Воспоминания Гиацинтова Э.Н. о службе во Французском иностранном легионе «Белые рабы», часть вторая

Воспоминания Гиацинтова Э.Н. о службе во Французском иностранном легионе

«Белые рабы», часть вторая

Данный документ содержится в Государственном архиве Российской Федерации: ГА РФ. Ф.5881. Оп. 2. Д.311. Лл.1–9. Этот источник позволяет читателю подробно ознакомиться не только с пребыванием русских «солдат удачи» за рубежом в 1920-е гг. прошлого столетия, но и с жизнью, а также историей Французского иностранного легиона вообще. «Вне стен Легиона для них жаргон существует лишь постольку, поскольку он им представляет возможность развлекаться. Всем нелегионерам они отплачивали тем же презрением, каковое видно с их стороны. Рассказывая о боях, в которых они участвовали, они неимоверно хвастаются и врут. Но гордиться своей частью, как лучшей боевой единицей французской армии, они в полном праве. Основателями Легиона являются немцы. С самого начала существования Легиона (1831 г.) и по сие время немцев в Легионе больше, чем всех остальных. Во время Великой войны немцы были оставлены на Марокканском фронте, все же остальные были на Западном. Однако немало нашлось таких немцев, которые волонтерами пошли на Западный фронт и провоевали там до самого окончания войны. За 20 лет службы каждый легионер получает МесіаШе Мі№аіге.[446] Эта награда дает много ценных льгот, из которых самая главная — это прибавка к содержанию и право не присутствовать на вечерней поверке. За 35 лет службы выдается орден Почетного легиона. Счет лет службы производится за вычетом времени, проведенного под судом, и всяких наказаний, превышавших 8 суток ареста. Поэтому награжденных бывает очень мало. При мне был один старик, дослуживавший 33-й год. Он был ламповщиком. Со своими лампами, которых было больше сотни, он разговаривал, как с живыми людьми, накладывал на них взыскания и так далее. Вообще это был человек абсолютно ненормальный, который, к тому же, никогда не протрезвлялся. С одним старым легионером я познакомился довольно близко, так как он вместе со мной путешествовал по комиссиям из Сиди-Бель-Аббеса в Оран и обратно. Это был очень неприятный и беспокойный для начальства человек, и поэтому его освободили против воли. В прошлом сіе Біегге был ксендзом. Почему и как он попал в Легион, не знаю, да и легионерская этика не позволяет задавать подобных вопросов. Неопытного новичка, обратившегося с подобным вопросом, могут и поколотить. Однако известно, что Де Бьирре никакого преступления не совершал, так как служил под своей настоящей фамилией. Он происходил из хорошей семьи и все время поддерживал связь со своими знатными родственниками. Когда я с ним познакомился, он служил уже двадцать шестой год. В отличие от всех себе подобных он мало пил и не разрисовывал себя татуировкой. Главное беспокойство начальству он приносил тем, что писал статьи о порядках Легиона. Нередко он писал пространные прошения непосредственно военному министру, за что неизменно попадал на тридцать суток под арест. Освобожден от службы он был вместе со мной и вместе же со мной прибыл в Марсель. Однако на воле он остался очень недолго, и через месяц снова подписал новый контракт. Несомненно, этот человек был действительно ненормальный, так как, несмотря на свое образование и воспитание, он все-таки предпочитал Легион свободной, независимой жизни. Заслуживает особого внимания странная, чисто каторжная мода, имеющая в лице старых легионеров, ярых последователей, — это татуирование. Татуировка покрывает не только торс и руки, но татуируют и лица. Я знаю одного старика, у которого даже веки были покрыты очень искусным цветным рисунком. У одного была на лбу вытатуирована надпись огромными буквами, так, что при прикладывании руки к козырьку, получалось совершенно неприличное слово, ибо продолжение этой надписи было сделано на ладони. Старики наказания переносят стоически и нисколько не печалятся, попадая в тюрьму. От некоторых буянов начальство старается как-нибудь отделаться, кроме сего, не разрешает им возобновлять контракт. Не желая покидать родных для них стен дома, они пускаются на разные штуки, лишь бы только оттянуть на несколько дней вынужденную разлуку. Средством к этому служит совершение какого-нибудь проступка, за который полагается не меньше 30 суток ареста. Правда, некоторые перебарщивают и в результате попадают в тюрьму. Но и тюрьма им милее, чем