ПУТЕШЕСТВИЕ В АРХИВНЫЙ ЗАСТЕНОК

ПУТЕШЕСТВИЕ В АРХИВНЫЙ ЗАСТЕНОК

Автор этих строк еще с аспирантских лет интересовался, в числе прочих сюжетов, историей российской цензуры. Поначалу все, от кого это зависело, относились к этой теме довольно спокойно, тем более что речь шла о «проклятой царской» цензуре. В шестидесятые годы удалось мне даже написать и защитить диссертацию на весьма экзотическую тему, касающуюся провинциальной цензуры восемнадцатого века. И в дальнейшем статьи по этому предмету печатались свободно, пока, в начале семидесятых годов, ситуация резко не изменилась. Я и мои коллеги, занимавшиеся подобной тематикой, стали вдруг получать невразумительно звучащие отказы из редакций журналов и издательств. Моя добрая приятельница, работавшая редактором одного из журналов, где прежде печатались мои статьи, на мой недоумевающий вопрос: «В чём же причина такого резкого охлаждения к историко-цензурной теме?» — загадочно ответила: «На твою последнюю статью велено посмотреть сквозь призму чехословацких событий». — «Да в жизни я ничего не писал о Чехословакии!» — «Наивный ты человек! А ты подумай…» Ага, подумал я, «пражская весна» 1968 года началась действительно в результате резкого ослабления цензурного контроля, а закончилась советскими танками… Кстати, позднее стала известна такая примечательная история. Рассказывают (возможно, это апокриф, хотя и очень характерный), что как раз в это время группа советских писателей обратилась к главному партийному идеологу М. А. Суслову с жалобой на засилье главлитовских чиновников, своими мелочными придирками мешающих им «творить». Суслов ответил им: «В Праге отменили цензуру, и мы вынуждены были ввести туда танки. Если мы отменим цензуру, кто будет вводить танки в Москву?»

Как мне тогда же стало известно, руководители издательств и журналов получили негласное распоряжение Главлита: как можно меньше касаться такой скользкой темы, как цензура, хотя бы и в применении к далёкому прошлому (даже зарубежной), а ещё лучше — вообще о существовании такого института ничего не говорить. Нет у нас цензуры… да и не было. Что ж, это более или менее понятно: идеологические надсмотрщики, отлично информированные о российском искусстве чтения между строк, всегда опасались появления у читателей «неконтролируемых ассоциаций».

Но вот грянула милостиво дарованная свыше «гласность»… Главлит и его местные инстанции, до последнего вздоха боровшиеся за свои прерогативы, всё-таки вынуждены были ослабить цензурные вожжи. Однако сами главлитовские документы по-прежнему оставались под грифом «секретно», исследователям они были практически недоступны. Лишь в конце восьмидесятых годов им удалось наконец заглянуть в некоторые из них. В известном смысле их ждало разочарование. Основной фонд Главлита, хранящийся в ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации), содержит документы начиная лишь с 1938 года, тогда как сам он был организован 6 июня 1922 года. По официальной справке, полученной мной и моими коллегами, весь архив за предшествующие 16 лет «полностью утерян» (во что трудно поверить). Многие ценнейшие документы Главлита были уничтожены по его же приказу в последние «перестроечные» годы, когда время самого цензурного учреждения уже было сочтено. Так, например, в 1990 году, за год до ликвидации цензурного ведомства, им было разослано на места секретное распоряжение «Об архивах Главлита», которое предписывало «дела с „Перепиской с партийными и государственными органами республики (края, области)“» исключить из «Описей дел постоянного хранения», установив временный срок хранения не более трёх лет, и предоставить право руководителям местных органов «уничтожать эти дела по своему усмотрению». Несмотря на это, цензуроведы обнаружили ценнейшие документы, отложившиеся в различных ведомственных (партийных прежде всего) архивах.

