутствие каких-либо данных относительно существования светского иммунитета в XI–XIII вв., есть основания считать вероятным наличие его в этот период: «… Поскольку процесс феодализации имел свой основной очаг в княжеской дружине, можно предполагать, что светский иммунитет хронологически предшествовал церковному. И только в XIII в. этот институт стал развиваться на почве церковного землевладения… Развитие же боярского землевладения не поспевало за развитием церковного, почему не был отражен светский иммунитет в памятниках того времени»[384].

Ставя светский иммунитет хронологически раньше церковного, Юшков вступал в противоречие с взглядами Покровского, Преснякова и др., но представление о такой последовательности появления иммунитетов в принципе соответствовало теории Павлова-Сильванского.

«Исходными пунктами» развития церковного иммунитета на Руси Юшков считал постановления Устава Владимира, т. е. опять-таки «пожалование»[385]. Под церковным иммунитетом автор подразумевал всякие вообще судебно-административные или финансовые права церкви, хотя он понимал, что подобные привилегии вне связи с землевладением еще не создавали полного или полноценного иммунитета. Так, по Уставу Владимира, «иммунитет, предоставленный церкви, является частичным: 1) он касался только судебной области и не говорил об освобождении от финансовой администрации князя, 2) он не носил территориально-поземельного характера»[386].

Тенденцию недифференцированной характеристики полномочий церкви мы наблюдали уже в работах Покровского, Кулишера и др.

Нам кажется, что судебные права церкви в отношении лиц, не связанных с ней узами феодально-поземельной зависимости (например, бояр, купцов, крестьян, не живущих в пределах церковных вотчин), нельзя определять в качестве иммунитета[387]. Юшков сознавал условность или спорность подведения этих привилегий под понятие «иммунитет», поэтому он назвал указанные привилегии «частичным» иммунитетом.

При рассмотрении «развития церковного иммунитета» Юшков уделил главное внимание усилению его социальной направленности и возникновению земельной базы: «…Перечень лиц, подлежащих епископскому церковному суду, все более растет, начинает захватывать уже и те элементы, связь которых с церковью основывается на хозяйственно-экономических отношениях»[388]; «…первоначальные постановления о церковной юрисдикции стали носить и территориально-поземельный характер»[389]; расширение канонических прав церкви «имело целью обобщить иммунитетные формы[390] для церкви и придать им территориально-поземельный характер»[391].

Юшков считал, что «иммунитет уже достаточно развивался (так! – С. К.) в XII в. и был уже обычным институтом на исходе рассматриваемой эпохи»[392].

Общую тенденцию эволюции иммунитета Юшков изображал как путь от полных изъятий к менее полным, но эту меньшую полноту позднейшего иммунитета он объяснял «не столько стремлением князей ограничить иммунитет, сколько расширением[393] публичных прав и установлением[394] новых публично-правовых обязанностей, благодаря новым экономическим условиям и социально-политической перестройке»[395] – напротив, «…крайняя несложность, малочисленность прав, которые могли обеспечиваться иммунитетом ??-??? вв., побуждает думать, что они обеспечивались им всецело, без тех ограничений, которые мы наблюдаем обычно в XIV–XVI в.»[396].

Конечно, установление новых налогов и повинностей было само по себе формой ограничения иммунитета, ибо для освобождения от них требовалась жалованная грамота, но в то же время через жалованные грамоты XIV–XV вв. проводилась отмена именно старинных и «простейших» привилегий – свободы от дани[397] и полного судебного иммунитета[398]. Поэтому трактовка Юшкова не исчерпала всей глубины вопроса и не перечеркнула тезис об ограничительной политике князей.

Юшков коснулся и проблемы сходства русского иммунитета с западным. Он в целом поддержал мнение Павлова-Сильванского, заявив, что «исходные пункты» русского иммунитета аналогичны с западными, «более или менее и объем прав по иммунитету как у нас, так и [на][399] Западе, был одинаков»[400].

Главную специфику русского иммунитета Юшков усмотрел в наличии грамот с «положительной» формулировкой иммунитетных норм. Если Покровский подразумевал под «положительным» признаком иммунитета существование вотчинной власти независимо от грамот, то Юшков называл «положительным иммунитетом» или «иммунитетом в широком смысле» такое пожалование, при котором иммунитетные права передавались в форме их утверждения за землевладельцем, а не в форме отрицания прав местных агентов князя. Пожалования последнего типа Юшков определял в качестве «отрицательного иммунитета» или «иммунитета в тесном смысле слова». При этом в обоих случаях имелись в виду словесные формулировки грамот. Поскольку «положительный иммунитет» встречается в древнейших грамотах, Юшков говорит, что «иммунитет положительный как бы предшествовал иммунитету отрицательному», отрицательный иммунитет возник из положительного[401]. Автор усиленно подчеркивал этот момент, но он ему мало что давал при его концепции государственного происхождения иммунитета в целом.

Сравнение с западными источниками навело Юшкова на мысль об особой архаичности «положительного иммунитета»: «Даже ранние меровингские дипломы всегда формулировались отрицательно… Возникает вопрос, не носит ли эта форма иммунитета (положительная. – С. К.) глубоко архаические черты, уже изжитые в раннем западноевропейском средневековье и сохранившиеся только у нас?»[402]. Ответа на этот вопрос наша историография пока не дала, хотя решение его может оказаться совсем не таким, каким оно рисовалось Юшкову.

Юшков игнорировал специфику феодальной собственности на землю и особенности ее функционирования на Руси в разные периоды развития феодализма. Это позволило ему возродить в правах гражданства «жалованную» теорию происхождения иммунитета. Но это возрождение старой теории проходило на иной основе, чем в трудах Сергеевича, Милюкова или Любавского. Автор признавал наличие феодализма на Руси, иммунитет он считал одним из важнейших устоев феодализма и солидаризировался с тезисом об однородности русского и западного иммунитетов. Другими словами, теперь опровержение Павлова-Сильванского сочеталось с глубоким усвоением кардинальных положений его концепции.

Через год после появления работы Юшкова, в 1926 г., вышла книга С. Б. Веселовского, где тоже проводилась мысль, что источник иммунитета – княжеское пожалование. Веселовский изложил здесь свои взгляды на происхождение и развитие иммунитета светских лиц, оставив вне сферы изучения монастырский иммунитет, но коснувшись некоторых вопросов истории иммунитета церковных учреждений. Под иммунитетом Веселовский подразумевал предоставление тому или иному лицу податных и судебных привилегий. Вслед за Сергеевичем он говорил о пожаловании иммунитета тяглым людям – рыболовам, сокольникам, кирпичникам[403], бортникам[404], ставя знак равенства между иммунитетом феодалов-землевладельцев и корпоративными привилегиями некоторых групп тяглецов[405], не имевших права феодальной собственности на землю и не владевших крестьянами.

Согласно мнению Веселовского, «судебные и другие иммунитетные права землевладельцев в XIV–XVI веках могли…основываться только на княжеских пожалованиях»[406], поэтому они «имели личный характер и вовсе не были связаны с землевладеньем частных лиц по обычному праву»[407]. Выясняя происхождение иммунитета светских вотчинников, Веселовский видел корни его в рабстве, когда господин являлся единственным судьей раба: «Самые глубокие корни иммунитета имели не земельный, а личный характер, вытекали из личных отношений сильных к слабым»[408].

По Веселовскому получалось, что в основе иммунитета лежали две линии личных отношений: во-первых, личная зависимость раба или полусвободного человека от своего господина, зависимость должника от кредитора (долговое рабство), во-вторых, личные отношения между вассалом и сюзереном.

По мнению Веселовского, первая линия отношений превращалась в иммунитет путем ограничения полной неподсудности рабов государственным судьям. Происходило это не на базе установления феодальной формы земельной собственности, а в результате якобы «развившегося сознания, что известные преступления являются общественным злом, а не только убытком для потерпевших»[409]. Веселовский не отрицал совершенно роли земельной собственности, но в его схеме она играла второстепенную роль в оформлении феодального иммунитета: «Чтобы связать эти предпосылки (личную зависимость «сильного» от «слабого» – С. К.) с землей, дополнить их другими необходимыми элементами и придать всему определенность института землевладельческого иммунитета, нужно было пожалование князя»[410].

Прослеживая дальнейшую судьбу иммунитета, Веселовский указывал, что прекращение выдачи жалованных грамот светским землевладельцам не означало ликвидации их феодального иммунитета. Свой вывод автор обосновывал данными о всеобщем распространении иммунитетных привилегий в среде феодалов в XVI в. и закончившимся, наконец, разграничением финансовых полномочий государства и феодалов в отношении вотчин и поместий[411]. По мнению Веселовского, установление четкого круга платежей и повинностей, которые должны были нести крестьяне светских землевладельцев в пользу государства, т. е. принуждение крестьян иммунитетных владений к уплате главных поземельных налогов, способствовало ухудшению положения крестьян. Автор объяснял это увеличением ответственности феодалов за уплату крестьянами податей в казну[412], не отмечая, однако, что рост финансового гнета государства, отмена некоторых податных привилегий феодалов вызывали, в свою очередь, усиление эксплуатации непосредственных производителей самими земледельцами с целью получения ренты.

