Пожар…

Пожар…

Наотмашь хруст топора

и навзничь — четыре ножа,

в мёртвую глотку

сыпали горстью зерна.

Владимир Луговской. Пепел

В марте 1919 года, с новым витком хлебозаготовок, проводившихся уже по принципу продразверстки, а значит, с повышенным количеством злоупотреблений — в связи с твердым заданием трясли и середняков, и даже бедняков, — деревня буквально взорвалась. За первые полгода 1919-го восстания произошли в 124 уездах. За это время местная власть окончательно оборзела, почувствовав себя полноправными хозяевами на местах, а крестьяне озверели.

«Восстанием» в то время называли все что угодно — от толпы, после очередной пьяной выходки местного предисполкома разгромившей сельсовет, до локальной войны с массовыми убийствами, захватывавшей десятки уездов. Что касается первых — тут все ясно. Более того, ощущение такое, что эти «восстания» часто вспыхивали с одной целью: привлечь внимание вышестоящей власти. Ибо после выступления проводилось следствие, в результате которого доставалось не только и даже не столько участникам, сколько спровоцировавшим их деятелям.

Однако если крестьяне и «третья сила» находили друг друга — поднимались настоящие войны. Все они, в общем-то, различаются лишь количественно: по величине, по грамотности действий, по степени озверения. Чем богаче губерния, уезд, волость, тем более сильной и жестокой является война, но основные закономерности одни и те же.

В 1919 году Поволжье охватило колоссальное восстание — бунтовали, по разным данным, от 100 до 150 тысяч крестьян. К тому времени тема Учредительного Собрания потеряла свою остроту. Население стояло за советскую власть, и лидерам приходилось подстраиваться. Лозунги повстанцев стали иными, в первую очередь против «коммунистов»: «Да здравствует советская власть на платформе Октябрьской революции!» «Долой коммунистов и коммуну!» «Долой жидов!» К восставшим начала присоединяться армия — ив Поволжье, и на Дону полки, сформированные из мобилизованных, переходили на сторону повстанцев.

К лету пожар стал почти сплошным. Только в трёх губерниях аграрного центра произошло 238 восстаний. Крестьянская война в Тамбовской, Воронежской и Саратовской губерниях создала угрозу фронту.

Первые восстания — да, они были организованы. Но в ситуации, когда бунтуют все, организаторы уже не требуются. Какая-нибудь волость избирает антисоветское выступление способом разрешения конфликта, который в другое время, может статься, и мордобоя бы не стоил, просто потому, что так делают все. А в ситуации, когда противников у власти больше, чем сторонников, финансовая (или материальная) поддержка обеспечена[143], по дворам сидит уйма бывших солдат и унтеров, а кое-где и офицеров, а по лесам шляются банды дезертиров, выступление очень быстро получает вожаков, вооруженную силу, какие-нибудь знамена и лозунги. Посланцы с той стороны фронта в повстанческих штабах тоже сидели — но этих господ программы и лозунги интересовали мало. Им важно было разгромить красных, а с идеологией можно разобраться и потом, пулеметы найдутся.

Недавно я раскопала в Интернете замечательное описание повстанческого знамени, захваченного 13 января 1921 года в селе Погорельском Барнаульского уезда. Сверху вниз оно бело-черно-коричневое, и на каждой полосе — своя надпись: «За Учредительное Собрание!» «За мать-анархию!» и «За чистую советскую власть без коммунистов!» Объяснение появлению столь роскошного сочетания взаимоисключающих лозунгов только одно: вместо того чтобы до хрипоты спорить о программе, организаторы восстания выбрали вариант, не обижающий никого. Как понимали данную программу алтайские крестьяне, скрыто египетской тьмой.

Лозунги тоже представляли собой поэтическую картину мира, вылепленную из каши в головах. Классический «Да здравствует Учредительное Собрание и свободная торговля!» говорит о присутствии в рядах повстанцев эсеров. «За Советы без коммунистов!», «Да здравствуют Советы, долой коммуну!» — о том же самом, только левее. «За веру христианскую и ислам!» — тоже понятно, хотя и несколько неожиданно. А о чём свидетельствуют следующие призывы: «Да здравствует свобода, равенство, братство и любовь!» (а еще говорят, что хиппи появились в Америке); «Да здравствует Красная Армия! Бей коммунистов, долой Троцкого! Да здравствует Ленин и Учредительное Собрание!»? Замечательно откровенны были сибиряки, выкинувшие лозунг: «Разрешена гонка самогонки!» Вскоре повстанцы дозрели и до программ. Они обычно бывали короче, чем тамбовская, но крестьянское самоуправление и свободную торговлю содержали все.

