Глава 4 На службе Отечеству. Кремлевские куранты

Глава 4

На службе Отечеству. Кремлевские куранты

Пожар способствовал ей много к украшенью.

А. С. Грибоедов. «Горе от ума»

Для того чтобы рассказать о возобновлении государственной службы Николая Борисовича необходимо вернуться несколько назад, к началу лета 1812 года, когда еще немногое предвещало скорую войну.

Князь Николай Борисович знал толк в хитросплетениях международной политики. Зато в военном деле он разбирался явно слабовато и подобно большинству москвичей вовсе не предполагал, что неприятель когда-нибудь может дойти до «сердца России» — Москвы. После Аустерлица в русском обществе вообще преобладало мнение, что воевать с Наполеоном нельзя, что «корсиканское чудовище» нужно усыплять и всячески умиротворять. Князь, в отличие от многих, хорошо знал, что русская армия еще не готова к отражению неприятельского нашествия, что она нуждается в пополнении людьми, вооружением и даже амуницией.

Николай Борисович состоял в дальнем родстве с выдающимся русским полководцем князем П. И. Багратионом, командовавшим одной из двух русских армий на первом этапе Отечественной войны. Юсупов очень тепло относился к не очень счастливому в личной жизни грузинскому князю, высоко ценил его полководческий дар. Может быть, эта характерная черточка Юсупова-человека не имеет прямого отношения к истории войны 1812 года, но кажется мне, что забывать о ней едва ли следует.

Дж. Доу. «Портрет князя П. Багратиона». Военная галерея Зимнего дворца.

Николай Борисович в начале 1800-х годов, когда собственное его финансовое положение складывалось далеко не самым блестящим образом, тем не менее приказывал своей Московской Канцелярии «непременно выдавать деньги в долг при любом обращении» только одному человеку — своему соклубнику по Московскому Английскому клубу — князю Петру Ивановичу Багратиону.

Князь Юсупов, скорее всего, присутствовал на торжественном обеде, которым почтил Английский клуб выдающегося полководца и во время которого Старшины клуба присвоили Багратиону звание почетного члена. Такая неожиданная щедрость при выдаче денег в долг проявлялась князем отнюдь не из-за клубной солидарности. Багратион, как известно, был очень несчастен в браке. К тому же он был беден, хотя и принадлежал к грузинскому царскому роду. Вот эти два обстоятельства, а равно и отдаленное родство с выдающимся полководцем по линии его жены, через собственных сестер, заставляли Юсупова оказывать Петру Ивановичу помощь. И вот еще одна, казалось бы, уж совсем малозначительная черточка, характеризующая Юсупова как очень деликатного человека, — дабы не стеснять Багратиона личным к нему обращением, а в частной жизни храбрый воин Петр Иванович оставался очень застенчив, Николай Борисович отдал приказание своей Конторе исполнять любое денежное требование полководца непосредственно, без княжеской резолюции. Понятно, что обращаться к обычному приказчику, зачастую бывшему крепостному холопу, дворянину значительно проще, нежели к равному себе человеку. Этот факт открывает перед нами Юсупова — человека не только доброго, но и очень деликатного.

Во время Бородинского сражения Багратион получил серьезное, но не смертельное ранение. Если бы он дал согласие на ампутацию ноги, то все могло бы обойтись, но грузинская княжеская гордость… По возвращении из «астраханского сидения» Юсупов оплакал «родню и друга».

Официальное возвращение князя Николая Борисовича Юсупова на государственную службу произошло в пору, когда Отечество находилось в опасности. В июле 1812 года стало ясно, что дело не обойдется малой кровью — война затягивалась, военные действия постепенно переносились вглубь страны. Император Александр I вынужден был приехать в Москву, дабы обратиться к дворянству, купечеству и иным сословиям с просьбой о помощи в борьбе с врагом. В первопрестольной в это время проживало немало людей, недовольных политикой императора и его друзей — «младореформаторов». Среди недовольных заметной фигурой в обществе почитался и Николай Борисович, хотя внешнего повода он к тому и не давал — всем и так все было ясно. Однако в момент, когда страна оказалась у опасной черты, забывались все старые обиды.

Одним из центров формирования патриотического общественного мнения москвичей стал Московский Английский клуб. Патриотизм жителей города выразился не только словами, но и делами. Многие члены клуба пожертвовали на нужды русской армии значительные средства или оснащали за свой счет амуницией и всем необходимым по несколько солдат или ополченцев. Подобно многим другим губерниям России, в Москве началось формирование народного ополчения, куда в качестве добровольцев также записывались члены клуба. Пьер Безухов — литературный герой «Войны и мира», которого московская молва почему-то поселила на Тверской именно в будущем доме Московского Английского клуба, тогда принадлежавшем супругам Разумовским, тоже принял участите в подготовке к обороне города.

Юсупов — опытный администратор и хороший организатор, вновь смог применить свои таланты на пользу России. Фактически по собственной инициативе он вернулся на государственную службу, перешагнув через возможные личные обиды. В той сложной обстановке богатый и немолодой человек, подобно многим другим дворянам, вполне мог бы отсидеться в собственной дальней деревне, но не таким оказался князь-патриот.

