ГЛАВА V.  Преторианская гвардия публично продает империю Дидию Юлиану. - Клавдий Альбин в Британии, Песценний Нигер в Сирии и Септимий Север в Паннонии восстают против убийц Пертинакса. - Междоусобная война и победа Севера над его тремя соперниками. - Распущенность дисциплины. - Новые принципы управ

ГЛАВА V.

 Преторианская гвардия публично продает империю Дидию Юлиану. - Клавдий Альбин в Британии, Песценний Нигер в Сирии и Септимий Север в Паннонии восстают против убийц Пертинакса. - Междоусобная война и победа Севера над его тремя соперниками. - Распущенность дисциплины. - Новые принципы управления.

Влияние военной силы более ощутимо в обширных монар­хиях, нежели в мелких государственных единицах. По вы­числениям самых компетентных политиков, всякое государ­ство придет в конце концов в истощение, если оно будет де­ржать более одной сотой части своих членов под ружьем и в праздности. Но если бы эта пропорция и была повсюду оди­накова, все-таки влияние армии на остальную часть обще­ства будет различно, смотря по тому, как велика ее действи­тельная сила. Выгоды, доставляемые военной тактикой и дисциплиной, утрачиваются, если надлежащее число солдат не соединено в одно целое и если это целое не оживлено од­ним духом. В небольшой кучке людей такое единство не при­вело бы ни к каким серьезным результатам, а в неповоротли­вой громадной массе людей оно было бы практически непри­менимо, так как сила этой машины одинаково уничтожается и от чрезмерной тонкости, и от чрезмерной тяжести ее пру­жин. Чтобы понять справедливость этого замечания, доста­точно только сообразить, что не существует такого превос­ходства природных сил, искусственных орудий или упраж­нением приобретенной ловкости, которое сделало бы одного человека способным держать в постоянном подчинении це­лую сотню его собратьев; тиран одного города или небольшо­го округа скоро поймет, что сотня вооруженных привержен­цев будет плохой для него охраной от десяти тысяч крестьян или граждан; но сто тысяч хорошо дисциплинированных сол­дат будут деспотически повелевать десятью миллионами подданных, а отряд из десяти или пятнадцати тысяч гвардей­цев будет способен наводить ужас на многочисленное насе­ление громадной столицы.

Численный состав преторианской гвардии, неистовства которой были первым симптомом и главной причиной упадка Римской империи, едва ли достигал последней из вышеупо­мянутых цифр. Она вела свое начало от времен Августа. Этот хитрый тиран, понимавший, что законы могут только приукрасить незаконно захваченную им власть, но что одна только вооруженная сила может ее поддержать, мало-пома­лу организовал этот сильный отряд гвардейцев, всегда гото­вый охранять его особу, внушать страх сенату и предупреж­дать или подавлять всякую попытку восстания. Он отличил эти привилегированные войска от остальной армии двойным жалованьем и высшими правами, а так как их страшный вид мог встревожить и раздражить жителей Рима, то он оставил в столице только три когорты, а остальные разместил по соседним городам. Но по прошествии пятидесяти лет мира и рабства Тиберий отважился на решительную меру, навсегда заклепавшую кандалы его отечества. Под благовидным пред­логом освобождения Италии от тяжелого бремени военного постоя и введения более строгой дисциплины между гварцейцами он собрал их в Риме и поместил в постоянном лагере, который был укреплен с искусным старанием и по своему положению господствовал над городом.

Такие грозные слуги всегда необходимы, а нередко и ги­бельны для деспотизма. Вводя преторианских гвардейцев во внутренность дворца и в сенат, императоры предоставляли им возможность узнать их собственную силу и слабость гражданского правительства, а также случай относиться к порокам своего повелителя с фамильярным презрением и от­кладывать в сторону тот почтительный страх, который тогда только внушается мнимым величием, когда это величие со­зерцается издали и когда оно покрыто таинственностью. Среди пышной праздности богатого города их гордость нахо­дила для себя пищу в сознании их непреодолимой силы; и от них невозможно было скрыть, что в их руках находились и особа государя, и авторитет сената, и государственная казна, и столица империи. Чтобы отвлечь преторианские шайки от таких опасных размышлений, самые твердые и самые влиятельные императоры были вынуждены примешивать ласки к приказаниям и награды к наказаниям; они были вынуждены льстить их гордости, доставлять им развлечения, смотреть сквозь пальцы на их безобразия и покупать их ненадежную преданность щедрыми подарками, которых они требовали со времен Клавдия как своего законного вознаграждения при восшествии на престол каждого нового императора.

Заступники гвардейцев подыскивали аргументы для оп­равдания их влияния, опиравшегося до тех пор лишь на силу оружия, и старались доказать, что в силу основных принци­пов конституции их согласие необходимо при назначении императора. Они говорили, что, хотя выбор консулов, воена­чальников и высших должностных лиц и был незадолго пе­ред тем незаконно присвоен сенатом, он составлял древнее и несомненное право римского народа. Но где же можно было отыскать этот народ? Конечно, не в смешанной толпе рабов и иноземцев, наполнявших улицы Рима, конечно, не среди черни, внушавшей презрение столько же своей нищетой, сколько низостью своих чувств. Защитники государства, выбранные из самой лучшей италийской молодежи и вос­питанные в военном ремесле и в уважении к добродетели, были настоящими представителями народа и более, чем кто-либо другой, имели право выбирать военного главу респуб­лики. Хотя эти аргументы и не удовлетворяли требованиям здравого смысла, они сделались неопровержимыми с того мо­мента, как неистовые преторианцы перетянули на свою сто­рону весы, бросив на них, подобно варварскому завоевателю Рима, свой меч.