жизнь на воле. Описывая жизнь и нравы Сиди-Бель-Аббеса, нельзя обойти молчанием устройство карцера, в котором сидят легионеры, арестованные в дисциплинарном порядке. Это совершенно обособленный городок, окруженный со всех сторон высоким каменным забором. Здания расположены квадратом, посредине которого находится небольшой плац. Все помещение разделено на 86 отдельных камер. Пол в камерах — каменный, нары — железные, откидные. Неограниченным владыкой над всем этим маленьким мирком с его переменным составом является сержант, корсиканец родом. Он никогда не расстается с револьвером и хлыстом внушительных размеров. Сержант этот жил там же, и, таким образом, арестованные всегда находились под его неусыпным надзором. Арестованные вставали на полчаса раньше всех остальных, и после носки кофе сразу же начинались экзерсисы.[447] Эти экзерсисы заключаются в следующем: каждому надевается за спину мешок с песком, и затем, выстроив всех по четыре, начинают гонять по солнцепеку с шести утра до одиннадцати дня. Если кто-нибудь падает от изнеможения, его приставляют к стенке и дают некоторое время отдышаться. На обед они получают все то же, что и все остальные, за исключением мяса и вина. Раз в неделю их водят под душ, причем это сопровождается такими предосторожностями, как будто бы ведут мыться чрезвычайно важных государственных преступников. Их окружают со всех сторон человек двадцать часовых с примкнутыми штыками, и никому не позволяют приближаться ближе, чем на двадцать шагов. Постороннему наблюдателю никогда бы не могло прийти в голову, глядя на всю эту процедуру, что он видит перед собой солдат, виновных в самых незначительных дисциплинарных проступках. Минутное опоздание в строй, плохо исполненный ружейный прием, непришитая пуговица на френче — все это карается, почти всегда, восемью сутками ареста. После отбывания наказания все имеют осунувшийся и истомленный вид. Несмотря на то что в Бель-Аббесе я был на положении больного, несколько раз я рисковал попасть в этот ад. Много русских побывало в руках этого зверя-сержанта, ибо попасть туда, как я уже говорил, было очень легко. Русских в Бель-Аббесе было всегда очень много. Нужно сказать, что кадры лучшей команды, то есть сержанты-инструкторы, были почти все русские. Кроме того, и среди проходящих школу капралов тоже преобладал русский элемент. Музыкальная, спортивная и прочие команды были тоже переполнены русскими. Они, конечно, резко отделялись от всех остальных, как своим поведением, так и образом жизни. В скором времени, после прибытия первой партии из Константинополя, начала образовываться русская библиотека, которая к моменту моего прибытия, то есть через полгода, насчитывала несколько тысяч томов. Были там все классики, новейшая литература, учебный отдел, выписывались газеты и журналы. Для библиотеки легионерское начальство отвело особое помещение, куда, кроме русских, никто не заходил. В этом помещении можно было отдохнуть душой и немного забыть все окружающее. Некоторые русские, простые солдаты и казаки, постепенно приохочивались к чтению, так что с этой стороны Легион им принес некоторую пользу. Все эти культурные начинания возбуждали в остальных легионерах презрение, а некоторые за это прямо-таки ненавидели русских. Быстрое продвижение русских легионеров по службе тоже не вызывало у остальных добрых в отношении к нам чувств. Однако, насколько я знаю, никаких групповых столкновений между русскими и остальными национальностями не было. Заканчивая свои воспоминания обо всем пережитом и виденном, хочу упомянуть еще об истории одного немца, являвшейся не совсем обыкновенной даже для Легиона. Познакомился я с ним, опять-таки, во время своих скитаний по разным комиссиям и был свидетелем конца этого ужасного недоразумения. Больше 20 лет назад он, будучи восемнадцатилетним юношей, решил поступить в Легион, начитавшись разных лживых книг, освещавших быт Легиона в совершенно неправильном свете. Добившись своей цели, он скоро убедился в том, что действительность совершенно не согласовывается с тем, что ему рисовалось по книгам. Делать, конечно, было нечего, ибо контракт был подписан и он был далек от родного дома. На его счастье, через год после поступления он попал в партию, отправляющуюся в Тонкин. В Марселе, куда зашел их пароход, чтобы взять новых пассажиров, ему удалось бежать. Через несколько дней он добрался до Германии. Прошли годы. Молодой