ГЛАВА III.  О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов.

ГЛАВА III.

 О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов.

По общепринятым понятиям, монархия есть такое государ­ство, в котором одному лицу - все равно, какое бы ни давали ему название, - вверены и исполнение законов, и распоряже­ние государственными доходами, и командование армией. Но если общественная свобода не охраняется неустрашимы­ми и бдительными покровителями, власть столь могущест­венного должностного лица скоро превращается в деспотизм. В века суеверий человечество для обеспечения своих прав могло бы пользоваться влиянием духовенства, но связь меж­ду троном и алтарем так тесна, что весьма редко приходи­лось видеть знамя церкви развевающимся на стороне наро­да. Воинственное дворянство и непреклонные общины, при­вязанные к земле, способные защищаться с оружием в руках и собирающиеся на правильно организованные заседания, - вот что составляет единственный противовес, способный ог­радить свободные учреждения от захватов честолюбивого го­сударя.

Все преграды, охранявшие римскую конституцию, были ниспровергнуты громадным честолюбием диктатора, все окопы были срыты до основания безжалостной рукой триум­виров. После победы при Акциуме судьба римского мира за­висела от воли Октавиана, прозванного Цезарем вследствие его усыновления дядей и впоследствии Августом вследствие угодливости сената. Победитель находился во главе сорока четырех легионов, которые состояли из ветеранов, созна­вавших свою собственную силу и слабость конституции, привыкших во время двадцатилетней междоусобной войны ко всякого рода кровопролитиям и насилиям и страстно преданных семейству Цезаря, от которого они получали и надеялись впредь получать самые щедрые награды. Провин­ции, долго томившиеся под гнетом уполномоченных респуб­лики, вздыхали о единоличном правителе, который был бы повелителем, а не сообщником этих мелких тиранов. Рим­ский народ, смотревший с тайным удовольствием на униже­ние аристократии, просил только "хлеба и зрелищ" и полу­чал то и другое от щедрот Августа. Богатые и образованные италийцы, почти все без исключения придерживавшиеся философии Эпикура, наслаждались благами удобной и спо­койной жизни и вовсе не желали, чтобы их сладкое усыпле­ние было прервано воспоминаниями об их прежней шумной свободе. Вместе со своей властью сенат утратил свое досто­инство; многие из самых благородных родов пресеклись; са­мые отважные и самые способные республиканцы погибли на полях битв или в изгнании. Двери сената были с намерени­ем открыты для смешанной толпы более чем в тысячу чело­век, которые бесчестили свое сенаторское звание вместо то­го, чтобы пользоваться связанным с ним почетом.

Реформа сената была одним из тех первоначальных преоб­разований, в которых Август старался выказать себя не тира­ном, а отцом своего отечества. Он был избран цензором и при содействии своего верного друга Агриппы пересмотрел список сенаторов; он исключил некоторых из них, отличав­шихся такими пороками или таким упорством, что было не­обходимо показать на них пример строгости; около двухсот из них он убедил добровольно отказаться от своего звания во избежание срама быть исключенными; он установил, что впредь сенатором может быть только тот, у кого не менее 10 000 ф. ст. состояния, возвел значительное число родов в зва­ние патрициев и сам принял почетный титул принцепса се­ната, который обыкновенно давался цензорами тому граж­данину, который всех более отличался своими личными достоинствами и заслугами. Но восстанавливая таким спосо­бом достоинство сената, он вместе с тем уничтожал его само­стоятельность. Принцип свободных учреждений безвозврат­но утрачивается, если представителей законодательной вла­сти назначает тот, в чьих руках находится власть исполни­тельная.

Перед собранием, таким образом составленным и подго­товленным, Август произнес тщательно обдуманную речь, в которой старался выказать свой патриотизм и скрыть свое честолюбие. "Он скорбел о своем прежнем поведении, но старался оправдать его. Сыновняя привязанность требова­ла, чтобы он отомстил убийцам отца; человеколюбие его соб­ственного характера иногда должно было умолкать перед суровыми законами необходимости и перед вынужденным сою­зом с двумя недостойными товарищами: пока Антоний был жив, интересы республики не дозволяли ему отдавать ее во власть развращенного римлянина и варварской царицы. Те­перь ничто не мешает ему исполнять свой долг и поступить согласно со своими наклонностями. Он торжественно возвра­щал сенату и народу все их прежние права и желал только одного - смешаться с толпою своих сограждан и разделить с ними те блага, которые он доставил своему отечеству".