Однако у повстанцев слова расходились с делами еще в большей степени, чем у большевиков. Все вожаки всех крестьянских армий и партизанских отрядов, едва доходило до практического применения мужицкого идеала насчет «податей не платить, рекрутов не давать!», почему-то становились удивительно похожими на своих противников. Их можно понять — «народным армиям» тоже надо набирать личный состав и чем-то кормиться.

Вот перед нами один из документов «крестьянской войны».

«Приказ № 1 по территории народной повстанческой армии. Деревня Кузнецово. 1 августа 1920 г.

На территории, освобожденной повстанческими войсками от коммуны, населению возвращается вся полнота гражданской свободы. Всем, кто идет под знаменем народной повстанческой армии, объявляется действительное равенство перед законом, свобода слова, собраний, передвижения, занятий. Труд, промыслы, торговля, собственность каждого объявляются неприкосновенными. Ввиду исключительности военного времени повстанческой армии временно предоставляется право реквизиции всего, что нужно для армии, с выдачей в уплату реквизиционных квитанций, по которым впоследствии, по установлению государственного порядка, будет выплачена сполна действительная стоимость взятого по курсу. Да здравствует настоящая, не коммунистическая свобода! Командующий Шишкин»[144].

Комментировать надо?

* * *

Забавно смотреть, как выкручиваются апологеты белого и зеленого движений, когда доходит до поведения их подзащитных по отношению к местному населению. Самый ходовой прием здесь, конечно, следующий: объяснять мобилизации и реквизиции жестокой военной необходимостью. С этим, пардон, никто не спорит — такая необходимость была, но почему же она была только у белых и зелёных?

Встречаются и более эксклюзивные варианты. Самым роскошным образом отличился господин Сенников, который, глядя прямо в душу невинными голубыми глазами, заявляет:

«Новый начальник Тамбовского ГубЧКМ. Д. Антонов-Герман сходу начал активизировать работу своего аппарата. По его предложению были созданы подвижные подразделения ГубЧК с целью проникновения на территорию губернии, контролируемую Союзом трудового крестьянства. В их задачу входили такие акции, как расправа над крестьянами. Это надлежало производить под видом партизан. Тамбовские чекисты всерьез намеревались расколоть народное движение и подорвать силу повстанцев. Проникая небольшими группами на свободную территорию губернии и выдавая себя за повстанцев, они отнимали у крестьян лошадей, коров, овец, а также продовольствие, при этом совершая всевозможные бесчинства».

Самому-то автору не смешно? Он что, всерьез полагает, что повстанцы фураж и продовольствие покупали на базаре, а злые чекисты, притворяясь антоновцами, грабили крестьян? На пике восстания численность «народных армий» Тамбовской губернии составляла десятки тысяч человек — неужели вся эта орда кормилась добровольными пожертвованиями?

Другая проблема — соотношение зверств одной и другой стороны. Сведения о злоупотреблениях красных в ныне выходящих сборниках документов собраны тщательнейшим образом и в большом количестве. А поведение их противников… ну, не замалчивается… скажем так: упоминается. Если очень старательно искать, кое-что можно найти, а кое о чем догадаться.

Вот восстание марта 1919 года в Поволжье, впоследствии названное «чапанной войной». Штаб повстанцев в обращении к гражданам пишет:

«Население сел и деревень в корне протестует против убийств обезоруженных коммунистов и вообще против бесцельного кровопролития».

Но если население, у которого забирают хлеб и сыновей в армию, протестует против того, чтобы убивали обидчиков — то кто тогда их убивает? Получается, что повстанцы — не из населения?

В отчёте симбирского губисполкома в НКВД говорится немного по-другому:

«Восстание отличается жестокостями: у попавших к ним отрезываются уши, носы и губы, отрубаются руки и пальцы».

