Часть 1. Кремлевские воспоминания

Часть 1. Кремлевские воспоминания

Сложные чувства охватывают при прочтении данного материала. С одной стороны, человек приближенный к Сталину вспоминает те далекие, трагические дни начала войны и свое пребывание в Кремле. С другой стороны ощущается, какая-то фальшь, искусственность, надуманность. Какое-то чувство, что это не рассказ самого Чадаева, а нечто другое или точнее, рассказ Чадаева, но разбавленный теми «нужными» событиями, которые как раз и волнуют нас и поныне, в первую очередь. С одной стороны, Г.А.Куманев отличает в Якове Ермолаевиче, что «благодаря недюжинному уму, удивительной памяти, высокой степени организованности, инициативе и четкости в работе он умело справлялся с огромной и ответственной нагрузкой», но в то же время, с другой стороны этого, как раз и не всегда наблюдается в его повествовании. С одной стороны мало в его рассказе того, чего он должен был бы осветить, как Управляющий в Кремле делопроизводством, а с другой стороны нам подсовываются именно те события, которые никаким боком не должны были бы касаться самого Чадаева. Хочу уточнить, что мы в данной работе рассматриваем довольно узкий отрезок времени — всего один день, 22 июня 1941 года, но связанный с именем Сталина. А посмотрите, сколько вокруг него нагромоздилось лжи. Ведь, на протяжении всего нашего небольшого исследования, мы только и занимаемся тем, что пытаемся «продраться» сквозь частокол самого различного вранья: будь то, чьи либо воспоминания или опубликованные документы. Если бы все то, что нам представлено, было правдой, то не было бы разного рода вариантности. Правда — она или есть или ее нет. Эти все мемуары, как «блики» на поверхности Истории, если можно представить ее таким образом. Они — скорее, ложь, но другого нет и не предвидеться.

Что ж, давайте, рассмотрим еще один предложенный Г.А. Куманевым данный материал о беседе с человеком Сталинского времени — Яковом Ермолаевичем Чадаевым.

Его «воспоминания» о начале войны я разбил на несколько фрагментов. Пояснения будут даны ниже.

1).В субботний день 21 июня мне несколько раз пришлось приходить в приемную Сталина — приносить для подписи или брать для оформления отдельные решения.

2).Члены Политбюро ЦК ВКП(б) в течение всего дня находились в Кремле, обсуждая и решая важнейшие государственные и военные вопросы. Например, было принято постановление о создании нового — Южного фронта и объединении армий второй линии, выдвигавшихся из глубины страны на рубеж рек Западная Двина и Днепр, под единое командование. Формирование управления фронта было возложено на Московский военный округ, который немедленно отправил оперативную группу в Винницу.

Политбюро ЦК заслушало сообщение НКО СССР о состоянии противовоздушной обороны и вынесло решение об усилении войск ПВО страны.

3). Вызванные на заседание отдельные наркомы получили указания о принятии дополнительных мер по оборонным отраслям промышленности.

Когда ко мне заходили работники Управления делами с теми или иными документами, то неизменно спрашивали, как дела на границе.

Я отвечал стандартно: «В воздухе пахнет порохом. Нужна выдержка, прежде всего выдержка. Важно не поддаться чувству паники, не поддаться случайностям мелких инцидентов…»

4). Руководители наших Вооруженных Сил от наркома до командующих военными округами были вновь предупреждены об ответственности, причем строжайшей, за неосторожные действия наших войск, которые могут вызвать осложнения во взаимоотношениях Советского Союза с Германией. Сталин дал даже распоряжение: без его личного разрешения не производить перебросок войск для прикрытия западных границ.

5). К концу дня у меня скопилось большое количество бумаг, требующих оформления. Я, не разгибаясь, сидел за подготовкой проектов решений правительства, а также за рассмотрением почты.

Приведенный выше текст, я разбил условно, на пять пунктов. Нечетные (1,3,5) — это, собственно, и есть, как мне думается, воспоминания Якова Ермолаевича о последнем предвоенном дне. Здесь нет военного умничанья, а просто, человек, занимающийся определенным делом в Кремле, у Сталина, вспоминает, что было с ним сорок (!) лет назад.