человек превратился в зрелого мужчину, отца семейства. К началу Великой войны он был обладателем собственного дома в маленьком городке Прирейнской области. О Легионе он вспоминал, как о каком-то далеком кошмаре, и, конечно, никогда не думал, что придется рассчитываться за легкомысленный шаг, совершенный в молодости. Кончилась война, и французские войска постепенно занимали немецкие области. Шмидт, такова была фамилия немца, при приближении французов к его родному городу почувствовал сильное беспокойство и даже хотел бежать. К несчастью, он поддался уговорам некоторых знакомых и остался. Приблизительно через два месяца после занятия города французами к нему в дом явились жандармы и арестовали его. Он был обвинен в дезертирстве, отправлен во Францию, а оттуда — в Африку, в главное депо легиона. Там он был предан суду за дезертирство. От наказания он был избавлен за давностью лет, но должен был, по приговору, отслужить четыре недослуженных года. Несчастный был в полном отчаянии и начал подавать рапорт за рапортом. Это, конечно, не помогло. Тогда он начал посещать околоток и до тех пор надоедал доктору, пока тот не представил его на комиссию. Но и тут ему не повезло, ибо комиссия признала его годным. После возвращения в казармы Шмидт хотел выпрыгнуть в окно, но в этом ему помешали. Тогда он снова начал ходить к доктору и вторично добился назначения на комиссию. На этот раз он попал на комиссию вместе со мной и был признан негодным для прохождения службы. В общей сложности вся эта проволока тянулась около года, но все же благодаря счастливому исходу он сохранил для себя и своей семьи три года жизни. В Оране, когда нас вызвали на комиссию, мы помещались в маленькой старой крепости, стоящей на берегу моря. Это был передаточный пункт легионеров, едущих в Европу и вновь поступающих, приезжающих из Марселя. Крепость эта совершенно изолирована от внешнего мира. Режим в ней такой же, как и в самом Легионе. Делать в ней абсолютно нечего, но работу все-таки выдумывают. Конечно, можно было бы оставить в покое людей, признанных на многочисленных комиссиях больными, но это — не в характере французов. Каждый день все наличные в крепости легионеры отправлялись в город для исполнения всевозможных работ. Чистили картошку в офицерском собрании, подметали и убирали сады, неизвестно, кому принадлежащие, а один раз я попал с тремя человеками в громадную городскую библиотеку, где нас заставили носить кипы книг, вытирать пыль и так далее. Однажды мне пришлось сопровождать двух легионеров в госпиталь, где должны были освидетельствовать их зрение. Нам пришлось подождать, так как доктор осматривал новобранцев-арабов, жаловавшихся на скверное зрение. Их было много, и поэтому доктор был не в духе. Дверь в комнату, в которой происходил осмотр, была открыта, так что мы отлично слышали, а отчасти, и видели все происходившее в ней. Каждого входящего араба доктор приветствовал при всех каким-нибудь ругательством и только после этого приступал к осмотру. Показывая на буквы или знаки, он спрашивал, видит ли тот что-нибудь. Отрицательный ответ немедленно сопровождался звонкой пощечиной. Иногда это производило магическое действие, ибо больной сразу же прозревал и начинал все великолепно видеть. Некоторые же упорствовали и настаивали на своем. В таких случаях с каждым отрицательным ответом количество ударов все возрастало и сила их, судя по звуку, увеличивалась. Если же после такого испытания осматриваемый все-таки продолжал не видеть, он при помощи удара ноги вталкивался в темную комнату, в которой производилось исследование строения глаза и его недостатков разными приборами. Некоторые арабы, у которых оказывались объективные признаки болезни, выходили оттуда с листком для поступления в госпиталь, другие же вылетали со скоростью пули, под град ударов и пинков. С легионерами дело обошлось иначе, и доктору пришлось ограничиться замечанием о разных проходимцах и бродягах, которые, получив премию в 500 франков, не желают служить. За день до окончания комиссии нас повели в какие-то казармы, где находились кабинеты врачей-специалистов. Я попал к доктору по внутренним болезням. Никогда я не забуду этого изумительно мягкого и симпатичного человека. Он довольно долго и внимательно изучал мои бумаги, затем — поверхностно осмотрел меня и начал подробно расспрашивать о моем прошлом. В конце разговора он прямо спросил меня, как мне