Непросвещенный абсолютизм и «эпоха реформ»

Непросвещенный абсолютизм и «эпоха реформ»

Собственно, управление Венгрией во времена Франца I не являлось абсолютизмом в полном смысле слова. Государственное собрание созывалось вполне регулярно, в основном потому, что по конституции, восстановленной в 1791 г., все дополнительные налоги и призывы в армию могли производиться только с согласия собрания представителей сословий. А государь очень остро нуждался и в деньгах, и в солдатах по причине войн, которые велись им сначала против революционной, а затем, после 1799 г., и против наполеоновской Франции. Судьба Людовика XVI привела его к глубокому убеждению, что положение монарха самым непосредственным образом зависит от системы привилегий и институтов, ассоциируемых со старым режимом. Поэтому, хотя его первый премьер, граф Стадион, планировал лишить Венгрию ее особого статуса, построив отношения с ней на «новой основе», Франц I оставил все как было, не притронувшись даже к структуре администрации, созданной его предшественниками. Впрочем, структуру эту он рассматривал просто как фабрику по производству бумаги. Отсюда тонкое, хотя и несколько более позднее замечание канцлера Меттерниха относительно того, что «монархия Габсбургов не управляется, а администрируется». Все важные решения король предпочитал принимать тайно, консультируясь с узким кругом приближенных, которых современники называли «камарильей». Начисто лишенный всяких талантов, он не доверял людям, одаренным выше среднего, даже собственному брату эрцгерцогу Иосифу, преданному, толковому, популярному губернатору, а затем в 1795–1847 гг. палатину Венгрии. Князь Клеменс фон Меттерних, министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809–21, канцлер в 1821–48 гг., был замечательным исключением, которое лишь подтверждало правило. Другой особенностью режима Франца I являлся пристальный контроль за общественной жизнью со стороны правительства. Шпионы тайной полиции загубили много карьер, но еще более ощущался прессинг цензуры. В 1798 г. были запрещены все кружки любителей чтения, а в 1799 г. — библиотеки, выдававшие книги на дом. В начале 1790-х гг. венгерскую периодику представляли около двадцати изданий, среди которых, помимо уже упоминавшихся газет, был и журнал «Мадьяр музеум» («Мадьярский музей»), публиковавший будоражившие общественное сознание литературно-критические обозрения, и научно-популярная газета «Минденеш дьюйтемень». К 1805 г. осталось всего пять изданий, из которых только одна газета выходила на венгерском языке, но и в ней нечего было читать. Более 2,5 тыс. сочинений, опубликованных при Иосифе II, были запрещены в 1803 г. новой цензорской комиссией. За запрещенными книгами охотились на границах и внутри страны, видя в них подрывную силу.

Поскольку основная масса венгерского дворянства, напуганная возможностью широкого распространения французской заразы, поняла, что ее интересы совпадают с интересами короля, в течение почти двух десятилетий государственное собрание, проявляя постоянную готовность сотрудничать с венским правительством, проголосовало за набор почти миллиона рекрутов и за военные налоги в 30 млн. форинтов. Все это предназначалось на войну против Франции и почти полностью ложилось на плечи трудового крестьянства. Лишь однажды проголосовав против предложения сверху, государственное собрание и в этом случае покрыло себя позором. Дело было так. Во время одной из военных кампаний Наполеона, когда французские войска подошли к Дьёру, император Франции предложил венгерскому государственному собранию восстать против Габсбургов. Собрание отвергло это предложение и объявило всеобщее ополчение дворянства. Французы с легкостью его разбили, обратив оставшихся в безоглядное бегство. Ошеломляющий итог этого сражения долгое время потом являлся одним из самых неоспоримых аргументов в устах сторонников отмены дворянских привилегий. Венгрия поставляла армии империи Габсбургов более четверти военнослужащих: в любой момент войны численность венгерских частей равнялась примерно 110 тыс. человек. Венгрия приносила в казну империи около трети всех финансовых поступлений. Территория Венгерского королевства составляла более половины территории всех габсбургских доменов. Такое математическое несоответствие часто заставляло двор сетовать на то, что доля финансовых тягот Венгрии непропорционально мала. Однако эта точка зрения не учитывала сравнительной бедности страны, по причине которой ее вклад в общее дело был вполне реальным и соразмерным.

Мировоззрение венгерского дворянства в его противостоянии модным французским принципам, в значительной мере, оказалось окрашенным в официальные цвета национального возрождения, описанного в предыдущей главе. Это мировоззрение, впрочем, не достигло глубин и интеллектуальной значимости немецкого политического романтизма, который сформировался в то же самое время и при сходных обстоятельствах. Древняя слава и достоинства нации, народа воспевались в поэмах, стихотворениях и песнях, восхвалялись в речах и памфлетах. Стали модными национальные костюмы и народная музыка — особенно так называемые «рекрутские песни», воспроизводившие мелодии венгерского фольклора. Этот «дворянский национализм» часто специально демонстрировался Вене. На каждом из пяти заседаний государственного собрания, состоявшихся между 1796 и 1811 г., звучали жалобы на несправедливые тарифы и просьбы признать венгерский язык официальным. Но до тех пор, пока война определяла повышенный спрос на продукцию сельского хозяйства, а административные меры не очень мешали дворянам обогащаться, все противоречия казались разрешимыми. Численный рост армий создавал устойчивый рынок для зерновых, цена на которые из года в год неизменно повышалась. Так, с середины 1790-х гг. по 1811 г. она увеличилась в тринадцать раз, значительно перекрыв восьмикратный уровень инфляции. Эта ситуация оказалась благоприятной не только для всех помещиков, но даже и для части крестьянства.