Нужно бы было перо Тацита (если бы Тацит присутство­вал на этом заседании), чтобы описать различные чувства, волновавшие сенаторов, - как те чувства, которые были по­давлены, так и те, которые были притворны. Верить в иск­ренность Августа было бы опасно, но выказать недоверие к ней было бы еще более опасно. Относительные выгоды мо­нархии и республики нередко взвешивались мыслителями, а в настоящем случае и громадность Римского государства, и развращенность нравов, и распущенность солдат доставляли защитникам монархии новые аргументы; сверх того, к этим общим взглядам на систему управления примешались на­дежды одних сенаторов и опасения других. Среди этого об­щего смущения сенаторы дали единогласный и решительный ответ. Они отказались принять отречение Августа и умоляли его не покидать республику, которую он спас. После прилич­ного сопротивления искусный тиран подчинился воле сената и согласился принять на себя управление провинциями и главное начальство над римскими армиями под хорошо изве­стными именами проконсула и императора. Но он согла­сился принять на себя эту власть только на десять лет. Он надеялся, что даже прежде истечения этого периода раны, нанесенные внутренними раздорами, совершенно залечатся и республика, восстановив свои прежние силы и энергию, бо­лее не будет нуждаться в опасном вмешательстве должност­ного лица, облеченного такими экстраординарными полномочиями. Воспоминание об этой комедии, несколько раз повторявшейся в течение жизни Августа, сохранилось до последних времен империи в той чрезвычайной торжествен­ности, с которой несменяемые римские монархи постоянно праздновали десятый год своего царствования.

Начальник римских армий мог, без малейшего нарушения принципов конституции, пользоваться почти деспотической властью над солдатами, над врагами и над подданными рес­публики. Что касается солдат, то в них преданность свободе, еще с первых веков Рима, уступила место жажде завоеваний и строгому подчинению военной дисциплине. Диктатор или консул имел право требовать от римских юношей военной службы; он имел право за упорство или неповиновение из трусости налагать самые строгие и позорные наказания, мог исключить виновного из списка граждан, конфисковать его имущество и продать его в рабство. Самые священные пра­ва свободы, обеспеченные законами Порция и Семпрония, прекращались с поступлением в военную службу. В своем лагере военачальник* имел неограниченное право присуждать к смертной казни; в своей расправе он не стеснялся ни­какими формами суда или правилами судопроизводства, а его приговор исполнялся немедленно и был безапелляцион­ным.

  *)Высший командный состав - легаты (командовали легионами) и военные трибуны; и те и другие назначались из сенаторского сословия. Вспомога­тельными отрядами, лагерями, снабжение армии, в том числе оружием, ведали префекты, выходцы из всаднического сословия. (Примем. ред.)

Законодательной власти принадлежало право решать, с ка­кими врагами должен сражаться Рим. Самые важные реше­ния касательно мира и войны обсуждались сенатом и торже­ственно утверждались народом. Но когда легионы находи­лись на большом расстоянии oт Италии, легаты присваивали себе право объявлять войну по своему усмотрению какому бы то ни было народу и вести ее так, как, по их мнению, бы­ло более сообразно с общественной пользой. Почестей три­умфа они ожидали не от основательности предприятия, а от его успеха. В пользовании победой они поступали с самым безграничным деспотизмом, в особенности с тех пор, как их перестали стеснять надзором сенатских комиссаров. Когда Помпей начальствовал на Востоке, он раздавал награды сол­датам и союзникам, свергал государей с престолов, делил царства на части, основывал колонии и распределял сокро­вища Митридата. После его возвращения в Рим все, что он сделал, было одобрено единственным сенатским и народным постановлением. Такова была частью законная, частью са­мопроизвольно захваченная власть командиров над солдата­ми и над врагами Рима. Они были губернаторами или скорее монархами завоеванных провинций и в то же самое время пользовались как гражданской, так и военной властью, отп­равляли правосудие, заведовали финансами, были предста­вителями как исполнительной, так и законодательной госу­дарственной власти.

Из того, что уже было изложено в первой главе этого сочи­нения, можно составить себе довольно ясное понятие об ар­миях и провинциях, вверенных управлению Августа. Но так как он не мог лично командовать над легионами, рассеянны­ми по различным пограничным провинциям, то сенат дал ему такое же право, какое было даровано Помпею, - право поручать исполнение его высоких обязанностей достаточно­му числу заместителей. По своему рангу и авторитету эти лица военного звания, по-видимому, были не ниже прежних проконсулов, но их положение было зависимое и непрочное. Они назначались по выбору высшего начальника, благо­творному влиянию которого приписывались все их достохвальные подвиги. Одним словом, они были только предста­вителями императора, который был единственным воена­чальником и власть которого, как гражданская, так и военная, простиралась на все римские завоевания. Впрочем, сенат находил для себя некоторое удовлетворение в том, что толь­ко между его членами император избирал тех, кому переда­вал свою власть. Императорские заместители были по свое­му званию или консулы или преторы; легионами командова­ли сенаторы, а должность египетского префекта была един­ственная важная должность, вверенная римскому всаднику.

Через шесть дней после того, как Август был вынужден принять такой щедрый дар, он решился удовлетворить гор­дость сената неотяготительным самопожертвованием. Он об­ратил внимание сенаторов на то, что они расширили его пол­номочия в большей мере, чем этого требовали печальные ус­ловия времени. Они не позволили ему отказаться от обреме­нительного командования армиями и от охраны границ, но он настоятельно просил позволить ему восстановить в самых мирных и безопасных провинциях мягкое управление граж­данских должностных лиц. При разделении провинций Ав­густ имел в виду и обеспечение своей собственной власти, и достоинство республики*.

  *) То есть передать внутренние провинции, в которых не стояли легионы, под управление сената. (Примеч. ред.)