Автору этих строк посчастливилось в начале девяностых годов проникнуть в только что рассекреченные фонды бывшего Ленинградского партийного архива, переданного в 1991 году государству: теперь он стал называться ЦГА ИПД (Центральный государственный архив историко-политических документов; материалы его частично воспроизведены в нашей книжке). Тогда (в 1991–1993 годах) я с большой пользой для задуманных мною работ по истории советской цензуры изучал обширные пласты документов двадцатых-тридцатых годов, входящих в описи так называемого «Особого сектора» обкома (фонд 24, описи 2–6, 2-в). В него поступали, в частности, материалы из Управления НКВД Ленинградской области, а главное — из Леноблгорлита (ежедекадные сводки важнейших «вычерков», конфискаций и запрещений, сделанных по распоряжению ленинградской цензуры). Как ни странно, именно в бывших партийных архивах, только что переведённых на «госхранение», сложилась ситуация «наибольшего благоприятствования». Две почтенные дамы — сотрудницы архива, честно предупредив меня, что дела из фонда «Особого сектора» рассекречены только до 1941 года, беспрепятственно позволяли знакомиться с документами тридцатых годов. Возможно, в этом сыграл большую роль «послеавгустовский» синдром 1991 года, когда после неудавшегося «первого» путча испуганные и дезориентированные власти, не зная, куда подует ветер, на всякий случай решили несколько расширить, как они выражались, «зону открытости». Эти документы широко использованы мною для целого ряда статей по истории советской цензуры и двух книг, выпущенных петербургским издательством «Академический проект» в 1994 и 2000 годах (соответственно, «За кулисами „Министерства правды“. Тайная история советской цензуры. 1917–1929» и «Советская цензура в эпоху тотального террора: 1929–1953»).

Спустя семь лет, в марте 2000 года, решив кое-что уточнить в уже просмотренных ранее делах и познакомиться с некоторыми «недосмотренными», я подал требование на десять дел. К моему удивлению, через неделю мне выдали только три дела, против остальных на моём требовании стояла пометка «н/в», что означает «не выдаётся». Более того: даже в предоставленных мне трёх делах листы процентов на семьдесят-восемьдесят были скреплены во многих местах большими скрепками. В дальнейшем, видимо, опасаясь, что скрепки могут вылететь и я загляну в закрытые листы дела, их стали облекать в картонные папки, перевязывать бечёвками и скреплять резинками — для пущей надёжности. Представляю, сколько труда и времени понадобилось архивистам для этой совершенно бессмысленной работы! Со временем они решили облегчить свой нелёгкий труд, «закрывая» без всякого разбора и смысла подавляющую часть двухсотлистового, скажем, дела, причём подряд, с первого же листа, фиксируя это в особой помете на поданном мною требовании (например: «Кроме листов 1–180»).

За свой сорокалетний опыт работы в различных архивах такое я увидел впервые. На мой недоумённый вопрос: «Что же это значит?» — мне разъяснили, что такие дела полностью или частично содержат «гостайну и разглашают конфиденциальные сведения, порочащие честь и достоинство личности»… Когда я указал на собственную подпись в листе использования одного из дел, которое мне беспрепятственно и безо всяких ограничений выдавали прежде, я услышал доводы, которые вкратце можно свести к следующим: 1. Вы попали тогда в хорошее время (!). Мой вопрос: «А сейчас, значит, плохое?» — остался без ответа. 2. Мы руководствуемся последними законами о гостайне. Ельцин неосмотрительно (!) в 1993 году своим указом приказал рассекретить многие документы, но в 1995 году вышел федеральный закон «Об информации, информатизации и защите информации», которым мы сейчас и руководствуемся. Принесли закон… Когда я указал на ст. 10 этого закона, гласящую: «…запрещено относить к информации с ограниченным доступом документы, содержащие информацию о деятельности органов государственной власти и органов местного самоуправления, документы, представляющие общественный интерес или необходимые для реализации прав, свобод и обязанностей граждан», то никакого вразумительного ответа я также не получил. 3. Благодарите, что вы доктор филологических наук (кого это, интересно?): в противном случае мы бы вообще вам ничего не выдали.

Такая же ситуация повторялась в течение двух месяцев: я получал не более десяти процентов заказанных архивных дел, но и в них подавляющая часть листов была «закрыта» указанным выше способом. Более того, на многие дела я стал получать отказы с такой убийственной универсальной формулировкой: «Не по теме»… Моя апелляция к ст. 13 закона «О государственной тайне»: «Срок засекречивания сведений, составляющих государственную тайну, не должен превышать 30 лет», а также к ст. 20 «Основ законодательства об архивах» («Использование документов, содержащих государственную или иную охраняемую законом тайну, разрешается по истечении 30 лет со времени их создания…») — также не вызвала никакой реакции. Не помогла и ссылка на ст. 140 Уголовного кодекса, по которой «неправомерный отказ должностного лица в предоставлении документов и материалов, непосредственно затрагивающих права и свободы гражданина, наказывается…» (далее перечислены различные степени наказания — от штрафа до «лишения права занимать определённую должность на срок от 2 до 5 лет»). После долгих проволочек и очень неохотно мне даже выдали ксерокопию двух моих требований с пометами об отказе, хотя моя просьба — выдать мотивированный ответ о причинах отказа (это также предусмотрено законом) — не была услышана. Никакого впечатления не произвела и ссылка на Конституцию, запретившую цензуру и гарантирующую свободный доступ к общественно значимой информации. Самое страшное, что теперь они уже ничего не боятся.