С 12 по 26 июля 1812 года Николай Борисович находился в Москве, куда как раз приехал император Александр I, обнародовавший свой Манифест «О наборе в военное ополчение, об организации отрядов обороны, о разгроме наполеоновских войск». Царь пригласил к себе Юсупова — первого из московских вельмож той поры, и просил его участвовать в работах по организации Московского ополчения.

25 июля во второй столице начал действовать «Первый Комитет по вооружению Московских войск». Николай Борисович пожертвовал на его работу 10 тысяч рублей — очень значительную по тем временам сумму. 14 августа 1812 года Комитет утвержден императорским указом, дополненным решением и о создании «Второго комитета по снабжению Московских войск продовольствием».

«… Указ Нашему Сенату

В Комитетах, установленных 14-го числа его месяца по докладу о собрании и вооружении Московской Военной силы, Повелеваем:

— в первом быть генералам от Инфантерии Архарову и Обольянинову и генералу от Кавалерии Апраксину;

— а во втором Действительному Тайному Советнику Князю Юсупову.

На подлинном подписано собственною его Императорского Величества рукою тако: Александр»[244].

Ж. М. Риддер. «Вид Собакиной башни и здания приказов после пожара и взрыва 1812 года». 1814. Тушь. ГМП.

В семидневный срок Комитету предстояло закончить сбор воинов с оружием и всею надлежащей амуницией. Добровольцы из дворян записывались в офицеры ополчения, названного позднее народным. Задачи, возложенные на Комитет, который возглавлял Юсупов, оказались без промедлений выполнены. Николай Борисович смог спокойно выехать в эвакуацию.

Зиму 1813 года князь Юсупов провел в Астрахани. Только полковнику Скалозубу, жениху Софьи Фамусовой из «Горя от ума», да, наверное, самому Александру Сергеевичу Грибоедову могло показаться, что великий московский пожар 1812 года так «способствовал … много к украшенью» второй столицы Российской империи. После оставления ордами французов, Москва лежала в руинах, — Наполеон перед уходом из города безжалостно приказал взорвать лучшие московские здания, особенно в Кремле. Взрывчатка была положена даже в основание колокольни Ивана Великого, с которой захватчики сорвали крест. К счастью, наполеоновским варварам удалось уничтожить далеко не все.

Жизнь в городе налаживалась очень медленно, большими трудами. Многое предстояло восстанавливать заново, многое менять и благоустраивать. А вот опытных «благоустроителей», опытных чиновников-организаторов, хороших хозяйственников, которые могли бы заниматься преобразованием не только на бумаге, но и на деле, в чиновничьей среде второй столицы имелось совсем немного. Одним из немногих оказался Николай Борисович Юсупов, признанный авторитет в области организации разнообразных крупномасштабных работ. Как раз он-то весьма и весьма «способствовал к украшенью» второй столицы после бегства из нее Наполеона. Хотя некоторые завистники воспринимали его уже исключительно в качестве дряхлого старика.

На первый взгляд кажется, что старому князю император Александр I доверил весьма скромный участок работы. На самом деле Николаю Борисовичу пришлось фактически возглавить весь строительный комплекс второй столицы, хотя юридически он отвечал только за восстановление Московского Кремля и его ближайших окрестностей, столь сильно пострадавших от «цивилизованных» французов. Новая должность князя носила весьма торжественное наименование — Директор. В 1814 году умер П. А. Валуев, и на его место Директора Кремлевской Экспедиции строений и Оружейной палаты был назначен Юсупов.

До конца дней князь продолжал служить в Кремле; как и подобает государственному чиновнику, почти ежедневно ездил в присутствие, где находился по несколько часов. Николай Борисович вникал во многие служебные проблемы, иной раз довольно мелкие. Много внимания и сил положил он на помощь своим подчиненным — «выбивал» для них «из Петербурга» чины, награды и пенсии. Сделать это было далеко не так просто. Ведь тогда на Москву из Петербурга смотрели как на провинциальную дыру, «бывшую столицу с судьбой губернского города».

Те москвичи, которым от Юсупова подарков и благодеяний не доставалось, смотрели на все его труды косо и распространяли об этом по городу самые невероятные слухи. Свидетельством тому уже не раз цитировавшиеся письма Булгакова, с помощью которых слухи эти переправлялись и в Петербург. К Булгакову Николай Борисович был настроен очень благожелательно, но будущего московского почт-директора съедала зависть к Юсуповским богатствам, к его аристократизму и его положению. К тому же Булгаков, как водится, был по рождению полутурком со всеми вытекающими последствиями. Сплетен про него и его родню можно рассказать много больше, чем о Николае Борисовиче, а уже о качестве знаменитой турецкой грязи и вовсе говорить не приходится…

Боровицкие ворота Московского Кремля. Раскрашенная литогр. 1852 г.

Соклубник Юсупова по Московскому Английскому клубу известный историк П. И. Бартенев незадолго до революции опубликовал воспоминания одного из подчиненных князя по Оружейной палате. Имя мемуариста осталось неизвестно, но его рассказ производит впечатление достаточно объективного, без всякой предвзятости и уж точно — без сплетен.

