«Культурная революция» 1966–1976 годов — анархический тоталитаризм

«Культурная революция» 1966–1976 годов — анархический тоталитаризм

На фоне почти астрономического, но малоизвестного мартиролога аграрной реформы, или «большого скачка», число жертв «Великой пролетарской культурной революции», которое мы воспроизводим по данным из разных источников, — от 400 000 до 1 000 000 человек (последняя цифра, на наш взгляд, более соответствует истине) — может показаться скромным. Эта «культурная революция» потрясла мир и воображение людей намного сильнее, чем любой другой эпизод новейшей истории Китая, в силу не только своего крайнего радикализма, но и потому, что она осуществлялась преимущественно в городах и наносила удар за ударом по политической и интеллектуальной элите нации. Кроме того, в отличие от предыдущих движений и кампаний, ее подвергли официальному осуждению сразу, как только она закончилась, и стало хорошим тоном разоблачать на каждом углу преступления хунвэйбинов, сожалеть о потерях в рядах старых партийных кадров и бывшего коммунистического руководства, осуждать — не слишком заостряя на этом внимание — кровопролития и зверства, которые позволяла себе Народно-освободительная армия Китая в заключительной фазе революции, при восстановлении «порядка».

Первый парадокс «культурной революции» в Китае состоит в том, что никогда прежде экзальтированный экстремизм не торжествовал так, как на этот раз, никогда прежде революционный процесс не был так тщательно направлен в нужное русло (меньше чем за один год пройдясь ураганом почти по всем вершинам власти), но и никогда прежде революция не была таким избирательным мероприятием, затрагивающим только города и опиравшимся только на учащуюся молодежь. В тот момент, когда деревня еще не оправилась после «большого скачка», а конфликт с СССР достиг своего апогея, Группа по делам «культурной революции» (ГКР) приняла волевое решение не подвергать репрессиям научно-исследовательские кадры, сконцентрированные на создании ядерного вооружения, крестьянство и армию. Тактика ГКР предполагала паузу, откат назад, с тем чтобы потом сделать большой рывок вперед. Режиссеры «культурной революции» не прочь были навести революционный порядок во всех сферах общества и государства. Но в тот момент крестьянские массы крепко держались за свой приусадебный участок и «маленькие свободы», данные им Лю Шаоци (см. выше). Нечего было и думать о том, чтобы трогать армию или промышленность. Печальный опыт «большого скачка» взывал к благоразумию, особенно в отношении рабочего класса. Оставалось начать с наведения порядка в интеллектуальной и художественной «надстройке» и прибрать к рукам государственную власть. Вторая задача, однако, не была выполнена полностью. Иногда ограничения в отношении крестьянства нарушались, но и тогда не было крупных столкновений или большой резни в сельских районах, где традиционно проживало большинство китайцев. Самые заметные стычки и столкновения (64 % «сельских беспорядков») произошли в пригородных зонах наиболее крупных китайских промышленных городов. Однако на завершающей фазе «взятия власти» в некоторых отчетах фигурировали расправы над отдельными крестьянами, разумеется, «контрреволюционерами», а иногда и над городскими хунвэйбинами, сбежавшими в деревни. Наконец — и это было существенным отличием от «чисток» 50-х годов, — данная кампания не ставила цели глобального уничтожения какого-либо слоя населения. Даже представители интеллигенции со временем перестали занимать верхние строчки в списках преследуемых, тем более что сами гегемоны «культурной революции» были зачастую выходцами из их среды. Леденящие кровь расправы являлись, как правило, результатом «срывов» и не были продиктованы общей стратегией. Даже когда Центр дал добро на начало военных операций, а значит, и на кровопролитие, это была уже, по сути, реакция на неконтролируемую ситуацию. Поэтому «культурная революция» останется в памяти как первый явный пример несостоятельности китайского коммунизма, растерявшего весь свой революционный пыл.