Преторианцы нарушили святость престола зверским умер­щвлением Пертинакса, а своим последующим поведением они унизили его величие. Их лагерь остался без начальника, так как даже префект Лэт, возбудивший всю эту бурю, бла­горазумно уклонился от взрывов общественного негодова­ния. Тесть императора, римский губернатор Сульпиций, посланный в лагерь при первом известии о мятеже, старался среди общего беспорядка успокоить бушевавшую толпу, но его слова были заглушены шумными возгласами убийц, нес­ших на пике голову Пертинакса. Хотя история постоянно до­казывает нам, что все наши принципы и страсти подчиняются всесильным внушениям честолюбия, однако нам верится с трудом, что в ту ужасную минуту Сульпиций задумал дос­тигнуть престола, обрызганного кровью столь близкого род­ственника и столь превосходного государя. Он уже поднял единственный вопрос, который в данном случае мог привести его к желаемой цели: он завел переговоры о покупке импера­торского достоинства. Но самые предусмотрительные из пре­торианцев опасались, что частная сделка не даст им настоя­щей цены за столь дорогой товар; поэтому они выбежали на вал и громогласно объявили, что Римская империя достанет­ся тому, кто предложит на публичном аукционе высшую це­ну.

Это гнусное предложение, доказывавшее, что наглое свое­волие солдат достигло своих крайних пределов, вызвало в го­роде всеобщую скорбь, стыд и негодование. Наконец, оно дошло до слуха богатого сенатора Дидия Юлиана, который, оставаясь равнодушным к общественному бедствию, пред­авался наслаждениям роскошной кухни. Его жена и дочь, его вольноотпущенные и блюдолизы без труда уверили его, что он достоин престола, и настоятельно упрашивали вос­пользоваться таким благоприятным случаем. Тщеславный старик поспешно отправился в лагерь преторианцев, с кото­рыми Сульпиций еще вел переговоры, и, стоя у подножия вала, стал наддавать цену. Этот постыдный торг велся через посредство доверенных лиц, которые поочередно переходили от одного кандидата к другому и извещали каждого из них о цене, предложенной его соперником. Сульпиций уже наобе­щал каждому солдату по 5 000 драхм (немного более 160 ф. ст.), но Юлиан, горевший нетерпением одержать верх, зараз возвысил сумму подарка до 6 250 драхм, или более чем до 200 ф. ст. Тогда лагерные ворота тотчас отворились перед по­купателем; он был объявлен императором и принял присягу на подданство от солдат, которые обнаружили по этому слу­чаю свое человеколюбие, поставив ему непременным усло­вием, чтобы он простил и предал забвению соперничество Сульпиция.

На преторианцах лежала теперь обязанность исполнить условия продажи. Своего нового государя, которого они пре­зирали, хотя и сами выбрали, они поместили посреди своих рядов, со всех сторон прикрыли его своими щитами и, дви­нувшись вперед в боевом порядке, провели его по пустын­ным городским улицам. Сенат получил приказание собрать­ся, и те сенаторы, которые были или личными друзьями Пертинакса, или личными врагами Юлиана, нашли нужным выказывать более нежели обыкновенную радость по поводу такого счастливого переворота. Наполнив здание сената вооруженными солдатами, Юлиан произнес длинную речь, в которой говорил о свободе своего избрания, о своих собственных высших достоинствах и о своей полной уверенности в преданности сената. Раболепное собрание выразило ему и свою собственную и общую радость, принесло ему присягу в верности и возложило на него все разнообразные полномо­чия, составлявшие принадлежность императорского досто­инства. В сопровождении того же военного конвоя Юлиан был отведен из сената во дворец. Первыми предметами, бро­сившимися ему в глаза, были: обезглавленный труп Перти­накса и приготовленный для него скромный ужин. На труп он посмотрел с равнодушием, а на ужин - с презрением. По его приказанию был приготовлен великолепный пир, и он забавлялся долго за полночь игрой в кости и пляской знаменитого танцора Пилада. Однако не остался незамеченным тот факт, что, когда толпа льстецов разошлась, оставив его во мраке и в одиночестве, он предался страшным размышле­ниям и провел всю ночь без сна; он, вероятно, размышлял о своем опрометчивом безрассудстве, о судьбе своего доброде­тельного предшественника и о непрочности и опасности вы­сокого положения, которое не было приобретено личными заслугами, а было куплено за деньги.

Рис. Дидий Юлиан.

И он имел основание трепетать от страха. Сидя на троне, с которого он господствовал над целым миром, он не имел ни одного друга и даже ни одного приверженца. Сами гвардей­цы стыдились государя, которого они посадили на престол только из жадности к деньгам, и не было ни одного гражда­нина, который не считал бы его возвышение отвратительным и в высшей степени оскорбительным для римского имени. Высшие классы общества, вынужденные держать себя край­не осторожно по причине своего видного положения и ради своих огромных имений, скрывали свои чувства и на при­творные любезности императора отвечали приветливыми улыбками и изъявлениями преданности. Но люди из просто­го народа, ничего не боявшиеся благодаря своей многочис­ленности и незнатности, давали полный простор своим чув­ствам негодования. На улицах и площадях Рима раздавались протесты и проклятия. Разъяренная толпа оскорбляла Юли­ана, отвергала его щедрые дары и, сознавая бессилие своего собственного гнева, громко взывала к легионам, стоявшим на границах империи, приглашая их восстановить поруган­ное величие Римской империи.