 Назначавшиеся сенатом прокон­сулы, в особенности те, которые находились в Азии, Греции и Африке, пользовались более почетными отличиями, неже­ли заместители императора, командовавшие в Галлии или в Сирии. Первых сопровождали ликторы, а последних - про­стые солдаты. Поэтому был издан закон, в силу которого где бы ни находился император, его чрезвычайные полномо­чия отменяют обыкновенные полномочия проконсула; было также введено обыкновение, что новые завоевания принад­лежат ведению императора; затем всем скоро стало ясно, что власть принцепса (это был любимый эпитет Августа) одна и та же во всех частях империи.

Взамен этой воображаемой уступки Август получил важ­ное право, сделавшее его хозяином Рима и Италии. Для него сделано было опасное исключение из установленных исстари правил: ему было дозволено удержать за собою военное командование и содержать при себе многочисленный отряд гвардии даже в мирное время и в самом центре столицы. Эта власть, в сущности, простиралась только на тех граждан, ко­торые были привязаны к службе воинской присягой; но тако­ва была склонность римлян к раболепию, что эту присягу добровольно принимали должностные лица, сенаторы и сос­ловие всадников, пока эта дань лести не превратилась мало-помалу в ежегодное и торжественное заявление преданно­сти.

Хотя Август считал военную силу за самую прочную осно­ву правительства, однако он имел достаточно благоразумия, чтобы видеть в ней отвратительное орудие управления. И для его характера, и для его политики было гораздо приятнее царствовать под почтенными титулами древней магистрату­ры и искусственным образом сосредоточить на своей собст­венной особе все разбросанные лучи гражданской юрисдик­ции. В этих видах он дозволил сенату возложить на него на всю его жизнь консульские права и трибунские обязанно­сти, которые точно таким же способом передавались всем его преемникам. Консулы заменили римских царей и были представителями государственного достоинства. Они смотре­ли за религиозными церемониями, набирали легионы и ко­мандовали ими, давали аудиенции иностранным послам и председательствовали как на собраниях сената, так и на соб­раниях народа. Им был вверен общий контроль над финанса­ми, и, хотя они редко имели время, чтобы лично отправлять правосудие, они считались верховными охранителями законов, справедливости и общественного спокойствия. Такова была обыкновенная сфера их деятельности; но когда сенат возлагал на этих высших сановников заботу о безопасности республики, они вследствие такого декрета становились вы­ше законов и для защиты свободы временно превращались в диктаторов.

Характер трибунов был во всех отношениях отличен от ха­рактера консулов. Внешность первых была скромная и сми­ренная, но их личность была священна и неприкосновенна. Их сила была годна не столько для действия, сколько для противодействия. Их назначением было - защищать угне­тенных, прощать обиды, призывать к ответу врагов респуб­лики и, когда найдут нужным, приостанавливать одним сло­вом всю правительственную машину. Пока существовала ре­спублика, некоторые важные ограничения ослабляли опас­ность того влияния, которое могло быть приобретено консу­лами и трибунами при исполнении их важных обязанностей. Их власть прекращалась вместе с истечением того года, в ко­тором они были выбраны; консульские обязанности делились между двумя лицами, трибунские - между десятью, а так как и на свои личные, и на общественные интересы те и другие смотрели с противоположных точек зрения, то их взаимные столкновения большей частью скорее поддерживали, не­жели нарушали, конституционное равновесие. Но когда консульские и трибунские права были соединены вместе, когда ими было облечено одно лицо, когда верховный вое­начальник сделался в одно и то же время уполномоченным от сената и представителем римского народа, тогда оказа­лось невозможным ни противиться императорской власти, ни даже определить ее границы. Ко всем этим отличиям политика Августа скоро присовокупила блестящие и важ­ные звания первосвященника и цензора. Благодаря перво­му из этих званий он получал в свое заведование все, что касалось религии, а благодаря второму - законное право надзирать за нравами и состоянием римского народа. Если же оказывалось, что трудно соединять в одном лице столь различные и столь самостоятельные полномочия, то угодли­вость сената была готова исправлять все неудобства путем самых широких и самых чрезвычайных уступок. Императо­ры в качестве первых сановников республики были освобож­дены от ответственности за неисполнение многих стесни­тельных законов; они имели право созывать сенат, предла­гать на обсуждение по нескольку вопросов в один день, реко­мендовать кандидатов на высшие государственные должно­сти, расширять пределы города, распоряжаться по своему усмотрению государственными доходами, заключать мир, объ­являть войну, утверждать мирные договоры, и, наконец, в силу еще более обширных полномочий, им было предостав­лено право делать все, что они найдут полезным для импе­рии и согласным с интересами частными или общественны­ми, с законами человеческими или божескими.