В 1811 г., однако, двор, оказавшись по уши в долгах, предпринял денежную реформу: выпущенные им в большом количестве денежные ассигнации обесценились в пять раз, что означало соответствующий рост государственных налогов. Государственное собрание, с которым по этому поводу даже не совещались, пришло в ярость, но в мае 1812 г. Франц I распустил его и издал указ о девальвации, определив его как «временный», т. е. действующий до созыва нового собрания. И хотя меморандум Меттерниха, в котором требовалось отменить сепаратный конституционный статус Венгрии, был отвергнут, государственное собрание не созывалось в течение тринадцати лет. Венгерские комитаты оставались, в целом, самоуправляемыми, однако королевские комиссары, а по необходимости и войска, вполне обеспечивали там выполнение распоряжений венского правительства. Конфликт возник в 1821– 22 гг., когда государь потребовал призвать на военную службу столько солдат, сколько их было поставлено Венгрией во время последних антинаполеоновских кампаний 1813–15 гг. Одновременно он дал указание, чтобы налоги, размер которых был учрежден государственным собранием десять лет назад в эквиваленте бумажных ассигнаций, взимались в серебряных монетах (т. е. речь шла о фактическом увеличении суммы сборов примерно на 150 %). Венгрия без Трансильвании и Хорватии насчитывала 41 комитат; только 17 из них подчинились обоим распоряжениям монарха, причем без применения силы хотя бы по второму предписанию, а 7 комитатов отказывались выполнять и то и другое до самого конца. В этих двух группах комитатов проживала примерно четверть венгерских дворян, и, значит, как бы ни подавлялось в Венгрии сопротивление абсолютизму и сколь бы ни была послушной значительная часть дворянства, широкой базы для своего упрочения монархия здесь не имела. С одной стороны, абсолютизм противоречил региональным интересам Венгрии, с другой — страна хотя бы территориально была слишком велика, чтобы Вена вообще могла не считаться с ее интересами. Побуждаемый палатином Иосифом, а затем и самим Меттернихом, Франц I нехотя дал согласие на созыв в 1825 г. венгерского государственного собрания.

Тот факт, что император (теперь император Австрии, поскольку «Священная Римская империя» была упразднена Наполеоном), нуждавшийся в рекрутах и деньгах, чтобы Австрия могла, поддерживая свое членство в Священном союзе, подавлять в начале 1820-х гг. революционные восстания в Италии и Испании, встречал сопротивление со стороны венгерских дворян, вовсе не свидетельствовал о либеральности их убеждений. Большинство из них просто хотело вернуться к политическому компромиссу 1790–91 гг. и защитить старую венгерскую конституцию. Многие еще мыслили категориями, заимствованными у старинного движения куруцев в лучшем случае, или же в правовом акте, составленном в 1498 г. Вербеци, малопривлекательность которого лишь отчасти прикрывалась романтическим налетом. Тем не менее, не все традиции Просвещения оказались скованными летаргическим сном. Опыт трех десятилетий — со времени суда над венгерскими якобинцами и до начала нового противостояния между прогрессистами и ретро-

Что касается выдающихся общественных деятелей этого периода, то, прежде всего, следует упомянуть венгерских якобинцев. Двое из них — Ференц Казинци и Янош Бачани, осужденные в 1795 г., в молодости начинали свою карьеру как сторонники Иосифа, но отошли от его реформ после того, как император захотел «онемечить» Венгрию. Они были соучредителями основанного в 1788 г. литературно-критического журнала «Мадьяр музеум». И в заключении, и после освобождения Бачани сохранил свои радикальные убеждения, которые сложились у него как реакция на сделку между венгерским дворянством и Леопольдом II. Он сочинял не только превосходную элегическую поэзию, но и отстаивал необходимость освобождения Венгрии от Австрии и перевел на венгерский прокламацию Наполеона «К мадьярам» (1809). Казинци от прямой политической деятельности несколько отошел, став влиятельным лидером движения за усовершенствование родного языка. С тех пор как в Венгрии распространилось предсказание Иоганна Готфрида Гердера — немецкого философа, проповедовавшего романтизм и национальную самобытность искусства, — что венгерской нации суждено раствориться в окружающих ее славянах, немцах и румынах, вопрос о венгерском языке приобрел особую остроту. Действительно, этот язык был родным для меньшей части населения страны. Казинци и его единомышленники «неологисты» восприняли национальную идею Гердера во всей ее полноте. Для них, как и для него, нация была той единственной средой, в которой могут развиваться потенциальные возможности индивида и которая обязана своим существованием родному языку.