Общее неудовольствие скоро распространилось от центра империи до ее границ. Армии, стоявшие в Британии, Сирии и Иллирии оплакивали смерть Пертинакса, вместе с которым или под над началом которого они так часто сражались и по­беждали. Oни с удивлением, негодованием и, может быть, с завистью узнали необычайную новость о продаже претори­анцами империи с публичного торга и решительно отказа­лись утвердить эту постыдную денежную сделку. Их немед­ленное и единодушное восстание оказалось гибельным для Юлиана, но оно в то же время оказалось гибельным и для об­щественного спокойствия, так как легаты названных армий Клавдий Альбин, Песценний Нигер и Септимий Север дума­ли не столько о том, чтобы отмстить за умерщвление Перти­накса, сколько о том, чтобы достигнуть престола. Их силы были совершенно одинаковы. Каждый из них находился во главе трех легионов и многочисленного отряда союзников, и, хотя характеры их были различны, все они были опытные и способные военачальники.

Легат Британии Клавдий Альбин превосходил обоих своих соперников знатностью происхождения, так как в числе его предков было несколько самых знаменитых людей древней республики. Но та ветвь, от которой он вел свое происхож­дение, впала в бедность и переселилась в одну из отдаленных провинций. Трудно составить себе верное понятие о его ха­рактере. Его упрекали в том, что под суровой маской фило­софа он скрывал многие из таких пороков, которые унижают человеческую натуру. Но его обвинителями были те про­дажные писатели, которые преклонялись перед фортуной Севера и попирали ногами прах его несчастного противника. Если не сама добродетель, то ее внешний вид доставил Аль­бину доверие и уважение Марка Аврелия, а тот факт, что он внушал сыну такое же сочувствие, какое находил в отце, служит по меньшей мере доказательством большой гибкости его характера. Милостивое расположение тирана не всегда служит доказательством того, что предмет этого расположе­ния лишен всяких личных достоинств; может случиться, что тиран бессознательно награждает человека достойного и знающего или находит полезной для себя служебную деятель­ность такого человека. Альбин, как кажется, никогда не был ни орудием жестокостей сына Марка Аврелия, ни даже това­рищем в его забавах. Он занимал важный и почетный пост вдалеке от столицы, когда получил секретное письмо от им­ператора, который извещал его об изменнических замыслах некоторых недовольных военачальников и уполномочивал его провозгласить себя охранителем и наследником престо­ла, приняв титул и знаки отличия Цезаря. Легат Британии благоразумно отклонил от себя эту опасную честь, которая сделала бы его предметом зависти и могла бы вовлечь его са­мого в ту гибель, которая неминуемо ожидала Коммода. Что­бы достигнуть верховной власти, он прибегнул к более благо­родным или, по меньшей мере, к более благовидным средст­вам. Получив преждевременное известие о смерти императо­ра, он собрал свои войска, объяснил им в красноречивых вы­ражениях неизбежный вред деспотизма, описал им счастье и славу, которыми наслаждались их предки под консульским управлением, и объявил о своей твердой решимости возвра­тить сенату и народу их законные права. Эта популярная речь вызвала радостные возгласы британских легионов и бы­ла принята в Риме с тайным ропотом одобрения. Считая себя самостоятельным хозяином вверенной ему провинции и на­ходясь во главе армии, которая, правда, отличалась не столь­ко своей дисциплиной, сколько своим численным составом и храбростью, Альбин не обращал никакого внимания на уг­розы Коммода, относился к Пертинаксу с гордой и двусмыс­ленной сдержанностью и тотчас восстал против узурпации Юлиана. Происшедшие в столице волнения придали еще более веса его патриотическим чувствам или, правильнее ска­зать, его патриотическим заявлениям. Чувство приличия по­будило его отказаться от высоких титулов Августа и импера­тора; он, может быть, хотел следовать примеру Гальбы, который, находясь точно в таком же положении, назвал себя наместником сената и народа.

Рис. Клавдий Альбин. 

Благодаря только своим личным достоинствам Песценний Нигер, несмотря на незнатность своего происхождения, воз­высился до прибыльного и важного командования в Сирии, которое при внутренних междоусобицах могло проложить ему путь к престолу. Впрочем, по своим дарованиям он, как кажется, был годен скорее для второстепенного, нежели для высшего, поста в империи; он не мог равняться со своими со­перниками, хотя и мог бы быть отличным помощником для Севера, который впоследствии выказал величие своего ума, приняв некоторые из полезных учреждений, введенных его побежденным врагом. Во время своего управления Нигер приобрел уважение солдат и любовь местного населения. Су­ровой строгостью дисциплины он поддержал в армии муже­ство и повиновение, а изнеженные жители Сирии восхища­лись не столько мягкой твердостью его управления, сколько его приветливым обхождением и тем, что он с удовольствием посещал их беспрестанные роскошные празднества. Лишь только известие о зверском умерщвлении Пертинакса до­стигло Антиохии, вся Азия пожелала, чтобы Нигер отомстил за его смерть и сам принял императорское достоинство. Легионы, стоявшие на восточной границе, приняли его сторо­ну; все богатые, но безоружные провинции, лежащие между Эфиопией и Адриатическим морем, охотно подчинились его власти, а цари по ту сторону Тигра и Евфрата поздрави­ли его с избранием и предложили ему свои услуги. Но Нигер не имел достаточной твердости ума, чтобы уметь воспользо­ваться таким внезапным наплывом благоприятных обстоя­тельств; он льстил себя надеждой, что его восшествие на пре­стол не встретит препятствий, со стороны каких-либо сопер­ников и что оно не будет запятнано пролитием крови в меж­доусобице, и в то время, как он наслаждался суетным бле­ском своего триумфа, он ничего не предпринимал, чтобы обеспечить победу. Вместо того чтобы войти в переговоры с могущественными западными армиями, которые были в со­стоянии решить судьбу империи или по меньшей мере силь­но повлиять на нее, и вместо того чтобы немедленно дви­нуться в Рим и в Италию, где с нетерпением ожидали его прибытия, Нигер тратил среди наслаждений Антиохии те невозвратимые минуты, которыми деятельно пользовался решительный и предприимчивый Север.