Когда все разнообразные функции исполнительной власти были вверены одному лицу, остальным должностным лицам пришлось влачить свое существование в неизвестности, в бессилии и почти без всяких деловых занятий. Названия и формы прежней администрации Август оберегал с самым за­ботливым старанием. Консулы, преторы и трибуны еже­годно возводились в эти звания в установленном числе и по-прежнему исполняли некоторые из своих самых неважных обязанностей. Однако эти почетные места все еще казались привлекательными для тщеславного честолюбия римлян; да­же сами императоры, будучи облечены пожизненными кон­сульскими полномочиями, все-таки нередко добивались зва­ния консула, избираемого на один год, и не считали для себя унизительным разделять его с самыми знаменитыми из сво­их сограждан. При избрании этих сановников в царствова­ние Августа народу не мешали выставлять напоказ все неу­добства, происходящие от необузданной демократии. Этот хитрый государь не только не обнаруживал в подобных слу­чаях ни малейших признаков неудовольствия, но смиренно ходатайствовал о подаче голосов в его пользу или в пользу его друзей и с точностью исполнял все обязанности обыкновенного кандидата. Но мы имеем основание приписать влиянию его советов первое мероприятие следующего царст­вования, заключавшееся в том, что эти выборы были перене­сены в сенат. Народные собрания были навсегда уничтоже­ны, и императоры таким образом избавились от опасности иметь дело с народной массой, которая не была способна вос­становить свободу, а могла лишь расстроить или, может быть, даже разрушить установившуюся систему управления.

Объявив себя покровителями народа, Марий и Цезарь нис­провергли конституцию своей страны. Но лишь только сенат был унижен и обезоружен, оказалось, что это собрание, сос­тоявшее из пятисот или шестисот членов, может быть весьма удобным и полезным орудием деспотизма. Опираясь именно на влияние сената, Август и его преемники основали свое новое господство; при всяком удобном случае они делали вид, будто придерживаются и языка и принципов патрициев. Управляя на основании своих собственных полномочий, они не­редко обращались за советом к великому традиционному собранию и, по-видимому, предоставляли его решению са­мые важные вопросы о мире и войне. И Рим, и Италия, и внутренние провинции империи состояли в непосредствен­ном ведении сената. Для гражданских дел он был высшей апелляционной инстанцией, а в сфере уголовной он ведал преступления должностных лиц и те, которые нарушали спокойствие или затрагивали величие римского народа. Пользование своими судейскими правами сделалось самым обыкновенным и самым серьезным занятием сената, а разби­равшиеся в нем важные тяжбы были последним убежищем для старой наклонности к ораторскому красноречию. В каче­стве высшего государственного совета и высшей судебной инстанции сенат пользовался весьма значительными прерога­тивами, но в сфере законодательной, в которой он считался представителем народа, за ним признавались права верхо­вной власти. Всякая власть считалась исходящей из его авто­ритета, и всякий закон нуждался в его санкции. Он собирал­ся регулярно три раза в месяц - в календы, ноны и иды. Пре­ния велись с достаточной свободой, и сами императоры, гор­дившиеся своим званием сенаторов, присутствовали на засе­даниях и подавали голос, присоединяясь к какой-нибудь группе своих сотоварищей.

Если мы захотим обрисовать в немногих словах систему императорского управления в том виде, как она была уста­новлена Августом и как она поддерживалась теми из его пре­емников, которые хорошо понимали и свои собственные ин­тересы, и интересы народа, то мы скажем, что это была абсо­лютная монархия, прикрывавшаяся республиканскими фор­мами. Властелины римского мира окружали свой трон полумраком; они старались скрыть от своих подданных свое неп­реодолимое могущество и смиренно выдавали себя за ответ­ственных уполномоченных сената, верховные декреты кото­рого они сами и диктовали, и исполняли.

Внешний вид двора соответствовал формам управления. За исключением тех тиранов, которые, предаваясь своим бе­зумным страстям, попирали все законы природы и прили­чий, императоры избегали пышных церемоний, которые могли оскорбить их соотечественников, но не могли ничего прибавить к их могуществу. Во всех житейских делах они смешивались со своими подданными и обходились как с рав­ными, обмениваясь с ними визитами и проводя время в их обществе. Их одежда, жилище, стол были такие же, как у любого из богатых сенаторов. Их домашняя прислуга была многочисленна и даже блестяща, но она состояла исключи­тельно из рабов и вольноотпущенных. И Август и Траян покраснели бы от стыда, если бы им пришлось употребить самого незначительного из римлян на те низкие должности, которых так жадно ищут при дворе и в спальне ограниченно­го монарха самые гордые из английских аристократов.