А вот четные пункты (2,4) — это очень похоже на то, о чем я говорил выше. Казенный официоз так и выпирает из этих, на мой взгляд, искусственных вставок. Особенно забавно выглядит п.2. Эту тему, о создании Южного фронта, мы уже рассматривали. Ну, скажите, зачем уважаемому Якову Ермолаевичу, сообщать нам о том, что было 21 июня заседание Политбюро именно по теме создания этого «злополучного Южного фронта», через столько-то лет, помнить об этом? Или уж так захотелось поделиться радостью от причастности к «великим тайнам» Политбюро? Так в память врезалось данное заседание, что и через сорок лет всё помнит повестку дня? А дальше, наверное, еще больше захотелось поделиться военными «новостями». Хотя война-то, давно закончилась, да «Чадаев» все никак не успокоится, а вроде, сугубо штатский человек.

Тема о создании Южного фронта, довольно подробно освещена в предыдущей главе, так что нам, уже, ясно, когда и с какой целью был создан Южный фронт.

Поэтому вернемся к воспоминаниям Чадаева. По поводу всего происходящего в данных публикациях, я решил вот что: если эти вставки делал не Чадаев, то надо их, кому-то, просто приписать. Но кому? Автор неизвестен, — не Куманеву же? Сделаем небольшое литературное отступление. Грибоедов при написании своего бессмертного произведения «Горе от ума» использовал фамилию для своего главного действующего лица — Чацкий. Не секрет, что под этой фамилией отображен его друг — Чаадаев. Трансформация данной фамилии Чаадаев — Чадаев — Чадский — Чацкий привела к появлению данного литературного персонажа. Так как, я сильно сомневаюсь, что всё, что нам предложено под фамилией Чадаев — настоящее, то я решил, всё то, что, на мой взгляд, является сомнительным — отнести к литературному творчеству некоего лица. Пусть это будет — Чацкий, как антипод нашему Чадаеву. Такую разбивку текста легче будет и прокомментировать. Итак, читаем, что получилось в дальнейшем.

(Чадаев) «Около 7 часов вечера позвонил А. Н. Поскребышев и попросил зайти к нему, чтобы взять один документ для оформления. Я сразу же зашел к нему. Поскребышев сидел у раскрытого окна и все время прикладывался к стакану с «нарзаном». За окном был жаркий и душный вечер. Деревья под окнами стояли, не шелохнув листом, а в комнате, несмотря на открытые окна, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.

Я взял от Поскребышева бумагу. Это было очередное решение о присвоении воинских званий.

— Ну, что нового, Александр Николаевич? — спросил я. Поскребышев многозначительно посмотрел на меня и медлил с ответом. Обычно он откровенно делился со мной новостями, о которых знал сам.

— Что-нибудь есть важное?

— Предполагаю, да, — почти шепотом произнес Поскребышев»

Вполне объяснимое воспоминание по истечении стольких лет. О тревожном состоянии на границе с ним вполне мог поделиться и Александр Николаевич Поскребышев, тем, более что это никак не выходило за рамки дозволенного.

(Чацкий) — «Хозяин», — кивнул он на дверь в кабинет Сталина, — только что в возбужденном состоянии разговаривал с Тимошенко… Видимо, вот-вот ожидается… Ну, сами догадываетесь что… Нападение немцев…

— На нас? — вырвалось у меня.

— А на кого же еще?

— Подумать только, что теперь начнется…, — сказал я сокрушенно, испытывая огромную досаду. — Но, быть может, это еще напрасная тревога? Ведь на протяжении нескольких месяцев ходили слухи, что вот-вот на нас нападет Гитлер, но все это не сбывалось…

— А теперь, пожалуй, сбудется, — ответил Поскребышев. — Уж очень сегодня что-то забеспокоился «хозяин»: вызвал к себе Тимошенко и Жукова и только что разговаривал с Тюленевым. Спрашивал у него, что сделано для приведения в боевую готовность противовоздушной обороны.

— Да… дело принимает серьезный оборот, — в замешательстве сказал я.

— То и дело поступают тревожные сигналы, — добавил Поскребышев. — Сталин вызвал к себе также московских руководителей Щербакова и Пронина. Приказал им в эту субботу задержать секретарей райкомов партии, которым запрещено выезжать за город. «Возможно нападение немцев», — предупредил он».