В отчёте карсунского уисполкома Симбирской губернии в НКВД пишут:

«За время мятежа с 15 по 20 марта пало жертвами до 25 человек коммунистов карсунской организации, не считая погибших из местных ячеек… Расправа с коммунистами была жестокая и, если можно так выразиться, зверская. Ни одного коммуниста нет, чтобы он был убит одной пулей. Из видимых признаков на трупах явствует, что их большею частью убивали тупым орудием в виде дубин, кольев и других предметов крестьянского обихода, как, например, вил, топоров и пр. Мало того, трупы спускались в реки под лёд».

Вот еще одно свидетельство — автобиографическая повесть писателя Леонида Пантелеева, которого угораздило оказаться в самом эпицентре так называемого «вилочного» восстания. Когда хоронили погибших красных добровольцев, Ленька пошел искать тело своего друга.

«На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами… Он поборол в себе страх и ещё раз пошёл искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев»[145].

Артиллерии у «вилочников» не было. Что же, в таком случае, проделали с погибшими?

В Сибири не только не отставали, но и опережали, пожалуй. Там и народ более крутой, и с подчинением власти всегда было не очень, а колчаковская армия, по масштабу зверств действительно являвшаяся чемпионом среди белого воинства, приучила народ к жестокости.

Из доклада председателя Тюменской губЧК П. И. Студитова. 5 апреля 1921 г.

«Бандиты вслед за арестом коммунистов тотчас занялись арестами беспартийных и вообще всех лиц, сочувствующих советской власти. Начались массовые расстрелы, зверства и т. д.

В Ингалинской волости один убит, уведено в тыл (уводились с целью расстрела) 15 коммунистов, 40 беспартийных, 18 человек красноармейцев. В Суерской волости арестовано и уведено в тыл коммунистов — 14, беспартийных — 36. В Коркинской волости уведено в тыл коммунистов — 11 человек, беспартийных — 40 человек[146]. Все уведенные в тыл арестованные, ради сохранения патронов, замучиваются. Из 33 человек, уведенных из Красногорской волости, возвратился один, у которого оказалось до 50 ран. В Суерской волости арестованных били, морили голодом, держали в холодных помещениях, снимая при этом белье и обувь.

Не осталось ни одного коммуниста в Архангельской и Красногорской волости — целиком вырезаны. В районе Красногорской волости расстреляно около 50 человек. Вырезана Красновская коммуна в селе Спасском Шатровской волости. Выкалывались глаза арестованным и таким образом отпускались. В гор. Ялуторовск 6 марта привезено 30 трупов замученных, найденных в районе Бешкильской волости. Многим отрезали уши и носы, на телах следы от вонзаемых в них пик. Все тела обожжены каленым железом. Особенными зверствами отмечается Омутнинский район. Арестованные сажались в тесные помещения (шесть аршин кругом), куда загоняли до 65 человек, и арестованных в невыносимой жаре парили по двое суток, не давали ложки воды и крошки хлеба.

После указанных пыток арестованные отводились в следственную комиссию, где существовало 4 решения: 1) казнь через расстрел, 2) тыловая окружная следственная комиссия, 3) следствие и 4) освобождение. Последняя категория существовала лишь для своих лиц, задержанных без пропуска. Всех остальных ждала первая категория».

Как видим, перед нами не эксцессы пьяного командира отряда. Это тоже «революционное правосудие», только не красного, а зелёного цвета.

«Предназначенные для казни жертвы отводились в холодный каменный сарай без окон, с железными дверями, предварительно раздетые донага, где вынуждены были находиться босыми на ледяном полу. Никакого различия, никаких привилегий для стариков, юношей, беременных женщин с грудными детьми и детей-подростков не существовало.

Все одинаково подвергались замерзанию[147]. В глухие ночи арестованные выводились для замучивапия, т. е. патронов для арестованных жалели, выкалывали глаза пиками, беременным женщинам распарывали животы, детей кололи пиками, рубили топорами в куски. Связывались также по два человек арестованных — спила к спине, в рот засовывалось сено и удавливались петлей. Мертвые отвозились на скотские ямы. Расстреляно и замучено в селе Омутнинском 90 человек.

В Ишимском уезде приходится часто наблюдать безумно дикую картину: арестовывали продработников, заживо разрезали им животы, насыпали туда какое-нибудь зерно и т. п., затем вывешивали над ними аншлаг: „Развёрстка выполнена полностью“.