Второй парадокс «культурной революции» помогает понять, почему мы уделяем столько места обсуждению сопровождавших ее событий. Дело в том, что движение хунвэйбинов, по сути, было репрессиями под прикрытием «справедливого» мятежа, и его разгром также был широкомасштабной репрессией. Уже с начала 20-х годов стало понятно, что китайский коммунизм не сможет обойтись без терроризма. В 1966–1967 годах радикально настроенные группы, посягнувшие даже на государственные структуры, в то же время прочно опирались на власть, и там было кому их воодушевлять, например, председателю Мао, главному советчику, на которого всегда можно было сослаться, принимая любое тактическое решение. Следуя давней китайской традиции, хунвэйбины считали, что репрессии не могут быть слишком жесткими… Критикуя «мягкотелость» властей по отношению к «классовому врагу», мятежники сразу же ввели собственные бригады «следователей», свою «полицию нравов», свои «суды» и тюрьмы. Во время «культурной революции» «снова идет борьба низов против верхов, однако теперь это мобилизованные, маневренные, организованные «низы», и за ними официальная власть и ее действующие инкогнито хозяева». Взаимоналожение властей, где одна есть зеркальное отражение другой и где каждая подвергает другую критике и нападкам — и есть «определяющая маоизм формула, которую пришлось очень долго выводить и в которой понятия империя и мятеж попеременно замещают друг друга в изменчивой политике государства». Вэй Цзиншэн в своей автобиографической повести показал в конечном итоге губительные противоречия движения, вылившегося в протест: «Этот взрыв гнева приобрел форму культа тирана и был специально направлен в русло борьбы за тиранию и самопожертвования ради нее (…). [Это] привело к созданию такой абсурдной и парадоксальной ситуации, в которой люди борются против своего правительства только ради того, чтобы лучше его защитить. Народу противостоит иерархическая система, которая его закабалила, а он размахивает флагами в поддержку основателей этой системы. Люди требуют демократических прав, а сами с недоверием косятся на демократию и позволяют, чтобы в борьбе за эти права ими манипулировал деспот».

О «культурной революции» существует обширная и бесценная литература, особенно воспоминания непосредственных свидетелей — и участников, и жертв, и эти события более известны, чем их подоплека. В «культурной революции» следует видеть несамостоятельную, незрелую, сбитую с толку псевдореволюцию, но все же революцию, а не очередную «массовую кампанию». Она не исчерпывается репрессиями, террором, преступлениями; в определенные моменты и в разных местах она принимала разные формы. Далее мы будем говорить лишь о репрессивных аспектах «культурной революции». Здесь можно выделить три ярко выраженных периода: наступление на интеллигенцию и партийные кадры (1966–1967 годы), фракционные междоусобицы отрядов хунвэйбинов (1967–1968 годы) и, наконец, зверские операции по восстановлению порядка силами военных (1968 год). В 1969 году на IX съезде КПК делались попытки (провалившиеся) правового закрепления некоторых достижений 1966 года. Одновременно начались внутрипартийные интриги вокруг будущего преемника уже немощного Мао, вызвавшие резкие скачки и метания из стороны в сторону: исчезновение в сентябре 1971 года с политической арены Линь Бяо, провозглашенного Мао Цзэдуном своим официальным преемником; повторное назначение Дэн Сяопина на пост вице-премьера Госсовета Китая в 1973 году и возвращение в партийный аппарат старых кадров, потерявших посты в годы борьбы с «ревизионизмом»; наступление на правых в 1974 году; попытка «шанхайской четверки»[106] во главе с супругой Мао Цзян Цин взять власть в 1976 году — в момент безвластия между смертью в январе умеренного премьер-министра Чжоу Эньлая и кончиной в сентябре самого Мао Цзэдуна. В октябре 1976 года «четверку» (к тому времени, видимо, арестованную) уже называли «бандой», и Хуа Гофэн, бывший хозяином страны в течение следующих двух лет, дал отбой «культурной революции». Мы еще коснемся «серого времени» (по определению Ж.-Л. Доменака), наступившего после подавления хунвэйбинов и напомнившего о суровых репрессиях 50-х годов.