Хочу напомнить читателю, что Чацкий, по интеллекту значительно слабее Чадаева — ведь тот, как никак, был Управделами при Сталине (!), и поэтому, наш новоявленный персонаж, иногда выглядит чудаковатым. Интересно, на кого еще могли напасть немцы, находящиеся вблизи наших границ? А насчет Тюленева, Чацкий мог бы добавить и про 75 % боеготовности ПВО, о которых мы упоминали выше.

(Чадаев) «Позвонил правительственный телефон. Я вернулся к себе и долго находился под впечатлением сообщения Поскребышева.

(Чацкий) Тревожное чувство сохранилось, и я решил эту ночь провести у себя в кабинете. Но спал не более двух часов».

Какое-то ребячество проскальзывает в действиях Чацкого. Уж не Анатолий Рыбаков ли вносил редакторские правки. Очень напоминает его «Бронзовую птицу». Там, правда, двое мальчиков, в отличие от Чацкого, решили переночевать в одном помещении и по сути дела, это позволило им раскрыть тайну. А у нас всего один литературный герой. Зато, какой! Так что наш Чацкий вполне может сойти за двух мальчиков. Как и у Рыбакова, наш Чацкий остается на ночь, пусть и не в музее, но в более важном месте — Кремлевском кабинете, и там с ним происходят, не менее, удивительные вещи.

Во- первых, он узнает о войне. Он, конечно, мог узнать о ней и в другом месте, но, согласитесь, что в кабинете Кремля, интереснее. Кроме того, понимаете, в чем дело? Вот уже сколько приведено всякого рода фактов, которые могли бы, вроде, абсолютно точно доказать присутствие Сталина в Кремле, именно, 22 июня, но как видите, пока еще ничего не доказано.

И вот он, еще один «весомый» аргумент, в противовес моей версии. Некий Чацкий, под видом Чадаева, остался в одном из Кремлевских кабинетов с целью переночевать, а также своевременно узнать о начале войны.

Во-вторых, и это главное, утром увидеть и доложить нам, что версия об отсутствии Сталина в Кремле ошибочна.

(Чацкий)«Ранним утром 22 июня мельком видел в коридоре Сталина. Он прибыл на работу после кратковременного сна. Вид у него был усталый, утомленный, грустный. Его рябое лицо осунулось. В нем проглядывалось подавленное настроение. Проходя мимо меня, он легким движением руки ответил на мое приветствие…»

Ну, что тут сказать — нет слов, просто разведу руками. Видимо, я ошибся насчет Анатолия Рыбакова. Здесь явно поработал поэт:

«вид… усталый, утомленный, грустный…», так и хочется добавить, о Сталине: «… он не пишет, нет! — диктует устно…». Кто бы это мог быть из советских поэтов, частенько захаживающих в Кремль?

«…Проглядывалось подавленное настроение…» — прямо, художественное творчество. Одним словом — лирика.

Далее, снова пошла проза — «мельком видел» — это как? В дверную щелку или в замочную скважину? Это при таких обстоятельствах, наблюдая, возможно видеть мелькание людей? Такое, также, возможно, когда большое скопление движущегося народа и трудно уследить за всеми сразу. Если же Сталин шел по коридору, то где же, в это время, был наш Чацкий? Если шел навстречу Сталину, то какое же это мелькание? Не бегом же бежали навстречу друг другу? Если стоял в коридоре, то тем более, был в состоянии его разглядеть. Вон сколько строк в описании внешнего вида вождя. Почти, как в мемуарах у Жукова, даже еще хуже. И вот при таком состоянии, «Сталин» еще отвечает «легким движением руки» на приветствие Чацкому. Сценарий для комедии Гайдая. И это все нам преподносится только для того, чтобы сказать: «Был товарищ Сталин в Кремле 22 июня! Непременно, был! Вот, и Чацкий, подтверждает!»

Помните, что говорил в таких случаях известный режиссер театра Константин Сергеевич Станиславский? Я, тоже, присоединяюсь к его мнению.

(Чадаев)«Спустя какое-то время многие сотрудники Кремля узнали грозную весть: началась война! Первым делом я зашел к Н. А. Вознесенскому, поскольку он, как первый заместитель Председателя СНК СССР, вел текущие дела по Совнаркому. Когда я вошел в кабинет, Вознесенский в этот момент разговаривал по телефону с кем-то из военного руководства.

