Интриги

Интриги

Но об этом рассказ впереди, вначале надо вернуться на десять дней назад, в 8 августа 1757 года, очень значительный день для предстоящих событий при дворе. Государыня пребывала в Царском Селе. В честь праздника Рождества Богородицы она пошла к обедне пешком. Народу вокруг церкви собралось великое множество. Началась служба. В какой-то момент Елизавета почувствовала себя плохо, а потом вдруг стала задыхаться. Нужен был глоток свежего воздуха. Придворные не заметили, как императрица покинула церковь, потому что во время молитвы она иногда переходила из одного придела в другой.

Елизавета вышла из церкви, сделала несколько шагов по зеленой лужайке и рухнула на землю. Видимо, она потеряла сознание, потому что не подавала никаких признаков жизни. Толпа с ужасом смотрела на лежащую императрицу. Случись такая оказия с обычным человеком, кто-нибудь непременно пришел бы на помощь, но кто рискнет подойти к потерявшей сознание императрице? Наконец заметили отсутствие государыни и выбежали на лужайку. Охи, ахи! Лейб-хирург пустил Елизавете кровь.

Но императрица не очнулась. С великими предосторожностями ее перенесли на принесенную кушетку и понесли во дворец. Народ понял, что государыня жива, и на том спасибо. Наутро «Ведомости» не обмолвились о здоровье императрицы ни одним словом. Тема эта и в те поры, когда ее величество была совершенно здорова, была запрещенной. Любителями посудачить о здоровье императрицы могла заинтересоваться Тайная канцелярия.

Бестужев нашел способ встретиться с великой княгиней и обсудить ситуацию. Встреча произошла в доме гетмана Кирилла Разумовского. При дворе информацию о состоянии Елизаветы собирали по крохам. Лейб-хирург под жутким секретом сказал Екатерине, что государыня очнулась вечером, глаза открыла, а говорить не могла. Оказывается, она, падая, прикусила язык. Потом стала что-то лепетать, но очень невнятно. Екатерина считала, что сознание к Елизавете вернулось, а разум, пожалуй что, нет. Она ругала медиков. Никто не может толком объяснить: Елизавета не может говорить, потому что упала и прикусила язык или говорить ей мешает помутненное сознание? И Бестужев, и Екатерина понимали, что пора обсудить план действий. В XVIII веке переход власти нес за собой неожиданности, и к ним надо было быть готовым.

Но Елизавета вскоре совсем опомнилась от припадка, отлежалась, встала на ноги. Тут и подкатилась к Петербургу радость. 28 августа в четыре часа утра Петербург вздрогнул от пушечной стрельбы. Пушки пальнули сто один раз. Так палить могли только в честь чрезвычайного события. Таким событием была победа нашего славного воинства под руководством фельдмаршала Апраксина на речке Прегель у деревни Гросс-Егерсдорф. С докладом о славном событии прибыл генерал Петр Панин. Он был принят государыней в большом тронном зале, Елизавета была при всех орденах и регалиях. Все ликовали. Панин подробно изложил ход сражения, похвалил изобретенные Петром Шуваловым секретные гаубицы, назвал потери неприятеля: в плен попало более 600 человек, убитыми еще больше. Наши потери Панин решил назвать в самом конце своего рассказа, если, конечно, государыня пожелает слушать, что вряд ли…

Победе под Гросс-Егерсдорфом радовались чрезвычайно – значит, не так страшен Фридрих II, как говорят об этом в Европе. Все пред ним трепещут, а оказывается, его можно победить. Правда, сам Фридрих с главной армией находился на границах Австрии, при Гросс-Егерсдорфе с русскими бились войска под руководством фельдмаршала Левальда. Говорят, что такой жестокой битвы еще не было в Европе. С нашей стороны урон пока неизвестен, только убитых офицеров и генералов успели пересчитать. Теперь путь на Кенигсберг открыт. Вперед!

Но вскоре от Апраксина были получены в Петербурге совсем неожиданные сведения. Указ фельдмаршала, присланный в столицу, был обширен, вот выдержка из него: «Армия наша по претерпении в походе таких великих жаров, каким в здешнем климате примера не бывало, вдруг повержена была в весьма низкой земле претерпевать четыре недели и паки непрестанные продолжительные дожди». Потери наши огромны, солдаты больны, лошади «изнурены», фуража нет, провиант не подвозят. И потому фельдмаршал «рассудил», что и для России, и для наших союзников полезнее будет сохранить для будущих компаний армию, «нежели подвергать оную таким опасностям, которые ни храбростью, ни мужеством, ни человеческими силами отвращены быть не могут». За депешей Апраксина последовали события невероятные. Армия после героической победы, вместо того чтобы преследовать ослабевшего противника и идти к Кенигсбергу, повернула в противоположном направлении и отступила за Неман, приблизившись, таким образом, к нашим границам.