«В это время (на момент вступления в должность — А. Б.) князь был уже в приличных летах. В его ногах заметна была слабость, но за всем тем в нем не было той вялости и той неподвижности, которой подвергаются в его лета многие из стариков. Приятная улыбка никогда не оставляла его лица, а в звонком его голосе выражалась мягкость и вместе с тем покровительственный тон; костюм его напоминал Екатерининское время; голова всегда пудрена и сзади пучок.

Ф. Я. Алексеев и ученики. „Церковь Константина и Елены в Кремле. (Тайнинский сад)“. 1800-е гг. ГНИМА.

При вседневных обедах у него играла роговая музыка, и всегда бывали на обеде многие из известных лиц тогдашнего времени и нередко бывали тоже приглашаемы из его подчиненных, как-то смотрители, экспедиторы и столоначальники. Князь никогда и ни перед кем не стеснялся и держал себя перед всеми одинаково важно».

Вот что сообщает мемуарист о служебных занятиях князя. «В присутствие Конторы он постоянно приезжал в 12 часов и оставался до двух, а иногда и боле. В передней комнате встречал князя экспедитор и столоначальник; обязанность столоначальника состояла в том, чтобы принять от князя в передней шляпу и трость с золотым набалдашником, украшенным бриллиантами, и нести за ним в присутствие, положить на приготовленный для этого особый стол и идти к своим занятиям.

„Тайнинский сад“ после его благоустройства кн. Н. Б. Юсуповым. Раскрашенная литография XIX в.

Когда же князь подымался с своих кресел для выезда из присутствия, тот же столоначальник подавал ему в руки ту же трость и шляпу. Жалованье, назначенное князю по службе, он не брал, а предоставлял делить между нуждающимися чиновниками, которые находились под его начальством»[245].

Внебрачный сын бригадира, Московского уездного предводителя дворянства Александра Александровича Арсеньева Илья вспоминал о частых приездах Юсупова в их дом по возвращении со службы в Кремле. «Князь Николай Борисович Юсупов — закадычный друг моего отца, был в полном смысле слова вельможа старых времен… он занимал тогда место председателя Кремлевской экспедиции — пост, считавшийся по тем временам весьма почтенным… В Москве он уже был действительным тайным советником первого класса, с лентою Андрея Первозванного, с брильянтовыми эполетами на одном плече — с отличием, которого, кажется, никто не имел никогда — никто, кроме него, ни прежде, ни после.

Князь Николай Борисович из своего присутствия, находившегося в Кремле, почти ежедневно заезжал к нам по дороге в свой дом в Харитоньевском переулке (ныне работный дом!). Юсуповвсегда ездил в четырехместном ландо, запряженном четверкой лошадей, цугом, с двумя гайдуками на запятках и любимым калмыком на козлах возле кучера. Костюм обычный князя Николая Борисовича был светлый, синий фрак с бархатным воротником; на голове напудренный парик с косичкой, оканчивавшейся черным бантом в виде кошелька. Его сопутствовала постоянно левретка, лежавшая в карете против него, на подушке с золотым ошейником на шее.

Юсупова почти выносили из кареты его гайдуки, и когда он входил в комнату, то шмыгал ногами по полу и кашлял так громко, что его можно было слышать через три-четыре комнаты, вследствие чего мать моя выходила из маленькой гостиной в столовую, где всегда сидел в это время мой отец. И Юсупов подходил к ней, по обычаю, к ручке. За сим старики обнимались, и Юсупов начинал разговор с отцом обычной фразой:

— Да, любезный друг, а плохо старикам жить на свете — и климат-то изменился, и силы-то не те, да, признаться, и скучновато.

И эта фраза повторялась изо дня в день, и оба старика находили ее вполне естественной»[246].

Действительно, многое изменилось и в стране, и в Москве с приходом нового, XIX века. Изменениям подвергся и Московский Кремль — сердце России. Во многом изменения эти произошли благодаря Николаю Борисовичу, который большинству его современников казался ретроградом и «осколком минувшего».

Наполеон отдал приказ взорвать Кремль; большая часть его сооружений была заминирована, но благодаря передовым частям русской армии самые сильные взрывы удалось предотвратить. Впрочем, и без Наполеона Кремль представлял собою не слишком симпатичное зрелище. Предшественник Николая Борисовича П. А. Валуев пытался навести порядок внутри кремлевских стен. Он ввел активную практику сноса «обветшалых», как ему казалось, кремлевских строений. На самом деле в небытие уходили древнейшие постройки Москвы, внешне действительно производившие впечатление памятников седой старины. Валуев — человек не слишком образованный просто и честно старался все «спрямить и исправить».

А. А. Мартынов. «Кремль из Замоскворечья». Акварель. 1819. ГМП.

Князь Юсупов — признанный знаток европейских древностей, постарался применить в Кремле европейские принципы сохранения архитектурных памятников. В те времена наука о реставрации зданий находилась в процессе зарождения, поэтому просто бережное отношение к древностям уже могло считаться достижением. Не стану утомлять читателя всеми тонкостями и подробностями произведенных под бдительным надзором Николая Борисовича работ. Достаточно сказать, что объем их оказался очень велик и разнообразен — от укрепления фундаментов треснувших при взрыве башен и колокольни Ивана Великого с пристройками до организации элементарной планировки и благоустройства территории в Кремле и вокруг него.

