ПОСЛЕ ВЕЛИКИХ РЕФОРМ

ПОСЛЕ ВЕЛИКИХ РЕФОРМ

По воцарении Александра II общество снова вздохнуло с облегчением: началась подготовка крестьянской реформы. Журналистике наконец дозволено было касаться политических вопросов, цензура стала либеральней, хотя и по-прежнему непредсказуемой. 6 апреля 1865 года вышел высочайший именной указ «о даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»; тогда же появились временные правила о цензуре и печати, которые тем не менее просуществовали сорок лет — до 1905 года. По ним впервые освобождалась от предварительной цензуры некоторая часть печатной продукции в зависимости от её, так сказать, физического веса: оригинальные сочинения объёмом свыше десяти печатных листов и переводные свыше двадцати, а также «толстые» литературные журналы. Запрещение и изъятие книг впервые можно было произвести лишь по решению суда. Однако после ряда оправдательных приговоров правительство взяло обратно эту уступку: с 1872 года судьба «вредных сочинений» решалась «Комитетом 4-х министров». Что же до журналов, освобождённых от предварительной цензуры, — их судьба зависела от «правила трёх предостережений»: получив их в течение года, журнал закрывался навсегда (так погибли «Современник», «Отечественные записки» и ряд других ежемесячников). Объявленная — как всегда, сверху — «гласность» (тогда это знакомое нам словечко было в большой моде) всё же позволила деятелям радикальной и либеральной печати весьма остро, хотя и с оглядкой, критиковать существующие порядки. Как писал М. Е. Салтыков-Щедрин, «гласность в настоящее время составляет ту милую болячку сердца, о которой все говорят дрожащим от волнения голосом, но вместе с тем заметно перекосивши рыло в сторону».

Были тогда свои приливы и отливы, как, например, ужесточение действий цензуры в «эпоху безвременья» восьмидесятых годов. Но, во всяком случае, литераторам позволено было критиковать и даже высмеивать саму цензуру и цензоров. Публикуемые далее стихотворения, эпиграммы и пародии увидели всё-таки свет при жизни авторов.

Н. А. Некрасов О погоде

Часть первая

(Отрывок)

— Ну, а много видал сочинителей?

«День считай — не дойдёшь до конца,

Чай, и счёт потерял в литераторах!

Коих помню — пожалуй, скажу.

При царице, при трёх императорах

К ним ходил… при четвёртом хожу:

Знал Булгарина, Греча, Сенковского,

У Воейкова долго служил,

В Шепелёвском[26] сыпал у Жуковского

И у Пушкина в Царском гостил.

Походил я к Василью Андреичу[27],

Да гроша от него не видал,

Не чета Александру Сергеичу —

Тот частенько на водку давал.

Да зато попрекал всё цензурою:

Если красные встретит кресты[28],

Так и пустит в тебя корректурою:

Убирайся, мол, ты!

Глядя, как человек убивается,

Раз я молвил: сойдёт-де и так!

— Это кровь, говорит, проливается, —

Кровь моя — ты дурак!..»

1859

Диалог с рассыльным Минаем, разносившим корректуры писателям и редакциям журналов на протяжении десятков лет. Он же изображён в стихотворении Некрасова «Рассыльный», начинающем цикл «Песни о свободном слове».

Н. А. Некрасов Газетная

(Отрывок)

А другой? среди праздных местечек,

Под огромным газетным листом,

Видишь, тощий сидит человечек

С озабоченным, бледным лицом,

Весь исполнен тревогою страстной,

По движеньям похож на лису,

Стар и глух; и в руках его красный

Карандаш и очки на носу.

В оны годы служил он в цензуре

И доныне привычку сберёг

Всё, что прежде черкал в корректуре,

Отмечать: выправляет он слог,

С мысли автора краски стирает.

Вот он тихо промолвил: «шалишь!»

Глаз его под очками играет,

Как у кошки, заметившей мышь;

Карандаш за привычное дело

Принялся… «А позвольте узнать (

Он болтун — говорите с ним смело),

Что изволили вы отыскать?»

— Ужасаюсь, читая журналы!

Где я? где? Цепенеет мой ум!

Что ни строчка — скандалы, скандалы!

