2.1. КРЕМЛЕВСКИЕ ИНТРИГИ.

2.1. КРЕМЛЕВСКИЕ ИНТРИГИ.

Москва! Как много в этом звуке

для сердца русского слилось.

Как много в нем отозвалось.

А. С. Пушкин

Перевод Б. Ельцина в Москву проходил по давно устоявшемуся ритуалу, сложившемуся в верхнем эшелоне всемогущего партийного аппарата. Любое предложение провинциальному руководителю о переводе его в Москву тщательно прорабатывалось в Секретариате и Политбюро ЦК КПСС и выносилось в качестве проекта соответствующего решения Политбюро на рассмотрение Генеральному секретарю. В случае одобрения со стороны последнего, машина кадрового перемещения кандидата начинала работать в обратном направлении с тем, чтобы то ответственное лицо, с которого начиналось изучение всей подноготной кандидата и под начало которого пойдет назначенец, сделал ему предложение, якобы исходящее и от него самого. Как правило, предварительное обсуждение кандидатуры происходило строго конфиденциально, чтобы не вызвать у последнего ненужных эмоций и преждевременных надежд, что, безусловно, скажется на качестве его работы на прежнем месте, в случае, если по каким либо причинам перемещение не состоится.

С небольшими нюансами и отступлениями от стереотипа в отношении Б. Ельцина все происходило именно так. Изучением вопроса о перемещении Б. Ельцина в Москву занимались Е. К. Лигачев и сам М. С. Горбачев, но предложение ему по телефону сделал секретарь ЦК В. И. Долгих, в подчинение которому как раз попадал Б. Ельцин в случае его согласия занять предложенный пост.

Слово самому «выдвиженцу», который в суете повседневных дел и забот, связанных с подготовкой к посевной кампании, вдруг вечером 3 апреля 1985 года, сразу же после проведения очередного бюро обкома, получил по телефону предупреждение, что с ним хочет переговорить товарищ Долгих:

«Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. «Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК товарищем Долгих». Владимир Иванович поздоровался, спросил, для вежливости, как дела, а затем сказал, что ему поручило Политбюро сделать мне предложение, переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии, заведующим отделом строительства. Подумав буквально секунду-две, я сказал, что нет, не согласен»[109].

Б. Н. Ельцин, как та невеста на выданье, с первого раза не согласился, обставив весьма «аргументированно» свой отказ, хотя по давно установившемуся правилу первое предложение следовало вежливо отклонить. Таков был партийный ритуал: необходимо было продемонстрировать готовность трудиться на своем старом месте, чтобы, чего доброго, наверху не подумали, что кандидат уже давно рвется в Москву и сидит на чемоданах. Тонкости этой «игры» Б. Ельцин знал превосходно, а потому практически мгновенно, не задумываясь, вежливо предложение В. И. Долгих отклонил, а «про себя подумал о том, о чем Владимиру Ивановичу не сказал». — О чем же подумал Б. Ельцин?: «…здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа мне нравиться, хоть и маленькие сдвиги, но есть. А главное — есть контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитаю невозможным»[110].

Все точно, по ритуалу. Как же можно бросить на полпути все, что задумано? Согласно этой логике никакое продвижение по службе вообще невозможно, поскольку всех дел по старой должности не переделаешь, они повторяются с закономерной периодичностью и давно уже превратились в повседневную рутину. Действительно, за девять лет на посту первого секретаря обкома Б. Ельцин познал все, увлечение работой на первых порах сменилось неизбежной усталостью, нужны были новые стимулы, чтобы заработать с прежней энергией. Нужно было снова таранить проблемы наподобие бульдозера, постоянно сворачивать горы. Но «Уральские горы», в понимании Б. Ельцина, были уже «сворочены». Что дальше? Уход на пенсию? Тихая заслуженная старость.

Конечно же, нет. Зачем же тогда все эти новации, рекорды, громкие почины, постоянное стремление выделиться? Затем, чтобы заметили и выделили среди равных, таких же «хозяев» других краев и областей.

Нет, отказываясь от первого предложения, Б. Ельцин конечно соблюдал ритуал, но не только: «В тот момент я себе в этом отчет не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет — и на заведующего отделением строительства ЦК — это было как-то не очень логично. Я уже говорил, Свердловская область — на третьем месте по производству в стране, и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь Свердловского обкома партии Кириленко ушел в свое время в секретари ЦК. Рябов — секретарем ЦК, а меня назначают завотделом. В общем, на его достаточно веские доводы я сказал, что не согласен. На этом наш разговор закончился»[111].

Вот это — уже ближе к делу! Не «подсознанием» Ельцин руководствовался, а обидой, поскольку он уже все сознательно просчитал и терпеливо ждал предложения о своем повышении. Он понимал, что рано или поздно соответствующее предложение должно поступить — не сидеть же ему в Свердловске до пенсии с его то «уникальными опытом и знаниями». Наверняка он уже давно прокрутил в своей «уникальной» голове все возможные варианты своего карьерного роста. Но только в Москву, и никак иначе!

И вот оно — долгожданное предложение, и тут же проблема. От первого предложения надо отказаться, но так, чтобы этот отказ прозвучал как безусловное согласие! Не попасть бы в глупое положение, как в том анекдоте про «продвинутых» леди и джентльменов. Мудрецу задали вопрос: почему выдающиеся умом джентльмены не женятся на столько же продвинутых красавицах леди? Ответ был следующий: леди на первое предложение всегда отвечают отказом, а джентльмены второй раз предложений не делают, так воспитаны.