понравилась служба в Легионе. Я, конечно, ответил очень уклончиво. Он усмехнулся и сказал, что вполне понимает невозможность для меня прямого ответа, но, со своей стороны, полагает, что эта служба не могла мне показаться приятной. При прощании он мне сказал, чтобы я не беспокоился, ибо он ручается, что завтра я буду окончательно освобожден. Я поблагодарил его, и мы распрощались с ним самым любезным образом. На следующий день, 22 октября 1922 года, в главном оранском госпитале состоялась комиссия, на которой я был признан негодным для продолжения службы и подлежал отставке без пенсии, с правом лечения во французском военном госпитале на казенный счет. На этой комиссии нас не осматривали и руководствовались исключительно прежними заключениями врачей и, главным образом, заключениями врачей-специалистов, у которых мы были накануне. Оставалось запастись еще немного терпением в ожидании парохода, идущего в Марсель. В обычное время из Орана отходят два парохода в неделю, но в это время еще не была окончательно ликвидирована забастовка торгового флота. Таким образом, день отправки не был точно известен. Начальствующие лица крепости старались как-нибудь выместить на нас свою злобу за то, что мы ускользали из их рук. Каждый день, как и прежде, нас гоняли на работы, все время напоминая, что мы еще не свободны и можем попасть под суд. Приходилось держаться изо всех сил, чтобы столь желанная свобода не оказалась только миражом. Наконец через 4 дня после комиссии раздался пушечный выстрел, оповещавший всех, что подходит пароход из Марселя. На следующее утро нас повели в околоток местного арабского полка, где подвергли медицинскому осмотру. Ни у кого не оказалось никаких болезней, не позволяющих выехать во Францию. В тот же день, в 4 часа дня, нас погрузили на палубу парохода, и мы вышли в море при сильном ветре. Через день, в девять часов утра, мы прибыли в Марсель. Там тоже оказалась таможня, на которой у нас отняли почти весь табак, привезенный нами из Африки. Во Францию сигареты гораздо дороже шли, чем в Африке, и поэтому на них наложена огромная пошлина. После высадки нас отвели на край города, где мы должны были вымыться холодной, как лед, водой. После такого очищения мы попали в форт Saint-Jean, расположенный на краю города. Форт этот — очень старинный. В нем находится тюрьма, где сидят узники в совершенно темных, находившихся ниже уровня моря камерах. Этот форт был таким же передаточным пунктом, как и оранский. Только режим в нем был необыкновенно свободный. Все прибывшие, вместе со мной, за исключением двух греков, пожелали остаться во Франции и были почти что сейчас же отпущены на все четыре стороны. Запрещение в этом отношении встретил только русский, пожелавший тоже остаться во Франции. Ему заявили, что он насильно будет отправлен в Константинополь. Ему пришлось начать хлопоты в русском консульстве, которые через 2 дня только увенчались успехом. Таким образом, все национальности могут свободно оставаться во Франции, кроме русской, хотя не могли французы не знать, что русские попали в Легион только благодаря катастрофе. Так как я собирался ехать в Сербию, то сразу же заявил, что хочу быть отправленным в Константинополь, куда они обязаны были отвезти меня, как к месту подписания контракта. Неделю, которую я провел в Марселе, я жил не в форте, а в русском Красном Кресте. В форт я заходил только наводить справки о дне отправления парохода. l ноября пароход отошел. Я ехал в обществе двух греков, освободившихся вместе со мной, и одного француза, едущего в Румынию к родителям. Пароход был очень небольшой, и все трюмы были переполнены французской пехотой, отправлявшейся в Константинополь. Нас поместили на палубе, и, хотя нам дали по З одеяла, пришлось сильно померзнуть. Кроме одеял, у нас не было ничего, чем бы могли защитить себя от холода. Легионеры, как при окончании контракта, так и при досрочном освобождении, получают только френч, брюки, ботинки, смену белья и кепку. Больше не выдается ничего и при этом ни гроша денег. Путешествие наше длилось ll дней. К Константинополю мы подошли среди ночи, так что к берегу пристали только на следующее утро. На берегу нас встретил какой-то сержант, за которым нужно было куда-то идти. Я наотрез отказался следовать за ним, заявив, что мне от них больше ничего не нужно. Бумаги мои были в порядке, и сержант нашел возможным отпустить меня. Я быстрыми шагами