Внутренне противоречивы суждения Веселовского о целях выдачи жалованных грамот. С одной стороны, он предполагал значительную активность государства в этом деле, считая жалованные грамоты универсальным средством государственного управления[413], экономической политики в первую очередь (задача разграничения «интересов княжеского хозяйства и частных землевладельцев»[414]). С другой стороны, эту политику он понимал в значительной мере модернизаторски – как систему хозяйственного регулирования, особенно переоценивал значение традиции и шаблона в выдаче жалованных грамот монастырям, которые приобретали их якобы «автоматически»[415], не учитывал ограничительной роли жалованных грамот, отводя ее только грамотам указным[416].

Веселовский применял старый метод отвлеченно-юридического анализа жалованных грамот. Однако, будучи прекрасным знатоком источников, как изданных, так и неопубликованных, он внес в этот метод довольно значительный элемент историзма. Иллюстрируя ту или иную юридическую норму памятниками XV, XVI, XVII вв., автор стремился показать разное значение ее в разных исторических условиях, отмечал архаизм формуляра жалованных грамот и указывал на необходимость сопоставления их с другими документами, более живо отражающими реальное положение вещей[417].

Сам автор считал свою работу основанной теоретически на концепции Сергеевича, противопоставленной взглядам Неволина и Павлова-Сильванского. Однако идейные истоки построений Веселовского сложнее.

Веселовский не указал или не заметил, что, пытаясь найти «самые глубокие корни иммунитета» в рабстве и вообще в отношении «сильных к слабым», он прямо повторяет Покровского, а по существу и Сыромятникова. Именно Покровский выводил «положительный» признак иммунитета из власти «старых родителей» и холоповладельцев. Развитие теории Покровского позволяло настаивать на личностном характере иммунитета и отрицать феодальное землевладение в качестве его основы. От Покровского, Преснякова и Сыромятникова шло и понимание вассально-сюзеренных отношений как одного из факторов складывания иммунитета. Не случайно Веселовский, подобно Покровскому, игнорировал проблему монастырского иммунитета, происхождение которого не вязалось с концепцией рабовладельческой природы иммунитета и – при отрицании определяющей роли земельной собственности – могло быть объяснено только пожалованиями.

Промежуточное положение земельной собственности в схеме Веселовского напоминает аналогичный момент в концепции Юшкова. Оба автора не считали земельную собственность источником иммунитета и в то же время сознавали, что без нее иммунитет не приобретает законченного вида. Так, Юшков называл «иммунитет», не построенный на территориальной основе, «частичным», а Веселовский воспринимал выдачу жалованной грамоты как следствие необходимости связать «предпосылки» иммунитета (личностные отношения) с «землей» и дополнить «другими элементами», чтобы «придать всему определенность института землевладельческого (курсив мой. – С. К.) иммунитета». Здесь сказалось влияние идущего от Гизо, Фюстель-де-Куланжа, Павлова-Сильванского и Покровского представления о «соединении» власти и земельной собственности при феодализме, но не происхождении власти из особенностей реализации феодальной формы земельной собственности, как это показал Маркс.

Сама идея возникновения иммунитета в результате пожалования не была вызвана только прямым обращением к трудам Сергеевича. Ранняя советская историография достаточно подготовила пересмотр схемы Павлова-Сильванского. Никто из советских авторов, чьи взгляды охарактеризованы выше, не поддержал теорию складывания иммунитета на почве освобождения барского двора от общинных уз. Более того, Юшков прямо ее отверг, а Покровский, формально не отвергая, предложил совсем иную трактовку. Тот же Покровский считал «отрицательный» признак иммунитета, т. е. пожалование, более важным, чем «положительный». Его теория «табу» открывала прямой путь к возрождению идеи пожалований. Кулишер, забыв на время принятую концепцию, писал, что право суда «передавалось» в грамотах вотчиннику из рук наместников и волостелей. Вполне соответствует этому мнение Веселовского о превращении «сборов из княжеских в вотчинные».

Доказательство Веселовским всеобщего распространения иммунитетных норм после прекращения выдачи жалованных грамот светским феодалам в XVI в. было дальнейшей конкретизацией тезиса Сергеевича о вхождении иммунитета в состав крепостного права, который разделяли Дьяконов и Беляев и переосмыслил Покровский.

Как и Кулишер, Веселовский связывал проблему распространения иммунитета с проблемой эксплуатации крестьянства. Отмечая ухудшение положения крестьян в результате отмены важнейших привилегий, Веселовский практически присоединялся к мнению Кулишера, что в пожалованных вотчинах крестьянам жилось легче, чем в непожалованных (Панков считал эту разницу несущественной, а Ланге вообще отрицал преимущества вотчинного суда и тягла).

Когда Веселовский говорил об «автоматической» выдаче жалованных грамот монастырям, то в этом проявилось его следование идеям Сергеевича, Рожкова (князь – «простой нотариус»), отчасти Покровского (учреждение «монополий»). Когда же автор усматривал в жалованных грамотах светским лицам средство государственного управления, то тут давала себя знать близость концепции Веселовского к взглядам П.И. Беляева («регулирование финансовых отношений населения»). Непризнание Веселовским ограничительной функции жалованных грамот созвучно аналогичному тезису Юшкова, хотя Веселовский в этом вопросе шел на уступку традиционным представлениям, отводя роль ограничителей иммунитета указным грамотам.

А. Е. Пресняков упрекал Веселовского в том, что он не упомянул своего главного и прямого предшественника – П.И. Беляева[418]. Действительно, для концепции Беляева характерен не только взгляд на жалованные грамоты как на акты государственного управления, но и тезис о неразрывной связи между средневековым иммунитетом и позднейшим крепостным правом. Пресняков считал обоснование этого тезиса наиболее ценным результатом работы Веселовского[419]. Однако, во-первых, рассматриваемый тезис – не исключительное изобретение Беляева. Он был уже у Сергеевича, на которого Веселовский опирался в первую очередь, затем его приняли Дьяконов, Покровский, Ольминский. Да и Павлов-Сильванский говорил о «сеньориальном режиме» XVI–XIX вв. Во-вторых, вполне сблизить концепции Беляева и Веселовского невозможно: они по-разному решали вопрос о происхождении феодального иммунитета. И, наконец, в-третьих, идейные источники концепции Веселовского были гораздо сложнее и гораздо современнее, чем это казалось самому Веселовскому, выступавшему под знаменами Сергеевича – Дьяконова, и его оппоненту Преснякову, ставившему автора в прямую зависимость от Беляева.

Веселовский испытал на себе влияние прежде всего современной ему советской историографии, в которой центральной фигурой был ?. Н. Покровский. Разрушая концепцию самобытного происхождения иммунитета, Веселовский, как и Юшков, не выступал против теории существования феодализма в России, хотя, в отличие от Юшкова, не делал акцента на феодальной природе изучаемых явлений. Возрождение взглядов

Сергеевича в труде Веселовского имело целый ряд ограничений, и новые веяния сыграли в формировании его концепции весьма важную роль.

Критикуя Веселовского за формально-юридический подход к исследованию «вотчинного режима»[420], Пресняков не внес, однако, ничего методологически нового в постановку этого вопроса. Вслед за Павловым-Сильванским он не видел в «феодализме» общественно-экономической формации. Поэтому он противопоставлял «феодализм» (до XVI в.) «крепостному режиму» (после XVI в.), а боярство – дворянству как различные «классы»[421]. Подобно Веселовскому, Пресняков абстрагировался от внутренней структуры феодальной собственности на землю, из-за чего он и не смог выяснить подлинную природу иммунитета, идя в своей критике Веселовского на постоянные уступки его концепции.

Эта компромиссность позиции Преснякова видна даже в основном вопросе, разделявшем двух авторов, – в вопросе о происхождении иммунитета. С одной стороны, Пресняков отрицал княжеское пожалование в качестве источника иммунитета, с другой – он весьма непоследовательно связывал иммунитет с землевладением. Для него было «бесспорно» положение Веселовского, что «корни иммунитета имели не земельный, а личный характер»[422]. По его мнению, «нельзя выводить из землевладения не только „предпосылок иммунитета“ в отношениях подсудности, но также повинностей хозяйственного характера, а вернее представлять себе дело так, что власть над трудовой силой была предпосылкой для организации как вотчинного, так и дворцового землевладения, с постепенным разграничением их прав и интересов»[423].

Строго говоря, источник иммунитета Пресняков видел не в землевладении, а в рабовладении, холоповладении, но он правильно считал древнерусских холоповладельцев одновременно землевладельцами – и в этом единственное отличие его концепции происхождения иммунитета от соответствующих взглядов Веселовского. Натуральное, замкнутое рабовладельческо-землевладельческое хозяйство – это именно та структура, которая определяла, согласно Преснякову, возникновение иммунитета. И в этом построении Пресняков вполне следовал за Сыромятниковым и Покровским. Иммунитет на захваченных феодалами новых землях автор связывал с поселением на них опять-таки «несвободной челяди и полусвободных людей: закупов, изгоев, серебренников, половников и т. п.». «Можно только с полным сочувствием повторить утверждение

С. Б. Веселовского, что „выводить право суда над свободными людьми из землевладения, из землевладельческих прав… нет никаких оснований», – писал Пресняков[424].