Б. Ельцин с нетерпением ждал второго предложения, провел бессонную ночь, размышляя о предстоящей жизни в Москве. Кроме страстного желания «покорить» Москву, были также тревоги и сомнения. Возраст уже — 54 года, снова все начинать сначала: «В столице предстояло заново самоутверждаться, в Свердловске же авторитет и влияние Ельцина были безграничны» — отмечал в своих мемуарах верный оруженосец президента генерал Коржаков.

Однако, когда на второй день позвонил секретарь ЦККПСС, член Политбюро Е. К. Лигачев с тем же предложением, Ельцин понял — надо соглашаться, поскольку третьего звонка может и не последовать. Для виду немного поломавшись, он дал свое согласие. Вот как сумел «уговорить» Е. Лигачев этого уральского упрямца: «… зная о предварительном разговоре с Долгих, он повел себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые еще не решил, — нет, я не могу. Ну, и тогда Лигачев использовал беспроигрышный аргумент, повел речь о партийной дисциплине, о том, что Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в Москву. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну, что ж, тогда еду», — и 12 апреля я приступил к работе в Москве»[112].

Некоторые авторы, пишущие о первом Президенте России, утверждают, что Е. Лигачев «уламывал» Б. Ельцина не по телефону, а непосредственно в личной с ним беседе, для чего он якобы по указанию М. С. Горбачева специально прилетал в Свердловск. Так, Л. Млечин утверждает, что после «проработки» кандидатуры Б. Ельцина, которого сам М. С. Горбачев предложил на освободившуюся должность заведующего отделом строительства ЦК КПСС, он поинтересовался мнением Николая Рыжкова — секретаря ЦК КПСС по экономике. Мнение Рыжкова для Горбачева было весьма существенным, поскольку он ему всецело доверял. К тому же, Н. Рыжков очень хорошо знал Б. Ельцина, поскольку длительное время проработал директором Уральского машиностроительного завода (Уралмаша), и отозвался о нем весьма недоброжелательно.

— Намыкаетесь вы с ним. Я его знаю и не стал бы рекомендовать.

Тогда Горбачев поручил Егору Лигачеву, ведавшему кадрами, еще раз взвесить все за и против. Лигачев поехал в Свердловск и через несколько дней позвонил Горбачеву:

— Я здесь пообщался, поговорил с людьми. Сложилось мнение, что Ельцин — тот человек, который нам нужен. Все есть — знания, характер. Масштабный работник, сумеет повести дело.

— Уверен, Егор Кузьмич? — строго переспросил Горбачев.

— Да, без колебаний»[113].

Впоследствии Е. К. Лигачев постарается «забыть» этот эпизод, свидетельствующий о том, что именно он так настойчиво добивался перевода Б. Ельцина в Москву, а значит несет моральную ответственность за эту кадровую ошибку Политбюро. А вот о том, что он в свое время действительно ездил в Свердловск «присматриваться» к Б. Ельцину по поручению Ю. В. Андропова, который в то время был Генеральным секретарем ЦК КПСС, он вспоминает охотно. Дело в том, что это поручение Генерального он получил сразу же после своего назначения на должность секретаря ЦК по кадровым вопросам, не имея еще того опыта с кадрами, который он приобрел за полтора года, прошедшие с тех пор, как он встречался с Б. Ельциным до его назначения в апреле 1985 года.

В своих воспоминаниях Е. К. Лигачев весьма подробно описывает последнюю встречу с Ю. В. Андроповым перед своим назначением. Мы приведем несколько фрагментов из его воспоминаний, которые, с одной стороны, показывают личные отношения второго человека в партийной элите после М. С. Горбачева к бывшему Генеральному секретарю, а с другой, стиль работы Андропова с кадрами незадолго до своей кончины.

«Приближался декабрьский (1983 года. — А. К.) Пленум ЦК КПСС, и Михаил Сергеевич однажды сказал мне:

— Егор, я настаиваю, чтобы тебя избрали секретарем ЦК. Скоро Пленум, я над этим вопросом усиленно работаю.

За минувшие полгода мы с Горбачевым еще больше сблизились, проверили друг друга в деле. Наступил такой этап наших взаимоотношений, когда мы начали понимать друг друга с полуслова, разговор всегда шел прямой, откровенный.

Поэтому я не удивился, когда через несколько дней мне позвонил П. П. Лаптев, помощник Андропова:

— Егор Кузьмич, вам надо побывать у Юрия Владимировича. Он приглашает вас сегодня в шесть часов вечера.

Андропов уже был тяжело болен и заседаний Политбюро не проводил. Он лежал в больнице и я слабо представлял себе, как и где может состояться наша встреча, о чем я прямиком и сказал помощнику.

— За вами придет машина, и вас отвезут, — ответили мне.

Машина, которая везла меня к Андропову, свернула на Рублевское шоссе (а затем. — А. К.) в Кунцевскую больницу.

Поднялись на второй этаж, разделись. И мне указали, как пройти в палату Юрия Владимировича. Палата выглядела очень скромно: кровать, рядом с ней несколько каких-то медицинских приборов, капельница на кронштейне. Ау стены — маленький столик.

В первый момент я не понял, что это Андропов. Я был потрясен его видом и даже подумал, что может быть это вовсе не Юрий Владимирович, а какой-то еще товарищ, который должен проводить меня к Андропову?

Но нет, это был Андропов, черты лица которого до неузнаваемости изменила болезнь. Негромким, незнакомым голосом — говорят, голос у взрослого человека не меняется на протяжении всей жизни, — он пригласил:

— Егор Кузьмич, проходи, садись.