Любопытно взглянуть на акварель художника круга Ф. Я. Алексеева, где документально фиксируется состояние кремлевской территории перед Отечественной войной 1812 года. Конечно, навозных и мусорных куч, разобранных еще при Валуеве, вновь вроде не заметно, но общее состояние откровенно неприглядно. Юсупов приказал элементарно вычистить территорию, замостить большую ее часть камнем, а также разбить Кремлевские сады. Один из них — Тайнинский читатель может рассмотреть на акварели 1-й половины XIX столетия. К сожалению, прогуляться в этом саду сейчас нельзя, хотя при открытии Кремля после смерти И. В. Сталина публику туда пускали.

Ф. Я. Алексеев. «Вид в Кремле на Боровицкие ворота, Конюшенный двор и церковь Рождества Иоанна Предтечи». 1800-е гг. ГИМ.

Князь Николай Борисович принимал участие в коренном изменении пространства вокруг Кремля. Неспокойная московская речка Неглинка после Великого московского пожара стала течь по трубе; над нею был разбит Александровский сад, где теперь находится Могила Неизвестного Солдата, обелиск к 300-летию Дома Романовых, переделанный потом в памятник революционерам, грот и иные достопримечательности. При Юсупове претерпела изменение и главная площадь страны — Красная. Вдоль Кремлевской стены окончательно засыпали ров, на месте которого расположился уютный бульвар, занятый позднее под кладбище революционеров и Мавзолеем.

В центре Красной площади на фоне новых Торговых рядов, построенных по проекту протеже Юсупова О. И. Бове (теперь снесенных), по императорскому указу появился первый скульптурный памятник Москвы — «Князю Пожарскому и гражданину Минину». В сборе средств на его установку принимал участие и Московский Английский клуб, выделивший на это деньги из клубного капитала. Сооружение памятника стало крупной патриотической акцией. (Памятник теперь утерял свое ведущее положение на площади; большевики сочли нужным передвинуть его к храму Василия Блаженного.)

Не только кремлевские строения и окрестности получил в свое служебное пользование Николай Борисович. Ему в подчинение перешла Оружейная палата — старейший и богатейший государственный музей России. Собственно, первоначально Оружейная палата представляла собой государевы мастерские, изготовлявшие необходимые Двору многочисленные предметы декоративно-прикладного искусства и оружие. Постепенно к Оружейной палате перешла функция хранения различного рода государственных сокровищ, в том числе посольских даров и части коронационных регалий. К 1814 году, когда Юсупов стал ее директором, Оружейная палата выполняла исключительно хранительские функции. В начале XIX столетия музейное дело в России пребывало в зачаточном состоянии. Николай Борисович являлся одним из пионеров, если будет позволено употребить такое пролетарское слово по отношению к Его Сиятельству, музейного строительства в России. Он недолго, но весьма успешно возглавлял и реорганизовывал Эрмитаж, а плоды его службы и ныне приносят пользу крупнейшему художественному музею страны.

Принял Юсупов Эрмитаж в весьма плачевном состоянии. Оружейная палата пребывала в состоянии еще худшем. Практически палата представляла собой большой государственный склад художественных предметов, по тем или иным причинам не переданных в Эрмитаж. К тому же в 1812 году склад этот подвергся спешной эвакуации…

Николай Борисович фактически стал первым профессиональным музейным работником, который возглавил Оружейную палату. Собственная его коллекция предметов декоративно-прикладного искусства, разумеется, много уступала собранию палаты, но все же была достаточно внушительна. Главное — у Юсупова имелся опыт работы с запущенными музейными собраниями. И князь стал активно его использовать.

«Старое здание Оружейной палаты». Раскраш. литогр. 1840-х гг.

Николай Борисович руководил разработкой первой научной музейной экспозиции Оружейной палаты. Он постоянно «отягощал» привыкших к вечной дреме чиновников московского архивного ведомства поисками необходимых ему справок для атрибутирования того или иного предмета коллекции.

У Эрмитажа имелись хотя бы относительно приспособленные для музейного хранения стены, тогда как у Оружейной палаты и этого не было. Благодаря усилиям Юсупова сооруженное по проекту архитектора И. Еготова перед войной 1812 года (1806–1812) первое здание Оружейной палаты вскоре после изгнания неприятеля оказалось отремонтировано и превращено в полноценный музейный комплекс, разумеется, согласно научным представлениям той поры. Здание позднее носило название Старой Оружейной палаты, а располагалось на месте «Дворца» съездов, которым Хрущев сгубил кремлевский ансамбль. «Первый блин» московского музейного строительства, как и полагалось, вышел комом. В помещениях Старой Оружейной палаты держалась повышенная влажность, отсутствовала вентиляция, имелись другие серьезные недостатки, ухудшавшие условия хранения музейных ценностей. Поэтому по приказу Николая I выдающийся русский зодчий Константин Андреевич Тон выстроил новое здание Оружейной палаты в едином комплексе с Большим Кремлевским дворцом. Старейший музей страны и ныне располагается в нем. Нельзя исключить того, что именно разговоры с князем Юсуповым о неприспособленности старого здания для музейных ценностей навели императора Николая 1 на мысль о постройке нового музейного здания в комплексе с новым государевым дворцом, получившем название Большого Кремлевского. Видимо, Николай Борисович также обсуждал с Николаем I перечень картин и скульптур, которые необходимо передать для украшения Оружейной палаты из Эрмитажа и Петербургских дворцов.