Но такая постановка вопроса по существу оставляла место для княжеского пожалования как источника иммунитетных прав землевладельца в отношении «свободных людей», оказавшихся в орбите феодального землевладения: «…Разграничение, путем освобождения населения иммунитетных владений от ряда сборов и повинностей и от вмешательства в административное и хозяйственное властвование над ним, вело к превращению повинностей из княжеских в вотчинные и к закреплению вотчинной юрисдикции за счет княжеской»[425]. Вместе с тем сходные рассуждения Веселовского о разграничении тягла Пресняков расценивал как проявление старой теории выделения частных хозяйств из княжеского. У Преснякова, таким образом, акцент сделан на существовании частных хозяйств параллельно с княжеским и зарождении рабовладельческого земельного иммунитета независимо от княжеских пожалований, которые, однако, приобретали решающее значение по мере распространения иммунитета на прежде свободных людей.

Само «властвование» (значит, и публичную княжескую власть) Пресняков считал предпосылкой иммунитета в большей степени, чем землевладение. Это проистекало из невнимания автора к внутренней структуре феодального землевладения, неизбежно порождавшей иммунитет. Пресняков вслед за Павловым-Сильванским и Покровским представлял механизм феодальной экономики в виде простого «соединения крупного землевладения с мелким хозяйством». Это соединение, по словам автора, «вполне соответствовало основам феодального хозяйства, сводившегося, по существу, к сбору доходов с населения, подвластного вотчинной власти»[426].

Игнорируя, как и Веселовский, проблему монастырского иммунитета, Пресняков не дал универсального объяснения независимости иммунитета от пожалований. Практически он хотел лишь показать, что соединение с землей власти светских вотчинников над несвободными людьми существовало до пожалования и не возникало благодаря пожалованию. Пресняков углубил аргументацию Веселовского, доказывавшего наличие корней иммунитета в рабовладельческой власти. Саму организацию феодального землевладения Пресняков выводил из владения несвободными людьми, дополненного пожалованием привилегий в отношении свободных.

Это весьма условное разделение зависимых людей на «несвободных» и «свободных» было пережитком старого юридического мышления и не соответствовало специфике социальных отношений при феодализме[427].

Подводя итоги развития ранней советской историографии иммунитета (1917–1927 гг.), следует подчеркнуть в ней тенденции неуклонного отхода от концепции Павлова-Сильванского, видевшего зарождение иммунитета в освобождении боярской усадьбы от уз сельской общины, и переход на точку зрения Покровского, отождествлявшего корни иммунитета с властью «старых родителей» и холоповладельцев. Эта тенденция достигла апогея в работах Веселовского и Преснякова. Одновременно пересматривалась вся дореволюционная теория иммунитета как власти над свободным крестьянством (до конца XVI в.) и утверждалось представление, что в истоках своих иммунитет есть власть над несвободным населением.

Это был путь к иной концепции феодализма, чем та, которая сложилась в трудах Павлова-Сильванского. Вместо схемы политического феодализма возникали очертания теории, ставящей во главу угла экономические, частнособственнические отношения.

Преодоление взглядов Павлова-Сильванского имело свои издержки: к концу изучаемого периода возродилась концепция пожалованного иммунитета. Это объясняется тем, что рабовладельческая теория происхождения иммунитета не давала вполне удовлетворительного истолкования того разделения публичноправовых функций между государством и частными феодалами, которое засвидетельствовано в источниках.

Но если в отношении проблемы происхождения иммунитета возникали разногласия, то вопрос о дальнейшей его судьбе – конечном переходе в крепостное право – решался довольно единодушно.

Таким образом, советская историография феодального иммунитета в России уже в первом десятилетии своего развития сделала заметные шаги в сторону марксизма, хотя она еще не овладела теорией земельной ренты. Влияние ленинизма нашло свое выражение в постепенном отходе от концепции «политического феодализма», от представления об иммунитете как чисто государственной власти сеньора над лично свободными людьми, в распространении мнения о несвободе подвластных иммунисту людей, в понимании классовой природы иммунитета и классовой сущности иммунитетной политики, в углублении тезиса о переходе иммунитета в крепостное право. Вместе с тем в это время в историографии еще вполне ощущался груз старых концепций иммунитета. Неумение связать иммунитет с землевладением при помощи теории феодальной земельной ренты определило преувеличение роли рабовладельческих и патриархальных отношений в появлении иммунитета, возрождение отвергнутого было взгляда на пожалование как источник иммунитета.

В 20-х годах XX в. активная разработка концепций иммунитета не сочеталась с достаточно активной публикацией источников по его истории. Главными достижениями актовой археографии в это время явились два тома «Сборника грамот коллегии экономии», подготовленного к печати учениками А. С. Лаппо-Данилевского по особым правилам, и «Памятники социально-экономической истории Северо-Восточной Руси», изданные под редакцией С. Б. Веселовского и А. И. Яковлева. В первом из этих изданий были опубликованы грамоты, в том числе и жалованные, касавшиеся земель Двинского и Важского уездов[428]. Во втором издании первую часть, подготовленную С. Б. Веселовским, составили жалованные грамоты XIV–XV вв., выданные Троице-Сергиеву монастырю[429]. Это была довольно компактная подборка, включавшая в себя практически все известные в то время жалованные грамоты Троице до начала XVI в.

В 20-х годах XX в. усилилось внимание российской историографии к вопросам истории предпринимательства и торговли, что нашло отражение в актовой археографии и источниковедении. В монографии А. А. Введенского о торговом доме Строгановых в XIV–XVII вв. вводились в научный оборот дотоле неизвестные документальные материалы их архива[430]. П.П. Смирнов опубликовал жалованную грамоту 1648 г. Кадашевской и Хамовной слободам и показал историю создания ее текста[431].

Первая половина 30-х годов XX в. не отмечена какими-либо значительными публикациями источников или исследованиями по истории иммунитета. Появившиеся в 1934 г. «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова на конспект учебника по истории СССР переориентировали советскую историческую науку от социологии к конкретной истории[432]. Это стимулировало развитие источниковедения и, в том числе, дальнейшее изучение и публикацию жалованных грамот.

В 1936 г. вышла в свет большая статья Б. Н. Тихомирова об иммунитете на Руси[433]. Автор привлек к исследованию значительное число опубликованных грамот XII–XVI вв. и даже ввел в научный оборот некоторые неизданные жалованные грамоты XV–XVI вв. из фонда «Грамот коллегии экономии»[434]. Вместе с тем метод изучения источников, которым пользовался Б. Н. Тихомиров, носил ярко выраженный иллюстративный характер. Каждое свое положение автор подкреплял тем или иным количеством примеров, не занимаясь при этом вопросом о происхождении цитируемого источника и его текстологией.

Начав статью с поддержки мнения Маурера «о древней свободе барского двора от въезда государственных властей и судов» как следствии «выхода из марки»[435], Б. Н. Тихомиров рассматривает далее иммунитет как «продукт разложения патриархальных домашних общин» (больших семей)[436]. Источником иммунитета оказывается у него власть бывшего главы большой семьи: «…Огнищане и бояре, опираясь на свои дружины, сохранили за собой право суда и дани, узурпированное ими у огнищ в процессе формирования феодального землевладения»[437]. Но соответствует ли «большая семья» понятию «марка»? Не возвратился ли Б.Н. Тихомиров просто-напросто к идее ?. Н. Покровского о том, что вотчинное право «было пережитком патриархального права»[438], которое в трудах Б. И. Сыромятникова, С. Б. Веселовского и А.Е. Преснякова сближалось с правом рабовладельца. В этом плане показательна сочувственная ссылка Б.Н. Тихомирова на Зелигера, усматривавшего «процесс развития иммунитета в расширении юрисдикции господина и в перенесении ее с рабов и несвободных на свободное население вотчины»[439]. Автор отмечает наличие аналогичной идеи и у Допша[440].

Как и Покровский, Б.Н. Тихомиров употребляет понятие «внеэкономическое принуждение», характеризуя процесс установления власти и юрисдикции вотчинника над крестьянами[441], но он не раскрывает суть внеэкономического принуждения как части механизма, обеспечивающего получение ренты.

Б.Н. Тихомиров считает возможным «утверждать, что иммунитет крупной боярской и монастырской вотчины был в древней Руси XII в. налицо»[442]. Вместе с тем от XII в. дошли всего две иммунитетные грамоты монастырям, а иммунитетные грамоты светским землевладельцам известны лишь с XIV в. Всю историю иммунитета на Руси в XII–XVI вв. Б. Н. Тихомиров рассматривает как процесс постепенного ограничения его объема. Однако надо заметить, что ход ограничения иммунитета не был однолинейным. Кроме того, автор ничего не говорит о результатах этого процесса. Он не утверждает, что иммунитет был полностью ликвидирован, но идея Веселовского о превращении иммунитета в сословное право землевладельцев у него тоже не звучит.