Я присел на приготовленный для меня стул, но несколько минут просто не мог прийти в себя, пораженный тем, как резко изменилась внешность Андропова. Поистине, на его лицо уже легла печать близкой кончины. Юрий Владимирович, видимо, почувствовал мое замешательство, но, надеюсь, объяснил его другими причинами — скажем, просто волнением. И, удивительное дело, стал меня успокаивать:

— Расскажи-ка спокойно о своей работе, какие у тебя сейчас проблемы?

Я знал, что предстоит встреча с человеком больным, которому вредно переутомляться, а потому заранее приготовился к ответу, который занял бы не более десяти минут. Но Андропов прервал минут через семь.

— Ну ясно, хватит… Я тебя пригласил для того, чтобы сообщить, что Политбюро будет выносить на предстоящий Пленум вопрос об избрании тебя секретарем ЦК. — И, снова перейдя на «вы», как бы полуофициально добавил: — Вы для нас оказались находкой…

Принесли чаю, и мы неторопливо беседовали еще минут пятнадцать о текущих делах в стране… Я вглядывался в его лицо и по-прежнему не узнавал того Андропова, которого привык видеть в работе. Внешне это был совсем другой человек, и у меня щемило сердце от жалости к нему. Я понимал: его силы на исходе.

Попрощались мы спокойно, по-мужски. Больше мне не пришлось увидеть Юрия Владимировича живым, и я навсегда сохранил в памяти тот декабрьский вечер в больничной палате»[114].

Однако это была не последняя беседа генерального секретаря с Е. Лигачевым. Незадолго до своей кончины (9 февраля 1994 года. — А. К.) в самом конце декабря 1993 года Ю. В. Андропов попросил соединить его по телефону с уже утвержденным в должности Секретаря ЦК Е. Лигачевым. В ходе телефонного разговора он попросил при случае побывать в Свердловске и «посмотреть» на Ельцина. Это не был вопрос мол, разузнайте, хорош или нет свердловский первый секретарь? Похоже, что ответ у Андропова уже был, он уже был готов на его перемещение в Москву, но нужно было соблюсти раз и навсегда установленные формальности.

Андропов не мог не обратить внимания на то, с какой готовностью и подобострастием Ельцин в свое время выполнил секретное постановление Политбюро о сносе особняка купца Ипатьева, которое пытался «замотать» его предшественник. Знал он и о «темных» местах в родословной Б. Ельцина, поскольку никто кроме него не мог дать установку на продвижение по партийной лестнице сравнительно молодых политфункционеров, близкие родственники которых были репрессированы. Напрасно «грешит» А. Хинштейн на «халатность провинциального чекиста». Халатных чекистов не бывает, а если в кои-то веки такой и затесался бы в их среде, то он был бы очень скоро «вычислен» и «вычищен». А вот исполнительность всех чекистов, в том числе и провинциальных, всегда была на высоте, они изыщут и приобщат, при необходимости, в досье «объекта» и такие факты из его жизни и деятельности, которые ему и в страшном сне не могли объявиться. Если это, конечно, потребуется в интересах власти.

Нет, не было никакой ошибки в работе «компетентных» органов, собиравших под знамена задуманной Ю. В. Андроповым реформы политической и экономической жизни страны политфункционеров с «темным» прошлым своих близких родственников. Тонкий психолог, Андропов прекрасно знал, что комплексы страхов и обид, заложенные в человеке в раннем детстве, наиболее устойчивы, хотя, повзрослев, человек кажется основательно о них забывает и живет полноценной жизнью советского человека, преданного делу партии и родного правительства. Эти комплексы дадут себя знать в переломные моменты жизни, именно тогда, когда от человека потребуются ответы на животрепещущие вопросы: «кто виноват?», «что делать?» и «с кем ты?» Перестройка, задуманная Андроповым, востребует именно таких ее «знаменосцев», которые ответят на эти вопросы, не задумываясь, так, как это понадобится ее архитектору, то есть — Юрию Владимировичу Андропову.

О том, что удалось и что осталось невыполненным в этой глубоко продуманной программе перестройки, и, особенно, что помешало ее выполнить, несколько ниже. Вернемся к нашему «герою».

Егор Кузьмич Лигачев был опытным «царедворцем», он прекрасно понял, что от него требуется, и выполнил поручение Генерального немедленно. В январе он приехал в Свердловск для участия в областной партконференции — это чисто формальный повод, а на самом деле «посмотреть» на Ельцина. Нет никаких сомнений, что опытный Лигачев сумел «рассмотреть» «Хозяина» Свердловской области, он реально увидел диктаторские замашки и хамское поведение этого деспота макиавеллевского толка. Но что же он будет докладывать Андропову? По законам жанра, только то, что тот хотел услышать, а именно, что Генеральный секретарь, как всегда, прав при наборе кадров. Не исключено, что некоторые черты характера Ельцина ему импонировали, например, его энергичность, решительность при принятии решений, умение убеждать людей в своей правоте, то есть те черты характера, которые были свойственны самому Лигачеву.

Однако назначение Ельцина в начале 1994 года не состоялось по причине смерти Андропова. Обновление кадров кремлевской элиты приостановилось, поскольку к власти пришел К. У. Черненко, который из-за тяжелой болезни практически ничем не мог заниматься, какие уж тут кадры. Тем более, что о замыслах Андропова, о характере перестройки и ее исполнительских кадрах он ничего не знал.