В Бобылевской волости бандитами производилось сжигание в ямах. В районах Краспогоркой волости были пьяны и позволили себе страшные избиения. Ими были убиты мальчик и старик Комольцевы…

…Повстанческое движение в Ишимском уезде вначале имело вид чисто низового, постепенно перешло в чисто кулацко-белогвардейское, так как впереди движения — в штабе и нач. отрядов — встали кулаки и офицерство, а потому репрессии но отношению к коммунистам и более преданным советским работникам перешли в поголовное избиение коммунистов и частью их семей…

Общее число пока выяснить трудно в силу того, что еще восстание не подавлено, но надо полагать, что общее исчисление выражается в десяток тысяч»[148].

Впрочем, не факт, что в европейской России убивали менее жестоко — там планку насилия держали казаки, а это были те ещё миротворцы! И ежели кому угодно считать восстание народным, то и эти зверства надо отнести на счет народа как такового. Такой вот он у нас — Богоносец-то…

Но на самом деле проблема исполнителя — достаточно серьёзная. Даже очень возмущенные крестьяне редко решались на что-то большее, чем избить и разоружить продотрядовцев. В крайнем случае, будучи уже беспредельно возмущенными, могли забить до смерти. Однако чтобы пойти на утонченные мучительные казни, последовавшие после решения «суда», а тем более чтобы зверски умучивать стариков, женщин и детей, нужен был навык — то есть особые люди. И такие люди в России имелись. История Гражданской войны выделила две категории особо жестоких: уголовники и казаки.

Практически сразу после Февральской революции министр юстиции Временного правительства Керенский, о котором историки до сих пор не могут договориться — провокатор он или на самом деле такой дурак, — радостно открыл двери тюрем, в том числе и каторжных, выпустив на свободу немереное число опаснейших преступников. Те очень быстро нашли себя — одни вернувшись к прежнему ремеслу, другие отыскали более удобный промысел. Зачем грабить частным образом, когда можно пойти в какую-нибудь армию и заниматься тем же самым уже на законных основаниях?

Красные своих уголовничков быстро прижали к ногтю: как уже говорилось, это единственная сила в Гражданской войне, которая карала за злоупотребления своих — да так, что только клочья летели. В прочих армиях могли разве что приказать более так не делать — но кто выполнял эти приказы?

Впрочем, нет! Отмечены в истории белого движения и суровые расправы за злоупотребления по отношению к местному населению. Казачьи части действительно карали своих за грабежи и насилия — в казачьих станицах. По отношению ко всем прочим грабеж и резня шли такие… То, что казаки рассматривали войну в первую очередь как грабительскую экспедицию, отмечают многие. «Тихий Дон» вспоминать не будем, приведем более редкий источник из числа эмигрантских воспоминаний некоей Арбатовой о том, как части Добровольческой армии заняли Екатеринослав.

«…Наутро другого же дня восторженность сменилась досадливым недоумением. Вся богатейшая торговая часть города, все лучшие магазины были разграблены; тротуары были засыпаны осколками стекла разбитых магазинных витрин; железные шторы носили следы ломов, а по улицам конно и пеше бродили казаки, таща на плечах мешки, наполненные всякими товарами…

…Грабежи росли и перенеслись на частные квартиры. По ночам раздавались отчаянные крики подвергавшихся ограблению.

Отправилась делегация к генералу Ирманову, и старый вояка, сидя засыпающий в кресле… сослался на свою в этом деле беспомощность, отвечая, что борьба с уголовными преступниками не входит в его чисто военные обязанности, а лежит на обязанности полицейских властей.

Когда же генералу было указано, что грабителями и уголовными преступниками являются казаки подчинённых ему частей, — он удивленно, старчески дряхлым голосом произнес:

— Да неужели? Вот канальи! — и по его лицу скользнула счастливая отеческая улыбка»[149].

Справедливости ради надо отметить, что красные казаки, например те же будённовцы, вели себя немногим лучше, а когда им попытались запретить грабежи, едва не подняли бунт. Менталитет, однако… Читайте «Тараса Бульбу».

