Николай I

Николай I

1. «Победитель»

После трехнедельного междуцарствия и восстания декабристов, на прародительском российском престоле воссел младший брат Александра, Николай Павлович. Ему было 29 лет. Стройный, статный красавец, с правильными чертами энергичного лица, со строгим выражением серо-стальных глаз, он казался живым олицетворением власти и силы. Его суровые уста не знали чарующей улыбки Александра; непреклонной повелительностью звучал его резкий металлический голос. Ничего похожего на расплывчивость Александра, на гибкость его многогранной души.

Его изображали европейским жандармом, его называли бесстрашным рыцарем абсолютизма, паладином самодовлеющей реакции.

Такова сложившаяся о нем легенда, таков он в изображении историков, публицистов, художников.

Иные преклонялись перед ним, другие ненавидели; его беспощадно бичевал Герцен, его удостоил своей ненависти Лев Толстой, увековечив за ним название «Николая-Палкина».

И за этим внешним обликом силы, могущества, себе довлеющего и в себе уверенного, за этой грозной фигурой, наводившей страх и трепет, проглядели основное свойство психики Николая, главный двигатель всей его биографии и всей им творимой истории.

Не заметили, что за видимостью этой грозной силы скрывалась неизлечимая трусость. /69/

Не заметили, что этот фантом, перед которым непрерывно в течение тридцати лет трепетала Россия, а порой и Европа, сам процарствовал все эти тридцать лет в страхе и трепете, в паническом ужасе, от которого он никогда и ни в чем не находил прочного успокоения.

Николай боялся всего. Он трепетал перед страшным для него и непонятным ему «духом времени». Он боялся всякого движения идей, он дрожал перед железной поступью неотвратимого исторического процесса, он боялся полупридушенной им России, он заигрывал с дворянством, потому что боялся его и не доверял ему, он трепетал перед грозной стихией закрепощенного крестьянства, он боялся науки, боялся литературы. Он даже старался осмыслить свой страх, изучая записки декабристов.

Уже обезоружив декабристов и заперев их в надежные казематы Петропавловской крепости, он все еще трепетал перед ними. Он не осмелился открыто судить их, он принимал прямое участие в допросах, причем он то льстил им, то угрожал, а больше всего обманывал их своим притворством, исполняя одновременно роли инквизитора, провокатора, шпиона и палача.

Как все трусы, он был жесток, но и в жестокости своей часто проявлял ту же трусость, скрывая ее под отвратительным лицемерием.

Когда как-то доложили ему, что пойманы два еврея, вопреки запрещению перешедшие карантинную границу, и предлагали казнить их, Николай ответил:

— Смертная казнь у нас отменена и не мне вводить ее вновь. Прогнать их 12 раз через строй в тысячу человек.

Император-палач, как и окружавшие его, отлично знали, что и четвертой части такого истязания не может выдержать человек.

Трусость Николая I не была физиологической трусостью. Правда, в детстве он страдал и такой трусостью. Он совершенно не выносил звука выстрелов, даже ружейных, и, заслышав пальбу, в ужасе забивался в какой-нибудь дальний угол. Он не выносил даже вида пушек, и когда ему в лагере приходилось /70/ проходить мимо пушечных жерл, он делал большой крюк, чтобы их обойти. Наводили на него ужас и гром, и молния, и даже фейерверк.

Но этот вид трусости он с годами одолел.

И на Сенатской площади в день 14 декабря, и в особенности на Сенной площади, во время народных волнений, вызванных холерой, Николай был бесстрашен.

На Сенатской площади, впрочем, «победа» была обеспечена. Против горсти декабристов, которые сами нимало не верили в успех восстания, не имели ни определенного плана, ни авторитетного и умелого предводителя, двинуто было целое войско.

Декабристы шли героически умирать. Но их уменье далеко отставало от их благородства и отваги. Они представляли замечательный отбор лучших людей тогдашнего русского общества, это был самый роскошный цвет русской дворянской культуры. И солдаты, шедшие за ними, инстинктивно чувствовали это. Находясь с пяти часов утра на ногах, терпеливо выстояв в течение семи часов зимнего холодного дня на площади, они сохранили свою стойкость до конца, хотя у них не было ни артиллерии, ни толковой команды, ни надежды устоять против огромных сил всего петербургского гарнизона.