В последние годы Кремлевские работники иногда с благодарностью стали произносить имя князя Юсупова. Кстати, все дореволюционные директора Оружейной палаты, как и Николай Борисович, состояли в Московском Английском клубе, вплоть до 1917 года.

О разнообразных обязанностях, которые возлагались после войны 1812 года на немолодого уже князя, известно многое. Так, он «разбирался» с печальной «Комиссией Витберга» по сооружению Храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, с таким «блеском» провалившей строительство грандиозного памятника героям Отечественной войны 1812 года.

Выполнял князь и тонкие дипломатические поручения… Так, сохранилось весьма любопытное свидетельство пребывания Николая Борисовича в стенах дворца Московского Английского клуба. Если говорить точнее — в будущем клубном доме на Тверской, который тогда сдавался в аренду владелицей графиней М. Г. Разумовской для всяких государственных нужд. Эти сведения находятся в обширной переписке А. Я. Булгакова. В письмах брату в Петербург он рассказывает о том, как во второй столице принимали одного из иранских принцев, привезшего императору Николаю I официальные извинения за убийство в Тегеране Александра Сергеевича Грибоедова. Царь, кажется, не сильно опечалился смертью «драматурга одной пьесы» и «декабриста без декабря», но поскольку оскорбление оказалось нанесено не столько лично семье дипломата и его юной супруге Нине, рожденной княжне Чавчавадзе, сколько международному престижу России, то извинения за убийство главы дипломатической миссии, согласно дипломатическому протоколу, принимались на самом высоком уровне.

«Грот в Александровском саду». Литогр. середины 1840-х гг.

Принц Хозрев Мирза ехал в Петербург через Москву, где его радушно принимали и потчевали, как будто бы и не случилось злополучного убийства. Для принца и сопровождавшей его свиты Московская городская администрация сняла дворец графини Марии Григорьевны Разумовской на Тверской, куда в 1831 году въехал Московский Английский клуб. В помещениях дворца производился ремонт и частичные перестройки для удобства размещения принца и свиты. Принимало его на самом высоком уровне все московское начальство на протяжении нескольких недель.

Николай Борисович, казалось бы, занимал в столичной иерархии формально не самое высокое положение, но именно он постоянно участвовал во всех официальных мероприятиях, получал от принца и дарил ему разного рода подарки — «посольские дары». Более того, в своей ближайшей даче в Васильевском, на Воробьевых горах, князь давал в честь принца торжественный прием, на котором присутствовали все первые лица города. Довелось принцу лицезреть и красоты несравненного княжеского имения Архангельского. Этот визит состоялся 21 июля 1829 года (ст. ст.) Я не стану приводить здесь не особенно доброжелательные письма Булгакова, рассказавшего об этом заметном событии городской жизни. Важно другое — его письма еще одно доказательство того, что до последних дней жизни князь Юсупов оставался среди первых вельмож империи.

К. Ф. Хейнцман. С оригинала И. Ф. Э. Гернета. «Вид на Александровский сад». Литогр. Конец 1830-х гг. ГМП.

Формальных доказательств одной догадки теперь уже, наверное, не найти, но можно высказать предположение о том, что неожиданно долгий срок пребывания принца во «второй столице» оказался не случаен. Нелепая смерть Грибоедова, который в известной степени сам оказался виноват в тегеранской трагедии, послужила только поводом для разрешения сложной дипломатической проблемы. Фактически на территории Ирана (тогда Персии) между собой воевали Россия и Англия, деля сферы влияния и рынки сбыта продукции. России чрезвычайно важно было привлечь иранское правительство на свою сторону. Потому-то после убийства посла Россия в нарушение традиции не объявила Персии очередную войну, а пошла на длительные и весьма хитроумные дипломатические переговоры. Дабы отвести глаза «мировой общественности», они велись в Москве, а в Петербург принц прибыл уже с готовым решением, устраивавшим обе стороны. Надо полагать, князь Юсупов, большой мастер закулисных дипломатических маневров и интриг, играл во всем этом далеко не последнюю роль, о чем его московские недоброжелатели вроде того же Булгакова, разумеется, не догадывались. Все думали, что Николай Борисович просто из личного удовольствия кормит принца обедами и медвежьей травлей… Имеет ли право на существование эта версия — пусть читатель решит сам.

Неизв. скульптор. «Настольный обелиск в память посещения принцем Хозрев Мирзой Архангельского». 1829. ГМУА.