Одновременно со статьей Б. Н. Тихомирова, в 1936 г., вышла в свет книга С. Б. Веселовского о сельском расселении в Северо-Восточной Руси в XIV–XVI вв. Как и С. В. Юшков, Веселовский не разделял теорию Маурера о выделении господского двора из сельской общины и взгляды Маркса по этому вопросу считал ошибочными. Источник феодального иммунитета Веселовский по-прежнему видел в княжеских пожалованиях[443].

В 1939 г. появилась монография С. В. Юшкова, который попытался сформулировать марксистское понимание иммунитета[444]. Возникновение иммунитета, по Юшкову, «есть следствие возникновения феодальной ренты, ее юридическое выражение»[445]. Указывая на непосредственную связь феодального иммунитета с феодальной рентой, Юшков признавал тем самым основой иммунитета феодальную форму земельной собственности, ибо ею обусловливалось получение ренты. Однако Юшков не всегда выводил «право суда и право эксплуатации» из поземельной зависимости крестьянина от феодала. Источник этого права он видел также в полной собственности господина на холопа, закупа и др. (ср. точки зрения С. Б. Веселовского и А. Е. Преснякова).

По Юшкову, иммунитет существовал уже при патриархальном рабстве: «Это право (т. е. право суда и взимания дани с холопов. – С. К.) было предоставлено крупному землевладельцу. Полный холоп был в еще большей степени объектом прав до развития процесса феодализации. Но и в этот период неограниченным судьей холопа становится господин»[446].

Юшков несколько переоценивал значение жалованных грамот на территории, полученные феодалами от князя и населенные волостными крестьянами. Простое установление права собственности не могло, по мнению Юшкова, в этом случае «удовлетворить» феодала и «обеспечить его права» (иммунитет), так как последние стали бы оспариваться княжеским агентом, к которому раньше крестьяне «тянули» судом и данью, и самим крестьянством, сознававшим, что «передача его под власть боярина или дружинника означает усиление его эксплуатации»[447]. Юшков в этом вопросе находился в значительной мере под влиянием Преснякова. Нельзя принять также определение иммунитета, предложенное Юшковым, – «юридическое выражение ренты», т. е. другими словами: санкция вотчинной власти феодала со стороны публичной власти. Следуя этому определению, Юшков так изображал «установление» иммунитета: «Иммунитет первоначально устанавливался подтверждением, что владельцу передаются дань, виры, продажи…»[448]; «иммунитет оформляет и вместе с тем обеспечивает феодальную эксплуатацию…»[449].

Юшков предлагал, таким образом, различать вотчинную власть феодала и иммунитет как признание, санкцию ее князем. Вместе с тем вотчинная власть феодала – атрибут феодальной собственности на землю.

В конце 30-х годов ?. Н. Тихомировым был поставлен принципиально важный и новый вопрос о возможности изучения иммунитета не только по жалованным грамотам, но и по источникам внутривотчинного происхождения. М.Н. Тихомиров обнаружил уникальный памятник вотчинного управления середины XVI в. – книгу ключей Иосифо-Волоколамского монастыря. В статье, посвященной этому крупному духовному феодалу XVI в., ?. Н. Тихомиров подчеркивал, что книга ключей позволяет выяснить, как монастырь пользовался своим иммунитетом на практике[450]. Следовательно, М.Н. Тихомиров коснулся наименее изученной стороны иммунитета – его практического функционирования в пределах сеньории. Тем самым создавались источниковедческие предпосылки для доказательства документальными данными правильности тезиса о независимом происхождении иммунитета от государственной власти, хотя ?. Н. Тихомиров и не затронул вопрос о том, насколько независимо от жалованных грамот сложились порядки, зафиксированные в книге ключей.

И. И. Смирнов бегло коснулся теории феодального иммунитета, неправомерно поставив знак равенства между концепциями Неволина – Павлова-Сильванского – Преснякова, с одной стороны, и марксистским пониманием иммунитета – с другой[451].

В конце 30-х годов советские историки начали на материале отдельно взятых жалованных грамот изучать конкретные политические мотивы их выдачи – работы И. И. Смирнова[452], Б. А. Романова[453]. Опыт этих исследований на расширенной базе источников был продолжен уже в послевоенный период Л. В. Черепниным.

Послевоенный период изучения жалованных грамот в советской историографии – время утверждения нового подхода к их публикации и исследованию. Советская археография послевоенных лет выработала подлинно научный метод отбора источников при публикации актов феодального землевладения и хозяйства. Для издания берутся все грамоты, отложившиеся в архиве той или иной корпорации за определенный промежуток времени, независимо от того, в каких фондах и коллекциях они хранятся в настоящий момент. Таким образом, исследователь получает весь комплекс сохранившихся грамот данной корпорации (конечно, в известных хронологических рамках). Иллюстративность в подобных публикациях почти сведена к нулю. Новый тип публикаций[454] открывает широкие перспективы для изучения жалованных грамот в связи с другими актами, что необходимо при решении целого ряда проблем и прежде всего вопроса о том, насколько покрывалось феодальное землевладение жалованными грамотами, каковы были промежутки времени между приобретением земли и выдачей на нее иммунитетной грамоты, и др.

Острая постановка теоретических вопросов, касающихся иммунитета, была связана в рассматриваемый период с необходимостью завершить создание марксистской концепции иммунитета. Повторение

С. Б. Веселовским в 1947 г. его старой концепции иммунитета[455] вызвало критику со стороны И. И. Смирнова, который доказывал несостоятельность теории происхождения иммунитета, развиваемой в книге Веселовского[456]. Одновременно И. И. Смирнов аргументировал свой взгляд на основные вопросы истории иммунитета. Исходя из замечания К. Маркса о верховной власти феодала в военном деле и суде как атрибуте земельной собственности, он указал, что материальной основой, «реальной базой иммунитета являлась крупная феодальная земельная собственность»[457]. Однако у К. Маркса ничего не сказано о том, атрибутом какой феодальной земельной собственности был иммунитет – крупной или мелкой. Еще Н.П. Павлов-Сильванский и С. В. Юшков всячески подчеркивали обусловленность иммунитета крупными размерами феодальных сеньорий.

Но принять данный тезис значит отказаться от рассмотрения иммунитета как атрибута феодальной собственности на землю и видеть его корни в политическом значении того или иного феодала. И. И. Смирнов отвлекся, таким образом, от производственных отношений феодализма и перенес свое внимание в область политики и государственного строя. Называя иммунитет «одним из существенных элементов феодального государства»[458], автор склоняется к пониманию иммунитета как способа государственного управления, по крайней мере, в вопросе о помещичьем иммунитете, «причина которого была совсем иной, чем старые иммунитеты, обладателями которых являлись бояре-вотчинники»[459]. И. И. Смирнов подразумевает под иммунитетом «изъятие феодалов-землевладельцев из круга ведения органов центральной власти и сосредоточение в руках феодалов права суда и управления по отношению к населению своих владений»[460]. Далее автор указывает, что иммунитет мелких и средних землевладельцев стал устанавливаться только в XV–XVI вв., до этого у них не было иммунитетных прав[461]. Таким образом, по мнению И. И. Смирнова, существовало феодальное землевладение без феодального иммунитета, т. е., если исходить из определения иммунитета самим И. И. Смирновым, феодал не имел судебно-административной власти в отношении населения своего владения. И. И. Смирнов вполне солидарен, следовательно, с Веселовским в вопросе о происхождении помещичьего иммунитета.

Точку зрения, допускающую возможность существования феодального землевладения при отсутствии иммунитета, высказывает автор и рассматривая вопрос об ограничении привилегий крупных феодалов. Он целиком присоединяется к мнению Неволина относительно борьбы феодального государства за постепенное уничтожение иммунитета[462]. И. И. Смирнов утверждает, что феодальный иммунитет неразрывно связан только с одним этапом в истории феодализма – с феодальной раздробленностью[463]. «Рост княжеской (королевской) власти и развитие централизованного государства на основе ликвидации феодальной раздробленности закономерно приводят к ликвидации иммунитета», – говорит он[464].

Таким образом, И. И. Смирнов не дал принципиальной критики работы Веселовского. Упрекая последнего в подходе к иммунитету «с позиций буржуазной историографии», И. И. Смирнов на деле только противопоставил одному направлению в буржуазной историографии (Сергеевич – Дьяконов – Веселовский) другое (Неволин – Павлов-Сильванский – Пресняков). Между тем еще Пресняков гораздо объективнее подошел к работе Веселовского и рассмотрел самое ценное в ней – доказательство неразрывной связи между иммунитетом и позднейшим крепостным правом. Более того, Пресняков привел дополнительные данные, подкрепляющие вывод Веселовского об унификации (а не отмене) светского иммунитета в середине XVI в. И. И. Смирнов последовал за Пресняковым только в наименее убедительной части его построений. Тезис И. И. Смирнова об уничтожении иммунитета централизованным государством, резкое противопоставление боярского и помещичьего иммунитета как имеющих якобы различную природу – все это является по существу прямым выводом из пресняковского (да и не только его) противопоставления «феодализма» «крепостному режиму», боярства – дворянству[465].