Вот взгляните — мой собственный кум

Обличён! Моралист-проповедник,

Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..

Он действительный статский советник,

Этот чин даровал ему царь!

Мало им, что они Маколея

И Гизота в печать провели,

Кровопийцу Прудона, злодея

Тьера[29] выше небес вознесли,

К государственной росписи смеют

Прикасаться нечистой рукой!

Будет время — пожнут, что посеют!

(Старец грозно качнул головой).

А свобода, а земство, а гласность!

(Крикнул он и очки уронил):

Вот где бедствие! вот где опасность

Государству… Не так я служил!

О чинах, о свободе, о взятках

Я словечка в печать не пускал.

К сожаленью, при новых порядках,

Председатель отставку мне дал;

На начальство роптать не дерзаю

(Не умею — и этим горжусь),

Но убей меня, если я знаю,

Отчего я теперь не гожусь?

Служба всю мою жизнь поглощала,

Иногда до того я вникал,

Что во сне благодать осеняла,

И, вскочив, — я черкал и черкал!

К сочинению ключ понемногу,

К тайной цели его подберёшь,

Сходишь в церковь, помолишься Богу,

И опять троекратно прочтёшь:

Взвешен, пойман на каждом словечке,

Сочинитель дрожал предо мной, —

Повертится, как муха на свечке,

И уйдёт тихомолком домой.

Рад-радёхонек: если тетрадку

Я, похерив, ему возвращу,

А то, если б пустить по порядку…

Но всего говорить не хочу!

Занимаясь семь лет этим дельцем,

Не напрасно я брал свой оклад

(Тут сравнил он себя с земледельцем,

Рвущим сорные травы из гряд).

Например, Вальтер Скотт или Купер —

Их на веру иной пропускал,

Но и в них открывал я канупер[30]

(Так он вредную мысль называл).

Но зато, если дельны и строги

Мысли — кто их в печать проводил?

Я вам мысль, что «большие налоги

Любит русский народ», пропустил,

Я статью отстоял в комитете,

Что реформы раненько вводить,

Что крестьяне — опасные дети,

Что их грамоте рано учить!

Кто, чтоб нам микроскопы купили,

С представленьем к министру вошёл?

А то раз цензора пропустили,

Вместо северный, скверный орёл!

Только буква… Шутите вы буквой!

Автор прав, чего цензор смотрел?

Освежившись холодною клюквой,

Он прибавил: — А что я терпел!

Не один оскорблённый писатель

Письма бранные мне посылал

И грозился… (да шутишь, приятель!

Меры я надлежащие брал).

Мне мерещились авторов тени,

Третьей ночью ещё Фейербах

Мне приснился — был рот его в пене,

Он держал свою шляпу в зубах,

А в руке суковатую палку…

Мне одна романистка чуть-чуть

В маскараде… но бабу-нахалку

Удержали… да, труден наш путь!

Ни родства, ни знакомства, ни дружбы

Совесть цензора знать не должна,

Долг, во-первых, — обязанность службы!

Во-вторых, сударь: дети, жена!

И притом я себя так прославил,

Что свихнись я — другой бы навряд

Место новое мне предоставил,

Зависть — общий порок, говорят!

Тут взглянул мне в лицо старичина:

Ужас, что ли, на нём он прочёл,

Я не знаю, какая причина,

Только речь он помягче повёл:

— Так храня целомудрие прессы,

Не всегда был, однако, я строг.

Если б знали вы, как интересы

Я писателей бедных берёг!

Да! меня не коснутся упрёки,

Что я платы за труд их лишал.

Оставлял я страницы и строки,

Только вредную мысль исключал.

Если ты написал: «равнодушно

Губернатора встретил народ»,

Исключу я три буквы: «ра — душно»

Выйдет… что же? три буквы не счёт!

Если скажешь: «в дворянских именьях

Нищета ежегодно растёт», —

«Речь идёт о сардинских владеньях» —

Поясню — и статейка пройдёт!

Точно так: если страстную Лизу

Соблазнит русокудрый Иван,

Переносится действие в Пизу —

И спасён многотомный роман!

Незаметные эти поправки

Так изменят и мысли, и слог,

Что потом не подточишь булавки!

Да, я авторов много берёг!