Даже в этот ранний период возвеличение мадьярского языка неологистами было чревато потенциальным конфликтом с их коллегами, принадлежавшими к немадьярским народам, также населявшим страну. Эта тенденция содержала опасность трансформации более широких представлений о «хунгарском» патриотизме в более конкретное и узкое понятие мадьярского национализма, направленного против всех других «национализмов» — румынского, сербского, хорватского, словакского. Эта тенденция усиливалась чувством социального и культурного превосходства у венгерского дворянства (позднее передавшимся как венгерской интеллигенции, так и представителям среднего сословия) по отношению ко всем этническим меньшинствам, которые, за исключением хорватов, не имели собственной феодальной элиты. И все же пользу, которую принесли неологисты, трудно переоценить. Представить ее можно даже количественно: они ввели в обиход не менее 10 тыс. новых слов (многие из которых употребляются и сегодня), приспособив венгерский язык к выполнению целого ряда новых для него функций. Но самое главное, они дали носителям венгерского языка чувство интеллектуальной уверенности, поскольку на нем теперь с легкостью можно было обсуждать любые явления и взаимосвязи, существующие в постоянно меняющемся современном мире. Особое коммуникативное значение в этот период приобрела литература, ибо новые литературные темы и стили способствовали генерированию новых вкусов, эмоций и этических норм, осваивая которые, венгерское общество адаптировалось к современности.

Дебаты по поводу выработки норм нового литературного языка сначала концентрировались вокруг поэзии Михая Чоконаи-Витеза — лирического поэта, мастерски владевшего и изысканной техникой рококо, и стилистикой фольклорного стихосложения. Он был также одним из первых поэтов Венгрии, мечтавшим зарабатывать себе на жизнь исключительно литературным трудом. Вместе с неологистами венгерская словесность получила еще и Даниэля Бержени, «венгерского Горация», лирика которого отражала поиски устойчивых моральных ценностей и содержала надежду на возрождение героического прошлого венгерского дворянства; а также Йожефа Катону, автора знаменитой национальной драмы «Банк-бан» (1820) (о событиях XIII в. — времени правления короля Эндре II), воспринимавшейся как смелый протест против засилья иностранцев, нищеты крепостных и гнета тирании. Драма Катоны в течение нескольких лет никак не могла пробиться на сцену, хотя публичные театральные постановки на венгерском языке шли в Пеште с 1790 г.

Расцвет языкознания и литературы был поддержан типографами и издателями, также стремившимися внести свою лепту в развитие научной и литературной жизни страны. Особую известность среди них обрела «династия» Траттнеров. Янош Траттнер был издателем «Тудоманьош дюйтемень» («Научный сборник»), который начал выходить в 1817 г., а также «Ауроры» — литературного альманаха (первый выпуск в 1821 г.), стимулировавшего творчество молодых талантов, а также публиковавшего произведения близких друзей издателя, таких, как Казинци, Андраш Фай или Ференц Кёльчеи. Отличавшийся строгостью эстетических и этических принципов, Кёльчеи позднее стал одним из самых выдающихся ораторов Венгрии, возглавив либеральную оппозицию на заседаниях государственного собрания в период реформ 1830-х гг. Самое знаменитое его философско-политическое стихотворение «Гимн» было написано в 1823 г. в атмосфере общественного возбуждения, вызванного неконституционными притязаниями Франца I, а затем стало текстом венгерского национального гимна. К началу заседания государственного собрания в 1825 г. молодой поэт Михай Вёрёшмарти опубликовал романтический национальный эпос «Бегство Залана» (1825), живописующий один из подвигов Арпада времен венгерских завоеваний.

Из других сторонников реформ Иосифа, сохранивших свое влияние и в XIX в., можно назвать Йожефа Подманицки, бывшего правой рукой палатина Иосифа в администрации Венгрии вплоть до своей кончины в 1823 г. Гергей Берзевици, также переживший увлечение реформами Иосифа и якобинством, подводит нас к проблемам социально-экономических условий и потенциала страны с точки зрения науки того времени. В 1795 г. Берзевици уехал в свое имение на севере Венгрии и за всю оставшуюся жизнь лишь единожды позволил себе участвовать в политике — в 1809 г. набросал проект венгерской конституции для Наполеона. В имении большую часть своего времени и сил он посвятил созданию трудов по политэкономии — двум большим исследованиям на латыни (поскольку он не разделял широкого понимания венгерского патриотизма в духе Казинци): «Промышленность и торговля в Венгрии» (1797) и «Положение крестьянства» (1804), — а также великому множеству аналитических статей. В своих работах он доказывал пагубность для страны политики Габсбургов и, сражаясь против распространенного на Западе образа Венгрии (в основном инспирируемого Веной) как варварского и мятежного захолустья, вскрывал внутренние причины ее отсталости. Как и его приятель Ференц Сечени, тоже из бывших сподвижников Иосифа, он находился под сильнейшим впечатлением от промышленного переворота в Англии, индустрия и коммерция которой были окончательно освобождены от пут феодальной системы. В определенной мере, Берзевици предвосхитил воззрения Иштвана Сечени, сына Ференца, относительно того, что именно крепостничество является главной причиной бедственного состояния Венгрии. Пользуясь научной статистической методикой, Берзевици доказал, что патент об урбарии не обеспечивает необходимого уровня защищенности крестьян от помещиков, что доходы земледельцев не позволяют им вырваться из нищеты и, следовательно, кормильцы страны вынуждены жить в неуверенности, отчаянии или полном безразличии. Будучи крайне невысокого мнения о современном ему дворянстве, Берзевици закономерно связывал свои надежды с вмешательством государства в хозяйственную жизнь страны.