Кстати, насчет «Тараса Бульбы» — там ведь не только про грабежи рассказывается, но и про то, как запорожское войско люто казнило неприятелей, не щадя ни женщин, ни детей, жгло паненок в костелах и кидало к ним в огонь их младенцев. Об этом и поговорим.

Андрей Купцов, автор неоднозначный, но не заслуживающий огульного отрицания, пишет, как казаки расправлялись с пленными красноармейцами. Описание это он сделал по рассказам своего отца, и оно, в общем-то, другим данным не противоречит.

«Мой отец, сын красного полка, видел, как рубят „в капусту“. Он был невольным участником того „бузулукского мятежа“, когда некоторые казачьи части перешли на сторону белых…

…Человеку привязывают руки „по швам“ и начинают легкими секущими ударами с потяжкой пластовать его по бокам, как обычно нарезают колбасу. Фьить-фьить, сверху от плеч вниз по рукам и бедрам и опять сверху вниз. Пока эти пластующие удары идут по рукам, четкие, смачные ударчики. Вот уже облетели пальцы. А напарник слева чуть переборщил — надрубил и перерубил руку… С боков свисают кровавые лохмотья — как капуста.

Вся сложность в том, что человек может потерять сознание сразу — и конец потехе. Надо в таком случае подвязывать жертву к перекладине ворот, к какому-нибудь длинному суку, но при этом оставить бока открытыми для ударов. Есть другой вариант — когда пленного подвязывают под мышки и невысоко подвешивают над землей. Тогда можно слегка крутануть жертву и нарезать по кругу, уже захватывая спину и грудь. В этом случае хорошо иметь в качестве объекта истязания человека с пузом. Постепенное надрубание оного приведёт к медленному выпадению кишок…»

Итак, отец автора оказался во время мятежа в одной из станиц в числе пленных, которых согнали на площадь перед церковью. Дальше было так…

«Они все стояли, ожидая чего-то, когда с боковой улицы на легких рысях вылетела с матом группа всадников, гоня кого-то меж: коней нагайками. Один из всадников вылетел вперед, кто-то из группки командиров крикнул: „Видал эту сволочь? Он Семена подстрелил!“ Какие-то крики и команда: „В капусту его!“ Человек, видно, знал, что к чему, и с утробным воплем кинулся на кого-то в надежде на быструю смерть, но не дали…

„А чем поддержать-то?“ Вопрос… „Тащи оглоблю!“

А тем временем человека связали по стойке смирно. Когда притащили оглоблю, ее использовали как удочку: задний держал конец, середину положили на плечо крепкого казака, а на конце уже была привязана петля. Но за шею нельзя — человек, повиснув на шее, потеряет сознание — весь „цимес“ насмарку. „Тащи штык!“ — и штык вогнали в щеку с одой стороны, проткнув ее насквозь, и за него вокруг головы зацепили петлю „удочки“.

Тот, кому кричали о каком-то Семене, выхватил шашку и подал знак рукой кому-то, кто встал уже слева сзади, и начали четко и резко-легко пластовать живого человека „в капусту“… После уже на паперть вышел с попом какой-то старик и двинул речугу, в конце которой, как после рассказали отцу, всех приговорили к „суду народа“. В переводе на русский, намечалось изуверское шоу…»

…Казнь была назначена на следующий день, однако казаки, не утерпев, часть пленных забрали раньше. Но само шоу не состоялось — ночью в станицу прорвались красные, дав подростку возможность донести до потомков то, что он там увидел.

«Людям загоняли оглобли в задний проход, четвертовали, кастрировали, сдирали кожу… Вырванные глаза, обрезанные уши, обгорелые ноги, прибитые к бревну над костром (как казнили женщин, я промолчу)»[150].

Другие источники описывают иные способы казни — так, например, в повести «Чапаев» казаки у двух попавших в плен красноармейцев вырезали полоски кожи и солили сверху, а натешившись, прикончили штыками. Ну а захватив раненых, закопать их живыми в землю или зажечь госпиталь — самое милое дело.