Обоготворение императоров представляет единственный случай, в котором они уклонились от своей обычной осто­рожности и скромности. Азиатские греки были первыми изо­бретателями, а преемники Александра - первыми предмета­ми этого раболепного и нечестивого вида лести. Он был без труда перенесен с азиатских монархов на тамошних губерна­торов, и римским сановникам стали очень часто поклонять­ся, как местным божествам, с такою же пышностью алтарей и храмов, с такими же празднествами и жертвоприношениями. Понятно, что императоры не могли отказываться от того, что принимали проконсулы, а божеские почести, кото­рые воздавались тем и другим в провинциях, свидетельство­вали скорее о деспотизме Рима, нежели о его рабстве. Но за­воеватели скоро начали подражать побежденным народам в искусстве льстить, и первый из Цезарей благодаря своему высокомерию без труда согласился занять еще при жизни место среди богов - покровителей Рима. Умеренность Авгу­ста заставила его уклониться от такой опасной почести, и от нее впоследствии отказывались все императоры, за исключе­нием Калигулы и Домициана. Правда, Август позволил не­которым провинциальным городам воздвигать в его честь храмы с тем условием, чтобы поклонение Риму соединялось с поклонением государю, и допускал частные суеверия, предметом которых была его особа, но сам он довольство­вался преклонением сената и народа пред его человеческим величием и благоразумно предоставил своему преемнику по­заботиться о его обоготворении. Отсюда возник постоянный обычай, что по смерти каждого императора, который жил и умер не так, как живут и умирают тираны, сенат возводил его торжественным декретом в число богов, а церемония его апофеоза соединялась с церемонией его похорон. Это легаль­ное и, по-видимому, оскорбляющее здравый смысл богохуль­ство несовместимо с нашими строгими принципами, но при невзыскательности политеизма оно вызывало лишь очень слабый ропот, впрочем, в нем видели не религиозное, а политическое установление. Мы унизили бы достоинства Антонинов, если бы стали сравнивать их с пороками Герку­леса и Юпитера. Даже Цезарь и Август стояли по своему ха­рактеру гораздо выше этих популярных богов. Но их поло­жение было менее выгодно потому, что они жили в просве­щенном веке и все их действия были занесены на страницы истории с такой точностью, которая не допускает примеси вымысла и таинственности, необходимых для внушения про­стому народу чувства благоговения. Лишь только их божест­венность была признана законом, она подверглась общему забвению, ничего не прибавив ни к их собственной славе, ни к величию их преемников.

Говоря о введении императорской системы управления, мы не раз умоминали о ее искусном основателе, называя его хо­рошо известным именем Августа; но это имя было дано ему только тогда, когда заложенное им здание было почти впол­не окончено. Он носил имя Октавиана и происходил из не­знатной семьи, жившей в маленьком городке Ариции. Это имя было запятнано кровью, пролитой во время полити­ческих казней; и он очень желал - если бы только это было возможно - изгладить воспоминания о своей прежней жизни. Благодаря тому что он был усыновлен диктатором, он при­нял знаменитое имя Цезаря, но он имел достаточно здравого смысла, чтобы не надеяться, что его будут смешивать с этим необыкновенным человеком, и чтобы не желать никаких с ним сравнений. Сенату было предложено почтить главу го­сударства новым наименованием, и после серьезных прений выбор остановился на имени Август, потому что оно всего лучше выражало миролюбие и благочестие, которые он по­стоянно старался выказывать. Таким образом имя Август сделалось личным наименованием, а имя Цезарь - фамильным отличием. Первое, естественно, должно было умереть со смертью государя, которому оно было дано, а хотя последнее и поддерживалось путем усыновлений и брачных союзов, все-таки Нерон был последним императором, который мог заявлять притязания на честь происхождения от рода Юли­ев. Тем не менее, когда он умер, столетняя привычка нераз­рывно связала эти два наименования с императорским досто­инством, и эта связь поддерживалась длинным рядом монархов римских, греческих, французских и германских со вре­мен падения республики до настоящего времени. Впрочем, вскоре возникло различие между этими двумя титулами: священный титул Августа сделался исключительной принадлежностью царствующих государей, а названием Цезари стали обозначать его родственников; по крайней мере со вре­мен Адриана это звание было присвоено второй особе в госу­дарстве, считавшейся наследником императора.

Почтительное отношение Августа к свободным учреждени­ям, которые он сам уничтожил, будет для нас понятно толь­ко тогда, когда мы внимательно изучим характер этого хит­рого тирана. Холодный ум, бесчувственное сердце и трусли­вый характер заставили его, когда ему было девятнадцать лет, надеть на себя маску лицемерия, которую он впоследст­вии никогда не снимал. Одной и той же рукой и, вероятно, с одним и тем же хладнокровием он подписывал и смертный приговор Цицерону, и помилование Цинны. Его добродете­ли, даже его пороки были поддельные, и, сообразуясь с тем, чего требовали его личные интересы, он сначала был врагом римского мира, а в конце концов сделался его отцом. Когда он создавал хитрую систему императорского управления, его сдержанность была внушена опасениями. Он хотел обмануть народ призраком гражданской свободы и обмануть армию призраком гражданской системы управления.

1. У него постоянно была перед глазами смерть Цезаря. Своих приверженцев он осыпал богатствами и почестями, но ведь самые близкие друзья его дяди были в числе заговорщи­ков. Преданность легионов могла бы охранить его власть против открытого восстания, но их бдительность не могла уберечь его особу от меча какого-нибудь энергичного ре­спубликанца, а римляне, чтившие память Брута, отнес­лись бы с одобрением к подражателю его доблести. Цезарь сам вызвал свой печальный конец столько же тщеславным выставлением своего могущества, сколько его беспредельностью. Под именем консула или трибуна он мог бы властво­вать спокойно, но титул царя заставил римлян желать его смерти. Август хорошо понимал, что человечество управля­ется громкими словами, и он не ошибался в своем ожидании, что сенат и народ подчинятся рабской зависимости, если только их будут почтительно уверять, что они все еще поль­зуются прежней свободой. Бессильный сенат и расслаблен­ный народ охотно предавались этой приятной иллюзии, пока она поддерживалась добродетелями или даже одним благора­зумием преемников Августа. Не принцип свободы, а чувство самосохранения воодушевило убийц Калигулы, Нерона и Домициана. Они направляли свои удары против личности тирана, а не против императорской власти.