Высказываясь против теории происхождения иммунитета, развивавшейся Веселовским, И. И. Смирнов, однако, шел на компромисс с ней в вопросе о возникновении иммунитета мелких и средних землевладельцев, так как допускал государственное происхождение иммунитета. Зачеркивая положительный вклад Веселовского в разработку истории позднего иммунитета, И. И. Смирнов оказался последовательнее Преснякова и встал на точку зрения Неволина, целиком государственническую в данном вопросе.

Большой вклад в изучение феодального иммунитета внес Л. В. Черепнин. В его монографии «Русские феодальные архивы XIV–XV вв.» жалованным грамотам посвящена специальная глава[466]. Исследование Л. В. Черепнина интересно как в части конкретного анализа жалованных грамот, так и в теоретической части, где автор объясняет общие основы и природу иммунитетных привилегий феодалов. Не возражая против формулировок С. В. Юшкова и И. И. Смирнова, Л. В. Черепнин дает свое, гораздо более глубокое определение иммунитета. Под последним он подразумевает «отношения господства и подчинения в феодальной деревне»[467]. Это положение Л. В. Черепнина, на наш взгляд, совершенно правильно, хотя и не совсем точно, ибо феодальный иммунитет имел место не только в деревне, но и в городе. Конкретный анализ жалованных грамот, проведенный в работе Л. В. Черепнина, – важное событие в нашей историографии, значение которого нельзя недооценивать.

Л. В. Черепнин впервые на деле отказался от отвлеченно-юридического исследования массового материала жалованных грамот и дал картину исторического развития иммунитетной политики русских феодальных правительств. Такой план позволил Л. В. Черепнину ярко, с присущими ему блеском и талантом, раскрыть интереснейшие моменты политической истории Русского государства. Серьезное научное значение имеет содержащийся в работе Л. В. Черепнина показ динамики социально-экономического развития страны. Менее удалось автору проследить историю финансовой системы. Л. В. Черепнин изучал жалованные грамоты XII–XV вв. В исследованиях автора настоящей работы была сделана попытка использовать опыт работы Л. В. Черепнина при анализе жалованных и указных грамот XVI в.

История феодального иммунитета в XVI в. стала темой моей дипломной работы, написанной под руководством А. А. Зимина и защищенной в Историко-архивном институте в апреле 1954 г.[468]. Основным источником исследования были жалованные и указные грамоты, собранные в архивах, библиотеках и музеях. По ним изучался ход иммунитсткой политики с начала XVI в. до времени опричнины. Во втором томе работы давался перечень этих документов за 1505–1584 гг. Он включал в себя тогда 783 номера[469]. В одной из глав основной части автор анализировал книгу ключей Иосифо-Волоколамского монастыря как источник по истории феодального иммунитета[470]. Было показано, что монастырские приказчики собирали судебные и свадебные пошлины с крестьян даже в тех селах, на которые еще не имелось соответствующей жалованной грамоты[471].

В 1956 г. вышел в свет IV выпуск «Памятников русского права». Там, во введении и историко-правовом обзоре к разделу «Жалованные и указные грамоты», мне представилась возможность кратко изложить результаты своих наблюдений относительно эволюции податного и судебного иммунитета в разные периоды внутренней политики XVI в.[472]. В 1958 г. новый вариант работы о жалованных и указных грамотах первой половины XVI в. был представлен мною к защите в качестве кандидатской диссертации[473]. Отдельные части этого исследования печатались начиная с 1956 г.[474], но работа в целом увидела свет лишь в 1967 г., причем большой раздел об иммунитетной политике конца XV – начала XVI в. был написан заново[475].

Продолжая заниматься изучением и поиском жалованных грамот XVI в., я сосредоточил внимание на их текстологии. Мною было установлено несколько редакций тарханных формуляров первой половины XVI в. и рассмотрен вопрос о достоверности нарративной части грамот второй половины XVI в. Эти исследования составили основное содержание докторской диссертации, защищенной в 1968 г.[476] Вскоре она была издана, причем в нее вошел большой новый раздел, посвященный актовой кодикологии[477]. История иммунитета второй половины царствования Ивана Грозного (1549–1584 гг.) получила освещение в ряде моих статей[478] и позднее в монографии о финансах средневековой Руси[479].

Сформулированные нами теоретические положения и примененный метод изучения грамот вызвали критическое к себе отношение со стороны И. И. Смирнова и ?. Е. Носова, причем И. И. Смирнов коснулся вопросов теории иммунитета, а Н.Е. Носов главным образом метода исследования источников. Уже в «Памятниках русского права» (1956 г.) я высказал мысль, что феодальный иммунитет, как бы его ни ограничивали, не может быть ликвидирован до падения всего феодального строя в целом, ибо он является синтезом экономической и политической власти феодала[480]. И. И. Смирнов счел такое понимание иммунитета ошибочным[481]. В соответствии с посылками А. Е. Преснякова и своей собственной концепцией он противопоставляет иммунитет более позднему вотчинному суду, ссылаясь при этом на мнение Неволина о том, что право вотчинного суда в раннюю эпоху в корне отличалось от права суда позднейших «владельцев населенных имений», являвшихся «естественными судьями своих крепостных». Декларация «естественных» прав земельных собственников в отношении крестьян сама по себе едва ли может считаться сколько-нибудь аргументированным доказательством правомерности того противопоставления, к которому прибег Неволин. Между тем И. И. Смирнов целиком и полностью подписывается под этим заявлением Неволина[482]. Но верно ли оно по существу?

Мысль Неволина строится на противопоставлении вотчинных крестьян периода феодальной раздробленности как свободных крестьянам эпохи централизованного государства как крепостным. Выходит, что население феодальных вотчин до создания централизованного государства было свободным. Но К. Маркс в III томе «Капитала» указывал: «Во всех формах, при которых непосредственный рабочий остается „владельцем“ средств производства и условий труда, необходимых для производства средств его собственного существования, отношение собственности должно в то же время выступать как непосредственное отношение господства и порабощения, следовательно, непосредственный производитель – как несвободный; несвобода, которая от крепостничества с барщинным трудом может смягчаться до простого оброчного обязательства»[483]. В таком же смысле говорит В. И. Ленин относительно «давности кнута»[484] в русском феодальном государстве: «Этот кнут имеет тысячелетнюю историю»[485].

Присоединение к заявлению Неволина по существу втянуло схему И. И. Смирнова в то русло, из которого автор хочет выйти всякий раз, когда заходит речь об иммунитете. А именно: цитата из Неволина связала иммунитет с крестьянским вопросом более прочно, чем этого хотел И. И. Смирнов, предпочитающий рассматривать иммунитет только в плане истории государственного управления. К пониманию неизбежности разбора крестьянского вопроса и проблемы иммунитета в тесной взаимосвязи приходили уже очень многие историки, в том числе К. А. Неволин, К. С. Аксаков, В. И. Сергеевич, Н. Ланге, В. Панков, П. И. Беляев, С. Б. Веселовский, А. Е. Пресняков и др.

В советской историографии укоренилось определение феодального иммунитета как способа внеэкономического принуждения. Определение И. И. Смирновым феодального иммунитета как «изъятия феодалов-землевладельцев из круга ведения органов центральной власти и сосредоточения в руках феодалов права суда и управления по отношению к населению своих владений» возвращало нас к старому, юридическому пониманию иммунитета. И. И. Смирнов видит в иммунитете форму разделения политической власти между членами господствующего класса[486]. Остановившись на этом определении, посмотрим сначала, в каком соответствии находится оно с теорией уничтожения иммунитета, развиваемой И. И. Смирновым.

Начнем с того, что И. И. Смирнов считает иммунитетом не только полное изъятие феодальных владений из ведения правительства, но и неполное, приводившее к более зависимому положению феодалов от правительства. И. И. Смирнов признает такое понятие, как «ограничение иммунитета»[487]. Но где же грань между ограничением и уничтожением иммунитета? «Внешнее выражение» уничтожения иммунитета, по И. И. Смирнову, – это прекращение выдачи несудимых грамот светским землевладельцам к середине XVI в.[488]. Однако чем доказывает И. И. Смирнов факт действительного уничтожения иммунитета? По существу ничем. Автор пытается только установить разницу между судебным иммунитетом и позднейшим вотчинным судом: «Принципиальное различие здесь заключалось в том, что в эпоху господства иммунитета право иммуниста судить своих людей противостояло праву суда государственного. По тем делам, которые судил своим судом землевладелец, органы центральной власти судить не имели права. Если же мы возьмем вотчинный суд землевладельцев, например в XVII в., хотя бы по изображению у Котошихина, то здесь вотчинный суд землевладельцев является простым продолжением и дополнением суда государственного, не противостоит ему, а сочетается с ним, дополняет его, разрешая те дела, которые не доходят до государственного суда, т. е. наименее важные, самые мелкие правонарушения. Поэтому вотчинный суд землевладельцев XVII в. не может быть подведен под категорию иммунитета, хотя материальная его основа та же, что и у иммунитета – феодальная земельная собственность»[489].