Впрочем, несмотря на остроту научной мысли и эрудированность Берзевици, вполне объективно оценивавшего степень отсталости страны, его мрачным прогнозам все же не суждено было сбыться. Жизнь Венгрии оказалась более сложной и менее предсказуемой. Все очаги нового, столь трепетно охранявшиеся сторонниками реформ Иосифа от того, чтобы не погаснуть окончательно, едва приметно разгорелись и усилились среди окружавшего их болота. Бюрократический абсолютизм Франца I часто выглядел угнетающе дилетантским и бездарным, как ни странно, именно потому, что не мог соответствовать требованиям ускоренного общественного развития. Во время правления Франца I как бы ни с того, ни с сего началось всестороннее развитие социального организма, стали ускоряться процессы в экономической, политической и духовной сферах его жизнедеятельности. И хотя это ускорение в европейском масштабе было более, чем скромным, ни Венгрия, ни какой-либо другой регион Центральной Европы никогда прежде не знали таких темпов роста. Для состоятельной и предприимчивой части венгерского дворянства, составлявшей примерно одну пятую от более, чем полумиллионного знатного сословия страны, этот процесс явного ускорения мог служить доказательством истинности и полезности либеральных ценностей. Но даже тем дворянам, кто был вынужден дополнять свои скромные доходы или вообще зарабатывать на жизнь собственным трудом — содержать гостиницы, заниматься перевозками, а подчас даже сапожным делом или возделыванием земли, — идея «равных возможностей» или же перспектива «карьеры, достигаемой лишь усердием и талантом», уже не казались столь отталкивающими. Без сомнения, задача убедить массы мелкопоместного дворянства отказаться от единственного их достояния — классовых привилегий, чем они в основном и отличались от крестьянства, — была необычайно сложной. Они никак не хотели верить, что отмена системы привилегий лично им принесет больше пользы, чем вреда. И все же, несмотря на то, что большинство дворян поддавалось манипуляциям со стороны правительства, по крайней мере, часть из них удалось привлечь в лагерь сторонников либеральной программы с ее требованиями равенства всех и каждого перед законом, свобод и прав граждан, представительной, ответственной перед избирателями власти.

Что касается миллионов крестьян, то, конечно, новоиспеченный выпускник какого-нибудь немецкого университета мог быть потрясен, подобно Тешшедику в 1767 г., столкнувшись с их «глупостью, безразличием, суевериями и предрассудками» вместо ожидавшейся пасторальной идиллии. Уровень жизни венгерских крестьян к концу XVIII в. едва ли вновь достиг той отметки, на какой он находился в самом начале XVII в., перед всеобщим упадком. Хотя почти 60 % крестьян на пороге XIX в. не имели собственных наделов, в целом, их быт стал понемногу улучшаться: при строительстве домов начали учитывать и удобство, и красоту жилища. Около 20 % материально обеспеченных крестьян, по-видимому, были грамотными, что позволяло им не только читать религиозную литературу или приключенческие и готические романы ужасов, которые можно было купить на любом крестьянском рынке, но и делать расчеты, необходимые в частном предпринимательстве. Преступность в венгерской деревне начала XIX в. выросла не потому, что молодежь убегала из дома, опасаясь вербовщиков, а по причине роста благосостояния населения — появилось что грабить. Десятки тысяч деревенских парней, не сумевших избежать призыва в армию, вернулись домой совершенно другими людьми — их кругозор значительно расширился за то время, что они строем шагали по Европе, пройдя ее всю вдоль и поперек. Иногда они даже удостаивались высоких воинских званий, как, например, доблестный ?bester (полковник) Йожеф Шимони.