Один только раз сенат, после семидесятилетнего терпения, сделал безуспешную попытку восстановить свои давно забы­тые права. Когда вследствие умерщвления Калигулы престол сделался вакантным, консулы созвали сенат в Капитолии, осудили память Цезарей, назначили слово свобода паролем для немногих когорт, нерешительно ставших под их знамя, и в течение двух суток действовали как самостоятельные на­чальники свободной республики. Но в то время как они совещались, преторианская гвардия все решила. Брат Германика безумный Клавдий уже находился в их лагере и, облекшись в императорскую мантию, был готов поддерживать свое из­брание силой оружия. Мечта о свободе исчезла, и сенат по­нял, что его ожидают все ужасы неизбежного рабства; народ покинул его, а войска грозили ему насилием; тогда это бес­сильное собрание было вынуждено утвердить выбор претори­анцев и воспользоваться амнистией, которую Клавдий имел благоразумие предложить ему и достаточно великодушия, чтоб не нарушить!

2. Еще более тревожные опасения внушала Августу де­рзость армии. Отчаяние граждан могло только покушаться на то, что физическая сила солдат была способна привести в исполнение во всякое время. Могла ли быть надежной его собственная власть над людьми, которых он сам научил на­рушать все общественные обязанности? Он уже слышал их мятежные возгласы; теперь он боялся спокойных моментов их размышления. Одна революция была куплена громадны­ми денежными наградами, но другая революция могла доста­вить награды еще более крупные. Войска выказывали самую искреннюю привязанность к роду Цезаря, но привязанности народной толпы прихотливы и непостоянны. Август постарался извлечь для себя пользу из старых предрассудков, со­хранившихся в этих непокорных умах; он усилил строгость дисциплины, наложив на них санкцию закона, и, опираясь на сенат как на посредника между императором и армией, стал смело требовать покорности в качестве первого санов­ника республики.

В течение длинного, двухсотдвадцатилетнего периода, со времени введения этой искусной системы до смерти Коммода, опасности, присущие военному управлению, были в зна­чительной степени устранены. Солдаты редко доходили до того пагубного сознания своей собственной силы и слабости гражданской власти, которое и прежде, и впоследствии было источником столь страшных бедствий. Калигула и Домициан были умерщвлены в своем дворце своей собственной прислугой. Волнения, потрясавшие Рим после смерти первого из этих императоров, не переходили за черту города. Но гибель Нерона отозвалась на всей империи. В течение восемнадцати месяцев четыре государя пали под ударами меча, и весь римский мир был потрясен ожесточенной борьбой враждующих армий. За исключением этого буйного, но непродолжитель­ного взрыва солдатского своеволия, двести лет - со смерти Августа до царствования Коммода - протекли без пролития крови в междоусобицах и без революционных потрясений. Императоры избирались по воле сената и с одобрения солдат. Легионы соблюдали данную ими клятву в верности, и самое тщательное изучение римских летописей указывает нам только три незначительных восстания, которые прави­тельство успело подавить в несколько месяцев, даже не под­вергаясь риску решительного сражения.

Когда в избирательных монархиях престол делается вакан­тным, наступает момент раздоров и опасностей. Для того чтобы легионы не могли воспользоваться этой минутой и сделать неправильный выбор, римские императоры уделяли своему преемнику такую значительную долю верховной вла­сти, что после их смерти он спокойно вступал в обладание и всеми остальными императорскими прерогативами, а импе­рия даже не замечала, что у нее новый властелин. Таким об­разом Август возложил свои последние надежды на Тиберия, после того как преждевременная смерть похитила более до­рогих для него людей; он предоставил своему преемнику зва­ния цензора и трибуна и настоял на издании закона, в силу которого будущий государь был облечен одинаковою с ним самим властью как над провинциями, так и над армиями. Таким же способом Веспасиан подчинил своему влиянию благородный ум своего старшего сына. Тита обожали восточ­ные легионы, только что завершившие под его командовани­ем завоевание Иудеи. Его влияние внушало опасения, а так как его добродетели были запятнаны увлечениями его моло­дости, то его заподозрили в честолюбивых замыслах. Вместо того чтобы разделять эти низкие подозрения, благоразумный монарх разделил с Титом полномочия императорского досто­инства, и признательный сын всегда вел себя как почтитель­ный и верный исполнитель воли столь снисходительного от­ца.