отошел от парохода и только после того, как смешался с константинопольской толпой, почувствовал себя снова свободным человеком после 22-двухмесячного рабства. Конец. Эраст Гиацинтов». Следует отметить, что, судя по легионерскому удостоверению Гиацинтова, контракт был им подписан В января l92l г. Уволен из рядов Легиона он был 25 октября l922 г. По его собственным воспоминаниям, относящимся к началу 1970-х гг., перед записью в Легион он долго беседовал об этом с начальником лагеря русских беженцев, ротмистром Александровским, его товарищем по Николаевскому курсу. «Он отговаривал меня от окончательной записи в Легион, говорил всякие ужасы о Легионе, но мое решение было твердым. Я надеялся на то, что смогу продолжить военную карьеру, которой я посвятил свою жизнь». Он же немного дополнил свои воспоминания о жизни русских в Легионе. Одной из «выдающихся» сцен, описанных им, было шествие русских волонтеров в Легион для погрузки на корабль, когда их вели так, как преступников. «Шла, можно сказать, толпа оборванцев, т. к. износились мы вдребезги, и когда вошли в город, то юнкера грянули песню Беранже: «Я оскорбил офицера — должно меня расстрелять!» Это произвело большое впечатление на всех жителей Константинополя, и на тротуарах стояла густая толпа провожающих. Много было русских, которые махали нам на прощание платками». Нижеизложенный документ — отрывок из официального документа «Казаки в Чаталдже и на Лемносе в 1920–1921 гг.», позволяет понять отношение командования белой армии Врангеля к записи во Французский иностранный легион и выявить дополнительные подробности в этом отношении. Из этого источника видно, что белое командование во главе с Врангелем пыталось всеми силами спасти русских от трагического шага по записи в Легион. Кроме того, здесь же приводятся официальные документы Франции, позволяющие судить об ее отношении к русским. Это издание было выпущено в 1924 г. в Белграде, в Сербии, в основу которого легли воспоминания командного состава штаба Донского казачьего корпуса. Источник печатается с сокращениями. Использованы страницы: 25, 32, 40, 50, 54, 70–72, 86, 89–91, 105, 106. После многонедельного, томительного нахождения в лагерях, при очень скудном снабжении французами и неопределенности, а также из-за постоянного ухудшения их отношения к белогвардейцам начались побеги русских. Дело в том, что дальше они отказывались их вообще чем-либо снабжать и требовали, чтобы они или уезжали крестьянами в Бразилию, другим вариантом была отправка на верную смерть, как оказалось позднее, в Советскую Россию, или запись в легионеры. Доходило до прямых столкновений казаков с французами, когда последние по своему усмотрению решили насильно перевезти часть первых в другие лагеря, в т. ч. Лемносский и Советскую Россию. «Бежать из лагерей решались сравнительно немногие. Только люди смелые, готовые ко всяким случайностям, решались на бегство. Большинство выжидали, и настроение их вылилось естественным путем при записях и отправках в Бразилию, Совдепию и Французский иностранный легион. Если подробно говорить об этих записях, то надо отметить, что количество уехавших в Совдепию и записавшихся в Иностранный легион стояло в прямой зависимости от условий жизни в лагере. Чем они были тяжелее, тем больше уезжали и записывались в легионеры. Челенгир здесь стоял на 1-м месте… Казаки в эти дни забывали свои обыденные хлопоты, собирались кучками и на все лады обсуждали: ехать или не ехать, записываться или не записываться… Запись в Легион была сорвана. Снова повесили французы ящики для желающих это сделать, но казаки не так охотно это делали… Первая запись в Иностранный легион не прошла. Ушли туда только несколько офицеров из Технического полка… Дело в том, что о службе у французов подробности были неизвестны. Она была связана с условием 3- или 5-годичного срока, и поэтому уходили к ним больше от голода… Настроение казаков было учтено французами, вероятно, тогда уже решившими распылить армию. Снова была объявлена запись во Французский иностранный легион. По условиям записи, в Легион могли быть приняты все иностранцы, без различия национальности, в возрасте от 18 до 40 лет. От них требовалась физическая годность, свидетельствуемая при поступлении, и рост не ниже 1 метра и 55 сантиметров. При поступлении в легионеры заключался обязательный контракт на 5 лет. Поступавшие туда получали пособие в 500 франков, уплачиваемое