В коллекции же Оружейной палаты, над которой тогда начальствовал князь Юсупов, (точнее — в ее современном Алмазном фонде), и ныне хранится алмаз «Шах», ставший своеобразным «государственным извинением» за убийство Грибоедова. В подарок императору Николаю I его как раз и привез в 1829 году принц Хозрев Мирза. В Архангельском же хранится небольшой настольный обелиск белого мрамора, работы неизвестного скульптора, заказанный князем Юсуповым в память о посещении иранским принцем «Подмосковного Версаля». Не исключено, что со временем Николай Борисович предполагал установить подобный памятник в большем масштабе непосредственно в усадебном парке — быть может, как знак дипломатической победы.

И. А. Винберг. «Портрет Николая I». Не ранее 1826 г. Миниатюра. ГТГ.

Император Николай Павлович, человек решительный и суровый, особых сантиментов не любил. Провинившимся чиновникам он без всяких околичностей указывал на недостатки в работе. Рескриптом от 28 июля 1826 года он дал такую оценку служебной деятельности Николая Борисовича в Кремлевских стенах.

«Князь Николай Борисович!

По обозрении Мною Кремля и дворцовых зданий, в ведомстве вашем состоящих, Я, к полному моему удовольствию, нашел везде порядок и устройство, а особенно в Кремлевском Архиерейском доме.

Кремль. Архиерейский дом, или Малый Николаевский дворец. Фотогр. конца XIX в.

Относя сие к усердию и отличной заботливости вашей, по всем частям вверенного вам управления, Я приятным долгом себе поставляю изъявить вам за то совершенную Мою признательность и благоволение.

Пребываю к вам навсегда благосклонный Николай. Москва, 28 июля 1826 г»[247].

Прибавить к этому, как говорится, нечего.

Дабы успешно руководить той или иной отраслью государственного хозяйства, Николай Борисович умело привлекал к работе проверенных и опытных людей. Умел он не только загружать работой, но и благодарить за ее удачное выполнение. Князь всегда оставался очень благожелателен к молодым людям, которые когда-нибудь могли стать чиновниками находившихся в его подчинении ведомств.

Многие документальные источники позволяют сделать вывод о том, что большой вельможа, крупный государственный сановник, Сиятельный князь Николай Борисович Юсупов в жизни оставался очень простым и доброжелательным человеком. Понятно, что не всякому позволялось это заметить — на людях «Его Сиятельству князю Юсупову» полагалось носить маску надменности.

Уже цитировавшийся неизвестный чиновник Московской Оружейной палаты рассказал еще об одной стороне жизни князя, о которой большинство его современников старались умолчать — к чему говорить о хорошем среди милого злословия? «Хорошо образованный для своего времени (о воспитании, о которым нынче мало думают, и говорить нечего — оно было образцовое), бесконечно щедрый, Юсупов любил покровительствовать художникам, людям, которых он находил даровитыми, как русским, так и иностранцам. В натуре его была жилка любви ко всему хорошему, ко всему изящному, ко всем умному».

Николай Борисович действительно умел реально помогать людям, а иной раз просто делать подарки. «Князь любил приближенных к себе дарить вещами (произведениями искусства. — А. Б.), — вспоминал далее неизвестный подчиненный Юсупова по Оружейной палате, — но на этот случай покупал особые вещи, нисколько не касаясь в дом поступивших»[248].

Эпоха Просвещения, а Николай Борисович, безусловно, оставался всю жизнь человеком именно этого исторического периода, предполагала покровительство сильных мира сего людям слабым, нуждавшимся в поддержке. Князь нередко проявлял чувство сострадания. Вероятно, ему доставляло удовольствие «выводить в люди» толковых «представителей человечества», которые, как ему думалось, нуждались в его помощи. Если бы документальных сведений нашлось побольше и если бы они не оказались так однообразны и скучны, то и в этой книге появилась бы целая глава — «Юсупов-благотворитель». Пока же приходится ограничиваться рассказом только о трех случаях.

Они очень характерны. Первая история о сыне простого иностранного архитектора, вторая — простом человеке из самых народных низов, который благодаря поддержке князя Юсупова и собственному неустанному труду сделался уважаемым членом общества, составил порядочное состояние. До конца дней он оставался искренне благодарен Николаю Борисовичу. Третья история случилась с внебрачным сыном богатого московского барина, которому Юсупов помог получить офицерский чин и все связанные с ним ощутимые сословные преимущества. Он же в благодарность только обругал Николая Борисовича в своих замечательных воспоминаниях…

Неизв. художник. «Портрет О. И. Бове». ГМП.

Автором проекта бельведера главного усадебного дома в Архангельском — этого редкостного по красоте и гармонии архитектурного творения — иногда называют Осипа Ивановича Бове, знаменитого московского зодчего, строителя Большого театра и ансамбля Театральной площади, автора проектов многих выдающихся сооружений. На самом деле пока этому факту не найдено документального подтверждения, почему скорее следует говорить о том, что бельведер спроектирован в стилистике работ Бове. Бельведер усадебного дома в Архангельском — истинная жемчужина всего ансамбля. Можно представить, какое удовольствие, какое эстетическое наслаждение принес он Юсупову — редкостному знатоку и ценителю прекрасного.