После смерти К. У. Черненко, которая наступила 10 марта 1985 года, и прихода к власти М. С. Горбачева, вопрос о пополнении рядов руководящего авангарда перестройки возобновился, и о Ельцине вспомнили. Впоследствии он очень гордился тем, что М. С. Горбачев вспомнил о нем буквально через десять дней после своего назначения, решив включить его в свою команду. Изучив досье Ельцина, ответственные работники ЦК поспешили доложить Генеральному, что Ельцин является опытным руководителем и вполне достоин войти в команду Горбачева. Выслушал Генеральный секретарь также мнение Я. П. Рябова, стараниями которого Б. Ельцин в свое время оказался в кресле первого секретаря Свердловского обкома КПСС. А Лигачеву, который к тому времени по занимаемой должности был вторым человеком в партийной иерархии, снова пришлось играть роль человека, хорошо знающего Ельцина — поскольку мнение Горбачева он уже уловил. Тем более, что его с Ельциным роднила бешеная энергия и, как ошибочно думал Егор Кузьмич, отсутствие иных интересов, кроме работы. Н. И. Рыжков, флегматично наблюдая за возней вокруг Ельцина, предупреждал, что именно эти качества, которые роднили Лигачева и Ельцина, рано или поздно приведут к конфликту между ними, что нанесет невосполнимый ущерб делу перестройки: «как одноименные заряды, они обязаны были рано или поздно оттолкнуться друг от друга…»[115]

Ну, а что Горбачев? Знал ли он Ельцина настолько, чтобы без всякого сомнения пригласить его в свою команду? Безусловно знал и внимательно следил за успехами Свердловского первого секретаря. Были они с Ельциным хорошо знакомы уже давно: еще с тех пор, когда Горбачев работал на равнозначной должности в Ставрополье. Отношения у них была хоть и не близкие, но достаточно теплые. Они при встречах даже обнимались и, по заведенному Л. И. Брежневым ритуалу, троекратно целовались.

После перевода Горбачева в Москву, что было сделано с подачи Андропова, на должность секретаря ЦК, курирующего сельское хозяйство, отношения между ним и Ельциным продолжали укрепляться. Немаловажным фактором приближения к себе свердловского бунтаря послужило и то, что на него своевременно обратил внимание Андропов, крестный отец самого Горбачева, который уже до него «проработал» кандидатуру Ельцина. Он был твердо убежден в том, что Андропов не мог заблуждаться относительно деловых, политических и иных качеств Б. Ельцина. Ему было приятно вспоминать, как настойчиво и терпеливо «работал» в свое время Ю. В. Андропов, чтобы оценить «выдающиеся» достоинства и самого Горбачева, с тем, чтобы вытянуть его из ставропольской глубинки в Москву.

Как это происходило на самом деле, свидетельствует один из прорабов перестройки (если Андропова считать ее архитектором), осторожный идеологический аппаратчик, директор академического Института США и Канады Г. Арбатов, который был очень близок к тогдашнему руководителю Лубянки — Ю. В. Андропову. В своих воспоминаниях, очень осмотрительных и весьма взвешенных, он сообщает о Горбачеве довольно неожиданную подробность. При этом, не надо забывать, что Арбатов был советником у Андропова по внешней политике, а отнюдь не по сельскому хозяйству. Итак, слово Г. Арбатову:

«Впервые эту фамилию услышал именно от Андропова в 1977 году, весной. Дату помню, поскольку начался разговор с обсуждения итогов визита С. Вэнса (Госсекретарь США. — А. К.), потом перешел на болезнь Брежнева. И я здесь довольно резко сказал, что идем мы к большим неприятностям, так как, судя по всему, на подходе слабые, да и по политическим взглядам часто вызывающие сомнение кадры. Андропова это разозлило (может быть, потому, что он в глубине души и сам с такой оценкой был согласен), — и он начал резко возражать: ты, мол, вот говоришь, а ведь людей сам не знаешь, просто готов все на свете критиковать. «Слышал ли ты, например, такую фамилию — Горбачев?» Отвечаю: «Нет». — «Ну, вот видишь. А подросли ведь люди совершенно новые, с которыми действительно можно связывать надежды на будущее».

Не помню, чем тогда закончился разговор, но во второй раз я фамилию Горбачева услышал от Юрия Владимировича летом 1978 года, вскоре после смерти (или убийства? — А. К.) ФД. Кулакова, бывшего секретаря ЦК, отвечающего за сельское хозяйство»[116].

О том, как сумел простоватый ставрополец Горбачев попасть в поле зрения Андропова, который в то время усиленно работал над программой реформ в экономической и политической жизни страны, а также над способом «ускорения» отхода в мир иной Л. И. Брежнева, при жизни которого никакой речи о реформах нельзя было вести, мы расскажем несколько ниже, а сейчас вернемся к нашим «героям».

Заметим предварительно, что согласно вышеизложенным фактам, Андропов почти одновременно выделил из своего ареопага первых секретарей крайкомов и обкомов, именно Ставропольского Горбачева и Свердловского Ельцина. Ельцина понятно за что — за верноподданченскую операцию по сносу особняка купца Ипатьева в центре Свердловска. Кстати, своеобразно был «отмечен» Андроповым и либеральный Я. П. Рябов, продержавший полтора года под сукном постановление Политбюро по этому вопросу. После избрания Ю. В. Андропова Генеральным секретарем он немедленно был отправлен послом во Францию. А за что он «выделил» Горбачева — несколько ниже.

Так что знал Горбачев, кого он призывал под свои знамена. Это уже потом, когда Б. Ельцин «переиграл» Горбачева в совместно затеянной ими «игре» (не к ночи сказано) по развалу Советского Союза и уничтожению КПСС, он начнет старательно уверять всех, что перевод Ельцина в Москву в 1985 году совершался не по его инициативе. Открещиваясь задним числом от предавшего его партнера по преступлению, он фарисейски заявил: «Лично я знал его мало, а то, что знал, настораживало»[117].