Действительно, здравый смысл Веспасиана заставлял его принимать всякие меры, чтобы упрочить свое недавнее и случайное возведение на престол. Столетняя привычка за­ставляла смотреть и на воинскую присягу, и на верность ар­мии как на принадлежность имени и дома Цезарей, и, хотя этот дом не прекращался только благодаря фиктивным усы­новлениям, все-таки в лице Нерона римляне чтили внука Германика и преемника Августа по прямой нисходящей ли­нии. Вот почему преторианская гвардия неохотно и с угрызе­ниями совести склонилась на убеждения не вступаться за этого тирана. Быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия научило войска смотреть на императоров как на создания их воли и как на орудия их своеволий. Веспасиан был незнатно­го происхождения: его дед был простой солдат, его отец зани­мал незначительную должность в финансовом управле­нии, и его личные заслуги были скорее солидны, нежели блестящи, а его добродетели омрачались строгою и даже скряжнической бережливостью. Такой государь поступал со­гласно со своими истинными интересами, когда брал в това­рищи сына, который благодаря своим более блестящим и бо­лее привлекательным качествам мог отвлечь общественное внимание от незнатности происхождения Флавиев и напра­вить его на будущий блеск этого дома. Под мягким управ­лением Тита римский мир наслаждался временным счасть­ем, а память о нем была так дорога, что в течение более пятнадцати лет заставляла прощать пороки его брата Домициа­на.

Лишь только Нерва принял императорское достоинство, предложенное ему убийцами Домициана, он тотчас понял, что при своих преклонных летах он не будет в состоянии приостановить поток общественных беспорядков, беспре­станно возобновлявшихся во время продолжительной тира­нии его предшественника. Его кроткий нрав внушал уваже­ние честным людям, но выродившимся римлянам был нужен человек с более энергичным характером, способный наво­дить страх на виновных. Хотя у него было немало родных, он остановил свой выбор на постороннем человеке. Он усыно­вил Траяна, которому было тогда около сорока лет и который командовал огромной армией в Нижней Германии, и немед­ленно объявил его, путем сенатского декрета, своим товари­щем и преемником. Нельзя не выразить искреннего сожа­ления о том, что история утомляет нас отвратительными подробностями преступлений и безрассудств Нерона, тогда как сведения о деяниях Траяна нам приходится собирать при слабом мерцании сокращенных рассказов или при сомнительном свете панегириков. Впрочем, до нас дошел такой панегирик, который стоит выше всяких подозрений в лести. По прошествии более двухсот пятидесяти лет после смерти Тра­яна сенат, выражал обычные приветствия новому императо­ру, пожелал, чтобы он превзошел Августа в счастье, а Трая­на в добродетелях.

Нам нетрудно поверить, что государь, столь сильно любив­ший свое отечество, колебался, вверять ли верховную власть своему родственнику Адриану, характер которого был из­менчив и сомнителен. Но в последние минуты жизни Траяна хитрая императрица Плотина или сумела рассеять его сом­нения, или имела смелость сослаться на мнимое усыновле­ние, достоверность которого было бы не безопасно прове­рять, и Адриан был мирно признан его законным преемни­ком. В его царствование империя процветала в мире и благо­денствии. Он поощрял искусства, исправил законы, усилил военную дисциплину и лично объезжал все провинции. Его обширный и деятельный ум был одинаково способен и про­никаться самыми широкими идеями, и входить в самые мел­кие подробности гражданского управления. Но его господст­вующими наклонностями были любознательность и тщесла­вие. Смотря по тому, какая из этих наклонностей брала верх или находила для себя возбуждение в окружающих условиях жизни, Адриан был попеременно то отличным государем, то смелым софистом, то недоверчивым тираном. Общий харак­тер его образа действий достоин похвалы вследствие его справедливости и умеренности. Однако в первые дни своего царствования он казнил четырех сенаторов-консуляров, по­тому что это были его личные враги и потому что это были люди, считавшиеся достойными императорского звания, а утомление от мучительной болезни сделало его под конец жизни раздражительным и жестоким. Сенат колебался, при­числить ли его к богам или отнести к разряду тиранов; толь­ко благодаря настояниям благочестивого Антонина было ре­шено почтить его память приличными почестями.

Каприз руководил Адрианом при выборе преемника. Пере­брав в своем уме несколько выдающихся людей, которых он в одно и то же время и уважал и ненавидел, он усыновил Элия Вера, веселого и сластолюбивого аристократа, обратившего на себя внимание любовника Антиноя своей необык­новенной красотой. Но в то время как Адриан восхищался своим собственным выбором и радостными возгласами сол­дат, согласие которых он купил громадными подарками, преждевременная смерть вырвала нового Цезаря из его объятий. У Элия Вера остался только один сын. Адриан реко­мендовал этого мальчика Антонинам, полагаясь на их приз­нательность. Он был усыновлен Антонином Благочестивым и при вступлении на престол Марка Антонина был облечен равною с ним долей верховной власти. При множестве поро­ков этого юного Вера у него была одна добродетель - слепая покорность перед его более опытным товарищем, которому он охотно предоставил тяжелые заботы управления. Импе­ратор-философ скрывал его безрассудства, сожалел о его ранней смерти и набросил покров приличия на его память.