Интересно, тамбовский «народный суд», о котором пишет господин Сенников, — он так же выглядел? Автор не говорит об этом, но из других источников известно, что тамбовское восстание отличалось зверствами, выделявшимися даже на тогдашнем фоне. Ежели и вправду воду там мутили прорвавшиеся в губернию казачки — оно и неудивительно. Другое дело, что это вряд ли. Казаки даже в белой армии существовали обособленно, считая себя неким «высшим сортом» по отношению к прочему российскому люду, так что участвовать в каком-то мужицком восстании…

Не то чтобы это походило на биологические изыски Третьего Рейха, скорее на сохранившееся ещё со времен Тараса Бульбы[151] разделение на «казаков» и «мужиков», аналогичное более позднему делению на воров и фраеров. То, что творили казаки по отношению к не своему населению, иначе как высшей степенью уголовного террора не назовешь. Их зверства известны из слишком большого числа разных источников, чтобы сомневаться в том, что они были, и были они исключительными. Помните «Железный поток», когда вслед за уходящими красными, покидав детей в телеги, рвануло иногороднее население? Не от грабежей же оно бежало, в самом деле…

Кстати, из всех деяний «сталинской контрреволюции» самое большое возмущение общественности — не оппозицонеров, а именно общественности — вызвало восстановление казачьих частей. Вот только не надо говорить, что виной тому была иррациональная ненависть злобного русского и нерусского народа к белым и пушистым станичникам, ладно?

Но все это меркнет перед тем, что творилось в Сибири. Там правили бал в трогательном единении казачьи отряды атаманов Семенова и Анненкова и состоящие чёрт знает из кого банды барона Унгерна. Свидетельств много, но книга, в общем-то, не об этом, так что не будем собирать мозаику, а прибегнем снова к Купцову, который на материалах судебного процесса над атаманом Анненковым рассказывает о его «миротворческой работе».

«Самое типичное — это в ряд к плетням привязать (а если были гвозди, то и прибить руки) всех жителей и начать всех люто пороть, всех, со стариками и детьми. А позже начинались пыточные казни, когда людей сжигали по частям, четвертовали (не убивая), сажали на кол, сдирали кожу ремнями. Вырывали глаза, отрезали языки, женские груди, гениталии… Приколотив гвоздями мать к стене дома, самый кайф распилить у нее на коленях её детей… Вообще-то насиловать кучей и убить — это примитивно, хорошо опосля етьства у девчонки вырвать глаза, отрубить пальцы и запихнуть это все в глотку ее жениху, а также сие сделать с семейной парой, при этом самый „цимес“, если жена беременная, тогда можно, „аккуратно“ вырвав плод, поджарить его и скормить собакам, а то и мужу, клещами раскрыв тому рот. А четвертовать лучше было так: прибить человек двести к шпалам, чтобы руки и ноги были по сторонам рельсов. И под оркестр, не торопясь, поехать на своем фирменном „поезде смерти“ по рукам и ногам и просторам Родины.

Самое рядовое описание конкретных событий в каком-то месте обвинительного заключения: „Тогда пьяная разнузданная банда стала зверски пороть крестьян, насиловать женщин и девушек и рубить крестьян, невзирая на пол и возраст, да и не просто рубить, — заявлял свидетель Довбня, — а рубить в несколько приемов: надрубят руку или ногу, затем разрежут живот и достанут оттуда кишки, а то кишками-то учнут детей душить“… По словам свидетеля Турчинова, ворвавшись в крестьянскую хату, аннепковцы, если в хате были дети-младенцы, всегда насаживали ребенка на штык и поджаривали его в печи. Вообще в живых оставались только те, кого анненковцы заставляли закапывать казнимых живьем в землю. Последних могли, куражась, и наградить»[152].

И напоследок предельно простое свидетельство с судебного процесса над Анненковым, состоявшегося в 1927 году.

«Перед судом — свидетельница Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка. Из-под линялого ситцевого платка выбивается седая прядь. Бугристый шрам пролегает через всю щеку. Она говорит медленно, трудно.

— Белые, вот его молодчики, — указывает она на атамана, — убили у меня двух старших сынов. Одному было двадцать два, другому — пятнадцать. А меня привязали за ногу к конскому хвосту. И погнали лошадь в сторону камышей. (В руках я малых детишек своих держала.) Всю спину до костей мне ободрали. Как я в памяти осталась — не знаю. Чую, остановилась лошадь и кто-то отвязал меня. Потом услышала: „Иди за нами“. Я поняла, повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла от слабости. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно… У одного ребёнка, у мальчика, руку отрубили, так он и умер потом в больнице.