Рис. Песценний Нигер.

Паннония и Далмация, занимавшие все пространство меж­ду Дунаем и Адриатическим морем, принадлежали к числу самых поздних завоеваний римлян и стоили им всего более усилий. Двести тысяч тамошних варваров взялись за оружие для защиты своей национальной свободы, навели страх на престарелого Августа и заставили Тиберия быть крайне бди­тельным и осторожным, несмотря на то что он находился во главе всех военных сил империи. Паннония в конце кон­цов подчинилась военной силе и учреждениям Рима. Но ее недавнее покорение, соседство и даже примесь непобежден­ных племен и, может быть, климат, как было замечено благоприятствовавший размножению крупной породы людей с ограниченными умственными способностями, - все это со­действовало тому, что ее жители сохранили некоторые ос­татки своей прежней свирепости и под смиренной личиной римских подданных нередко обнаруживали отвагу своих предков. Их воинственная молодежь была неистощимым за­пасом рекрутов для тех легионов, которые были расположе­ны по берегам Дуная и которые вследствие беспрестанных войн с германцами и сарматами приобрели репутацию самых лучших войск империи.

Паннонйская армия находилась в ту пору под командова­нием африканского уроженца Септимия Севера, который, мало-помалу возвышаясь по службе, умел скрывать свое от­важное честолюбие, никогда не отвлекавшееся от своей пос­тоянной цели ни приманкой удовольствий, ни страхом опас­ностей, ни чувствами человеколюбия. При первом изве­стии об умерщвлении Пертинакса он собрал свои войска, описал им самыми яркими красками преступления, дерзость и слабость преторианской гвардии и воодушевил легионы воззванием к восстанию и к отмщению. Он окончил свою речь (и это окончание все нашли в высшей степени красно­речивым) тем, что обещал каждому солдату около 400 ф. ст., то есть вдвое больше той гнусной подачки, за которую Юли­ан купил империю. Армия тотчас приветствовала Севера именами Августа, Пертинакса и императора, и он таким об­разом наконец достиг того высокого положения, на которое его призывало сознание своих достоинств, а также длинный ряд снов и предсказаний, бывших продуктом или его суеве­рий, или его политики.

Рис. Септимий Север.

Новый кандидат на императорский престол понимал выго­ды своего положения и умел ими пользоваться. Управляемая им страна простиралась до Юлианских Альп, через которые было нетрудно проникнуть в Италию, и он помнил слова Ав­густа, что паннонийская армия может появиться через де­сять дней под стенами Рима. Действуя со скоростью, соот­ветствовавшей важности предприятия, он мог основательно надеяться, что он успеет отомстить за смерть Пертинакса, наказать Юлиана и сделаться с согласия сената и народа за­конным императором прежде, нежели его соперники, отде­ленные от Италии огромными водными и сухопутными пространствами, узнают о его успехах или даже только о его избранни. Во время всего похода он позволял себе останавливаться лишь на самое короткое время для сна и для утоления голода; он шел во главе своих колонн пешком и в полном вооружении, старался внушать войскам доверие и привязанность, поощрял их усердие, внушал им бодрость, поддержи­вал их надежды и охотно разделял с простыми солдатами все лишения, помня, как велика ожидаемая им за то награда.

Несчастный Юлиан ожидал, что ему придется оспаривать верховную власть у легата Сирии, и считал себя достаточно к этому подготовленным, но в непреодолимом и быстром приближении паннонийской армии он видел свою неизбежную гибель. Прибытие каждого курьера усиливало его осно­вательные опасения. Он получил одно за другим известия, что Север перешел через Альпы, что италийские города, не желавшие или не бывшие в состоянии остановить его наступательное движение, встречали его с самыми горячими изъ­явлениями радости и преданности, что важный город Равен­на сдался ему без сопротивления и что адриатический флот был в руках победителя. Неприятель уже находился в двух­стах пятидесяти милях от Рима, и с каждой минутой сужива­лась сфера деятельности и власти Юлиана.

Впрочем, он попытался если не предотвратить, то по край­ней мере отдалить свою гибель. Он стал искать опоры в про­дажной преданности преторианцев, наполнил город бесплод­ными военными приготовлениями, воздвиг укрепления вок­руг предместий и даже укрепил дворец, как будто была ка­кая-нибудь возможность защитить этот последний оплот против победоносного врага, когда не было никакой надежды на помощь извне. Страх и стыд не позволили гвардейцам по­кинуть его знамена, но они трепетали при одном имени паннонийских легионов, находившихся под командованием опытного легата и привыкших одерживать победы над варварскими обитателями холодных берегов Дуная. Они со вздохом отказались от приятного препровождения времени в банях и в театрах для того, чтобы взяться за оружие, владеть которым они почти совсем отучились и тяжесть которого ка­залась им обременительной. Они надеялись, что вид слонов наведет ужас на северную армию, но эти дурно выученные животные сбрасывали на землю своих седоков, а неуклюжие военные маневры моряков, вызванных из Мисены, служили для черни предметом насмешек; между тем сенаторы смотрели с тайным удовольствием на затруднительное положе­ние и бессилие узурпатора.