Высказывание И. И. Смирнова очень неконкретно. Ставя вопрос таким образом, следовало бы точно указать, какие именно судебные права автор считает иммунитетными, а какие просто вотчинными. Почему, например, изъятие из феодального суда права разбора тяжб о душегубстве, разбое, татьбе с поличным в XV – начале XVI в. И. И. Смирнов подводит под понятие «ограничения» иммунитета[490], а в изъятии этих же дел из вотчинного суда феодалов второй половины XVI–XVII в. он видит уничтожение или «упразднение» иммунитета? В чем здесь принципиальная разница? В обоих случаях можно говорить или о том, что вотчинный суд дополняет государственный или что он противостоит ему.

Сама мысль о противопоставлении и дополнении не содержит в себе сколько-нибудь убедительного критерия для дифференциации этих понятий и исходит не из сравнения ограниченного «иммунитета» XV–XVI вв. с «вотчинным судом» XVII в., а из сравнения полного иммунитета XII–XIV вв. с положением иммунитета в более поздний период. При конкретной постановке вопроса ясно, что суть дела сводится лишь к степени ограничения иммунитета. И. И. Смирнов признает сохранение «политической власти землевладельцев по отношению к крестьянам» и после так называемого «упразднения иммунитета»[491]. А сам И. И. Смирнов в своем определении иммунитета считает его политической властью феодалов по отношению к населению их владений. Таким образом, теория И. И. Смирнова об уничтожении иммунитета логически несовместима с его определением иммунитета. Автор должен либо указать, что под иммунитетом он имеет в виду не политическую власть феодала в пределах его владений в целом, а только какую-то часть этой власти, и строго конкретно определить комплекс прав, которые он считает иммунитетными, отделив их от других политических прав феодалов, неиммунитетных. Только тогда автор будет вправе поставить вопрос об уничтожении иммунитета. Если же И. И. Смирнов сохраняет свое общее определение иммунитета, то он не может говорить об уничтожении его в рамках феодальной формации, не впадая в противоречие со своим исходным определением.

Мы сейчас пытались показать неубедительность теории И. И. Смирнова с точки зрения ее внутренней логики. Теперь поставим вопрос, правильно ли определение иммунитета как института чисто политического? И. И. Смирнов стремится рассматривать иммунитет в качестве категории, характеризующей взаимоотношения только между феодалами и правительством, однако даже в своем определении иммунитета он вынужден упомянуть население феодальных владений, ибо на это население была обращена политическая власть феодала. И. И. Смирнов считает, что власть феодала возникла независимо от государства, а иммунитет – атрибут земельной собственности. Но разве сама земельная собственность, абстрактно взятая, непосредственно рождает политические атрибуты? Рабовладельческое и буржуазное землевладение лишено таких атрибутов. К. Маркс и В. И. Ленин показали, что при феодализме в силу специфики распределения «владения» и «собственности» земельному собственнику для получения ренты необходимо внеэкономическое принуждение. Из этого и выросла высшая власть феодалов в военном деле и суде. Для И. И. Смирнова очень важно строго отделить надстроечные явления от базисных. Иммунитет он считает явлением надстроечным, значит не может быть никакой речи о его отождествлении с внеэкономическим принуждением, которое относится И. И. Смирновым к категории базисных явлений[492]. Все противоречия, возникающие на почве иммунитета, автор сводит к противоречиям между феодалами и государством, а не к противоречиям между производящим и эксплуатирующим классами в первую очередь.

К. Маркс последовательно проводил мысль об органическом переплетении базисных и надстроечных явлений в рамках феодального хозяйства. Он писал, что при феодализме «отношение собственности должно в то же время выступать как непосредственное отношение господства и порабощения…»[493]. Выражением «в то же время» Маркс показывает, что экономические отношения при феодализме проявляются не столько в своем чистом виде, сколько в политической форме. Поэтому здесь мы видим «непосредственное» отношение господства и порабощения.

Посмотрим теперь, можно ли отделить иммунитет как явление «надстроечное» от феодального базиса. Важнейший элемент иммунитета – обеспечение феодалов земельной рентой. В получении ренты проявляется экономическая власть феодалов, ибо «какова бы ни была специфическая форма ренты, всем ее типам обще то обстоятельство, что присвоение ренты есть экономическая форма, в которой реализуется земельная собственность»[494]. Таким образом, получение ренты – явление экономическое, а иммунитет прежде всего и предполагает получение ренты феодалом. Значит, иммунитет – органическая часть феодального базиса. Вместе с тем само получение ренты возможно лишь при наличии внеэкономического принуждения, которое также входит в состав иммунитета. Следовательно, уже податной иммунитет выражает синтез экономической и внеэкономической власти феодала в пределах его владения. Судебно-административный, военный и таможенный иммунитеты, вырастая на базе все той же борьбы за ренту и укрепление феодальной земельной собственности, являлись широкой формой внеэкономического принуждения, усиливавшей податной иммунитет феодалов. Но, может быть, рента – сама по себе, а податной иммунитет – сам по себе? Податной иммунитет – это просто освобождение от государственных налогов, а судебный – от правительственного суда? Так полагает И. И. Смирнов, считающий в то же время земельную собственность основой иммунитета.

Какова же роль земельной собственности в схеме И. И. Смирнова? Иммунитет – ее атрибут. Почему? Неясно: ведь И. И. Смирнов не считает, что именно внутренняя структура феодальной земельной собственности порождает иммунитет. Значит, остается толкование Неволина, согласно которому «при слабой власти общественной сильный вотчинник в пределах своей земли был самовластным господином». Отсюда фактический отход И. И. Смирнова от рассмотрения иммунитета как атрибута феодальной формы земельной собственности вообще и попытка обусловить иммунитет только крупной феодальной собственностью. Лишь крупные собственники политически независимы, лишь у них и возникает иммунитет независимо от государственной власти – такова логика И. И. Смирнова. Говоря конкретнее, по И. И. Смирнову, иммунитетом пользовались «государи», самостоятельные собственники больших земель[495], причем именно вследствие своего государственного положения, а не в связи с внутренними потребностями феодального

производства в пределах их владений. По существу это та же теория государственного происхождения иммунитета, исходящая только из предположения о разделении страны на множество мелких государств, внутри каждого из которых вследствие его политической независимости рождался иммунитет[496]. Тогда сами крупные феодалы предстают скорее в виде удельных князей или наместников, взимающих налоги и творящих суд, чем в виде земельных собственников, получающих феодальную ренту. Вот почему И. И. Смирнов с такой легкостью упраздняет их «иммунитет». Он по существу ликвидирует не иммунитетные привилегии феодалов-землевладельцев, а государственные права удельных князей. В таком случае надо действительно признать вслед за К. А. Неволиным и К. С. Аксаковым, что крестьяне во владениях этих иммунистов были свободными. Если доводить дело до логического конца, из всего этого будет следовать, что в период расцвета иммунитета феодализма в России еще не было (ср. выводы В. И. Сергеевича).

Ничуть не противоречит такому пониманию схемы И. И. Смирнова его теория происхождения и отмены иммунитета средних и мелких вотчинников в XV–XVI вв. Источником их иммунитетных прав автор прямо считает государственные пожалования. При этом, по мнению И. И. Смирнова, «для служилых людей главную ценность жалованной грамоты представляло не столько предоставление права суда в отношении своих крестьян, сколько то, что жалованные грамоты изымали грамотчика из круга ведения наместников и волостелей»[497], «из подвластного лица такой грамотчик превращался в своего рода контрагента наместников и волостелей, к которому перешла часть принадлежавших им ранее прав»[498]. Следовательно, И. И. Смирнов рассматривает этих иммунистов опять-таки как орган государственного управления, как «контрагентов» наместников и волостелей. Отсюда естественный вывод о ликвидации иммунитетных или государственных прав контрагентов наместников в связи с ликвидацией самой системы наместничьего управления в середине XVI в.[499].

Итак, мы видим, что противопоставление, отделение друг от друга податного иммунитета и ренты возможно только в том случае, если отрицать феодальные отношения внутри иммунитетного владения. Тогда земельный собственник выступает в двух резко разграниченных ролях: государя, собирающего налоги со своих подданных, и частного лица, взимающего ренту со своих крестьян (свободных или несвободных?). Как государь он осуществляет право иммунитета, как частное лицо он пользуется вотчинным правом. При такой постановке вопроса, во-первых, отпадает всякая связь иммунитета с земельной собственностью, ибо с ней связано лишь вотчинное право (рента), во-вторых, все отношения приобретают искусственный характер. Между тем своеобразие феодальной власти заключалось в тесном сочетании в ней элементов публичного и частного права.