в 2 срока; 1-я половина — при поступлении на службу и 2-я половина — 4 месяца спустя. Основное жалованье выдавалось на общем основании — для солдат французской армии — около 100 франков в месяц. После 5 лет службы контракт может быть возобновлен с пособием в 200 франков в год для легионера и 300 — для унтер-офицера. По условиям этой записи, из армии должны были уйти наиболее боеспособные солдаты и казаки, поэтому белое командование, в целях сохранения армии, со своей стороны, установило условия выхода из армии для записи в Легион. Было указано, что записываться в Легион могут только невоеннообязанные, т. е. перечисленные в разряд беженцев по возрасту, болезням или другим причинам[448] или имеющие право на такое перечисление из военнообязанных. Причем только те из них могут записываться в Легион, пребывание которых в частях армии по их нравственным качествам признавалось начальниками частей нежелательным. Кроме того, начальникам было вменено в обязанность разъяснять казакам, что, связанные 5-летним контрактом, они не могут рассчитывать на возвращение домой раньше чем через 5 лет, что, находясь на службе под иностранными законами, кое-кто, естественно, лишится права на земельный пай в станице, и что не исключена возможность того, что легионерам в конце концов придется принять французское подданство, и что срок пребывания в Легионе, наверное, будет больше 5 лет, т. к. французы широко применяют систему штрафов, удлиняющих срок службы. Итак, с другой стороны, по условиям белого командования, в Легион могли поступать только лица, негодные к военной службе физически или по своим нравственным качествам. Тогда французы, через голову начальников, стали непосредственно обращаться к казакам. Было объявлено, что записываться в Легион могут непосредственно во французском штабе, около которого в большом числе развешивались условия приема в Легион с соблазнительным описанием службы. Записываться можно было в Легион не только помимо начальников, но даже и вопреки их приказаниям и распоряжениям. При этом казакам в самом безнадежном виде описывалось положение белой армии. Сообщались им также извращенные сведения о Совдепии. Кроме того, им внушалось, что от армии им больше ждать нечего, деваться — некуда, и что самый разумный выход — это запись в Иностранный легион. Желающие служить в Легионе находились, причем, что было особенно печально, записывались туда люди молодые, полные сил, которые могли бы быть весьма полезны в дальнейшей борьбе с большевиками. Последнее обстоятельство заставило главнокомандующего генерала Врангеля снестись с французами о временном приостановлении записи в Легион, хотя бы до окончания переформирования белой армии. Как бы в ответ на это генерал-губернатор Лемноса Бруссо в приказе от 20 декабря 1920 г. за № 25 говорил: «По предложению французского правительства, по которому русским воинам разрешается поступать в Иностранный легион, записалось около 200 человек. Эти лица после медицинского освидетельствования, если они будут признаны годными, со следующим пароходом будут отправлены в Константинополь по 100 человек. Однако генерал Врангель просит меня принять соответствующие меры для прекращения записи до тех пор, пока не будет установлен окончательный состав русских формирований. С завтрашнего дня, 21 декабря, ни одна запись не будет приниматься до тех пор, пока я не прикажу возобновить ее. Пускай казаки и офицеры, желающие поступить в Легион, потерпят, разрешение записи только отсрочено, тем более что события еще могут позволить возобновленной Русской армии снова начать борьбу за свободу своей Родины, что каждый должен делать». Но это были только слова. На самом деле запись продолжалась своим чередом. Если она и прекращалась, то лишь на несколько дней, но не больше, что прошло совершенно незаметно. Записывались казаки, записывались юнкера, записывались даже офицеры. Думали: лишь бы только вырваться с острова, из лагеря, а там — будь, что будет. Сколько записалось в Легион — не установлено. Цифру поступивших в Легион могло дать только французское командование, т. к. записывались и в Константинополе, и в других беженских лагерях и даже еще на пароходах, прямо по прибытии на константинопольский рейд. На острове же Лемнос и по лагерям Донского корпуса записавшихся было больше 1 тысячи человек, причем запись эта непрерывно продолжалась вплоть до последнего дня пребывания в