Горбачеву не впервой отрекаться не только от своих верных соратников по перестройке, он и кумира своего, вытащившего его «из грязи в князи», сдаст со всеми его потрохами.

Один из ближайших сподвижников М. Горбачева — В. И. Болдин, рассказывал: «Однажды Горбачев сказал: «Да что Андропов сделал для страны? Думаешь, почему бывшего председателя КГБ, пересажавшего в тюрьмы и психушки диссидентов, изгнавшего многих из страны, средства массовой информации у нас и за рубежом не сожрали с потрохами? Да он полукровок, а они своих в обиду не дают»[118].

Совершенно ясно, о какой именно «половине крови» намекал Горбачев, о той самой, о которой в «нормальном» обществе говорить не принято. Этим своим признанием он явно внес смуту в ряды многочисленных «исследователей» этнических корней Ю. В. Андропова. Одни утверждали, что его подлинная фамилия — Либерман, другие не соглашались с этим, поскольку подлинная фамилия Андропова, якобы, — Файнштейн. Непримиримый спор шел о том, кто был из его предков Либерман, а кто Файнштейн. Тут бесконечное сочетание возможностей: от отца либо от отчима, поскольку после смерти отца мать вторично выходила замуж; другие утверждают, что это девичья фамилия матери, которая была якобы чистокровной еврейкой (какая из двух вышеприведенных версий верная — вопрос вкуса «исследователя»).

Теперь достоверно известно, что сам Андропов обо всех этих разговорах на свой счет был вполне осведомлен. Однажды он поделился этим с главным кремлевским лекарем — академиком Евгением Чазовым, который, в свою очередь, рассказал об этом в своих воспоминаниях в 1995 году: «Недавно мои люди, — говорил Андропов, тогда еще глава КГБ, — вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу — местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения. Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый еврей. Так даже на этом хотели сыграть, что я скрываю свое истинное происхождение»[119].

Однако и оснований для таких заинтересованных «исследований» было предостаточно, и давал повод для поиска таких «оснований» сам Андропов, тщательно скрывавший какую-либо информацию об этнических корнях своих родителей. Да и вышеприведенное признание Андропова академику Чазову ничего не проясняет, а, напротив, порождает все новые вопросы у современных «исследователей». Чтобы как-то завершить это наше вынужденное отступление от основного текста книги, доводим до сведения «заинтересованных» читателей, что Александру Шевякину, кажется, удалось примирить спорщиков, поскольку он твердо «выявил», что Андропов по отцу — Либерман, а по матери — Файнштейн[120].

Итак, напомним нашим читателям, что Б. Н. Ельцин приступил к исполнению своих обязанностей на посту заведующего отделом строительства в ЦК КПСС 12 апреля 1985 года, то есть в День Космонавтики. С какими чувствами окунулся Ельцин в непривычную ему жизнь в столице? Чувства были сложными и противоречивыми. С одной стороны, были сомнения, что слишком поздно он был втянут в водоворот непростой кремлевской жизни, обставленной всевозможными ритуалами, условностями и «табу», что претило широкой уральской натуре Ельцина, привыкшего не только плевать на всякие условности, но и крушить их, если они мешали ему двигаться вперед. То есть, грыз червь сомнения, справлюсь ли, сумею ли вписаться в непростую команду, которую усиленно формировал М. Горбачев? И для каких дел?

С другой стороны, как прожженный аппаратчик, он прекрасно понимал, что его назначение на эту непрестижную должность, всего лишь прелюдия, пролог перед новыми, грядущими высотами. Он нутром чувствовал, что неспроста Горбачев вытянул его в Москву, намечается какое-то грандиозное, пока не ведомое ему — Ельцину, мероприятие, в котором ему отводится, скорее всего, не последняя роль. О перестройке, план которой разработал и уже попытался была начать претворять в жизнь Ю. В. Андропов, Б. Ельцин ничего не знал, по одной простой причине, что он разрабатывался в недрах Лубянского ведомства, откуда информация просочиться и достичь провинциального Свердловска не могла, по определению. Похоже знал о них лишь один Горбачев, которому выпала «честь» подхватить планы этого грандиозного замысла из слабеющих рук умирающего Андропова, далеко не по его собственной воле. А может он тоже ничего не знал?

Тут мы снова должны сделать небольшое отступление от основной линии текста и извиниться перед читателями, что в пределах этой главы таких отступлений будет еще несколько, поскольку для раскрытия такого сложного вопроса, каким является заговор между командой «перестройщиков» во главе с Горбачевым и Борисом Ельциным, без экскурса в недалекое прошлое от описываемых событий нам не обойтись. И здесь прежде всегда всплывает следующий вопрос. Каким образом сумел войти в доверие замкнутого в себе и осторожного в общении с людьми, в личной преданности которых он был не уверен, долголетнего руководителя КГБ Ю. В. Андропова, суетливый и отличавшийся всю жизнь самым неприкрытым угодничеством перед всеми, кого он почитал хоть в чем-то выше себя, ставропольский руководитель М. С. Горбачев? Вопрос не простой, изученный многими исследователями с разных точек зрения, но так до конца не проясненной, и причиной тому является сам Горбачев. В порядке саморекламы он настолько запутал этот вопрос, что порой очень сложно разобраться: где добросовестные свидетельства современников, хорошо знавших того и другого, а где вымыслы, фантазии, или добросовестные заблуждения самого, словоохотливого, если не сказать, болтливого Горбачева. По свидетельству В. И. Болдина, длительное время работавшего в команде Горбачева, доверительные отношения между этими двумя, совершенно непохожими друг на друга руководителями, сложились, по крайней мере, к середине 70-х годов:

«После Пленума ЦК, избравшего Андропова Генсеком, М. С. Горбачев ходил веселый и торжественный, как будто избрали его. А вечером, когда я зашел к нему с документами, не удержался и сказал:

— Ведь мы с Юрием Владимировичем старые друзья, семьями дружим. У нас было много доверительных разговоров, и наши позиции совпадают.

