Часть I. ПОЖАР НАД РОССИЕЙ

Часть I. ПОЖАР НАД РОССИЕЙ

Смотрите! Огонь поднялся высоко, пламя его исходит от врагов страны.

«Речение Ипусера», древнеегипетский папирус

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

Над Дворцовой площадью темной пеленой вились вороны. С самого утра сквозь толстые стекла окон в Зимний дворец доносился бесконечный тревожный грай: птицы то садились на брусчатку, будто это было ржаное поле, то вновь взмывали ввысь, под серое мартовское небо. За завтраком царь раздраженно заметил начальнику канцелярии графу Орлову: «Это ужасно — начинать утро под такую музыку». Караулу было приказано стрелять: преображенцы несколько раз палили в воздух, но грохот мосинских винтовок лишь на мгновения заставлял огромную стаю подниматься к свинцовым облакам. Вороны вновь возвращались и заводили хоровод вокруг Александровской колонны, каркая пуще прежнего.

Из окна кабинета царь стоя наблюдал за этой свистопляской, когда доложили о прибытии министра внутренних дел. Настенный хронометр «Генрих Мозер» пробил десять часов, и точно с десятым ударом дверной проем заполнила внушительная фигура Дурново. Все еще глядя на площадь, самодержец поздоровался и задумчиво произнес:

— Вот ведь разошлись, а? Будто Россию хоронят…

Министр почтительно промолчал, сжимая в руках массивную красную папку. Наступила пауза, длившаяся, впрочем, недолго. Со вздохом Николай II отошел от окна и откинулся в тяжелое ореховое кресло, жестом пригласив Дурново присесть напротив.

— Ваше величество, — сказал министр, чуть пригладив большие усы с бакенбардами а ля Александр II, — я имею честь представить доклад о революционном движении, подготовленный согласно вашему приказу. Прежде чем ваше величество ознакомится полностью с содержание этого документа, я взял бы на себя смелость зачитать вам некоторые пункты.

— Et bien, — согласился Николай, — lisez[2] . Дурново достал из папки пачку листов с синим машинописным текстом и карандашными пометками на полях.

— С января прошлого года, — начал он читать монотонным глуховатым голосом, — Россия охвачена революционной смутой. За истекшие четырнадцать месяцев мятежными элементами совершено двадцать четыре вооруженных нападения на чиновников правительства, семьдесят девять покушений на представителей губернской власти, три тысячи сто семьдесят пять нападений на чинов полиции и армии. Также совершено с применением бомб и огнестрельного оружия тридцать пять вылазок против религиозных шествий. В результате убит один член Государственного Совета, три губернатора, три вице-губернатора, семьдесят пять офицеров полиции, семьдесят один офицер армии. Нижних чинов полиции — одна тысяча сто восемьдесят один, армии — пятьсот шестнадцать.

Помещичьих усадеб сожжено одна тысяча сто пятьдесят одна. Забастовок на фабриках и заводах произошло одна тысяча восемьсот семнадцать, ущерб от них составил десятьсот восемьдесят миллионов рублей.

Всего вооруженных противоправительственных выступлений в городах…

Дурново продолжал читать минут пятнадцать, пока царь не встал и, пройдясь в задумчивости по кабинету, не остановил его жестом руки.

— Cela suffit[3] .

Министр закрыл папку и вопросительно посмотрел на высочайшего собеседника. Николай взял длинную кочергу и слегка поворошил уголья в камине. Те зарделись пунцовым жаром, в отблеске которого рыжеватая царская борода показалась почти красной.

— Ваши выводы понятны, — промолвил он. — Впрочем, я и так знал это в общих чертах. Но перечислить цифры — это ли главное? Россия объята пожаром… кто-то ворошит тлеющие уголья смуты, раздувает их, не давая погаснуть. Кто именно — вот вопрос…

Ваше величество, — твердо сказал министр, — мое глубокое убеждение состоит в том, что смута подогревается известными либеральными кругами во главе с Витте. Они убедили ваше величество подписать октябрьский манифест с тайной целью ослабить монархическую власть и развязать руки революционерам.

На несколько секунд тяжелый взгляд императора остановился на лице Дурново. В холодных голубых глазах вспыхнул и погас какой-то огонек.

— Витте, конституция, либералы! Я все это слышу постоянно. Иным придворным господам, конечно, милее Победоносцев, подморозивший Россию на двадцать лет! Для них империя — как тот мамонт, который давно мертв, но в целости сохранен якутской вечной мерзлотой. Сохраниться так можно, жить — нет! Нет-с, Петр Николаевич!

Царь досадливо махнул рукой и тяжело вздохнул.

— Впрочем, это сейчас лишнее. Я хотел сказать о том, что помимо внутренних сеятелей смуты есть еще и другие… И именно последние мне представляются самыми опасными. Деньги, золото — вот истинный приводной ремень революции, который тянется за рубежи империи, к ее, увы, могущественным врагам. Два месяца тому назад я получил записку графа Ламздорфа с весьма тревожными сведениями на сей счет. Вот-с, извольте слышать.

Николай взял со стола папку с вензелем канцелярии министерства иностранных дел.