Во всех своих действиях Юлиан обнаруживал страх и нере­шительность. Он то настоятельно требовал, чтобы сенат признал Севера общественным врагом, то выражал желание разделить с командиром панноннйской армии император­скую власть. Он то отправлял к своему сопернику офици­альных послов консульского звания для ведения перегово­ров, то подсылал к нему тайных убийц. Он приказал, чтобы весталки и жрецы вышли в своих облачениях и в торжест­венной процессии навстречу паннонийским легионам, неся священные символы римской религии, но в то же самое вре­мя он старался узнать волю богов и умилостивить их путем магических церемоний и постыдных жертвоприношений.

Север, не боявшийся ни его военных приготовлений, ни волшебных чар, старался ограждать себя только от одной опасности - от тайного заговора и с этой целью окружил себя отрядом из шестисот избранных людей, которые никогда не покидали его и не снимали своих лат ни ночью ни днем в те­чение всего похода. Постоянно продвигаясь быстрым шагом вперед, он перешел без затруднений ущелья Апеннин, скло­нив на свою сторону войска и послов, которые были отправ­лены к нему навстречу с целью задержать его движение, и остановился на короткое время в Интерамне, почти в семи­десяти милях от Рима. Его торжество уже было несомненно, но оно могло бы стоить много крови, если бы преторианцы стали от отчаяния сопротивляться, а Север был одушевлен похвальным честолюбием вступить на престол, не обнажая меча. Его агенты, рассыпавшись по столице, уверяли гвардейцев, что, если только они предоставят на волю победите­ля судьбу своего недостойного государя и судьбу убийц Пер­тинакса, Север не будет возлагать на всю гвардию ответст­венность за это печальное событие. Вероломные претори­анцы, сопротивление которых не имело иного основания, кроме злобного упорства, с радостью согласились на столь легкие для них условия, захватили почти всех убийц и объя­вили сенату, что они более не намерены служить Юлиану. Собравшись по приглашению консула на заседание, это соб­рание единогласно признало Севера законным императором, декретировало божеские почести Пертинаксу и произнесло над его несчастным преемником приговор, присуждавший его к низвержению с престола и к смертной казни. Юлиан был отведен в одну из дворцовых бань и обезглавлен как са­мый обыкновенный преступник. Таков был конец челове­ка, купившего ценой огромных сокровищ шаткий и окру­женный опасностями престол, на котором он продержался только шестьдесят шесть дней. А почти невероятный поход Севера, совершившего во главе многочисленной армии в столь короткое время переход от берегов Дуная до берегов Тибра, свидетельствует и об изобилии продуктов земледелия и торговли, и о хорошем состоянии дорог, и о дисциплине легионов, и, наконец, о бесстрастной покорности провинций.

Север прежде всего позаботился об отмщении за смерть Пертинакса, а затем о воздании надлежащих почестей праху покойного императора; первую из этих мер ему внушила по­литика, вторую - чувство приличия. Перед своим вступлени­ем в Рим он приказал преторианцам ожидать его прибытия на большой равнине близ города и при этом быть безоружны­ми, но в парадных мундирах, в которых они обыкновенно сопровождали своего государя. Эти кичливые войска исполни­ли его приказание не столько из раскаяния, сколько вследст­вие овладевшего ими страха. Избранный отряд иллирийской армии окружил их со всех сторон с направленными против них копьями. Не будучи в состоянии ни спастись бегством, ни сопротивляться, они ожидали своей участи с безмолвной покорностью. Север взошел на свой трибунал, сделал им строгий выговор за их вероломство и подлость, с позором от­ставил их от службы, отнял у них роскошные украшения и сослал их, под страхом смертной казни, на расстояние ста миль от столицы. Во время этой экзекуции другой отряд войск был послан с приказанием отобрать их оружие, занять их лагерь и предупредить всякую отчаянную попытку с их стороны.

Затем совершено было погребение и обоготворение Перти­накса со всем великолепием, какое возможно при столь пе­чальной церемонии. С удовольствием, смешанным с гру­стью, отдал сенат этот последний долг превосходному госу­дарю, которого он любил и о потере которого еще сожалел. Печаль Севера была, по всей вероятности, менее искренна. Он уважал Пертинакса за его добродетели, но эти добродетели всегда служили бы преградой для его честолюбия и заг­раждали бы ему путь к престолу. Он произнес надгробное слово с выработанным красноречием, с чувством самодо­вольства и с притворным чувством скорби; этим почтитель­ным преклонением перед добродетелями Пертинакса он вну­шил легковерной толпе убеждение, что он один достоин за­нять место покойного. Впрочем, хорошо понимая, что не пу­стыми церемониями, а только оружием можно поддержать свои притязания на верховную власть, он по прошествии тридцати дней покинул Рим и, не обольщаясь своим легким успехом, стал готовиться к борьбе с более опасными против­никами.