Сам я в бедности тяжкой родился,

Сам имею детей, я не зверь!

Дети! дети! (старик омрачился).

Воздух, что ли, такой уж теперь —

Утешения в собственном сыне

Не имею… Кто б мог ожидать?

Никакого почтенья к святыне!

Спорю, спорю! не раз и ругать

Принимался, а втайне-то плачешь.

Я однажды ему пригрозил:

«Что ты бесишься? что ты чудачишь?

В нигилисты ты, что ли, вступил?»

— Нигилист — это глупое слово, —

Говорит, — но когда ты под ним

Разумел человека прямого,

Кто не любит живиться чужим,

Кто работает, истины ищет,

Не без пользы старается жить,

Прямо в нос негодяя освищет,

А при случае рад и побить, —

Так пожалуй — зови нигилистом,

Отчего и не так! — Каково?

Что прикажете с этим артистом?

Я в студенты хотел бы его,

Чтобы чин получил… но едва ли…

— Что чины? — говорит, — ерунда!

Там таких дураков насажали,

Что их слушать не стоит труда,

Там я даром убью только время. —

И прибавил ещё сгоряча

(Каково современное племя?):

Там мне скажут: ты сын палача! —

Тут невольно я голос возвысил:

«Стой, глупец! — я ему закричал, —

Я на службе себя не унизил,

Добросовестно долг исполнял!»

— Добросовестность милое слово, —

Возразил он, — но с нею подчас… —

«Что, мой друг? говори — это ново!»

Сильный спор завязался у нас;

Всю нелепость свою понемногу

Обнаружил он ясно тогда;

Между прочим, сказал: «Слава Богу,

Что чиновник у нас не всегда

Добросовестен»… — Вот как!.. За что же

Возрождается в сыне моём,

Что всю жизнь истреблял я? о Боже!..

Старец скорбно поникнул челом.

«Хорошо ли, служа, корректуры

Вы скрывали от ваших детей? —

Я с участьем сказал: — без цензуры

Начитался он, видно, статей?»

И! как можно!.. —

Тут нас перервали.

Старец снова газету берёт…

1865

Действие происходит в читальне Английского клуба. Некрасов воспользовался правилами 6 апреля 1865 года, освободившими его журнал от предварительной цензуры, и тотчас же опубликовал в нём острую сатиру на цензора. Вскоре «Современник» получил официальное предостережение: он будет закрыт, если не изменит своего направления. Одним из поводов и стала публикация стихотворения «Газетная», хотя и напечатанного с некоторыми изъятиями. В докладе цензора о 8-й и 9-й книжках журнала за 1865 год говорилось, что в стихотворении «Газетная» «изображено в оскорбительном виде существующее и, следовательно, сохраняемое силою закона звание цензора»[31]. В апреле 1866 года «Современник» был закрыт навсегда.

В полном виде «Газетную» удалось опубликовать только в 1873 году, когда вышел сборник «Стихотворений» Некрасова, — потому, быть может, что публикацию стихотворения предваряет ироническое предисловие: «Само собой разумеется, лицо цензора, представленное в этой сатире, — вымышленное и, так сказать, исключительное в ряду тех почтенных личностей, которые, к счастью русской литературы, постоянно составляли большинство в ведомстве, державшем до 1865 года в своих руках судьбы всей русской прессы».

Н. А. Некрасов Из «Песен о свободном слове»

IV

Литераторы

Три друга обнялись при встрече,

Входя в какой-то магазин.

«Теперь пойдут иные речи!» —

Заметил весело один.

— Теперь нас ждут простор и слава! —

Другой восторженно сказал,

А третий посмотрел лукаво

И головою покачал!

Впервые цикл «Песни о свободном слове», название которого несло явно ироническую коннотацию, был напечатан в «Современнике» в 1866 году. Две последние строчки стихотворения, как указывает в примечании сам Некрасов, взяты из поэмы «Валерик» Лермонтова:

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал…

Поэт иронизирует по поводу эйфории, которая царила в либеральных кругах в связи с выходом в 1865 году новых правил о печати и цензуре.

В. С. Курочкин Природа, вино и любовь (Из былых времён)

Трагедия в трёх действиях, без соблюдения трёх единств, так как происходит в разное время, в разных комнатах и под влиянием различных страстей и побуждений.