Из воспоминаний Горбачева хотелось бы привести лишь одно — о разговоре с ним во время приезда Юрия Владимировича на отдых на Кавказе. За «рюмкой чая» они говорили о том, что снедало печалью многих, — о положении в Политбюро, состоянии здоровья его членов, и прежде всего Брежнева. Было это в середине 70-х годов.

— Нельзя Политбюро ЦК формировать только из людей преклонного возраста, — сказал тогда Горбачев Андропову. — У хорошего леса всегда должен быть подлесок.

— Потом, — вспоминал Горбачев, — Когда избрали меня в Политбюро ЦК, Андропов, поздравляя, сказал:

— Ну что, «подлесок», давай действуй»[121].

Свидетельствует В. Болдин, которому нет основания не доверять, но ведь он, по существу, приводит собственные воспоминания Горбачева, в достоверности которых можно и нужно усомниться, если приводимые им факты не будут подтверждены другим, надежным источником. В отношении того, что доверительные отношения между Андроповым и Горбачевым сложились именно в середине 70-х годов (точную дату их посиделок за «рюмкой чая» В. Болдин, к сожалению, не приводит) такой источник имеется. Это приведенные нами ранее выдержки из воспоминаний Г. Арбатова, который назвал, по крайней мере, год (1977), когда Андропов уверенно заявил о своем положительном отношении к Горбачеву.

А вот насчет посиделок за «рюмкой чая» и нерушимой дружбы семьями — вопрос к самому В. Болдину: неужели ниспровергатель Горбачева с пьедестала, куда занесла его нелегкая, не читал откровений самого Горбачева по этому поводу, которые общеизвестны. Когда Горбачев перебрался в Москву на должность секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству в 1978 году, он получил дачу по соседству с дачей Андропова. Угодливый провинциал тут не сообразил, что есть хороший повод для «закрепления дружеских отношений» с Андроповым:

«Я позвонил Юрию Владимировичу, — вспоминал Горбачев.

— Сегодня у нас ставропольский стол. И, как в старое доброе время, приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

— Да, хорошее было время, — ровным, спокойным голосом ответил Андропов. — Но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

— Почему? — удивился я.

— Потому, что завтра уже начнутся пересуды: Кто? Где? Зачем? Что обсуждали?

— Ну, что вы, Юрий Владимирович! — совершенно искренне попытался возразить я.

— Именно так. Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

С тех пор желание приглашать к себе или быть приглашенным к кому-либо, у нас не возникало. Мы продолжали встречаться со старыми знакомыми, заводили новых, приглашали к себе, ездили в гости к другим. Но не к коллегам по Политбюро и Секретариату»[122].

Вот и верь после этого свидетельствам В. Болдина о дружбе семейств Андроповых и Горбачевых. Однако нельзя не восхищаться тому, как мастерски «отбрил» суровый и неподкупный Андропов надоедливого прилипалу! Но тот по простоте своей холуйской натуры так ничего и не понял. И даже потом, много лет спустя, когда уж и Андропов давно Богу душу отдал, и сам Горбачев коротал дни на пенсии, он по-прежнему полагал, что суровый сосед по даче его любил. Так, он описал трогательную процедуру прощания с Андроповым, когда тот умирал в Кремлевской больнице.

«Когда я вошел в палату, — писал он позднее, — Андропов сидел в кресле и попытался как-то улыбнуться. Мы поздоровались, обнялись. Произошедшая с последней встречи перемена была разительной. Передо мной был совершенно другой человек. Осунувшееся, отечное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом. Мне стоило огромных усилий не прятать глаза и хоть как-то скрыть испытанное потрясение. Это была моя последняя встреча с Юрием Владимировичем»[123].

Так доверял ли Генеральный секретарь Горбачеву, готовил ли его в качестве преемника и продолжателя начатых им реформ, или это сам Горбачев создал миф о своем правопреемстве в вопросах глобальной перестройки государства, партии и общества? На этот вопрос нет однозначного ответа. Одни исследователи полагают, что к концу жизни Андропов полностью разочаровался в ставропольском «подлеске» и практически свернул всякие отношения с ним. Другие, напротив, считают что Андропов по-прежнему всецело доверял Горбачеву, даже поручил ему зачитать свое выступление, а вернее письмо, к участникам Пленума, который состоялся в конце 1983 года. Свидетельствует В. И. Болдин:

«В конце 1983 года должен был состояться Пленум ЦК. По традиции, установившейся еще при Л. И. Брежневе, предстояло подвести итоги работы за год, наметить пути решения проблем в будущем. Ю. В. Андропов активно готовился к выступлению. В больницу к нему все чаще приезжали помощники и консультанты. Это должна быть его важнейшая речь, но состояние здоровья не позволило выступить, хотя ему так хотелось подвести итоги года, поставить задачи на будущее. Лишь за сутки он понял это окончательно и сказал Горбачеву, что обратится с письмом к Пленуму, а Михаил Сергеевич пусть произнесет короткую речь»[124].

Именно это поручение Андропова Горбачеву — произнести вместо себя речь на Пленуме, послужило для горячих сторонников Горбачева отправной точкой, чтобы считать, что Генеральный секретарь тем самым передавал эстафету власти своему молодому и энергичному воспитаннику.