Имея в виду редкие дарования Севера и его блестящий ус­пех, один изящный историк сравнил его с первым и величай­шим из Цезарей. Но это сравнение по меньшей мере не полно. Разве можно отыскать в характере Севера то душе­вное величие, то благородное милосердие и тот обширный ум, которые умели согласовать и соединять склонность к удовольствиям, жажду знания и пыл честолюбия? Этих двух людей можно сравнивать между собою только в том, что касается быстроты их военных движений и побед, одер­жанных в междоусобных войнах. Менее чем в четыре года Север подчинил себе и богатый Восток, и воинственный За­пад. Он осилил двух славившихся своими дарованиями со­перников и разбил многочисленные армии, так же хорошо вооруженные и так же хорошо дисциплинированные, как его собственная. В то время искусство фортификации и правила тактики были хорошо знакомы всем римским военачальни­кам, а потому постоянное превосходство Севера было пре­восходством артиста, пользовавшегося теми же орудиями, что и его соперники, но с большим искусством и с большей предприимчивостью. Я не имею намерения подробно описы­вать эти военные онерации; так как обе междоусобные войны и та, которую он вел против Нигера, и та, которую он вел против Альбина, - сходны между собой и по способу их ведения, и по выдающимся фактам, и по их последствиям, то я ограничусь соединением в одно целое тех интересных обстоятельств, которые всего лучше уясняют и характер побе­дителя, и положение империи. Хотя вероломство и неиск­ренность кажутся несовместимыми с достоинством государ­ственного управления, однако в этой сфере они возмущают нас менее, нежели в частной жизни. В этой последней они свидетельствуют о недостатке мужества, а в государствен­ных делах они служат лишь признаком бессилия; но так как даже самый даровитый государственный человек не имеет достаточной личной силы, чтобы держать в повиновении миллионы подчиненных ему существ и миллионы врагов, то ему как будто с общего согласия разрешается употреблять в дело лукавство и притворство под общим названием полити­ки. Тем не менее хитрости Севера не могут быть оправданы даже самыми широкими привилегиями, обыкновенно предо­ставляемыми ведению государственных дел. Он давал обе­щания только для того, чтобы обманывать, он льстил только для того, чтобы погубить, и, хотя ему случалось связывать себя клятвами и договорами, его совесть, повиновавшаяся велениям его интересов, всегда освобождала его от бремени стеснительных обязательств.

Если бы два его соперника осознали общую для них обоих опасность и немедленно двинули против него все свои силы, Север, может быть, не устоял бы против их соединенных усилий. Если бы даже каждый из них напал на него по своим особым соображениям и только со своими собственными си­лами, но в одно и то же время, борьба могла бы быть продол­жительной и исход ее был бы сомнителен. Но они поодиноч­ке и один вслед за другим сделались легкой добычей как коварств, так и военных дарований хитрого врага, который усыпил их кажущейся умеренностью своих желаний и пода­вил быстротой своих движений. Сначала он двинулся против Нигера, который по своей репутации и по своему могущест­ву внушал ему всего более опасений, но он воздержался от всяких проявлений своей вражды, ни разу не произнес име­ни своего соперника и только заявил сенату и народу о своем намерении восстановить порядок в восточных провинциях. В частных разговорах он отзывался о своем старом приятеле и вероятном преемнике Нигере с самым сердечным уважением и чрезвычайно одобрял его за великодушное намерение отомстить за убийство Пертинакса. Он полагал, что каждый римский военачальник исполнил бы свой долг, наказав низ­кого узурпатора, и совершил бы преступление лишь в том случае, если бы оказал вооруженное сопротивление законно­му императору, признанному сенатом. Сыновья Нигера попали в его руки вместе с детьми других наместников провинций, задержанными в Риме в качестве заложников за верность их родителей. Пока могущество Нигера внушало страх или только уважение, они воспитывались с самой неж­ной заботливостью вместе с детьми самого Севера, но они очень скоро были вовлечены в гибель их отца; сначала из­гнание, а потом смерть удалили их от взоров сострадатель­ной публики.

Север имел основание опасаться, что, в то время как он бу­дет занят войной на Востоке, легат Британии переправится через пролив, перейдет через Альпы, займет вакантный им­ператорский престол и воспротивится его возвращению, опи­раясь на авторитет сената и на военные силы Запада. Дву­смысленный образ действий Альбина, выразившийся в не­принятии императорского титула, открывал полный простор для ведения переговоров. Забыв и свои патриотические заяв­ления, и свое стремление к верховной власти, этот легат принял зависимое положение от Цезаря как тираду за свой пагубный нейтралитет. Пока борьба с Нигером не была дове­дена до конца, Север всячески выражал свое уважение и внимание к человеку, гибель которого была решена в его уме. Даже в письме, в котором он извещает Альбина о победе над Нигером, он называет Альбина своим братом по душе и товарищем по управлению, передает ему дружеские привет­ствия от своей жены Юлии и от своих детей и просит его под­держивать в войсках и в республике преданность их общим интересам. Лицам, отправленным с этим письмом, было при­казано приблизиться к Цезарю с уважением, испросить у не­го частную аудиенцию и воткнуть их мечи в его сердце. Заговор был открыт, и слишком доверчивый Альбин наконец переправился на континент и стал готовиться к неравной борьбе с противником, устремившимся на него во главе испытанной и победоносной армии.

Трудности, с которыми пришлось бороться Северу, по-ви­димому, были незначительны в сравнении с важностью его военных успехов. Только два сражения - одно близ Геллес­понта, а другое в узких ущельях Киликии - решили судьбу его сирийского соперника, причем европейские войска выка­зали свое обычное превосходство над изнеженными урожен­цами Азии. Битва при Лионе, в которой участвовали сто пятьдесят тысяч римлян, была одинаково гибельна для Альбина. Мужество британской армии долго и упорно боролось со стойкой дисциплиной иллирийских легионов. Были минуты, когда казалось, что Север безвозвратно загу­бил и свою репутацию, и самого себя, но этот воинственный государь сумел ободрить свои упавшие духом войска и снова двинуть их вперед к решительной победе. Этим достопа­мятным днем война была кончена.