Попытки отделить податной иммунитет от ренты, судебный иммунитет от вотчинной юстиции неизбежно должны вести к отрицанию этой специфики феодализма. Уже В. И. Сергеевич, П.И. Беляев, С. Б. Веселовский и др. правильно подметили, что иммунитет фактически сросся с крепостным правом (непонятно, почему И. И. Смирнов пишет, что Сергеевич, как и Неволин, считал иммунитет уничтоженным в процессе создания централизованного государства)[500].

И. И. Смирнов обосновывает необходимость уничтожения иммунитета фактом создания централизованного государства. Он считает, что раз государство централизованное, значит оно не может терпеть какой бы то ни было децентрализации суда и финансов, иммунитет несовместим с централизованным государством[501]. Это положение не представляется убедительным ни теоретически, ни с точки зрения известных фактов о сохранении политической власти феодалов внутри их владений в XVI–XIX вв. В чем теоретическая слабость рассматриваемого положения И. И. Смирнова? В том, что автор говорит о централизации вообще, а не о феодальной централизации конкретно. Берется какая-то общая идея централизованного государства, хотя в феодальном государстве одна степень централизации, в буржуазном – другая. И. И. Смирнов считает феодальную централизацию полной и окончательной. Однако в том-то и особенность феодальной централизации, что она даже при абсолютизме не является полной, так как в силу феодальной структуры земельной собственности, в силу законов феодального способа производства помещик или вотчинник является не просто частным лицом, но лицом, наделенным политической властью по отношению к крестьянам его владения. Следовательно, так или иначе, политическая власть в отношении огромной массы эксплуатируемого населения страны при феодализме разделена между государством и феодалами.

Что касается критического отношения к моим работам со стороны Н.Е. Носова, то оно было вызвано моей статьей (1959 г.) о местном управлении в первой половине XVI в.[502], где предлагалась несколько иная методика изучения источников по истории местного управления – жалованных и указных грамот, чем в книге Носова (1957 г.) на эту жетему[503]. В 1962 г. ?. Е. Носов опубликовал большую статью, в которой подверг критике как мое понимание феодального иммунитета, так и методику исследования жалованных грамот.

Усматривая противоречивость в нашем определении феодального иммунитета, ?. Е. Носов исходит, так же как и Смирнов, из предположения, что иммунитет обязательно должен относиться либо к базису, либо к надстройке (хотя, куда его поместить, не указывает)[504]. Выше была показана механистичность такой постановки вопроса. Но Н.Е. Носов идет дальше. Как, говорит он, может быть иммунитет предметом особой иммунитетной политики, если он представляет собой производственные отношения[505]? Ведь получается, что производственные отношения определяются субъективными, а не объективными факторами[506]. Во-первых, мы никогда не говорили о том, что иммунитет определяется иммунитетной политикой. Наоборот, мы подчеркивали зависимость содержания иммунитетных норм от уровня ооциально-экономического развития[507]. В специальной статье, посвященной книге ключей Иосифо-Волоколамского монастыря, нами выясняется взаимосвязь между реальным положением иммунитета и жалованными грамотами. Там документально доказывается существование иммунитета независимо от грамот и говорится, что грамоты имели значение актов, изменяющих лишь объем иммунитета[508]. Во-вторых, отрицание Н.Е. Носовым возможности того, чтобы производственные отношения были предметом особой политики, несостоятельно по существу.

Н.Е. Носов видит в выдаче жалованных грамот только «правовое регулирование социально-экономических отношений феодального общества в рассматриваемый период, отношений, отнюдь не определяемых конъюнктурными моментами политической борьбы, а подчиненных общим закономерностям его развития, действующим, в конечном счете, независимо от воли людей, иначе говоря, стихийно»[509]. Н.Е. Носов подменяет здесь один тезис другим.

Вместо доказательства того, что грамоты выдавались не по политическим, а по юридическим причинам, автор становится в позу страстного защитника бесспорного тезиса об объективном характере развития социально-экономических отношений. Ссылаясь на объективность развития производительных сил и производственных отношений, ?. Е. Носов хочет доказать совсем иное: объективность (конкретнее – пассивность, безынициативность) политики князей, выдававших грамоты, их стихийное следование объективным закономерностям, по существу отсутствие политики, наличие только ответов на просьбы грамотчиков («правовое регулирование»). Это упрощение и искажение роли княжеской власти, прикрытое как будто экономическим подходом к анализу общественно-политических отношений, в источниковедческой части статьи ?. Е. Носова прикрывается последовательно проведенной тенденцией рассматривать изложенные в грамотах обстоятельства и поводы их пожалования в качестве истинных причин выдачи изучаемых документов. Не случайно в разборе каждой отдельно взятой грамоты автор останавливается на стадии интерпретации ее мотивировочной части[510], не давая ни внешней, ни внутренней критики источников. Опять-таки у автора произошла подмена одного тезиса другим: вместо вопроса о причинах выдачи грамот он рассматривает вопрос о поводах пожалований.

Наконец, невозможность изучать жалованные грамоты в качестве актов внутренней политики Н.Е. Носов связывает с неполнотой состава дошедших документов[511]. Этот вопрос, конечно, имеет прямое отношение к проблеме истолкования определенных комплексов дошедших грамот, но он не имеет никакого отношения к самому принципу рассмотрения жалованных грамот как политических актов. Даже если бы сохранилась всего одна княжеская жалованная грамота, ее следовало бы рассматривать как акт правительственного происхождения, правительственной политики, и только такой подход позволил бы выяснить, какие социально-экономические факторы и внутриполитические соображения обусловили ее появление.

Таким образом, и здесь Н.Е. Носов подменяет один тезис другим: неполитическое происхождение грамот доказывается их неполной сохранностью (тезис, который в других аспектах Н.Е. Носов применяет более уместно). Нельзя согласиться с противопоставлением, так сказать, «большой политики» «мелкому» «будничному» «регулированию социально-экономических отношений»[512]. В этом «мелком» «регулировании» проявлялась политика, может быть, более крупная, чем так называемая «большая политика», содержание которой Н.Е. Носов не раскрывает, а если речь идет о междукняжеских отношениях, то он отрицает факты именно «большой политики» как раз тогда, когда они наиболее бесспорны (выдача грамот в 1518 г. в связи с образованием Старицкого удела и др.[513]).

Как известно, политика состоит из совокупности правительственных действий. Н.Е. Носов по существу предлагает изъять часть этих действий («по текущим вопросам») из понятия «политика» и отнести к особой сфере – «регулированию социально-экономических отношений». От чего же зависит эта «стихийная» часть правительственных действий, эта неполитика? Князья здесь – просто ответчики на челобитья, значит, источником иммунитетной политики являются челобитья грамотчиков и, следовательно, именно грамотчики инициаторы этой политики (такой вывод следует и из разбора Н.Е. Носовым конкретных грамот). Следовательно, вместо компромисса интересов феодала и правительства ?. Е. Носов видит в жалованной грамоте только отражение воли землевладельцев, получавших то, чего они добивались. Несостоятельность челобитной теории обнаруживается даже при беглом просмотре материала. Во-первых, чем объяснить возникновение грамот, где отсутствуют упоминания о челобитных? Предположением, что такие челобитные все же были? Но это выглядит явно неубедительно, когда новая, появившаяся якобы в результате челобитья жалованная грамота резко сокращает объем привилегий, зафиксированных в старых грамотах на те же владения. Во-вторых, как толковать сплошь да рядом встречающиеся факты невыполнения просьбы челобитчиков в ближайшее время после подачи челобитной и удовлетворение челобитных иногда через 20–30 лет?

Развиваемая ?. Е. Носовым теория механической выдачи жалованных грамот имеет внешнюю привлекательность потому, что она строится, казалось бы, на учете «объективных» экономических процессов: монастырь или светский феодал приобретал землю, а затем получал на нее жалованную грамоту. В своем разборе отдельно взятых грамот ?. Е. Носов фактически доказывает и без того ясный тезис о том, что сначала нужно было иметь землю, а уж потом происходила фиксация иммунитета. С этим никто не спорит. Но у ?. Е. Носова получается, что приобретение земли само по себе приводило к выдаче жалованной грамоты, являлось единственной причиной ее. С одной стороны, тут резко преувеличена роль жалованных грамот, ибо без них, выходит по существу, нет и самого иммунитета; с другой стороны, правительство изображается пассивным фиксатором экономических явлений, совершенно равнодушным к вопросу о том, кому и зачем оно выдает жалованную грамоту «по обычаю», «по традиции». Значит, роль жалованных грамот у Н.Е. Носова одновременно так преуменьшена, что на деле отрицается их конкретная политическая направленность.

Обусловленность выдачи жалованных грамот ростом феодального землевладения была далеко не прямолинейной. Если исходить только из представлений о зависимости выдачи иммунитетных грамот от приобретения феодалом земли, то не найдут объяснения, во-первых, повторные грамоты однотипного содержания на старые владения, выданные вне связи со сменой лиц на великокняжеском престоле или нарушением прав грамотчика местными властями, во-вторых, отсутствие в ряде случаев жалованных грамот на вновь приобретенные земли.