Семью Бове и Юсуповых связывало многое. Отец зодчего еще в Петербурге многие годы работал у князя в качестве «домашнего» архитектора, а сам Осип Иванович с юных лет пользовался помощью и покровительством Николая Борисовича. Юсупов, как известно, имел наметанный глаз на «ценные кадры» — Бове при его помощи вполне смог реализовать свой выдающийся талант, тогда как при иных обстоятельствах вполне мог остаться только «подающим надежды».

Князь помогал Осипу Ивановичу и в личной жизни. Он не только принял архитектора на службу в Кремлевскую экспедицию строений, а также рекомендовал в Московский Английский клуб, где в ту пору собирались сливки общества второй столицы и куда «запросто» попасть представлялось делом нелегким. Здесь Бове нашел немало заказчиков. Видимо, не без протекции князя устроилась и личная жизнь Осипа Ивановича, чьей женой стала представительница древнего княжеского рода Трубецких. Без должного покровительства в те времена подобные браки не совершались, даже на небесах…[249].

Как-то раз возвращался князь Юсупов со службы домой по Красной площади. В центре ее тогда возвышался памятник Минину и Пожарскому. Как на зло, именно здесь у княжеской кареты сломалась рессора. И в те времена средства передвижения частенько выходили из строя, а «автосервиса» хотя бы в виде небольшой кузницы на главной площади страны тогда не имелось.

Покуда карета проходила починку, Николай Борисович вышел из экипажа совершить легкий моцион. На цоколе монумента «Гражданину Минину и князю Пожарскому» Юсупов увидал разложенные для продажи старые книги. Торговал ими бедно одетый мальчик-букинист. О том, чем кончилась история с поломанной рессорой, рассказал И. А. Арсеньев, чьи весьма предвзятые воспоминания мне уже приходилось цитировать. «Князь вступил в разговор с юным продавцом книжного товара, который оказался очень бойким и умным малым. Букинисту этому Юсупов велел прийти на другой день к себе и дал ему денег, чтобы нанять помещение для книжной торговли и для покупки товара. До конца своей жизни князь Юсупов помогал букинисту Волкову, который разбогател в очень короткое время, а впоследствии открыл магазин старинных вещей, которыми бойко торговал, не имея себе конкурентов в Москве, кроме Лухманова… Волков был известен в Москве под именем Гаврилы-менялы, занимался впоследствии делами сына Н. Б. Юсупова Бориса Николаевича, который (тайно, через Волкова. — А. Б.) давал деньги под залог недвижимого имущества за крупные проценты. Гаврило-меняла оставил после себя настолько значительное состояние, что дети его открыли банкирские конторы в Москве и Петербурге»[250].

Неизв. художник. «Вид Красной площади». 1830-е гг. ВМП.

Юсупов разрешил юному Волкову брать в своей Домовой конторе деньги в долг на покупку наиболее интересных и ценных старинных вещей. Видимо, через него князь пополнял как собственное собрание, так и коллекцию Оружейной палаты.

Историю мальчика-букиниста дополнил его родственник — Николай Петрович Вишняков, богатый московский купец, выпустивший свои правдивые воспоминания в начале XX века тиражом в 100 экземпляров, исключительно для своих.

«Один из таких эпизодов произошел в родственной нам семье Волковых, и я его передам здесь, как слышал.

Гаврила Григорьевич Волков был известным торговцем антикварными и художественными предметами в двадцатых и тридцатых годах прошедшего столетия, пользовался репутацией знатока и успел уже составить себе хорошее состояние. Присватался он к Екатерине Лукьяновне Бажановой, купеческой дочери. Родители ее не прочь были дать согласие на брак, если б препятствием не служило то обстоятельство, что Волков был крепостным богатого помещика Голохвастова. Превращать свою дочь из свободной в крепостную они решительно отказались. Тогда Волков стал хлопотатьо том, чтобы откупиться самому. Это оказалось невозможным: Голохвастов, отличавшийся большой гордостью, отказал в просьбе, кичась тем, что его крепостной человек обладает большим состоянием и представляет лицо не безызвестное в Москве. Это было в тоне больших бар. Рассказывали, что такой же политики держались и Шереметевы. У них крепостные достигали миллионных состояний и тем не менее, несмотря ни на какие предложения, не отпускались на волю. Шереметев говорил:

— Пусть платят ничтожные оброки, как прежде. Я горжусь тем, что у меня крепостные — миллионеры.

В своем горе Волков обратился за советом к князю Николаю Борисовичу Юсупову, который протежировал ему. Князь обещал ему помочь. Случилось, что Юсупов и Голохвастов встретились в Английском кубе за карточным столом. Голохвастов был страстный игрок, и в этот вечер ему страшно не везло. Проигравши все наличные деньги, он предложил играть на честное слово.

— Еще успеешь! — ответил Юсупов. — Теперь я ставлю на ставку столько-то, а ты поставь Гаврилу Волкова. Условие такое: коли проиграешь, давай Волкову вольную.

Голохвастов согласился и — снова проиграл. Вот каким путем Гаврила Григорьевич Волков получил наконец давно желанную свободу».