Является ли данный факт серьезным доказательством того, что Андропов тем самым указал на своего преемника? Весьма сомнительно. Генеральный секретарь из своего больничного заточения давал поручения исключительно всем членам Политбюро и Секретарям ЦК по реализации своих замыслов относительно предстоящих широкомасштабных реформ. В этом соратники Андропова видели опыт и прозорливость способного лидера и организатора. Генсек встречался и обсуждал проблемы с другими руководителями партии и государства, которые были гораздо важнее, чем озвучить свою речь на Пленуме. Как трезвомыслящий прагматик, он, скорее всего, руководствовался тем соображением, что это поручение Горбачев, как самый молодой член Политбюро, выполнит наиболее эффективно — говорить, а тем более с листа, он умел хорошо. А вот по свидетельству одного из помощников Андропова — Евгения Ивановича Калгина, много лет проработавшего с ним, картина вырисовывается совсем иная. В июньском номере «Независимой газеты» за 1994 год он поделился своими воспоминаниями об отношениях между Андроповым и Горбачевым:

«Действительно ли именно Андропов способствовал восхождению на политический Олимп Михаила Сергеевича Горбачева и правда ли, что незадолго до кончины в своем политическом завещании он назвал его своим преемником? Об этом я могу сказать следующее. То, что выделявшийся в то время из общей массы партийных руководителей областного звена Горбачев обратил на себя внимание Андропова, часто отдыхавшего в Кисловодске, это факт. Но я бы не стал упрощать. Процедура отбора кадров для высшего партийного руководства была сложной и многоступенчатой, и от мнения одного человека, даже Андропова, не зависела. Хотя, надо сказать, что Горбачев, имея хорошее образование и природные данные, умел произвести впечатление.

Сторонников версии о наличии какого-либо политического завещания Андропова я бы хотел разочаровать. Ни мне, ни другим членам «команды» Юрия Владимировича, в том числе Лаптеву, Крючкову и Шарипову, которым он на протяжении многих лет особенно доверял, о таком устном или письменном завещании ничего не известно. Хотя они и общались с ним буквально до последних минут его жизни.

В прессе также упоминалось о разочаровании Андропова в Горбачеве незадолго до кончины. Но я никогда не чувствовал какой-то особой близости между Юрием Владимировичем и Горбачевым. Знаю, что он строго спрашивал с него, «снимал стружку», как и с других руководителей за упущения в работе. Могу привести такой факт: на последней, незадолго до своей кончины, встрече Андропова в больнице с членами Политбюро Горбачева не было»[125].

Выходит, что разочаровался Генсек в Горбачеве, если даже стал избегать с ним встреч. Поручение зачитать письмо на Пленуме было сделано по телефону, а вышеприведенная трогательная встреча в больничной палате была, как бы это поделикатнее выразиться, не совсем непринужденной. Дело в том, что в это время в ЦКБ был госпитализирован М. С. Горбачев для проведения «плановой» диспансеризации, которую на самом деле он буквально выпросил у Е. И. Чазова, чтобы оказаться рядом с Андроповым. Палаты для членов Политбюро находились на четвертом этаже главного здания «кремлевки».

Чазов предупредил Горбачева, что жить Андропову осталось один-два месяца, не больше. Горбачев также откровенно поделился с Чазовым, что он намерен убедить Генсека ввести на предстоящем Пленуме ЦК в состав Политбюро Воротникова и Соломенцева, сделать кандидатом в члены Политбюро Чебрикова, а секретарем ЦК — Егора Кузьмича Лигачева.

— Это наши люди, — твердо сказал Горбачев, — они будут нас поддерживать в любой ситуации — вспоминал впоследствии Чазов.

Горбачев напросился на встречу с Андроповым, и тот не мог ему отказать в силу своей деликатности, поскольку Горбачев лежал в соседней палате и был с ним как бы товарищем по несчастью.

Хитер был бестия, но своего добился и встреча, рассказанная так красочно самим Горбачевым, состоялась. Он настоял на своих предложениях по персональным изменениям состава Политбюро и Секретариата ЦК и утомленный его речами умирающий Андропов согласился на эти изменения.

Теперь Горбачеву необходимо было «проработать» действующих членов Политбюро на предстоящие перемещения. Несогласных, или сомневающихся в целесообразности перемен именно сейчас, когда Генеральный находиться в таком состоянии, он убеждал тем, что с Андроповым уже все согласовано.

Горбачев предпринимал все усилия, чтобы укрепить свои позиции внутри Политбюро, потому что смерть Андропова приближалась. Михаил Сергеевич боялся изоляции и подбирал себе союзников в послеандроповском Политбюро[126].

Вот эта активность и возня Горбачева практически у смертного одра Андропова, и его хвастливые заявления, что он все согласовывал с Генеральным, не могла не отразиться в воспоминаниях и мемуарах участников «баталий у трона», в частности Е. К. Лигачева, о чем мы выше упоминали, что и породило миф о правопреемстве Горбачева.

А вот свидетельство другого Евгения Ивановича, на этот раз кремлевского лейб-медика, академика Чазова, который до последнего часа находился рядом с Андроповым у его смертного одра, вокруг которого росли и множились политические страсти.