Продуктовый бум военного времени и относительный избыток денежной массы побуждали помещиков не только ремонтировать, украшать свои сельские особняки и приобретать «предметы роскоши» (например, для обновления гардероба, прежде собиравшегося несколькими поколениями предков), но также делать инвестиции в развитие сельского хозяйства, промышленности, средств связи и транспорта. Несмотря на то, что первая паровая машина на Европейском континенте была установлена на шахте Северной Венгрии в 1722 г., а в период правления Иосифа II наметился значительный рост числа индустриальных предприятий, механизация венгерской промышленности по-настоящему началась лишь с 1800-х гг., когда магнаты, иногда в сотрудничестве с нарождавшейся буржуазией, пошли на решительные преобразования в текстильной, сталелитейной и кожевенной отраслях. К началу 1840-х гг., когда объем промышленного производства в стране вырос в четыре раза сравнительно с временем Иосифа II, а численность рабочего класса достигла примерно 30 тыс. человек, во всех важнейших отраслях промышленности работало по одному-двум заводам, оборудованным по последнему слову науки и техники. Однако в стоимостном выражении вся продукция венгерской промышленности составляла лишь 7 % от стоимости валового промышленного продукта всей империи Габсбургов (которая, в свою очередь, по уровню индустриализации очень сильно отставала не только от Великобритании или Бельгии, но даже от Франции).

Пока основные отрасли промышленности оставались в руках магнатов, а самая прибыльная торговля (например, рынок зерновых) — у «греков» (выходцев с Балкан), позднее — у еврейских купцов, социально-политический вес класса бюргеров не соответствовал даже его собственной малой численности. Население свободных городов к началу 1840-х гг. достигло примерно 600 тыс. человек, т. е. по численности сравнялось с дворянством, однако лишь одна треть горожан была занята в коммерции или на производстве. И все же рост населения городов существенно опережал общий прирост народонаселения страны, что видно при сопоставлении с данными переписи, произведенной при Иосифе II. В городах наблюдался строительный бум, особенно в Пешт-Буде, как в то время стали называть города-близнецы, подчеркивая пусть официально еще не признанную реальность того, что они образовали единый общий центр страны, хотя основная масса правительственных учреждений по-прежнему оставалась в Пожони, где проходили заседания государственного собрания. Достигнув совокупной численности в 150 тыс. жителей, Пешт-Буда отнюдь не случайно стал столицей Венгерской революции 1848 г., а его внешний вид начал обретать изысканную красоту. К этому времени в нем уже велись работы по созданию системы канализации, были разбиты парки и скверы, а на окраинах появились роскошные особняки и виллы. Почти половина городских улиц была покрыта брусчаткой и оборудована освещением.

Процедура созыва и начала работы государственного собрания 1825–27 гг. после 13-летнего перерыва вовсе не означала, что политика правительства резко изменилась и неопределенные полномочия венгерского парламента оказали воздействие на жизнь страны. Ныне историки связывают наступление «эпохи реформ» лишь с началом 1830-х гг. Что касается повестки дня государственного собрания, то двор рассчитывал, что депутаты основное внимание уделят проблемам налогообложения, а также утверждению проектов, разрабатывавшихся в парламентских комиссиях в 1790–91 гг. Депутаты же намеревались обсуждать злоупотребления властей, в течение тринадцати лет практиковавших незаконные поборы и открыто нарушавших венгерскую конституцию. Венгерское государственное собрание не знало практики количественного подсчета голосов. Любой вопрос на нем обсуждался и как бы «взвешивался» до тех пор, пока то или иное решение не получало одобрения явного большинства, становясь, таким образом, «взвешенным» решением. Поэтому в обеих его палатах столь велико было значение влиятельных группировок, способных уговаривать массы. Все влиятельные группировки, представленные на государственном собрании 1825–27 гг., преследовали одну-единственную цель: защиту конституции. Поэтому они требовали принятия законов, гарантирующих обязательный созыв собрания не реже одного раза в три года и право комитатов на свободное общение друг с другом, а также предусматривающих наказание должностных лиц за антиконституционные меры. В результате словесных баталий стороны вновь пришли к компромиссу: законы, принятые в 1790–91 гг., были объявлены имеющими силу (австрийский двор отказывался от управления с помощью указов), а делегаты проголосовали за налоги, в сумме почти ничем не отличавшиеся от требуемых Веной. Собрание отвергло любые попытки облегчить налоговое бремя крестьянства, тогда как правительство отказалось обсуждать вопросы торговли и таможенных сборов, равно как и законопроект о параллельном использовании венгерского и латинского языков в судебных кодексах и уставах.

Итог заседания государственного собрания, следовательно, был вполне традиционным, и оно вряд ли оставило бы заметный след в истории, если бы не два его решения, сыгравших впоследствии чрезвычайно важную роль. Первое — о создании комитета для переработки проектов 1790–91 гг., прежде всего, тех, что были связаны с давно наболевшим крестьянским вопросом, а также для подготовки законодательных инициатив на рассмотрение следующего государственного собрания. Второе решение было связано с созданием «Венгерского ученого общества», впоследствии ставшего Академией наук. Решающее значение в этом вопросе имела поддержка со стороны графа Иштвана Сечени. Подражая в меценатстве своему отцу Ференцу, по инициативе и при поддержке которого в 1802 г. были созданы венгерская национальная библиотека и национальный музей, Иштван Сечени предложил внести годовой доход со всех своих имений в фонд организации, которая занималась бы развитием национальной культуры. Его примеру последовали еще несколько спонсоров, и «Венгерское ученое общество» в 1830 г. начало работать под патронажем палатина эрцгерцога Иосифа. Вскоре оно стало крупнейшим научным и культурным учреждением, оказывавшим влияние на политическую жизнь страны.