* * *

Что же содержится в снова засекреченных делах? Надо сказать, что архивистам очень не повезло в моём случае: они, как говорится, «попали в анекдот»… Если бы я не видел ранее этих документов и не сделал бы из них подробных выписок, то можно было бы предполагать, что в них содержатся Бог весть какие секреты, «разглашение» которых грозит государству неисчислимыми бедами, а может быть, и полным его разрушением. Я же могу с абсолютной точностью и уверенностью сказать, что в них ровным счётом ничего, составляющего «гостайну», не содержится. В них нет ни расшифровки имён «н/источников», то есть «наших источников», как назывались тогда штатные и внештатные осведомители (может быть, и напрасно — вспомним солженицынское: «Родина должна знать своих стукачей!»), ни других «конфиденциальных» сведений.

В этих делах — обычная рутинная переписка, в основном донесения НКВД в Ленинградский обком на имя Жданова о случаях «вредительства» в Ленинграде и области. Сообщается о настроениях людей в связи с повышением цен, заключением в августе 1939 года пакта «Молотова-Риббентропа», «антисоветских» разговорах в магазинах и даже в банях, о пожарах и тому подобных «происках вредителей», вплоть до совершенно курьёзного «спец-донесения» «О недостатках случной кампании в колхозах Ленинградской области» (речь идёт о лошадях). Примеров, иллюстрирующих бдительность современных архивистов, я мог бы привести множество. Ограничусь лишь несколькими.

Порывшись в своих архивных выписках, я обнаружил листок с моей пометкой: «Чего здесь только нет!». Ради курьёза, не думая, что мне это когда-нибудь может пригодиться, я выписал тогда несколько «спецсообщений» начальника ленинградской госбезопасности о «вредительских вылазках». Одно из них, датируемое 1938 годом, посвящённое уже упоминавшейся выше «случной кампании», особенно красочно, и именно эти листы оказались в числе «закрытых» в 2000-м… Ещё раз нарушим тайну:

«Секретно. Секретарю Ленинградского обкома ВКП(б). Смольный.

О недочётах в ходе конской случной кампании по отдельным районам Ленинградской области.

Проведённой нами выборочной проверкой установлено, что конская случная кампания пущена на самотёк. Зафиксирован ряд случаев, когда председатели колхозов срывают конскую случную кампанию, используя жеребцов-производителей на полевых работах и, наряду с этим, пропуская время для случки, когда конематки были в охоте… В колхозе „Красная звезда“ Шанинского с/с имеющийся племенной жеребец… (кличка опускается — опять-таки из опасения разгласить „конфиденциальные, порочащие его честь и достоинство…“ сведения. — А. Б.) обезличен (не знаю, что это такое: может быть, кастрирован? Но каков термин! — А. Б.). Планом предусмотрено покрыть 2.863 кобылицы, а покрыто только 700. В колхозе „Красный маяк“ Ляпинского с/с жеребец-производитель (кличку опускаем), в результате использования его на тяжёлых работах, истощён и выведен из строя. Начальник УНКВД — комиссар госбезопасности 3-го ранга… подпись». Кличку (тьфу! имя) опускаем всё по той же причине.

Самое позднее дело, которое мне всё-таки выдали, хотя и в «купированном» виде, относится к 1947 году (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 8207). Моё внимание привлекла, естественно, «Докладная записка», посланная в «Особый сектор» обкома начальником Леноблгорлита Чахиревым 6 февраля 1947 года, в которой он на 15 листах подробно отчитывается перед партийным начальством о «проделанной работе» за отчётный 1946 год. Сообщает он о количестве «вычерков», сделанных его подчинёнными в ленинградских журналах и газетах, изъятиях книг, проверках библиотек, книжных магазинов и т. д. Вдруг я снова натолкнулся на скрепки, закрывающие последние шесть листов отчёта, что подтверждено и пометой на требовании («кроме листов 44–50»). Тогда ещё сотрудники архива не применяли решительных способов «закрытия», о которых говорилось выше, ограничиваясь помощью нескольких скрепок. Каюсь, любопытство превозмогло, и пусть меня привлекут к ответственности за разглашение гостайн, но я заглянул в засекреченные листы дела. И что же я там обнаружил? Оказывается, этот раздел отчёта посвящён распределению обязанностей между старшими цензорами («выделены наиболее квалифицированные и опытные сотрудники»). Сообщалось, что цензор такой-то (на всякий случай я опускаю имена цензоров — у меня нет намерения «опорочить их честь и достоинство»!) «ведёт» художественную литературу, такой-то — научно-техническую и т. д. Но вот, кажется, действительно «криминальное» место в скреплённых листах: раздел «Политическая и общеобразовательная учёба сотрудников». Здесь говорится о том, что все цензоры «охвачены политучёбой»: кто учится в университете марксизма-ленинизма, кто — в «кружке текущей политики». Начальник Леноблгорлита всё же сетует на то, что не все цензоры (внимание!) повышают свой деловой и политический уровень. Это, в частности, привело к тому, что цензор (такой-то) «подписал к печати и выпустил в свет пригласительный билет с текстом: „Слава победителям Советской Армии!“».