— Сколько ему было лет? — спрашивает председательствующий.

— Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый… А дальше что было, не знаю… Без памяти упала… И жива осталась. Забыли, видно, про меня, покуда детей мучили…»[153]

Не обязательно именно эта публика развлекалась в недрах крестьянских восстаний — да и зверства там были все же менее изобретательными. Но они устанавливали планку, верхний уровень изуверства, к которому подтягивались остальные палачи, а вслед за ними и красные — как удержишь?

…А мы ведь еще забыли про армию, которая тоже не прочь была побунтовать. В Тюмени, например, восстание опиралось на расположенные вдоль железной дороги части полевого строительства. Ну это, впрочем, другая история — у строителей всегда было повышенное количество «спецов», а данный контингент изначально склонен к изменам. Сие лишний раз доказывает, что восстание было не спонтанным, а заранее подготовленным, раз сумели договориться с военспецами.

Но вот вполне «народная» часть — Туркестанская дивизия под командованием Александра Сапожкова. Её мятеж был вызван, как пишется в предисловии к сборнику документов «Поволжье», «растущим недовольством крестьян продолжающейся Гражданской войной и политикой военного коммунизма».

Мятежный комдив и в самом деле был по происхождению крестьянином, а кроме того, еще и левым эсером. Но документ, приведенный в том же сборнике, свидетельствует, что дело тут не в военном коммунизме и уж тем более не в войне, против которой доблестные краскомы ничего не имели. Причина куда проще. Туркестанскую дивизию, воинскую часть, окрыленную и отягощенную всеми славными боевыми традициями РККА, решили перебросить на польский фронт. И по этой причине начали строить.

Из показаний бывшего помощника начальника штаба 2-й Туркестанской дивизии Е. Хорошилова. 7 августа 1921 г.

«…У Сапожкова с первых же дней гили крупные нелады с подивом[154] дивизии, которые особенно обострились во время стоянки дивизии в Пугачевском уезде, когда в г. Пугачев приезжал ревтрибунал Заволжского военного округа, поарестовавший много лиц из комсостава за драки и пьянство, которые, кстати, благодаря общему кумовству карались не особенно строго. Комбриг Зубрев, со слов Сапожкова, объяснил эти нелады с политическими работниками дивизии тем, что „пришлют молокососов, соскочивших со школьной партийной скамьи с правом учить других, контролировать и арестовывать. А где же они были, когда в восемнадцатом году мы выходили с голыми руками против буржуазии… (и т. д., и т. п. — Е. П.)“. Намека на восстание никогда не было. Все ограничивалось лишь разговорами. Мнение большей части комсостава и красноармейцев было на стороне Сапожкова и Зубрева[155], так как большая часть дивизии была с ними ещё с начала 1918 г. на Уральском и Южных фронтах».

10 июня дивизию перебросили в Бузулукский уезд, где её собирались довооружить и отправить на польский фронт. Идея воевать понравилась всем. Однако в начале июля пришло известие, что Сапожкова и Зубрева должны сменить… Командование понять нетрудно: отправлять эту гоп-команду на фронт смысла не имело, особенно с учётом уже находившихся там будённовцев. Не дай Бог, пересекутся с какой-нибудь дивизией из Первой Конной да начнут выяснять, кто круче…

Более того:

«…стало известно, что решено оздоровить весь комсостав дивизии последовательной сменой и назначением новых людей. В дивизии народ, сжившийся со своими командирами в боях, невзгодах двухлетней гражданской войны… заволновался. Носились слухи, что всех новоузенцев[156] по прибытии на фронт разгонят по другим частям, комсостав снимут с должности. Сапожков в то время усиленно пьянствовал и, мне кажется, под давлением алкоголя и решился на свою авантюру. Он стал потихоньку объезжать полки, говорил как бы в подтверждение всех нелепых слухов, винил во всем политработников вообще, изменивших политику 1918 г., и политработников дивизии в частности. Было, кажется, несколько тайных собраний комсостава… На этих собраниях были вынесены резолюции: „Да здравствуют борцы 1918 года!“, „Долой спецов!“, и было решено оказать вооруженный протест, но крови не проливать».