Возврат к конституционным нормам правления, а также пересмотр реформаторских проектов 1790-х гг. на заседаниях парламентского комитета в 1828–30 гг. создали атмосферу, в которой либеральное дворянство «эпохи реформ» попыталось обеспечить мирное обновление страны. И Иштван Сечени в числе первых крупных исторических деятелей поддержал это направление. Еще в юности этот представитель одного из самых богатых аристократических родов Венгрии принял участие в последних Наполеоновских войнах в качестве кавалерийского офицера. Сочетание личного мужества и обаяния принесло ему немало боевых наград и благосклонность дам во время Венского конгресса. В его характере совершенно отсутствовали традиционно дворянские инерция и праздность. Он сам, будучи хорошо знакомым с трудами современных ему классиков социально-политической мысли от Руссо и Адама Смита до Иеремии Бентама, работал над развитием своих способностей, расширением кругозора и воспитанием в себе чувства ответственности. Его путешествия по Западной Европе, Италии и Балканам открыли ему глаза на отсталость его собственной страны. Как и его отец, он находился под очень сильным впечатлением от увиденного в Англии — британской судебно-правовой системы, ее институтов, нравов и социального строя. Уже в начале 1820-х гг. Сечени приходит в отчаяние от узколобой и недалекой стратегии, избранной венгерской дворянской оппозицией в частности, и от состояния всей феодальной системы Венгрии вообще. Он был прекрасно информированным и язвительным критиком политики, проводимой Священным союзом, стремившимся противостоять всем либеральным движениям и подавлять всякую борьбу за свободу в Испании, Италии и Греции. При этом Сечени решительно отвергал насилие и революции. Однако его предложение выступить посредником между королевским двором и венгерской нацией с целью осуществления неизбежного перехода от абсолютизма к управлению представительного типа путем социально-экономических преобразований было отвергнуто канцлером Меттернихом, который в конце 1825 г. по-прежнему предпочитал сотрудничать со старой оппозицией, нежели с «новыми реформаторами».

В последующие годы Сечени, выступая с цивилизаторской миссией, оказывал весьма благотворное влияние на общественное сознание и подготавливал, таким образом, страну к избавлению от наиболее очевидных пережитков старины, особенно в среде венгерской элиты, в которой он видел основной инструмент преобразования общества. Он внедрял и реализовывал проекты, охватывавшие самые различные стороны жизни: от обучения правилам личной гигиены (сделав эту тему модной) и популяризации активных форм досуга вроде катания на коньках и гребли до приобщения страны к культуре коневодства и организации скачек. Он считал, что все виды конных состязаний, с которыми он познакомился в Англии, во многом способствовали улучшению жизни этой высокоразвитой страны. Хотя, как он подозревал, очень многие из его соотечественников придут в ярость, если только узнают, что на самом деле «он хотел дрессировать не лошадей, а их самих». В 1827 г. он по образцу английских клубов создал в Пеште клуб «Национальное казино» как место встречи для тех, кто желал бы «интеллектуально пообщаться». Эта инициатива позднее была подхвачена многими провинциальными центрами, где возникли клубы, ставшие излюбленными местами сбора для молодых реформаторов. Затем Сечени сконцентрировался на более практических проектах, в основном в сфере развития транспортной системы, которая, как он понял, чрезвычайно важна для преодоления экономической отсталости. С его самым активным участием в конце 1810-х гг. было создано Дунайское пароходное общество, а в 1830-х установлена эффективная судоходная связь между Веной и низовьями Дуная. По его инициативе и его стараниями как уполномоченного губерниума были выработаны (по планам Пала Вашархейи) правила судоходства для Дуная в 1830-х гг. и для Тисы в 1840-х. Добился Сечени и строительства первого постоянного моста на Дунае, соединившего Пешт и Буду, желая содействовать превращению городов-близнецов в единую столицу страны. Мост был возведен в 1842–49 гг. с помощью британских инженеров. В той или иной степени Сечени принял участие в создании почти всех финансовых и индустриальных предприятий, которые в течение нескольких последующих десятилетий оставались форпостом прогресса в борьбе за экономическое развитие.

Всей своей деятельностью Сечени доказал, что никоим образом он не был равнодушен к идее национальной независимости, но все же считал, что политика конституционных претензий и обид, избранная национальной элитой в качестве основного способа общения с Веной, бессмысленна. Ему хотелось направить внимание и энергию своих знатных земляков к тем сферам, в которых они могли бы с большей пользой и смыслом проявить свой патриотизм. Иными словами, он предлагал воспользоваться опытом других стран, также игравших роль «младших партнеров» в разных политических конгломератах Европы, — например, Шотландии, в XVIII в. доказавшей, что ни для модернизации страны, ни для формирования в ней влиятельного общественного мнения и глубокого национального самосознания вовсе не обязательна полная политическая независимость — она лишь желательное дополнение к первым двум реалиям. Политика королевского двора и зависимость Венгрии от Австрии, конечно, во многом объясняют бедственное положение страны, однако главной его причиной было сохранение феодальной системы. Сечени пришел именно к такому выводу и всей своей общественно-предпринимательской деятельностью, равно как и известными теоретическими и полемическими работами, стремился доказать его истинность.