Междоусобные войны, раздиравшие Европу в более близ­кие к нам времена, отличались не только свирепостью враж­ды между борющимися сторонами, но и упорной настойчиво­стью. Они обыкновенно велись из-за какого нибудь принци­па или по меньшей мере возникали из-за какого-нибудь предлога, основанного на религии, на привязанности к сво­боде или на чувстве долга. Вожаками их были люди из высшего сословия, обладавшие независимым состоянием и нас­ледственным влиянием. Солдаты сражались как люди, заин­тересованные исходом борьбы, а так как воинственное наст­роение и свойственное политическим партиям рвение одушевляли всех членов общества, то побежденный вождь был немедленно заменяем кем-нибудь из своих приверженцев, готовым проливать свою крою за то же самое дело. Но рим­ляне сражались после падения республики только из-за вы­бора своего повелителя. Под знамена какого-нибудь попу­лярного кандидата на императорский престол иные, и очень немногое, стекались из личной преданности, иные из страха, иные из личных расчетов, но никто из-за принципа. Леги­оны вовлекались в междоусобицы не духом партий, а щедры­ми подарками и еще более щедрыми обещаниями. Пораже­ние, отнимавшее у вождя возможность исполнить свои обя­зательства, освобождало его последователей от продажной присяги в верности и заставляло их заблаговременно поки­дать погибшее дело ради своей личной безопасности. Для провинций было безразлично, от чьего имени их угнетали или ими управляли; они повиновались импульсу, исходив­шему от господствовавшей в данную минуту власти, и лишь только эта власть должна была преклониться перед превосходством чьих-либо сил, они спешили вымолить прощение у победителя, который был вынужден для уплаты своего гро­мадного долга приносить самые виновные провинции в жерт­ву алчности своих солдат. На обширном пространстве Рим­ской империи было очень мало укрпленных городов, спо­собных служить оплотом для разбитой армии, и вовсе не бы­ло ни таких личностей, ни таких семейств, ни таких корпо­раций, которые были бы способны без поддержки со стороны правительства поправить дела ослабевшей партии.

Впрочем, во время борьбы между Нигером и Севером один город представлял почтенное исключение из общего прави­ла. Так как через Византий шел один из главных путей, сое­динявших Европу с Азией, то этот город был снабжен силь­ным гарнизоном, а в его гавани стоял на якоре флот из пяти­сот судов. Но стремительность Севера разрушила этот хо­рошо задуманный план обороны; он предоставил своим гене­ралам осаду Византия, завладел плохо оберегаемым перехо­дом через Геллеспонт и, горя нетерпением померяться с ме­нее недоступным врагом, устремился навстречу своему со­пернику. Византий, атакованный многочисленной и посто­янно увеличивавшейся армией, а впоследствии и всеми мор­скими силами империи, выдержал трехлетнюю осаду и ос­тался верным имени и памяти Нигера. И граждане, и солда­ты (нам неизвестно, по какой причине) сражались с одина­ковым ожесточением; некоторые из главных военачальников Нигера, не надеявшиеся на милосердие победителя или не желавшие унижать себя просьбой о помиловании, укрылись в этом последнем убежище, укрепления которого считались неприступными и для обороны которого один знаменитый инженер воспользовался всеми усовершенствованиями по части механики, какие были известны древним. В конце концов Византий был взят голодом. Должностные лица и солдаты были лишены жизни, стены были разрушены, при­вилегии были отменены, и будущая столица Востока превра­тилась в открытую со всех сторон деревню, поставленную в унизительную зависимость от Перинфа.

Историк Дион, восхищавшийся цветущим положением Ви­зантия и оплакивавший его разрушение, обвинял Севера в том, что он отнял у римского народа самый сильный оплот против варваров Понта и Азии. Основательность этого за­мечания вполне оправдалась в следующем столетии, когда готский флот переплыл Евксинский Понт и проник через не­защищенный Босфор в самый центр Средиземного моря.

Нигер и Альбин были захвачены во время бегства с поля битвы и преданы смерти. Их участь не возбудила ни удивле­ния, ни сострадания. Они рисковали своей жизнью в надежде достигнуть верховной власти и поплатились тем же, чем заставили бы поплатиться своего соперника, а Север не имел никаких притязаний на то высокомерное душевное величие, которое позволяет побежденному противнику доживать свой век частным человеком. Но его мстительность, подстрекае­мая алчностью, вовлекла его в такие жестокости, которые не оправдывались никакими опасениями. Зажиточные жители провинций, не питавшие никакого личного нерасположения к счастливому кандидату на престол и лишь исполнявшие приказания поставленного над ними наместника, были нака­заны или смертью, или ссылкой и непременно конфискацией их имений. Многие из азиатских городов были лишены своих старинных привилегий и должны были внести в казну Севе­ра вчетверо больше, чем они платили на нужды Нигера. Пока война не была доведена до решительной развязки, жестокосердие Севера сдерживалось в некоторой мере и неу­веренностью в будущем, и его притворным уважением к се­нату. Голова Альбина, присланная вместе с угрожающим письмом, дала знать римлянам, что он решился не щадить ни одного из приверженцев своих несчастных соперников. Он был раздражен не лишенными основания подозрениями, что он никогда не пользовался искренней преданностью сената, и, обнаруживая свое нерасположение к этому собранию, ссылался на только что открытую изменническую перепи­ску. Впрочем, он по собственному побуждению помиловал тридцать пять сенаторов, обвиненных в том, что они поддер­живали партию Альбина, и своим последующим образом действий старался внушить им убеждение, что он не только простил, но и позабыл их предполагаемую вину. Но в то же самое время им были осуждены на смертную казнь сорок один сенатор, имена которых сохранила история; их жены, дети и клиенты также подверглись смертной казни, и самых благородных жителей Испании и Галлии постигла такая же участь. Такая суровая справедливость, как называл ее сам Север, была, по его мнению, единственным средством для обеспечения общественного спокойствия и безопасности го­сударя, и он снисходил до того, что слегка скорбел о положе­нии монарха, который, чтобы быть человеколюбивым, вы­нужден сначала быть жестокосердым.