— Позвоните мне еще через час, — сказал он и положил трубку на аппарат. Настроение у него было хмурое, но достаточно уверенное. Всматриваясь в мое лицо и напряженно о чем-то думая, он со сдержанным недовольством произнес:

— Вот видите, как нагло поступил Гитлер.

— Разбушевавшийся воробей человека не боится, — с оптимизмом заявил я.

Вознесенский долго и в упор посмотрел на меня и на вопрос: «Какие будут указания?» угрюмо ответил: «В данную минуту — пока никаких».

Вот это уже похоже на правду. Я уже обращал внимание читателей на тот факт, что все те наркомы, которые прибыли 22 июня в Кремль общались, именно, с Вознесенским, хотя, как уверяет нас Чацкий, Сталин был в Кремле. Куда же он запропастился, в таком случае, когда шло заседание правительства, никто не знает. Правда, нас уверяют, что Сталин иногда не вел заседания, а сидел рядом с ведущим или ходил по кабинету с трубкой. Да, но в такой ответственный момент, мог же сказать товарищам, хотя бы пару слов ободрения для поддержки духа? Все-таки, не рядовое совещание — война началась. Ладно, сам не выступал, но присутствие Сталина, что-то, никто из наркомов не заметил и в своих мемуарах не отразил. Куда же он шел по коридору, в таком случае, если не на заседание в Совете? В неизвестность?

(Чацкий)В это время в кабинет вошла Р. С. Землячка. Поздоровавшись с Вознесенским и со мной, она, огорченно качая головой, произнесла:

— Все-таки свершилось вероломство, Николай Алексеевич.

— Да, удар нанесен сильный и внезапно, — заметил Вознесенский.

— А я специально зашла к Вам, чтобы спросить, какие новости на границе.

— Вчера поздно ночью стали поступать сообщения с западных границ, что в расположении немцев слышится усиленный шум моторов в различных направлениях и еще позднее из приграничных округов почти беспрерывно начали сообщать о действиях авиации противника и затем, что немецкие захватчики вторглись на советскую землю. Первое военное донесение было получено в 3 часа 30 минут утра от начальника штаба Западного округа генерала Климовских. Он доложил, что вражеские самолеты бомбят белорусские города. Тут же поступило донесение от начальника штаба Киевского округа генерала Пуркаева, который сообщил, что воздушные налеты совершены на города Украины. И, наконец, из донесения командующего Прибалтийским округом генерала Кузнецова стало известно о налетах вражеской авиации на Каунас и другие прибалтийские города.

Далее Вознесенский подробно рассказал о том, что в это время происходило в кабинете у Сталина. Причем этот его рассказ весьма совпадает с тем, что изложено в книге маршала Жукова «Воспоминания и размышления».

Очень сложно что-либо, сказать. Ну, как же можно было обойтись без Розалии Самойловны Землячки? Хотя и занимала, в свои 65 лет, высокий партийный пост в ЦК партии, но это, думается, все же, не повод, чтобы вот так, в Кремль, с утра пораньше. Это, видимо, было нужно для того, чтобы сообщить Вознесенскому о том, что «свершилось вероломство»? Каким же образом она узнала о начале военных действий? По радио сообщения пока не было. Как явствует из рассказа Чацкого, ее приход был до обеда. Может ей Сталин позвонил, как старому партийному работнику с большим революционным стажем? А может ее приход был не утром 22 июня, а в другой день, более знаменательный для страны, чем этот?

Потом, по тексту, как всегда, начинается перепев «Воспоминаний» Жукова. Все это венчает сообщение о том, что «рассказ» Вознесенского совпал со «сказками» Жукова. Ай, да Чацкий! Ай, да … молодец! Кстати, начали бомбить города Белоруссии. Что же Чацкий не подсказал Вознесенскому, чтоб тот сообщил об этом Молотову? Может, тот успел бы вставить это сообщение в свою речь? Наверное, Розалия Самойловна его задержала…

(Чацкий) «К 12 часам дня я находился в своем кабинете и с тяжелым чувством приготовился слушать по радио речь В. М. Молотова. Война опрокинула у всех обычных распорядок мыслей. На душе было неспокойно, тревожно. Серьезность тона речи Молотова красноречиво говорила о том положении, в каком оказалась наша Родина.

