Глава 3 АНТОНИНОВ МИР (145–161 гг. н. э.)

Глава 3

АНТОНИНОВ МИР (145–161 гг. н. э.)

Во всем ученик Антонина: это его благое напряжение в том, что предпринимается разумно, эта ровность во всем, праведность, ясность лица, ласковость, нетщеславие…

Марк Аврелий. Размышления, VI, 30

Возраст посвящения во власть

Весной 145 года для Марка настало время жениться на кузине Фаустине. Для римлян этот брак был великим праздником, для молодых людей — потерей невинности, для имперской политики — новым этапом. О празднике известно только то, что он запомнился. Предположение, что молодые получили первый опыт, очень вероятно. Фаустина, выходя в пятнадцать лет из гинекея, не могла не быть девственна, Марк тоже явно сохранял невинность. Он долго оставался мальчиком, занимавшимся детскими забавами в ногах мамочкиной постели, а позже был доволен, «что сберег юность свою, и не стал мужчиной до поры, но еще и прихватил этого времени» (I, 17). Для римлянина это необычное признание. Немногие, если не считать христиан и некоторых адептов Кибелы, хвалились половым воздержанием. Но до сих пор мало обращали внимание на заповедь, которую Марк наверняка прочел в «Беседах» Эпиктета — она дает мерку нравственных требований нормального стоицизма: «Что же до любовных удовольствий, старайся, насколько возможно, хранить себя чистым до брака». Это всего лишь совет, но в контексте очень последовательной системы «Бесед» он вполне способен привлечь к себе душу, полюбившую чистоту, тем более что Эпиктет с его релятивизмом не ставит перед читателем неразрешимых дилемм: «Вступив же в брак, получай дозволенное». Понятно, что и царевич не избежал этой участи — несколько месяцев спустя стало известно, что Фаустина беременна.

До чего доходила лукавая мудрость Эпиктета, которую Паскаль считал дьявольской, видно из продолжения этого совета: «Но не будь высокомерен с тем, кто делает это, не хули их и не возносись тем, что этого не делаешь». Подобная терпимость, делавшая добродетель не тираническим требованием, а личным выбором и во многом — примером, не могла не ободрять Марка Аврелия. Есть и другие доказательства того, что он хранил невинность до брака. Читая некоторые из его «Размышлений», поневоле усомнишься, что физическая любовь доставляла ему огромное удовольствие. Зато о том, что он, будучи уверен в своем нравственном праве, неукоснительно выполнял свой супружеский и государственный долг, свидетельствуют тринадцать беременностей Фаустины. А то, что он, овдовев в пятьдесят девять лет, завел себе наложницу, может объясняться как силой привычки, так и принятым в медицине его времени представлением о телесной гигиене.

Одновременно с браком Марк преодолел еще один важный этап, получил новое посвящение: он второй раз стал консулом, вновь отправляя эту должность вместе с императором, но теперь уже «ординарным», то есть весь год оставаясь названным его именем. Марк по-настоящему принимал на себя ответственность, что было важнее мужской тоги, которая для него не так отчетливо, как для других молодых римлян, отмечала момент вступления в ряды граждан. Как ни парадоксально, до сих пор наследный принц учился всему, кроме реалий римской жизни, в которую его сверстники, независимо от сословия, уже десять лет как вступили. Конечно, он гораздо раньше положенного возраста стал всадником и даже «принцепсом юношества» — высокопоставленным жрецом, приближенным к императору. Нам ясно, сколь совершенным было его воспитание. Но надо учесть, какой богатый опыт к этому возрасту успевали накопить его товарищи сенаторского и всаднического звания. Все они проходили начальную военную подготовку на Марсовом поле и усиленное риторическое образование в частных или общественных школах Аполлония, Секста или кого-либо из их менее знаменитых коллег. Следом за учителями они приходили и на Форум, и в салоны, и в таверны.

На двадцатом году начиналась собственно карьера (cursus). Для латиклавиев вначале это были «вигинтивиратские» должности при Монетном дворе, в муниципальном суде или по благоустройству города. Затем в течение года молодой человек был трибуном легиона, потом исполнял разные должности в кулуарах Сената и наконец в двадцать пять лет начинал заседать в нем в звании квестора. От сына всадника требовалось больше. Его воинское воспитание начиналось тремя годами службы в трех званиях (tres militiae) — префекта вспомогательной когорты, трибуна легиона, префекта кавалерийской алы; затем он служил помощником высших чиновников ведомств мостов и дорог, водного или фискального, а затем и занимал их место. Разнообразие должностей и в войсках, и в канцеляриях давало ему если не компетентность, то хотя бы знакомство с полем действия практического гения римлян. Но что знал о происходившем в Италии и провинциях Марк? Только то, что слышал из разговоров в императорском кабинете и за ужинами с виноградарями в Ланувии. Что знал он о честолюбивых помыслах разных начальников и подчиненных, волновавших административную и военную иерархию от Рима до самого края света?

Казалось, что Антонин, сам хранивший мудрое и реалистическое представление об Империи (в его глазах она была очень большим, но в сущности управляемым так же, как и Ланувий, поместьем), не особенно заботился о практической неопытности своего наследника. Почему бы ему не вытащить племянника из комнаты, не отправить в Мавританию, где начиналась партизанская война, или в Сирию — воспрепятствовать агрессивным поползновениям парфян? С точки зрения династической стратегии это было бы логично. Разве сам Август не подверг очень ранним испытаниям своих сыновей, цезарей Луция и Гая[25]: первому доверил поход в Испанию, второму поручил возвратить престол вассальному армянскому царю, которого прогнали парфяне? Адриан также счел себя обязанным отправить цезаря Коммода, который никогда не был воином, на паннонский театр войны во главе действующих легионов. В том и другом случае задачей было дать будущим императорам военный опыт, укрепить их положение в глазах армии, а также, конечно, приготовить им триумф в Риме. Но Луций и Гай умерли в своих походах, а Коммод приехал умирать в Рим.

Держал или нет Антонин эти примеры в своем суеверном уме? Он конечно же думал, что нет никакого смысла подвергать хотя бы малейшему риску доверенного ему наследника, законность которого не нуждалась в подтверждении. Выбор мира или войны был делом государственного престижа — не столько применением, сколько демонстрацией силы. По крайней мере, уже тридцать лет — с тех пор, как Траяна сменил на престоле Адриан, — проводилась именно такая политика. Казалось, что даже враги Рима с этим смирились. Уже то, что Адриан, Антонин и Провидение выбрали Марка, подтверждало примат разума над силой и дипломатии над войной: иначе зачем вообще нужен на высшем посту молодой интеллектуал хрупкого сложения? Однако двадцать лет спустя, как мы увидим, сам Марк оценит глубину этой ошибки и своему сыну Коммоду определит — с еще меньшим успехом — прямо противоположную участь.