Здесь же говорится, что цензор имярек «за полгода изучил всего три первые главы „Краткого курса истории ВКП(б)“ и два произведения В. И. Ленина», другой «совершенно слабо разбирается даже в первых главах „Краткого курса“». Последнему «сделано категорическое предупреждение об освобождении от работы, если он серьёзно не займётся повышением своей квалификации», а всем другим «отстающим сотрудникам дано указание и назначены сроки вторичной проверки по темам и вопросам, которые они знают слабо». И это — всё!

Другой эпизод имеет отношение к журналу «Звезда», который в 1996 году (№ 8) опубликовал подготовленную мной подборку документов, обнаруженных среди «спецдонесений Ленинградского НКВД» (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 1837), под названием «Искусство идёт впереди, конвой идёт сзади. Дискуссия о формализме 1936 г. глазами и ушами стукачей. По секретным донесениям агентов госбезопасности». Речь в публикации шла о доносах на Зощенко, позволявшего себе в кулуарах совещания вести «неподобающие», чуть ли не «антисоветские разговоры», но главным образом на Леонида Добычина, буквально затравленного «собратьями по перу» и вскоре покончившего жизнь самоубийством. Доносившие на него «н/источники» фигурируют только под агентурными кличками Морской и Измайлов: подлинные их имена, естественно, не расшифрованы.

Мои неоднократные попытки снова обратиться к этому делу с целью некоторых уточнений оказались абсолютно безуспешными. После долгих проволочек мне дали познакомиться лишь с первыми пятью листами, специально для этой цели ксерокопированными. Между тем лет семь назад мне не только выдали всё дело полностью, но и с разрешения директора архива для меня (за плату, конечно) сделали ксерокопию всех листов (более 40!), посвящённых «делу формалистов». На оборотной стороне каждого листа виден штамп: «Ленинградский партийный архив». Видимо, тогда ещё не успели обзавестись новым (ЦГА ИПД), но, судя по всему, штамп обновлён напрасно: как охранял архив в прежние годы «парттайны», так и охраняет до сих пор…

Ничего не дала нового и почти часовая беседа с директором архива. Я услышал всё те же доводы с добавлением ещё одного, окончательно меня сразившего. Когда я сослался на казус с «делом формалистов», которое я не только смотрел, но и большую часть опубликовал в «Звезде», то услышал совершенно замечательную формулу: «Факт публикации документов ещё не означает момента их рассекреченности». Таким образом, если когда-нибудь будет восстановлен институт спецхрана (судя по нынешнему развитию событий, это вовсе не исключено), 8-й номер «Звезды» за 1996 год вполне может оказаться на его полках…

Как говорится, «чистый Оруэлл» (без этого имени нам было не обойтись на протяжении всего нашего повествования!). В чём же причина такого припадка параноидальной бдительности, вдруг обуявшей архивистов? Что это? Самодеятельность? Произвол? Генетический страх, вошедший в сознание на несколько поколений вперёд? Желание проявить свою власть? Наверное, всё вместе. Видимо, сотрудникам архива захотелось пойти несколько «впереди прогресса». Неужели «вновь забилось ретивое», и бывший партийный архив, недаром расположенный в «цитадели революции» — в одном из зданий Смольного, решил снова стать верным хранителем и защитником партийных «секретов»?

И последнее соображение. На протяжении всей книги мы видели, что не только методы физического уничтожения людей, но и механизм убиения слова и мысли представляют большую государственную тайну. Что ж, это может даже в какой-то мере льстить национальному самолюбию, лишний раз подтверждая ставшую уже трюизмом мысль о «литературоцентричности», «логоцентричности» российской ментальности: отсюда, как считается, и великая литература!

Вспомним великого Щедрина… Если слово «библиотека» заменить словом «архив» и перенести события лет на 140 лет вперёд, то, кажется, сказаны его слова сегодня, применительно к описанной выше ситуации. Вот они:

«В конце 50-х годов штатный смотритель училищ завёл было кое-какую скудную библиотеку, и просвещенье в городе на мгновенье просияло; но в 1862 г. оно опять потухло, и просиял навоз».