Примерно часа через два после правительственного сообщения мне позвонили из приемной Молотова и передали приглашение прийти к нему. Не успел я зайти в его кабинет, как сюда же вошел Сталин. Я хотел было удалиться, но Сталин сказал:

— Куда Вы? Останьтесь здесь.

Я задержался у двери и стал ждать указаний.

— Ну и волновался ты, — произнес Сталин, обращаясь к Молотову, — но выступил хорошо.

(Мог бы и добавить, что я, мол, тоже скоро выступлю по радио, где-то в начале июля, числа третьего, и учту все твои недочеты — В.М.)

— А мне казалось, что я сказал не так хорошо, — ответил тот. Позвонил кремлевский телефон. Молотов взял трубку и посмотрел на Сталина:

— Тебя разыскивает Тимошенко. Будешь говорить?»

Я уже отмечал невысокий интеллект товарища Чацкого. Слушать речь Молотова по радио в Кремле?! Да он, под видом Чадаева, находясь, в центре событий, общаясь со всей «верхушкой» власти в стране, стал бы слушать речь наркома иностранных дел в своем кабинете? Речь, которая была обращением к рядовому советскому человеку, которого просто ставили перед фактом, что началась война. А после всего, что услышал из динамика радиоприемника, еще и пошел в кабинет Молотова? Говорит, что позвали. Наверное, чтобы посмотреть на живого Молотова? Здесь происходит вторая за день встреча с вождем. Надо же подтвердить, что Сталин в Кремле. Кстати, проясняется и отсутствие Сталина в утреннее время. Вот по какой причине его не видели наркомы. Сталин, как и Чацкий, видимо, заперся в каком-то кабинете (Кремль-то, большой), и слушал речь своего боевого товарища Молотова. Сам же признался: «Ну и волновался ты. Но выступил хорошо». Еще бы! Разве мог иначе? Молотов же утверждал, что речь вместе со Сталиным готовили. Хотя, видите, сам Вячеслав Михайлович, своей речью не совсем доволен. Может, догадался, что его военные подставили. А Сталин, как всегда, не догадался насчет военных и направления ударов немцев, видите, даже похвалил Молотова. Что с него взять? Понятное дело — только духовную семинарию окончил.

Вот как нам быть? В.Жухрай уверяет, что Сталина почти в бессознательном состоянии увезли на дачу, а у Чадаева, как видите, гуляет по Кремлю, слушает по радио речь боевого друга Молотова и звонит наркому Тимошенко, который по Жуковским воспоминаниям готовит важные документы. Может данные мемуары поначалу были выпущены в серии «Научная фантастика»?

(Чадаев) «Сталин подошел к телефону, немного послушал наркома обороны, потом заявил:

— Внезапность нападения, разумеется, имеет важное значение в войне. Она дает инициативу и, следовательно, большое военное преимущество напавшей стороне. Но Вы прикрываетесь внезапностью. Кстати, имейте ввиду — немцы внезапностью рассчитывают вызвать панику в частях нашей армии. Надо строго-настрого предупредить командующих о недопущении какой-либо паники. В директиве об этом скажите… Если проект директивы готов, рассмотрим вместе с последней сводкой… Свяжитесь еще раз с командующими, выясните обстановку и приезжайте. Сколько потребуется Вам времени? Ну, хорошо, два часа, не больше… А какова обстановка у Павлова?

Выслушав Тимошенко, Сталин нахмурил брови.

— Поговорю сам с ним…

Сталин положил трубку на аппарат и сказал:

— Павлов ничего конкретного не знает, что происходит на границе! Не имеет связи даже со штабами армий! Ссылается на то, что опоздала в войска директива. Но разве армия без директивы не должна находиться в боевой готовности?

Я внимательно наблюдал за Сталиным, думая в тот момент, какую все-таки огромную власть он имеет. И насколько правильно сможет употребить эту власть, от чего зависит судьба всей страны…»

Не хочется повторяться, но это, все же, другой временной отрезок, другие дни после 22 июня. Сравните с воспоминаниями Пономаренко. Почти, те же слова о направлении Шапошникова на Западный фронт к Павлову и прочие военные глупости. А что еще «вспомнишь» через сорок лет о войне?