Лишь только Адриан, удовлетворивши свою страсть, дол­жен был отказаться от своих надежд, он решился заслужить признательность потомства выбором себе преемника с самы­ми возвышенными достоинствами. Его проницательный ум остановился на одном сенаторе, которому было около пяти­десяти лет и который в течение всей своей жизни безупречно исполнял все свои служебные обязанности, и на одном юно­ше, которому было около семнадцати лет и который обещал сделаться в зрелом возрасте образцом всех добродетелей; старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана с тем условием, что он немедленно усыновит младшего. Оба Антонина (так как здесь о них идет речь) управляли импе­рией в течение сорока двух лет постоянно с одинаковой муд­ростью и доблестью. Хотя у Антонина Пия было два сына, он предпочел благоденствие Рима интересам своего семейст­ва, выдал свою дочь Фаустину за молодого Марка, испросил для него у сената трибунские и проконсульские полномочия и, с благородным отвращением к чувству зависти или скорее с благородным непониманием такого чувства, разделил с ним все труды управления. Марк, со своей стороны, уважал своего благодетеля, любил его как отца, повиновался ему как своему государю, а после его смерти руководствовался в делах управления примером и правилами своего предшест­венника. Эти два царствования представляют едва ли не единственный период истории, в котором счастье громадного народа было единственною целью правительства.

Тит Антонин Пий был справедливо прозван вторым Нумой*. 

 *) Нума Помпилий, сабинянин, - преемник Ромула, второй римский царь, который, по данным традиции, проводил мирную политику; царь-реформатор учредивший культы, создавший жреческие и религиозные коллегии (Примеч.ред) 

 Одна и та же любовь к религии, к справедливости и к миру была отличительной чертой обоих государей. Но поло­жение императора открывало более широкое поле деятель­ности для его добродетелей. Нума мог только удерживать жителей нескольких деревень от взаимного грабежа земных продуктов, тогда как Антонин поддерживал порядок и спо­койствие в большей части земного шара. Его царствование отличается тем редким достоинством, что доставляет очень мало материалов для истории, которая, в сущности, не мно­гим отличается от списка преступлений, безрассудств и бед­ствий человеческого рода. В частной жизни он был привет­лив и добр. Его врожденное простодушие было чуждо чванст­ва или притворства. Он с умеренностью пользовался выгода­ми своего положения и невинными общественными удоволь­ствиями, а его сердечное добродушие отражалось в прият­ном спокойствии его характера.

Достоинства Марка Аврелия Антонина казались более су­ровыми и более выработанными. Они были плодом бесед с учеными, усидчивого труда и ночей, проведенных в заняти­ях. Когда ему было двенадцать лет, он принял суровую сис­тему стоиков и научился у них подчинять тело уму, а стра­сти рассудку; он научился у них считать добродетель за единственное благо, порок за единственное зло, а все внешние предметы за нечто совершенно безразличное. Его "Размышления", написанные среди шумной лагерной жизни, дошли до нас; он даже снисходил до того, что давал уроки философии с такой публичностью, которая едва ли совмести­ма со скромностью мудреца и с достоинством императора. Но вся его жизнь была самым благородным комментарием принципов Зенона. Он был строг к самому себе, снисходите­лен к чужим недостаткам, справедлив и благосклонен ко всем. Он сожалел о том, что Авидий Кассий, возбудивший восстание в Сирии, окончил свою жизнь самоубийством и тем лишил его удовольствия превратить недруга в друга, а искренность этого сожаления он доказал тем, что старался смягчить строгие меры сената касательно приверженцев бунтовщика. Он ненавидел войну, считая ее бедствием для человечества, но, когда необходимость справедливой оборо­ны заставила его взяться за оружие, он без колебаний под­верг себя опасностям восьми зимних кампаний на холодных берегах Дуная, которые в конце концов оказались гибельны­ми для его слабого сложения. Признательное потомство всег­да чтило его память, и более чем через сто лет после его смерти еще многие хранили его изображение вместе с изо­бражениями своих домашних богов.

Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было са­мое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без вся­ких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода. Римская им­перия на всем своем громадном пространстве управлялась абсолютной властью, руководительницами которой были до­бродетель и мудрость. Армии сдерживались твердою и вместе с тем мягкою рукой четырех следовавших один за другим императоров, которые внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом. Формы гражданского уп­равления тщательно охранялись и Нервой, и Траяном, и Ад­рианом, и Антонинами, которые наслаждались внешним ви­дом свободы и находили удовольствие в том, что выдавали себя за ответственных представителей закона. Такие госуда­ри были бы достойны чести сделаться восстановителями ре­спублики, если бы римляне того времени были способны пользоваться разумной свободой.

За свои труды, постоянно сопровождавшиеся успехом, эти монархи были с избытком вознаграждены и тем, что могли честно  гордиться своими заслугами, и тем, что могли с нас­лаждением созерцать то общее благоденствие, которое было делом их собственных рук. Однако одно основательное и гру­стное размышление отравляло для них самые благородные из человеческих наслаждений. Им не раз приходилось задумы­ваться над непрочностью того благополучия, которое зави­сит от характера только одного человека. Может быть, уже приближался тот гибельный момент, когда какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран употребит на дело разрушения ту абсолютную власть, кото­рой они пользовались для блага народа. Узда, которую нала­гали сенат и законы, была воображаемая: она могла выстав­лять в более ярком свете добродетели императоров, но не могла сдерживать их порочных наклонностей. Военная сила была слепым и непреодолимым орудием угнетения, а испор­ченность римских нравов всегда доставила бы льстецов, го­товых одобрять, и приближенных, готовых удовлетворять жадность, сластолюбие или жестокосердие властелина.