ЛИЦА:

Поэт, Редактор, Цензор.

Действие 1. Природа

Комната Поэта.

Поэт

(пишет и читает)

Пришла весна. Увы! Любовь

Не манит в тихие дубравы.

Нет! негодующая кровь

Зовёт меня на бой кровавый!

Кабинет Редактора.

Редактор

(поправляет написанное Поэтом и читает)

Пришла весна. Опять любовь

Раскрыла тысячу объятий,

И я бы, кажется, готов

Расцеловать всех меньших братий.

Кабинет Цензора.

Цензор

(поправляет написанное Поэтом и поправленное Редактором и читает)

Пришла весна. Но не любовь

Меня влечёт под сень дубравы,

Не плоть, а дух! Я вижу вновь

Творца во всём величьи славы.

(Подписывает: «Одобрено цензурою».)

Действие 2. Вино

Поэт

Люблю вино. В нём не топлю,

Подобно слабеньким натурам,

Скорбь гражданина — а коплю

Вражду к проклятым самодурам!

Редактор

(поправляет)

Люблю вино. Я в нём топлю

Свои гражданские стремленья,

И видит Бог, как я терплю

И как тяжёл мой крест терпенья!

Цензор

(поправляет)

Люблю вино. Но как люблю?

Как сладкий мёд, как скромный танец,

Пью рюмку в день и не терплю

Косматых нигилистов-пьяниц.

(Подписывает.)

Действие 3. Любовь.

Поэт

Люблю тебя. Любовь одна

Даёт мне бодрость, дух и силу,

Чтоб, чашу зла испив до дна,

Непобеждённым лечь в могилу.

Редактор

(поправляет)

Люблю тебя. Любовь к тебе

Ведёт так сладко до могилы

В неравной роковой борьбе

Мои погубленные силы.

Цензор

(поправляет)

Люблю тебя. И не скорбя,

Подобно господам писакам,

Обязан век любить тебя,

Соединясь законным браком.

(Подписывает.)

Занавес падает. В печати появляется стихотворение «Природа, вино и любовь», под которым красуется подпись Поэта. В журналах выходят рецензии, в которых говорится о вдохновении, непосредственном творчестве, смелости мысли, оригинальности оборотов речи и выражений, художественной целости и гражданских стремлениях автора.

1868

Василий Степанович Курочкин (1831–1875) — поэт-сатирик, переводчик, журналист, основатель и редактор сатирического журнала «Искра».

* * *

А. К. Толстой Из «Послания к М. Н. Лонгинову о дарвинисме»

Правда ль это, что я слышу?

Молвят овамо и семо:

Огорчает очень Мишу

Будто Дарвина система?

Полно, Миша, ты не сетуй!

Без хвоста твоя ведь жопа,

Так тебе обиды нету

В том, что было до потопа (…)

Способ, как творил Создатель,

Что считал он боле кстати, —

 Знать не может председатель

Комитета о печати (…)

Брось же, Миша, устрашенья,

У науки нрав не робкий,

Не заткнёшь её теченья

Ты своей дрянною пробкой!

1872

Адресат послания Михаил Николаевич Лонгинов (1823–1875) был крупным библиографом и историком литературы и общественной мысли, в молодости слыл большим либералом, примыкал даже к кругу «Современника». В шестидесятых годах отошёл от него. С 1872-го по 1874 год возглавлял Главное управление по делам печати. Вместе с тем он славился в своём кругу как «поэт не для дам», печатавший свои крайне сомнительные вирши за границей. Будущий начальник всей российской цензуры писал:

Стихи пишу я не для дам,

А только для…..и…,

Я их в цензуру не отдам,

А напечатаю в Карлсруэ.

Д. Д. Минаев Отголоски о цензуре

О, Зевс! Под тьмой родного крова

Ты дал нам множество даров,

Уничтожая их сурово,

Дал людям мысль при даре слова

И в то же время — цензоров!..

В кабинете цензора

Здесь над статьями совершают

Вдвойне убийственный обряд:

Как православных — их крестят

И как евреев — обрезают.

1881

Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1889) — поэт-сатирик, переводчик.