Центральной темой его главной работы «Кредит» (1830) было парализующее влияние на экономический потенциал страны отсутствия у нее капитала и возможности приобрести кредит. Некредитоспособность страны, в свою очередь, обусловливалась действием в ней таких допотопных законов, как aviticitas (неотчуждаемость помещичьей земли) и fiscalitas (возврат земли в государственную казну в

В течение 1830–31 гг. произошел целый ряд событий как за пределами страны, так и в самой Венгрии, сформировавших очень благоприятную для инициатив Сечени общественную атмосферу. В отличие от освободительных движений 1820-х гг., охвативших главным образом южные государства Европы и подавленных, за исключением греческого, под натиском объединенных сил реакции в лице великих держав, революционная волна 1830-х гг. обрушилась в основном на Западную и Центральную Европу. Утверждение конституционной монархии во Франции и некоторых германских государствах, образование независимой Бельгии, избирательная реформа в Великобритании явились долговременными результатами этого всеобщего революционного подъема. Однако даже те эпизоды борьбы, которые закончились поражением, как, например, восстания в габсбургских владениях в Италии, в Папской области и особенно попытка Польши стряхнуть с себя российское ярмо, также не могли не затронуть венгерское общественное сознание. Баррикады в Париже в 1830 г. если и вызвали прилив энтузиазма в Венгрии, то разве что среди молодежи, прежде всего, у студентов. Дворянство отнеслось к ним с осторожностью, предопределившей ту покорность, с которой государственное собрание осенью 1830 г. проголосовало за все предложения австрийского двора по военным налогам и воинскому призыву. Однако объявление поляками независимости и жестокое подавление восстания в сентябре 1831 г. вызвали демонстрации сочувствия и готовность венгерских дворян всячески помогать полякам, например, сбором средств во время восстания и предоставлением после его разгрома убежища польским дворянам-иммигрантам, с которыми они имели многообразные отношения и до восстания. С начала 1831 г. правительство Вены, поддерживавшее царскую Россию, становится объектом все более и более решительной критики.

Другие события этого порядка были связаны с крестьянским восстанием в Венгрии, вспыхнувшим летом 1831 г. Это было самое крупное восстание после крестьянской войны 1784 г. в Трансильвании. Непосредственным поводом к восстанию стала эпидемия холеры, унесшая около четверти миллиона жизней. Меры предосторожности, предпринятые властями, вызвали ярость обездоленных батраков в пяти комитатах на северо-востоке Венгрии. Эти безземельные крестьяне жили на заработки с сезонных работ на полях Среднедунайской равнины. Правительство, опасаясь распространения эпидемии, выставило кордоны, не пропускавшие батраков к местам работы, лишив их, таким образом, средств к существованию. Примитивные методы дезинфекции способствовали распространению слухов о том, что власти сами отравляют колодцы. Гнев выплеснулся в неорганизованный мятеж, в котором приняли участие около 40 тыс. румынских, словацких и русинских крестьян. Мятеж был быстро подавлен. Многие напуганные восстанием помещики стали во всем обвинять реформаторов с их идеями и требовать жестоких наказаний для острастки. Однако теперь уже было много и дворян, которые признали, что напряжение, давно уже свойственное отношениям между помещиком и крестьянином, достигло критической отметки и что в сочетании с этническими конфликтами это будет постоянно таить в себе угрозу общественному спокойствию, и, значит, реформы станут неизбежными. Как внешние, так и внутренние события 1830–31 гг. привели к резкой поляризации общественного сознания в Венгрии.

Взгляды Сечени не были полным откровением. К ряду аналогичных выводов приходили такие деятели, как Берзевици, или — тоже экономист — Янош Балашхази. Однако общественное положение Сечени, его авторитет вкупе с логической стройностью его доводов сделали именно его программу построения капитализма и освобождения предметом горячего одобрения или же яростной критики. Одни считали «Кредит» основополагающей работой, другие находили, что книга заслуживает костра. Йожеф Дежевфи выступил публично с опровержением аргументов этого труда. В чем-то он шел даже дальше Сечени по пути радикальных реформ, однако, в целом, его собственные взгляды опирались на избитые идеи дворянского Просвещения, согласно которым феодальные корпоративные структуры нужно не отменять, а обновлять, создавая, таким образом, конструктивную оппозицию Вене. Сечени, напротив, надеялся переманить и магнатов, и двор на сторону поборников реформ. Обе эти позиции, по существу, оказались нереалистическими. Весной 1832 г. издание «Стадиума» было запрещено. Книга была напечатана в Германии на следующий год. Сечени совершенно разочаровался в дворянском парламентаризме, где делами в основном заправляли влиятельные помещики средней руки, и несколько отошел от общественно-политической деятельности, причем как раз в то время, когда всеобщее восхищение им достигло своего апогея.