Над Чацким можно иронизировать до бесконечности, поражаясь убогости его умозаключений. Некий «Сталин», что-то умничает по телефону, а читателю подсовывается: « какую все-таки огромную власть он имеет». Надо полагать, что это и является главным моментом, на который надо обратить внимание?

Дальше, то же, самое. Но Чацкий, чем-то похож на Совинформбюро, передающее сообщения с фронтов. Правда, он, как всегда не в ладах с логикой: не успели подтянуть войска, то есть, не хватает живой силы, но зато — надо нанести контрудар. Этого мы у Жукова начитались. Видимо, и Яков Ермолаевич брал в руки книгу Георгия Константиновича.

(Чацкий)«Они (войска) оказались в очень тяжелом положении: не хватает живой силы и военной техники, особенно самолетов. С первых часов вторжения господство в воздухе захватила немецкая авиация… Да, не успели мы подтянуть силы, да и вообще не все сделали… не хватило времени. Надо немедля нанести контрудары по противнику».

Весь дальнейший текст досконально приводить не имеет смысла, поэтому остановимся на самом существенном. Трудно иной раз отделить Чадаева от Чацкого, так их порой переплетают редактора.

(Чадаев, Чацкий) «В первый день войны мне довелось присутствовать на двух заседаниях у Сталина и вести протокольные записи этих заседаний. Что особенно запомнилось — это острота обсуждаемых вопросов на фоне отсутствия(?) точных и конкретных данных у нашего высшего политического и военного руководства о действительном положении на фронтах войны. Несмотря на это, решения были приняты весьма важные и неотложные».

А зачем нашему «высшему политическому и военному руководству» точные данные? Они и сами с усами. Тем более что есть «Сталин». Вот пусть и думает по «острым вопросам». А их задача, высшего руководства страны, только решения принимать: «важные и неотложные». Что заседания были — не вопрос. Сколько их было у Чадаева за 10 лет — не перечесть. Но, в данный момент, получается, прямо Штирлиц наоборот. Тот ведь уверял, что запоминается последнее. У нас же нет — особенно запомнился день 22 июня и два заседания у Сталина? Может, все же в кабинете Сталина? Да и наркомы утверждают, что заседание вел Вознесенский. Как быть? Кому верить?

(Чадаев)«В течение 22 июня после визита к Вознесенскому я побывал также с документами у других заместителей Председателя Совнаркома. Нетрудно было убедиться, что почти все они еще не испытывали тогда больших тревог и волнений (Это Сталин стал не похожим на себя, от переживаний. — В.М.) Помню, например, когда поздно ночью закончилось заседание у Сталина (или все же в кабинете Сталина? — В.М.), я шел позади К. Е. Ворошилова и Г. М. Маленкова (стенографировал, наверное, для истории. — В.М.). Те громко разговаривали между собой, считая развернувшиеся боевые действия как кратковременную авантюру немцев, которая продлится несколько дней и закончится полным провалом агрессора. Примерно такого же мнения придерживался тогда и В.М.Молотов».

Разумеется, если сведения на фронтах будут сообщать им Тимошенко с Жуковым из Наркомата обороны (Ставки)?

На этом мы прервем приведенные воспоминания Я.Е.Чадаева, с которыми он «поделился» с Г.А.Куманевым, и обратимся к другой его истории. Она, в чем-то схожа с тем, что произошло с Пономаренко. Речь идет об издании его мемуаров. Чем кончилась история подобного издания у Пономаренко, известно. Вместо мемуаров вышла исследовательская работа — ни уму, ни сердцу. Теперь небольшое повествование по поводу одиссеи мемуаров Чадаева. Вот как это описывает Г.А. Куманев.

«Яков Ермолаевич напряженно трудился над мемуарами («Мои воспоминания»), по нескольку раз переделывая и перепечатывая отдельные главы и разделы. Их главную источниковую основу составили почти ежедневные записи (в том числе стенографические) автора различных заседаний, проходивших у Сталина во время войны. «Таких записей и других материалов у меня накопилось на восемь чемоданов», — не раз говорил Я.Е.Чадаев. (Правда, по его же более позднему свидетельству, после перепечатки последнего варианта рукописи он ликвидировал(?) все эти записи и заметки военного времени, «занимавшие слишком много места в квартире».)