«Однажды он спросил, смотря мне прямо в глаза: «Наверное, я уже полный инвалид, и надо думать о том, чтобы оставить пост Генерального секретаря». И, видя мое замешательство, продолжил: «Да, впрочем, вы ведь ко мне хорошо относитесь и правды не скажете». Его преследовала мысль — уйти с поста лидера страны и партии… Что произошло бы, если бы Андропов появившуюся у него мысль об уходе претворил в реальность? Несомненно, он бы определил и назвал своего преемника. Учитывая завоеванный к тому времени авторитет, его мнение было бы решающим в определении будущей фигуры Генерального секретаря ЦК КПСС. Ясно одно, что это был бы не Черненко…

Когда я обсуждал с Андроповым проблемы, связанные с его болезнью, и спросил, с кем бы в случае необходимости я мог бы доверительно обсуждать появляющиеся организационные или политические вопросы, он, не задумываясь, ответил: «С Устиновым, — а затем, помедлив добавил, — «Я прошу вас о моем тяжелом состоянии, о прогнозе развития болезни, никого не информировать, в том числе и Горбачева». Меня это вполне устраивало, так как с Устиновым у меня давно сложились дружеские отношения. Он, как и Андропов, был моим давним пациентом»[127].

По существу, если верить Чазову, а не верить ему оснований нет, Андропов назвал своего преемника и удивляться его выбору не приходиться, поскольку среди всех «…жадною толпой стоящих у трона», то есть окружающих Андропова — это была единственно достойная фигура, по крайней мере, с его точки зрения. Андропов не только хорошо знал Дмитрия Федоровича Устинова, но был с ним в близких, дружественных отношениях. Но ни это главное, хотя как знать, будь на месте Устинова другой человек, вряд ли выбор умирающего Генсека пал на него. Но именно Д. Ф. Устинов был в то время самой влиятельной фигурой среди членов Политбюро, поскольку он не только возглавлял вооруженные силы страны, но и военно-промышленный комплекс, то есть, по большому счету, всю промышленность государства.

Почему Андропов не назвал Устинова в качестве своего преемника, когда прощался с членами Политбюро, так и останется тайной. Возможно он был в тот момент настолько неадекватен, что не мог оценить значимости этого своего решения для судеб страны. Случись такое, не было бы этого мучительного фарса с выдвижением в лидеры страны, по существу, находящегося в полукоматозном состоянии К. У. Черненко. Группировка брежневских «старцев» в Политбюро все-таки победила и по предложению Н. А. Тихонова К. У. Черненко был выдвинут на пост Генерального секретаря.

Почему Горбачев «выпал» из поля зрения Генерального секретаря не такая уж большая загадка. Разобрался Андропов, наконец-то, кого он так усиленно тянул в свое время в Москву из Ставрополя, хотя прекрасно знал, что никаких заслуг у него за 8 лет ставропольского секретарства не было, кроме умения хорошо встретить, а еще лучше проводить приезжавших на отдых в Кисловодск и другие здравницы Ставрополья кремлевских бонз. Достаточно сказать, что за эти 8 с небольшим лет работы в качестве первого секретаря Горбачев выступил на Пленуме ЦК КПСС всего один лишь раз, и то в июле 1978 года, накануне переезда в Москву — по сугубо узкому аграрному вопросу. Не отличался он и в качестве государственного деятеля, будучи с 1972 года депутатом Верховного Совета СССР. За весь период депутатства, он также выступил всего лишь единожды. Это был ничем не запомнившийся самоотчет провинциального партийного функционера. В1974 году его избрали руководителем второстепенной Комиссии по делам молодежи Совета Союза — было ему тогда 43 года, то есть числился в молодых. В комиссию входили три десятка депутатов, особенного шума она не производила, никакого влияния не имела, и важных законопроектов не подготовила.

Все так, но Андропов, прекрасно зная деловые и политические качества «ставропольского тамады», все-таки усиленно тянул его в Москву и, наконец, не без помощи М. А. Суслова, добился своего, посадив его в кресло скончавшегося секретаря ЦКФ. Д. Кулакова. Надо отдать должное настойчивости московского добродетеля, который сумел убедить Л. И. Брежнева, что Горбачев именно та кандидатура, которая поможет теснее сплотить ряды сторонников дряхлеющего Генсека. Дело в том, что сам Л. И. Брежнев пророчил на вакантное место секретаря ЦК по сельскому хозяйству другого «агрария», своего давнего любимца Сергея Федоровича Медунова, — первого секретаря еще одного курортного края — Краснодарского. Победив в противоборстве с самим Брежневым, Андропов не забудет позднее и про этого «любимца» генсека, о чем будет сказано немного позднее.

Необходимо отметить, что Андропов, почитай, был единственным небожителем Кремля, который категорически отвергал холуйские услуги курортных Первых секретарей во время своего отдыха на югах (предпочитая Кисловодск), и Горбачев здесь исключением не был. Хотя тот в своих воспоминаниях, которыми охотно делился с кремлевскими коллегами, «решительно опровергает» это устоявшееся мнение об аскетизме и замкнутости Андропова:

«… мы не раз встречались с Андроповым (во время его отдыха в Кисловодске. — А. К.). Раза два отдыхали в одно и то же время: он в особняке санатория «Красные камни», а я в самом санатории. Вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, выезжали в горы. Иногда задерживались допоздна, сидели у костра, жарили шашлыки. Андропов, как и я (от скромности он не умрет. — А. К.), не был склонен к шумным застольям «по-кулаковски». Прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам.

Офицеры охраны привозили магнитофон. Уже позднее я узнал, что музыку Юрий Владимирович чувствовал очень тонко. Но на отдыхе слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни и сам неплохо пел, как и жена его Татьяна Филипповна. Однажды предложил мне соревноваться — кто больше знает казачьих песен. Легкомысленно согласился и потерпел полное поражение. Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских»[128].

Эдакую развесистую клюкву можно «впаривать» добродушному обывателю сколько угодно, ибо никто и никогда не сможет это подтвердить, разве, что офицеры охраны! Ау, ребята! Так ли было?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.