В знак признательности Николаю Борисовичу Волков заказал его мраморный бюст, по всей видимости, Ивану Петровичу Витали, известному московскому скульптору. Бюст был выставлен на всеобщее обозрение и долгие годы украшал интерьеры волковского магазина старинных вещей. Позднее его бережно хранили сыновья-банкиры бывшего бедного мальчика-букиниста, высоко ценя память о добром участии князя.

А вот совсем другая история про благожелательность Юсупова и одно милое «дитя сердца» — Александра Ивановича Герцена, именно так переводится несколько странная для русского уха фамилия замечательного русского революционера и писателя, чьи родственники по отцу — Яковлевы, много лет состояли в членах Московского Английского клуба. Николай Борисович в ответ на просьбу отца Герцена постарался помочь получить безродному и бесправному в общем-то молодому человеку офицерское звание и связанные с ним положение в обществе, возможность делать карьеру на государственной службе, а не оставаться в «подлом состоянии», как это сплошь и рядом случалось тогда с внебрачными отпрысками представителей дворянских фамилий.

Вот что рассказал об этом сам Герцен на страницах романа-воспоминания «Былое и думы». «Прошлое столетие (18 век. — А. Б.) произвело удивительный кряж людей на Западе, особенно во Франции, со всеми слабостями регентства, со всеми силами Спарты и Рима… Наш век не производит более этих цельных натур; прошлое столетие, напротив, вызывало их везде, даже там, где они не были нужны, не могли иначе развиваться, как в уродство. В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческим людьми, а людьми оригинальными…

К этому кругу принадлежал в Москве на первом плане блестящий умом и богатством русский вельможа, европейский grand seigneur (большой барин) и татарский князь Н. Б. Юсупов. Около него была целая плеяда седых волокит и esprits forts (вольнодумцев), всех этих Масальских, Санти…

Старый скептик и эпикуреец Юсупов, приятель Вольтера и Бомарше, Дидро и Касти, был одарен действительно артистическим вкусом. Чтобы в этом убедиться, достаточно раз побывать в Архангельском, поглядеть на его галереи, если их еще не продал вразбивку его наследник. Он пышно потухал восьмидесяти лет, окруженный мраморной, рисованной и живой красотой. В его загородном доме беседовал с ним Пушкин, посвятивший ему чудное послание, и рисовал Гонзага, которому Юсупов посвятил свой театр.

Мой отец по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу…

Между прочим, мой отец сказал… что он говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.

— Время терять нечего, — прибавил он, — вы знаете, что ему надобно долго служить для того, чтоб до чего-нибудь дослужиться…

…Отец мой определил-таки меня на службу к князю Н. Б. Юсупову в Кремлевскую экспедицию. Я подписал бумагу, тем дело и кончилось; больше я о службе ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов прислал дворцового архитектора, который всегда кричал таким голосом, как будто он стоял на стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам в подвале, известить, что я получил первый офицерский чин. Все эти чудеса, заметим мимоходом, были не нужны; чины, полученные службой, я разом наверстал, выдержавши экзамен на кандидата, — из-за каких-нибудь двух-трех годов старшинства не стоило хлопотать. А между тем эта мнимая служба чуть не помешала мне вступить в университет. Совет, видя, что я числюсь в канцелярии Кремлевской экспедиции, отказал мне в праве держать экзамен…

Я сказал решительно моему отцу, что если он не найдет другого средства, я подам в отставку.

Отец мой сердился, говорил, что я своими капризами мешаю ему устроить мою карьеру, бранил учителей, которые наталкивали меня на этот вздор, но, видя, что все это очень мало меня трогает, решился ехать к Юсупову.

Юсупов рассудил дело вмиг отчасти по-барски, отчасти по-татарски. Он призвал секретаря и велел ему написать отпуск на три года. Секретарь помялся, помялся и доложил со страхом пополам, что отпуск более нежели из четырех месяцев нельзя давать без высочайшего разрешения.

— Какой вздор, братец, — сказал ему князь, — что тут затрудняться; ну — в отпуск нельзя, пиши, что я командирую его для усовершенствования в науках — слушать университетский курс.

Секретарь написал, и на другой день я уже сидел в амфитеатре физико-математической аудитории»[251].

Несколько лет спустя, уже по возвращении из ссылки, многое понявший и переосмысливший Александр Иванович с грустью скажет, что прав тогда оказался не он, а его мудрый отец. Воздаст Герцен должное и Николаю Борисовичу Юсупову, оставив восторженное описание его Архангельского, в котором побывал уже после смерти создателя грандиозной усадьбы. Герцен застал дворцовый комплекс накануне вывоза в Петербург основных художественных сокровищ главного усадебного дома. Написанные им строки — своеобразная благодарность за совершенно бескорыстную помощь малознакомому молодому человеку. На подлинного революционера как-то и не похоже.

В пору главенства «пролетарской идеологии» герценовские строки помещались во все путеводители по Юсуповской усадьбе, что, в известной степени, охраняло ее от разорения в качестве памятного места «революционной истории».

Генрих Фюгер. «Портрет князя Н. Б. Юсупова в испанском костюме». Около 1785 г. ГЭ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.