?. Е. Носов считает неверным наше мнение, что каждая жалованная или указная грамота выражала собой определенный политический шаг правительства, была создана в ходе проведения определенной классовой и политической линии. Но ведь грамоты-то не рождались непосредственно из базиса, они появлялись через посредство правительства. Весь секрет в том, что ?. Е. Носов, разделив точку зрения С. Б. Веселовского, неизбежно должен был встать на его позиции в целом и признать, что без грамоты нет и иммунитета. Следовательно, в основе взгляда ?. Е. Носова на жалованные грамоты лежит преувеличение их «экономической» роли: наделение иммунитетных актов функцией создателей иммунитета, т. е. преуменьшение значения экономических процессов, определявших существование «обычного права» феодалов, которое составляло юридический фундамент писаных и неписаных иммунитетных привилегий.

Гиперболизация «экономической» роли жалованных грамот сочетается у ?. Е. Носова с полным игнорированием их политической роли: в самом деле, какую политическую роль могли играть грамоты, которые неизбежно или в силу заведенного обычая штамповали привилегии всех и каждого? Однако при отрицании политического значения жалованных грамот становится теоретически необъяснимым то обстоятельство, что сохранились жалованные грамоты не всем землевладельцам и отнюдь не на все земельные участки. Выход из этого положения оказывается для ?. Е. Носова, как и для В. И. Сергеевича, очень простым: сохранившиеся жалованные грамоты рассматриваются им в качестве случайного остатка того якобы огромного общего количества их, которое до нас не дошло[514]. Факт утраты ряда грамот служит в концепции ?. Е. Носова поводом для предположения, что все землевладельцы имели грамоты, и только стихийные бедствия (пожары и т. п.) объясняют неполноту дошедшего состава источников. Не отрицая фактов гибели жалованных грамот в XVI–XX вв., мы, однако, считаем необходимым ставить вопрос иначе, а именно – насколько закономерен имеющийся комплекс источников – и думаем, что вопрос этот нуждается в тщательном исследовании.

Из челобитной теории исходит Н.Е. Носов и в своем понимании того, каков должен быть научный метод изучения происхождения жалованных грамот. По ?. Е. Носову, единственным критерием истины служит тут сама грамота. Что в ней по этому поводу сказано, то и правильно. Как грамота сама объясняет свое происхождение, так оно и есть. Тот вполне понятный факт, что правительство никогда не объясняло и не стало бы объяснять в жалованной грамоте, почему ему важно ее выдать тому или иному влиятельному феодалу, ?. Е. Носов принимает за отсутствие политических соображений у авторов жалованных грамот. Поэтому конкретно-историческое исследование жалованных грамот ?. Е. Носов понимает как их конкретный пересказ. К чему же ведет метод ?. Е. Носова? Во-первых, к изолированному рассмотрению отдельно взятых грамот. При таком подходе все грамоты – более или менее «обычные», «заурядные»[515]. Кстати, что хочет сказать автор этим термином? Разве политические акты должны быть какими-то необычайными? У ?. Е. Носова эта декларация «обычности» отдельно взятых грамот означает отрицание значения сравнительного анализа формуляра грамот с целью выяснения неравномерности экономического развития разных областей феодальной Руси[516].

Во-вторых, метод ?. Е. Носова ведет к отрыву исследования жалованных грамот от изучения других источников, способных пролить свет на происхождение грамот, т. е., пользуясь любимым выражением автора, «искусственно сужает источниковедческую базу» исследования иммунитета, провозглашая жалованную грамоту самодовлеющим источником[517].

В-третьих, метод ?. Е. Носова превращает внутреннюю политику правительства в отношении иммунитета в хаос механических и ничем не связанных между собой фиксаций феодальных привилегий[518].

Что же такое «иммунитет» по ?. Е. Носову? Автор нигде не формулирует своего определения этого института. А вместе с тем из текста статьи ?. Е. Носова вытекает, что «иммунитет» и «жалованные грамоты» суть однозначные понятия (например, автор пишет о нашей попытке считать «орудием» борьбы великокняжеской власти с удельными князьями «тот же феодальный иммунитет»[519], хотя у нас таким «орудием» признается не «иммунитет», а политика выдачи жалованных грамот). Отождествляя «иммунитет» с «жалованными грамотами», ?. Е. Носов не видит связи таким образом понятого «иммунитета» с коренными вопросами социально-экономической истории: «Нельзя согласиться с попыткой… свести проблему становления и развития вотчинного крепостного хозяйства XV–XVI вв. к проблеме развития феодального иммунитета, как якобы первопричины чуть ли не всей социально-экономической истории феодального землевладения и хозяйства рассматриваемого периода», нельзя «признать, что феодальный иммунитет – это и есть тот стержень, вокруг которого или, вернее, на котором в той или иной степени зиждятся почти все социальные и политические устои феодального общества в период его наиболее полного развития»[520].

«Первопричиной» всей социально-экономической истории феодального землевладения и хозяйств являются, как известно, изменения в производительных силах и в структуре феодальной формы земельной собственности. ?. Е. Носов подменяет вопрос о сущности иммунитета вопросом об его основах, искажая тем самым нашу точку зрения. При помощи этого искажения он пытается ликвидировать самую возможность определения иммунитета в качестве синтеза экономической и политической власти феодала в пределах его владения, основанной на определенной форме собственности, зависящей от уровня развития производительных сил.

На неубедительной посылке базируется и критика Н.Е. Носовым нашего стремления изучать жалованные грамоты как один из главных источников по истории крепостного права XVI в. Автор приводит высказывание А. Е. Преснякова, советовавшего в свое время С. Б. Веселовскому обратиться для решения этого вопроса к документам «вотчинного хозяйства», а также послушным грамотам[521]. Работа С. Б. Веселовского касалась источников XIV–XVII вв., наши работы, о которых пишет ?. Е. Носов, касаются первой половины XVI в. ?. Е. Носов оперирует общим понятием «XVI век»[522], т. е. подменяет вопрос об источниках первой половины XVI в. вопросом об источниках XVI в. в целом. Если же обратиться к составу источников первой половины XVI в., весь пафос цитирования А. Е. Преснякова пропадает, ибо от этого периода почти не имеется источников, указанных А. Е. Пресняковым. Причина нежелания ?. Е. Носова считаться с жалованными грамотами как с источниками по истории крепостного права кроется в его представлении о шаблонном характере нормативной части жалованных грамот. Н.Е. Носов некритически воспринимает мотивировочную часть жалованных грамот, зато он по существу отвергает нормативную их часть, не считает ее предметом исследования, ссылаясь на трафаретность формул. Это тезис С.Б. Веселовского. И Н.Е. Носов поверил ему не случайно. Шаблонность текста (кстати скажем, сильно преувеличенная исследователями) в глазах ?. Е. Носова – важное доказательство, во-первых, «юридического», а не политического происхождения жалованных грамот, во-вторых, единого уровня экономики в разных частях Русского государства XVI в.[523]

Хронологически ближайшим источником концепции Н.Е. Носова является концепция С. Б. Веселовского. Но С. Б. Веселовский противоречиво решал вопрос об отношении жалованных грамот к политике. С одной стороны, он признавал их универсальной формой государственного управления, т. е. политическими актами (грамоты светским землевладельцам)[524]; с другой стороны, С. Б. Веселовский развивал теорию «автоматической» (в трактовке Н.Е. Носова – стихийной, объективно-закономерной) выдачи грамот (грамоты монастырям). Н.Е. Носова устраивает только второе решение вопроса. Осуждая попытку С. Б. Веселовского рассматривать жалованные грамоты в качестве политических актов[525], ?. Е. Носов очищает таким образом концепцию С. Б. Веселовского от политического налета и приходит к первоисточнику этой концепции – «чисто экономической» концепции Ланге – Сергеевича. Ее он очищает от тезиса о вхождении иммунитета в состав «крепостного права» (попытка примирить взгляды ?. Е. Носова с фактически противоположной схемой И. И. Смирнова).

При всей спорности решения вопросов истории феодального иммунитета в России советская историография достигла заметного прогресса в этой области как в части накопления материала, так и в части его истолкования. Наиболее важную роль здесь сыграли монографии Л. В. Черепнина, изучавшего происхождение и содержание жалованных грамот XII–XV вв.[526], и П.П. Смирнова, широко привлекшего материалы жалованных грамот XVI–XVII вв. для исследования истории привилегированного («беломестного») землевладения в городах Российского государства эпохи становления сословно-представительной монархии[527]. Сама спорность многих вопросов методики изучения и теории иммунитета показывает активность советских историков в разработке данной проблемы.

Мы не рассматриваем здесь дальнейшее развитие историографии иммунитета, хотя оно этого, безусловно, заслуживает, и переходим к анализу соотношения иммунитета с феодальной структурой земельной собственности, рентой и внеэкономическим принуждением.