Где-то в 1983 г. Чадаев решил подготовить краткий вариант своих воспоминаний. Он попросил меня ознакомиться с полным текстом мемуаров и отметить наиболее важные и интересные места. Так появилась в сжатом виде почти готовая мемуарная рукопись объемом около 38 а. л. После перепечатки Чадаев направил ее в Комитет по печати, оттуда она попала в Политиздат. Этими воспоминаниями там зачитывались, их похваливали, но, увы, результат оказался нулевым. По «высоким соображениям» начальство из ЦК «не сочло дать добро». Так объяснил Якову Ермолаевичу отказ в публикации мемуаров один из руководителей Политиздата».

Как и П.К. Пономаренко, наш герой решил издать мемуары. Особенность их состояла в том, что Яков Ермолаевич обладая возможностями стенографиста, вел записи своей Кремлевской работы. Вы представляете, какой клад для исторической науки они являли собой? Он подготовил максимально возможный объем своей работы и представил в издательство. Но вышло Постановление ЦК по мемуарной литературе партийных и военных деятелей, где все, подобного рода мемуары, должны были издавать в одном месте — ПОЛИТИЗДТе. Таким образом, Чадаев должен был направить свои стопы в данное издательство. Представляете состояние главного редактора, когда Яков Ермолаевич выложил на его стол свое сокровище. Да, с точки зрения исторической науки — это все, конечно, здорово! Но не забывайте, что наверху сидели еще те, кто был причастен и к убийству Сталина, и к государственному перевороту в июне 1953 года, а самое главное — к событиям 1941 года. Очень им нужны мемуары разных деятелей: пономаренко, чадаевых, пересыпкиных и им подобных. И посылают они этих людей, с их правдой, куда подальше. А как же стенографические записи Якова Ермолаевича, что с ними стало? — спросите вы. Со слов Куманева, после завершения машинописного варианта рукописи мемуаров, Чадаев, дескать, все свои записи ликвидировал. Так ли это было на самом деле? — остается только догадываться. Столько лет эти записи находились в квартире Чадаева и не мешали ему и вдруг, стали «занимать слишком много места в квартире». С чего бы это? Разумеется, что до тех пор, пока Чадаев не принес рукопись своих мемуаров в Политиздат, о наличии этих записей у него, никто, даже, и не догадывался. А здесь, в редакции, от него видимо, потребовали подтверждения написанного. Естественно, он дал объяснения. Теперь эти записи были обречены на забвение. Такой, по сути дела, «взрывной материал» не должен был попасть ни в чьи руки. Думаю, что не открою особого секрета, если предположу, что на квартиру к Чадаеву явились сотрудники грозного ведомства и просто изъяли все эти записи. Скорее всего, была установлена определенная договоренность с властью, потому что Куманев, говорит о подготовке Чадаевым сокращенного варианта мемуаров. Кстати, сам же помогал ему, как пишет, подготавливать данный материал. Но, представляется, что Чадаева, как и Пономаренко, тоже «перетянули играть на чужом поле». Результат известен. Этих мемуаров мы не дождемся никогда. Будем довольствоваться вот такими изданиями воспоминаний Чадаева — Чацкого и на том, как говориться, спасибо.

А после истории с попыткой издания своих мемуаров Яков Ермолаевич, почему-то, недолго задержался на белом свете. Куманев продолжает свой рассказ:

«В творческом плане Чадаев был неутомим. Он намеревался в течение двух-трех лет написать большую книгу о руководителях Советского государства времен Великой Отечественной войны… Вот только бы позволило здоровье, а оно меня все больше тревожит», — сокрушался Чадаев.

К сожалению, эти тревоги не оказались напрасными: все чаще он стал отлучаться по лечебным делам в санатории, продолжительно болел и дома. Осенью 1985 г. Яков Ермолаевич оказался в больнице, где 30 декабря того же года скончался…»

На такой грустной ноте, мы и заканчиваем наше исследование о воспоминаниях одного из тех, кто трудился рядом со Сталиным в тяжелое военное время.