Отступление Апраксина вызвало в Петербурге бурю негодования. Теперь объяснений потребовали у Фермора – ему больше доверяли. Генералу Фермору послали личную депешу, в которой потребовали «отвечать откровенно», по пунктам, об истинном положении дел в армии и поведении Апраксина. Ответ Фермора от 14 октября начинался словами: «Как перед Богом нашему Императорскому Величеству доношу…» – а далее, прав Апраксин, прав совет, который принял решение об отступлении, потому что «великие грязи», «люди большей частью в великой слабости», падеж лошадей, а в такой ситуации «с желаемым успехом военных операций произвесть невозможно». И вывод – армию можно спасти, если разместить ее за Неманом на зимних квартирах.

Все вроде бы ясно, но союзники требовали смещения Апраксина. Иностранные посланники, собственно, и подняли волну. Кажется, мы победили, следовательно, это наше дело, как распорядиться победой. Но оказалось, своим отступлением Апраксин нанес непоправимый удар по Франции и Австрии. Елизавета пошла на уступку. Во главе русской армии встал Фермор. В армии говорили, что это был не лучший выбор, но императрица симпатизировала этому генералу. С его именем были связаны две первые победы в этой войне – взятие Мемеля и Тильзита.

Но союзникам этого показалось мало. Дело не в том, что Апраксин плохой и нерешительный полководец, – подкладкой этих событий безусловно является дворцовая интрига, так считали в Европе. А кто главный интриган? Конечно, Бестужев! Семнадцать лет враги пытаются столкнуть его с должности канцлера, а сейчас, кажется, время пришло.

А что сам Бестужев? Он хорошо понимал трудность своего положения. Управление внешней политикой уходило из его рук. Он не мог в душе своей принять Францию союзницей, а потому всеми французскими делами теперь занимался вице-канцлер Воронцов. Англия теперь наш противник, но он продолжал отстаивать ее интересы. Австрийский посол Эстергази был тоже настроен против Бестужева: почему тот не понимает, что политика в Европе изменилась? Французский посол Лопиталь сам готов был испросить аудиенции у императрицы и «открыть ей глаза».

«Открыть глаза» значило объяснить, что в отступлении Апраксина виноват не кто иной, как Бестужев. Гвоздем интриги, затеянной канцлером, считали припадок императрицы 8 августа. Догадки были такие: конечно, Бестужев дал знать Апраксину о болезни Елизаветы и потребовал, чтобы фельдмаршал повел армию к Петербургу. Если случится смена престола, то армия должна быть под рукой.

А дальше все – потемки истории. Оставшиеся документы выдают конечный результат, а как все готовилось – тайно и исподволь, остается только догадываться. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона пишет открытым текстом: «Тяжкая болезнь постигла Елизавету. Бестужев, думая, что она уже не встанет, самовольно написал генерал-фельдмаршалу Апраксину возвратиться в Россию, что Апраксин и исполнил».

Документов, подтверждающих этот факт, нет, а имеются в наличии письма Бестужева, в которых он как раз рекомендует Апраксину идти вперед «с поспешанием». Да и с чего бы, кажется, канцлеру давать подобные распоряжения, если Елизавета успела выздороветь к Гросс-Егерсдорфской битве? Все решения Апраксин принимал не единолично, а с военным советом, а первым, кто уверенно говорил про отступление и зимние квартиры, был как раз Фермор.

Но остались косвенные сведения о том, что все важные бумаги Бестужев успел сжечь, что великую княгиню Екатерину сумел предупредить, и даже смог посоветовать ей, как себя вести. У них было даже условное тайное место, с помощью которого они обменивались корреспонденцией, и связной был – бойкий и вездесущий ювелир итальянец Бернарди. Так что дыма без огня не бывает.

Далее события развертывались таким образом. После назначения Фермора Апраксин был отозван из армии в Петербург, но по дороге в Нарве ему было приказано отдать все имеющиеся у него бумаги и письма. Этому предшествовал разговор австрийского посла Эстергази с императрицей. Эстергази сообщил, что имеет точные сведения о переписке Апраксина с великой княгиней Екатериной. Это было очень серьезное сообщение. Эстергази узнал об этой переписке окольным путем. Екатерина послала письмо через Бестужева, а Бестужев из лучших побуждений – де, молодой двор тоже интересуется ходом войны и участвует в общем деле, – сболтнул об этом саксонскому советнику. Если знает один, и этот один болтлив, то знают все. Письмо от Екатерины было найдено в архиве Апраксина, дальше Нарвы он не поехал. А дальше кирпичик к кирпичику, темница готова. Даже Иван Иванович Шувалов, вечный миротворец, считал, что Бестужев взял уж слишком большую власть, а это вредит авторитету Елизаветы в Европе, словно она на вторых ролях. Последней каплей было обращение великого князя Петра Федоровича к императрице. Он пришел к ней по совету Эстергази, пришел поговорить по-родственному, без всякой утайки. Петр каялся в своих грехах и безрассудном поведении, обещал исправиться, а винил в своей «дурости» Бестужева, поскольку всегда исполнял его советы. Елизавету очень растрогал этот разговор, она никогда не была так нежна с племянником.

14 февраля 1758 года Бестужев был арестован.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.