Истинные интересы абсолютного монарха обыкновенно совпадают с интересами его подданных. Их число, богатство, спокойствие и безопасность составляют лучшую и единст­венную основу его настоящего величия, и если бы даже он не был одарен никакими личными достоинствами, одно благо­разумие могло бы заменить их и заставить его держаться этой точки зрения. Север смотрел на Римскую империю как на свою собственность и, лишь только упрочил обладание ею, тотчас занялся разработкой и улучшением столь драго­ценного приобретения. Полезные законы, исполнявшиеся с непоколебимой твердостью, скоро исправили большую часть злоупотреблений, заразивших после смерти Марка Аврелия все отрасли управления. В отправлении правосудия решения императора отличалась вниманием, разборчивостью и бесп­ристрастием; если же ему случалось уклониться от строгих правил справедливости, он делал это обыкновенно в интере­сах бедных и угнетенных, не столько из чувства человеколю­бия, сколько из свойственной деспотам наклонности уни­жать гордость знати и низводить всех подданных до общего им всем уровня абсолютной зависимости. Его дорогие пост­ройки и траты на великолепные зрелища, а главным образом беспрестанные и щедрые раздачи хлеба и провизии служили для него самым верным средством для приобретения привя­занности римского народа. Бедствия, причиненные внут­ренними раздорами, были забыты; провинции снова стали наслаждаться спокойствием и благоденствием, и многие го­рода, обязанные своим возрождением щедротам Севера, при­няли название его колоний и свидетельствовали публичны­ми памятниками о своей признательности и о своем благосо­стояния. Слава римского оружия была восстановлена этим воинственным и счастливым во всех предприятиях импера­тором, и он имел полное основание похвастаться тем, что, когда он принял империю, она страдала под гнетом внешних и внутренних войн, но что он прочно установил в ней всеоб­щий, глубокий и согласный с ее достоинством мир.

Хотя раны, нанесенные междоусобной войной, по-видимому, совершенно зажили, их нравственный яд еще тек в жи­лах конституции. Север был в значительной мере одарен энергией и ловкостью, но для того, чтобы сдерживать наг­лость победоносных легионов, едва ли было бы достаточно отваги первого Цезаря или глубокой политической мудрости Августа. Из чувства ли признательности, или из ошибочных политических соображений, или вследствие кажущейся не­обходимости Север ослабил узы дисциплины. Он потворст­вовал тщеславию своих солдат, позволяя им носить в знак отличия золотые кольца, и заботился об их удобствах, позво­ляя им жить в лагерях в праздности вместе с женами. Он увеличил их жалованье до небывалых размеров и приучил их ожидать, а вскоре вслед за тем и требовать подарков вся­кий раз, как государству угрожала какая-нибудь опасность или совершалось какое-нибудь публичное празднество. Воз­гордившись своими отличиями, изнежившись от роскоши и возвысившись над общим уровнем подданных благодаря сво­им опасным привелегиям, они скоро сделались неспособ­ными выносить трудности военной службы, обратились в бремя для страны и перестали подчиняться справедливым требованиям субординации. Их военачальники заявляли о превосходстве своего звания еще более расточительной и изящной роскошью. До нас дошло письмо Севера, в котором он жалуется на распущенность армии и советует одному из своих легатов начать необходимые реформы с самих трибу­нов, потому что, как он основательно замечает, офицер, ут­ративший уважение своих солдат, не может требовать от них повиновения. Если бы император продолжил нить этих размышлений, он пришел бы к тому заключению, что эту всеобщую испорченность нравов следует приписать если не примеру, то пагубной снисходительности верховного начальника.

Преторианцы, умертвившие своего императора и продав­шие империю, понесли справедливое наказание за свою из­мену, но необходимое, хотя и опасное, учреждение гвардии было восстановлено Севером по новому образцу, а число гвардейцев было увеличено вчетверо против прежнего чис­ла. Первоначально эти войска пополнялись италийскими уроженцами, а когда соседние провинции мало-помалу ус­воили себе изнеженность столицы, их стали пополнять жите­лями Македонии, Норика и Испании. Взамен этих изящных войск, более способных придавать блеск двору, нежели год­ных для войны, Север решил, что во всех пограничных леги­онах будут выбирать солдат, отличающихся силой, муже­ством и верностью, и будут переводить их в знак отличия и награды на более выгодную службу в гвардии. Вследствие этого нововведения италийская молодежь стала отвыкать от военных занятий, и множество варваров стало наводить ужас на столицу и своим внешним видом, и своими нравами. Но Север льстил себя надеждой, что легионы будут смотреть на этих отборных преторианцев как на представителей всего военного сословия и что, всегда имея наготове пятьдесят ты­сяч человек, более опытных в военном деле и более щедро оплачиваемых, нежели какие-либо другие войска, он навсег­да оградит себя от восстаний и обеспечит престол за собой и за своим потомством.