Даже внутри либерализма политические концепции начали дробиться и множиться. Это и привело к постепенному расхождению взглядов между Сечени и его близким другом, политическим союзником и постоянным спутником в их совместных путешествиях в 1820-х гг. — трансильванским бароном Миклошем Вешшелени. Его политический трактат «О заблуждениях» разделил судьбу «Стадиума» в части цензурного запрета. Трактат содержал в себе и большую часть практических предложений Сечени, изложенных, правда, менее систематически, и многое другое. В отличие от Сечени, Вешшелени считал, что освобождение крестьянства от феодальной зависимости должно не просто проходить под контролем государства, но сопровождаться демонтажем абсолютизма, в котором он усматривал основную причину отсталости, и созданием конституционно-монархического строя, основанного на гражданской свободе. Он также полагал, что корпоративные структуры и дворянская оппозиционность вполне пригодны для реализации антиабсолютистских политических реформ и что они сами уже содержат в себе семена современной конституционной государственности. Надо только убедить дворян в том, что предлагаемые реформы — это не столько дань моде с ее вечным стремлением к дурной новизне, сколько возврат к конституционным ценностям старины, к «дворянской демократии». Сечени не одобрял подобного фрондерства Вешшелени. Он слишком хорошо знал правительство Габсбургской монархии и международное положение. Его опасения, что Вена может нанести ответный удар прежде, чем Венгрия успеет окрепнуть в достаточной мере благодаря экономической, социальной и культурной модернизации, были обоснованными. Именно по этой причине он изо всех сил старался избегать прямой конфронтации и по возможности перенести реформаторскую деятельность в политически нейтральные сферы.

В определенной мере, оба этих подхода впоследствии доказали свою жизнеспособность. Практическая деятельность Сечени, конечно же, имела воспитательное значение как для элиты, так и для рядовых депутатов, которые на заседаниях государственного собрания в 1830–40-х гг. выступали за реформы со все возраставшими умением и решимостью. Однако обращения Вешшелени к дворянству комитатов и его программа по укреплению дворянского движения и превращению его в современную оппозицию, представляющую национальные интересы и потому поддерживающую внутренние реформы, казались куда более притягательными и исполненными силы, нежели осторожные, взвешенные предложения аристократа Сечени. Тем не менее, вопреки ожиданиям Вешшелени, во главе дворянского движения оказались не представители высшей знати, а сельские помещики в основном из среднего дворянства. Именно они обнаружили наибольшую восприимчивость к идеям Сечени и к социальным моделям Вешшелени, скопированным по западным образцам. Среднепоместное дворянство продемонстрировало свою приверженность реформам и свой нравственный авторитет на собраниях сословно-корпоративных органов власти всех уровней. Тех самых органов, к которым со столь глубоким недоверием относился Сечени — «отец венгерского либерализма». В процессе обсуждения в 1831–32 гг. коммерческих, конституционных, правовых и земельных проектов на заседаниях парламентских комитетов дворянское движение за реформы, как и надеялся Вешшелени, обнаружило себя вполне реальной политической силой. Вместе с недворянской интеллигенцией (honoratior) и с наиболее образованной частью аристократии оно в течение всего последующего столетия стало доминировать на венгерской политической сцене в качестве «исторического» среднего класса. В начале 1830-х гг. реформаторски настроенное среднее дворянство по-прежнему было еще в меньшинстве. Однако избрание в 1832–36 гг. многих из них, таких, как Ференц Деак, Габор Клаузал, Иштван Безереди или Кёльчеи, в депутаты государственного собрания, протоколы комитатских собраний по указанным выше проектам и, в определенной степени, даже наказы, которые получили депутаты от своих избирателей в комитатах, позволили дворянским реформаторам появиться на съезде с программой всеобъемлющих реформ.

Непосредственной целью на заседаниях государственного собрания 1832–36 гг. для оппозиционеров были, по словам Кёльчеи, «свобода и собственность». Они хотели создать «единство (национальных) интересов», освободив крестьян от крепостной зависимости посредством «договорного откупа» (т. е. на основе личной договоренности каждого крестьянина с помещиком относительно размеров компенсации за свою свободу и за землю, приобретаемую земледельцем в собственность). После продолжительных дебатов этот проект был провален, и оппозиции пришлось удовлетвориться возможностью освобождения крестьянства от феодальных повинностей, но без земли. Аналогичная судьба ожидала и попытку оппозиции отменить aviticitas, а также ее предложение законодательно санкционировать право крестьян на владение землей или же требование присоединить к Венгрии Трансильванию. С последним предложением сам Вешшелени выступил также в 1834–35 гг. на государственном собрании Трансильвании, частично побуждаемый желанием таким образом усилить позиции довольно слабо организованной и не отвечавшей велениям времени либеральной оппозиции в этом княжестве.