— Да-с, вот… Наше революционное движение поддерживается и в некотором роде направляется из-за границы. Смута в России выгодна банкирам, заведомо и открыто игравшим на заграничных биржах на понижение русских ценностей… Главные нити противоправительственной борьбы в России скрываются в «Альянс израэлит универсэль» с центральным комитетом в Париже… И так далее.

Царь захлопнул папку и продолжил:

— Вот где истинные заказчики революции! Нельзя вылечить лихорадку, только сбивая жар: надо найти ее причину. Я знаю, что вы скажете: причина смуты в тяжелом положении рабочих, в земельном вопросе, в сепаратизме окраин et cetera. Но это все общие слова: ни рабочие, ни крестьяне сами не способны на организованный бунт в российском масштабе. Нет ни денег, ни организации, опыта, наконец. А заграница… она искушена на сей счет… Она ненавидит нас, завидуя нашим огромным пространствам и мощи. И знает, что эта мощь растет с каждым днем: пройдет лет двадцать, и мы уже будем недоступны ни для какой внешней и внутренней заразы. И поэтому они торопятся: недружественные нам правительства мечтают отторгнуть наши окраинные земли. Банкиры, которые едва ли не сильнее иных правительств, хотят прибрать к рукам наши финансы и промышленность. А для этого им нужно ослабить или вовсе уничтожить существующий монархический строй, надавать всевозможных свобод, что означало бы хаос и гражданскую войну…

Дурново мягко возразил:

— Но, ваше величество, европейские монархи не могут хотеть революции в России… уважая незыблемость монархического уклада, и кроме того осмелюсь напомнить: они являются вашими родственниками. Да и республиканская Франция — наш верный союзник.

Царь покачал головой:

— У России, как говорил мой покойный отец, император Александр, — только два верных союзника: ее армия и флот. Что же до европейских государей… родственные чувства не являются в политике определяющими. Да и правят в монархиях в действительности отнюдь не монархи… Впрочем, в случае большой войны не сдобровать никому из венценосцев. М-да…

Николай опять задумался, и отстранение забарабанил пальцами по папье-маше. Камин разгорелся вовсю, и его пламя бросало красноватые отсветы на весь огромный полузатемненный шторами кабинет. Тихо, размеренно тикали часы… Вдруг за окнами вновь раздался пронзительный птичий крик и за ним ружейный залп. Царь выпрямился и, чуть поколебавшись, подошел вплотную к министру.

— Вот что, любезный Петр Николаевич. У вас есть департамент полиции, охранка, люди в Париже и Берлине. Я прошу вас досконально выяснить, кто и какими путями помогает смуте в России. Подготовьте меры по перекрытию этих путей. Выявите и арестуйте агентов враждебных держав. Если нельзя арестовать — вышлите за пределы России. Словом, обрубите все концы, питающие извне революцию: лишенная подпитки, она прекратится сама собой.

На секунду Николай остановился и посмотрел в глаза Дурново.

— Я даю вам все полномочия. Но старайтесь действовать решительно и быстро. И так вами было потеряно много времени, смута расползлась широко. До меня доходят сведения, что и иные из ваших подчиненных включились в опасную игру сановных либералов. Тех самых, которых вы так не любите.

Дурново выдержал испытующий взгляд и твердо сказал:

— Ваше величество, действия полиции и охранного отделения находятся под моим полным личным контролем. Мои агенты действительно есть как в гуще революционеров, так и среди придворных фрондеров, но все, что они ни делают, они делают во благо монархии.

— Не перестарайтесь с хитростями, Петр Николаевич. Двойная игра — вещь опасная…

Царь еще раз испытующе посмотрел на Дурново и добавил:

Через месяц жду вас с докладом.

— Я сделаю все, что в моих силах, ваше величество.

Дурново откланялся и вышел. Царь, отодвинув занавеску на окне, видел, как министр грузно садился в экипаж. Кучер тронул поводья, и через несколько мгновений экипаж, как мглой, закрыло вороньей стаей. Дикое резкое карканье заглушило цокот копыт… Николай поднял глаза к небу: оно хмурилось и грозило дождем. С Невы тянул холодный ветер. Самодержец всероссийский вздохнул и плотно закрыл окно. В возникшей тишине неестественно громко прозвучал бой часов. Николай вздрогнул и слегка испуганными глазами посмотрел на выскочившую из окошка часов кукушку. Призрачно-далекое детское воспоминание шевельнулось в нем…

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить? — невольно повторяя ребяческие гадания, прошептали августейшие губы. Тотчас же, жалея о вырвавшихся словах, он прикрыл рукой уста: большое зеркало чуть наискосок от камина отразило этот вялый жест и болезненное сощуривание государевых глаз. Серьезное, почти суровое выражение, какое было на его лице во время беседы с министром, исчезло. Из зеркала на Николая смотрел не царь, а слабый, беззащитный ребенок с бородой и усами. Ярким кровавым пламенем дышал ему в затылок камин. Внезапно там что-то треснуло, и серебристый глянец отразил сноп мятущихся искр.

Четко и ясно кукушка прокуковала двенадцать раз.