лагерях. При этом многие проделывали такую комбинацию. Заведомо зная свою непригодность к военной службе, много раз раненные, искалеченные люди записывались в Легион с целью вырваться с острова или из лагеря, ехали в Константинополь. Их там свидетельствовали и, конечно, признавали негодными к поступлению на легионную службу, после чего вновь отправляли в какой-нибудь лагерь, но уже лучший, в окрестностях Константинополя. По вполне понятным причинам французы таковым симпатизировали. В результате — лучший лагерь и некоторое разнообразие при переезде, в хороших, относительно, условиях, при сносном питании. Но это удавалось лишь немногим… В общих вопросах по управлению войсками, охране лагерей и вообще поддержанию порядка французы, желая использовать авторитет русских властей, требовали от русских безусловного подчинения начальству и строгой военной организации. В то же время, для достижения поставленных себе задач по записям в Иностранный легион, Совдепию и по распылению армии, они не остановились перед открытой дискредитацией русских начальников, отдавая распоряжения, идущие вразрез распоряжениям последних и минуя русских начальников. Как на яркий пример этого можно указать хотя бы на запись возвращаться в Совдепию и в Иностранный легион. Русское командование, не желая давать лишнее оружие в руки большевиков возвращением туда тысяч опытных бойцов, соглашалось допустить запись туда только стариков, инвалидов и вообще лиц, к военной службе не годных. Французы тогда широко также открыли двери уехать всем желающим в Совдепию, в результате чего туда уехало на верную смерть много молодых, здоровых и вполне боеспособных казаков. То же наблюдалось и в отношении Иностранного легиона… В 1921 г. французы также решили распылить армию по разным странам, на собственное иждивение, сопряженное с тяжелой жизнью в Болгарии, Сербии и других странах. Вскоре, а именно 17 апреля 1921 г., на Лемносе была распространена декларация французского правительства: «После эвакуации Крыма русские беженцы без помощи Франции должны были погибнуть от голода и болезней. Из-за человеколюбия, не имея в виду никаких политических целей, Франция приняла на себя заботу о беженцах и содержит их почти уже 5 месяцев. Это содержание обходится Франции в 40 миллионов франков в месяц. За 5 месяцев ею истрачено на это 200 миллионов франков, тогда как гарантии ценностей, данные русским командованием и находящиеся на судах, сырье и так далее, представляют собой едва 30 миллионов франков. Франция счастлива тем, что она смогла спасти около 100 тысяч русских, но, будучи сама сильно изнуренной войной, не может продолжать бесконечно приносить столь тяжелые жертвы. Для всех русских беженцев является вопросом достоинства и чести принятие предложенных им способов выхода из положения беженцев, чтобы честно добывать свои трудовые средства для существования. Независимо от этого вопроса чести для беженцев также является вопросом насущной необходимости обеспечить себе честное и достойное существование трудом, т. к. французское правительство вынуждено рано или поздно прекратить их содержание». Надо отметить, что реально у нас тогда только сырья здесь было на 873 564 английских фунтов стерлингов, военного имущества — на 762 238 английских фунтов стерлингов, технического имущества — на 22 727 английских фунтов стерлингов, среди которого особенно ценными были грузовики. Вместе с кораблями Российского флота стоимость всего русского имущества, вывезенного за границу, составляла 1 658 529 английских фунтов стерлингов, что составляло 280 миллионов франков, что во много раз больше заявленной французами стоимости, и даже при таком раскладе русские беженцы могли спокойно кормиться, не обременяя французские власти, за его счет 2 месяца. Генерал Бруссо пояснил, какие «выходы» из положения беженцев предлагало французское правительство. Как бы вскользь, помимо высылки на верную гибель в Совдепию и Бразилию, где русских, как выяснилось, никто не ждал, упоминался и четвертый выход. Генерал Бруссо так закончил свою речь, обращенную к русским: «…хотя приказ Союзного оккупационного корпуса и не упоминал об этом, я считаю должным напомнить вам, что молодые люди, желающие продолжить военную службу, еще могут определиться в Иностранный легион, где им еще может быть предложено около 2 тысяч мест. Я прошу вас не отказать вышеупомянутое предложение сообщить всем русским беженцам».