Легенда о замечательном героизме Николая, будто бы проявленном им в этот день, теперь сильно потускнела.

Историк Г. Василич в своем исследовании «Восшествие на престол императора Николая I», на основании анализа фактов и записок самого Николая, приходит к следующему заключению:

«Так падает легенда о беззаветной храбрости Николая, которую он якобы проявил 14 декабря, тогда как все время был окружен огромной свитой и охраной. Но всю преувеличенность опасности мы еще яснее увидим, когда подробно узнаем силы мятежников, их намерения и действия на Сенатской площади».

Еще при жизни Александра I, Николай знал, что престол после смерти или отречения брата предназначен ему, а не Константину, знал со слов самого Александра, который открыто высказал это в семейном /71/ кругу летом 1819 г., а сам Николай рассказывает об этом в своих записках, в которых он между прочим сознается и в своей совершенной неподготовленности. До 1818 года, т.е. до 22летнего возраста, Николай получал, по собственному его признанию, главное и единственное свое государственное образование «в передних», где в ожидании царского приема с 10 часов утра толпились генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к царю, и делились придворными сплетнями.

Всем же занятиям вообще Николай предпочитал военное дело, которое тогда сводилось главным образом к мелочам и пустякам, к ремешкам, выпушкам и кантам, к выправке и муштровке. Царица-мать, при всей ограниченности своей, всегда возмущалась этим увлечением «пустяками» и указывала на это и самому Николаю, и его воспитателям и приближенным. Но при всей своей энергии Марии Федоровне так и не удалось побороть этой, даже по ее мнению, пагубной страсти ее сына к военным пустякам.

В начале 1822 г. отречение Константина от своих прав на русский престол было оформлено и акт об этом в четырех экземплярах был в запечатанных пакетах сдан на хранение в ризницу Успенского собора в Москве и в три высшие государственные учреждения в Петербурге.

Константин Павлович к тому же женился на женщине, никогда не принадлежавшей ни к какому владетельному дому, и притом польке и католичке. Этим он, и помимо своего собственного отречения, лишил себя права на русский престол.

Акта отречения Константина Александр не скрыл и от Вильгельма Прусского.

Не знал об этом акте только тот, которого это ближе всего касалось — русский народ.

Передача России от одного царя к другому рассматривалась, как дело совершенно семейное, и настолько интимное, что даже в царской семье не все об этом знали. Оффициально не был уведомлен об этом и сам Николай.

И вот, когда неожиданно, в далеком Таганроге, умер Александр, все растерялись и началась невероятная /72/ путаница с семнадцати-дневным междуцарствием, бесцарствием или двоецарствием.

Николай, который ужасно любил разыгрывать рыцаря, ни за что не хотел вступить на престол, пока Константин всенародно и торжественно не отречется. Константин, хотя, по-видимому, совершенно искренне не соблазнялся престолом, на котором были убиты его дед и отец, почему-то уклонился от публичного отречения и наотрез отказался приехать для этого в Петербург, считая совершенно достаточным тот письменный акт отречения, который хранился в заветных местах в запечатанных пакетах с надписью Александра: «В случае моей смерти вскрыть раньше всякого другого дела».

Николай, подчеркивая свою лояльность, поспешил присягнуть Константину и к тому же понуждал других. Сенат и Государственный Совет раболепствовали. При этих семейных пререканиях Россию совершенно забыли, армия и народ недоумевали, члены тайных обществ впопыхах решили использовать эту неурядицу, чтобы разделаться с самодержавием, которое само себя так компрометтировало, тем более, что Николая вообще не любили.

Впрочем, был один уголок и у Николая, где он проявлял и сердечность, и добродушие. Это — его семья.

Здесь непреклонный самодержец и строгий командир всероссийского дисциплинарного батальона позволял себе являться просто человеком.

Эти обыкновенные человеческие черты в глазах многих приобретали преувеличенное значение только потому, что выделялись очень резким контрастом в общем облике надменности, величайшего самомнения и беспощадной неукоснительности. /73/