Как видим, ничего общего с крестьянскими делами сей протест не имел. Подобным же образом примерно в то же самое время едва не взбунтовалась Первая Конная, и тоже по причинам конфликта с «комиссарами», имевшими наглость запретить грабить местное население.

14 июля Туркестанская дивизия двинулась на город Бузулук, каковой практически без сопротивления захватила, разоружив гарнизон. Дивизию переименовали в «армию Правды», а поскольку она являлась кавалерийской, решено было сформировать для «армии» и стрелковые полки. Сапожков потребовал переговоров с командующим Заволжским ВО Авксентьевским — хотел, по-видимому, выдвинуть какие-то требования. Но пока налаживали связь, он успел напиться и, когда его позвали на переговоры, заявил, что говорить уже поздно.

«Первые два дня население ни во что не посвящали… Все ходили в недоумении, даже и большинство солдат. На третий день были устроены митинги в городе, на которых выступали присоединившиеся к Сапожкову… причём в это время были выброшены лозунги: „Долой примазавшуюся к советской власти белогвардейщину!“, „Долой диктатуру коммунистической партии!“. Требовалось немедленного отстранения от должностей и предания суду всех „замаскировавшихся врагов народа“ и т. п.

Между тем выяснилось, что сформировать стрелковые полки не удалось, а также не удержать г. Бузулука в своих руках. Все пехотные отрядики, которые наспех вооружались и отправились против правительственных войск, были только до первой стычки, после чего сдавались или разбегались, да и со стороны кавчастей появились отдельные случаи перебежек и дезертирства куда попало. Сапооюков и Зубрев продолжали пьянствовать, причем Сапожков напивался к вечеру, а Зубрев круглые сутки был без сознания, в каком виде и попал в плен под дер. Котлубановской отряду Штильмана…»

Дальнейший рассказ о злоключениях «армии Правды» содержит в себе описания бессмысленных перемещений и беспробудного пьянства и вполне определяется выражением автора: «Хаос был полнейший».

«Вообще во всей этой истории так много странного, что, если опросить всех, что думали вы, когда начинали все это, и что думаете дальше, ответ, по-моему, будет один: „Не знаю“. Вряд ли кто, кроме разве Сапожкова, отдавал себе отчет, что делал. Мое личное мнение о Сапожкове — это то, что он человек с больными нервами, хотя и служивший с 1917 г. Советской власти, но со взглядами правее, чем РКП, да еще страшно раздраженный вмешательством политработников в дела, которые подчас их совсем не касались, да плюс к этому ежедневная выпивка. Мне думается, что он хотя и поднял восстание, но и сам на успех не надеялся, а так — насолить всем, а потом сбежать с несколькими верными людьми…»[157]

Строго говоря, сапожковское восстание нельзя причислять к крестьянским. Автор показаний, штабной работник, который должен все же понимать, что происходит в его собственной части, пишет в качестве резюме:

«Те, от кого зависели все эти перемещения должностей, допустили огромную ошибку, что ударила по больному месту, и, мне кажется, что не трогай Сапожкова, Зубрева и других, с которыми люди сжились в боях и невзгодах. Республика не потеряла бы бригаду солдат, рвущихся в бой, как один все, спаянных революционной дисциплиной… и не видела бы тех убытков, которые принесла эта ненужная бесцельная бойня, не потеряла бы миллионы… Взять, как пример, командира бригады Зубрева Федора Андреевича… это человек, который отбывал 3 года в Киевской крепости…за политические убеждения, в 1917 году с марта был выборным в комитетах, первым снял корпус… с позиции, не дал ему идти на Петроград во время наступления Корнилова… организовал из своих односельчан отряд в феврале 1918 г. и с того момента борется не покладая рук… Он крестьянин из бедноты, и неужели же он контрреволюционер, а такие, как он, — были все: кто же прав и где правда?»

В том-то вся и беда, что не были они контрреволюционерами, а совершенно наоборот. Если крестьяне протестовали против беспорядка, то этим как раз не нравилось то, что правительство стало наводить порядок. Ну а способ выражения недовольства был для того времени стандартным. А если бы товарищ Зубрев оказался не в армии, а, скажем, командиром продотряда или отряда по борьбе с дезертирами — как бы он действовал?

То-то же…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.