ГЛАВА VI.  Смерть Севера. - Тирания Каракаллы. Узурпация Макрина. - Безрассудства Элиогабала. - Добродетели Александра Севера. Своеволие армии. Положение римских финансов.

ГЛАВА VI.

 Смерть Севера. - Тирания Каракаллы. Узурпация Макрина. - Безрассудства Элиогабала. - Добродетели Александра Севера. Своеволие армии. Положение римских финансов.

 Как бы ни был крут и опасен путь, который ведет к верхов­ной власти, он имеет для деятельного ума ту привлекатель­ность, что доставляет ему случай осознавать и упражнять свои собственные силы; но обладание престолом не может надолго удовлетворить честолюбца. Север ясно сознавал эту грустную истину. Счастье и личные достоинства вознесли его из скромного положения на самое высокое место среди человеческого рода. По его собственному выражению, он был все, но ничему не придавал большой цены. Среди постоян­ных забот не о приобретении, а о сохранении империи он страдал под гнетом старости и недугов, сделался равнодушным к славе и пресытился властью, а при таких условиях жизнь ничего не обещала ему в будущем. Желание упрочить величие своего семейства сделалось единственной мечтой его честолюбия и отцовской привязанности.

Подобно большинству африканских уроженцев, Север со страстью предавался бесполезному изучению магии и ворож­бы, был очень сведущ по части объяснения снов и предзнаме­нований и хорошо знал судебную астрологию, сохранявшую свое господство над человеческими умами почти во все века, за исключением настоящего. Он лишился своей первой жены в то время, когда был правителем Лионской Галлии. При выборе второй жены он руководствовался желанием пород­ниться с какой-нибудь любимицей фортуны и лишь только узнал, что одна молодая женщина из Эмезы, в Сирии, роди­лась при таких предзнаменованиях, которые предвещали ей царский престол, он тотчас предложил ей свою руку. Юлия Домна (так называлась эта дама) была достойна всего, что ей предсказывали звезды. Она даже в зрелом возрасте отлича­лась привлекательной красотой и соединяла с пылкостью фантазии твердость духа и проницательность ума, редко со­ставляющие удел ее пола. Ее привлекательные свойства ни­когда не производили глубокого впечатления на мрачный и недоверчивый характер ее мужа, но во время царствования ее сына она руководила самыми важными делами империи с таким благоразумием, которое укрепило авторитет молодого императора, и с такой сдержанностью, которая иногда загла­живала его необузданные выходки. Юлия сама занималась с некоторым успехом литературой и философией и составила себе блестящую репутацию. Она была покровительницей всех искусств и другом всех гениальных людей. Призна­тельная лесть ученых превозносила ее добродетели, но, если верить злословию древних историков, целомудрие вовсе не принадлежало к числу самых выдающихся добродетелей императрицы Юлии.

Рис. Юлия Домна.

Два сына – Каракалла и Гета - были плодом этого брака и должны были наследовать престол. Но сладкие надежды Се­вера и всего Римского мира были скоро уничтожены этими тщеславными юношами, проводившими время в праздной беспечности, столь свойственной наследникам престола, и воображавшими, что фортуна может заменить личные до­стоинства и трудолюбие. Хотя ни у одного из них не было ни таких доброделетей, ни таких талантов, которые могли бы возбуждать соревнование, они почувствовали с самого де­тства непреодолимое отвращение друг к другу. Это отвраще­ние усиливалось с годами и поддерживалось интригами фаворитов, подстрекаемых своими личными расчетами; оно выражалось сначала в детских ссорах, потом мало-помалу стало вызывать более серьезные столкновения и, наконец, разделило театр, цирк и двор на два лагеря, воодушевлявши­еся надеждами и опасениями своих руководителей. Предус­мотрительный император употреблял всевозможные меры, чтобы уничтожить эту постоянно усиливавшуюся вражду, и прибегал то к увещаниям, то к приказаниям. Пагубные раз­доры его сыновей омрачили все его блестящие надежды на будущее и грозили ниспровержением престола, воздвигнуто­го с таким трудом, упроченного столь обильным пролитием крови и охранявшегося всеми способами, какие только воз­можны для начальника огромной армии и обладателя гро­мадных сокровищ. Стараясь поддерживать между ними равновесие, он раздавал им свои милости с беспристрастным ра­венством и дал каждому из них звание Августа вместе со свя­щенным именем Антонина; таким образом, Рим в первый раз имел трех императоров. Но даже это равномерное распределение милостей повело лишь к усилению вражды, так как надменный Каракалла заявлял о своих правах первород­ства, а более кроткий Гета старался приобрести расположе­ние народа и армии. Обманутый в своих ожиданиях Север со скорбью в сердце предсказал, что более слабый из его сыно­вей падет под ударами более сильного, который в свою оче­редь погибнет от своих пороков.

Рис. Каракалла.

При таком печальном положении дел Север с удовольстви­ем узнал о новой войне в Британии и о вторжении в эту про­винцию живших на севере от нее варваров. Хотя бдительно­сти его военачальников, вероятно, было бы достаточно для того, чтобы отразить врага, он решился воспользоваться этим уважительным предлогом, чтобы отвлечь своих сыно­вей от роскошной жизни в Риме, расслаблявшей их ум и воз­буждавшей их страсти, и для того, чтобы приучить их с мо­лодости к тяжелым военным и административным трудам. Несмотря на свои преклонные лета (ему было тогда почти шестьдесят лет) и на подагру, заставлявшую его пользовать­ся носилками, он сам отправился на этот отдаленный остров в сопровождении двух своих сыновей, всего двора и много­численной армии. Он немедленно перешел стену Адриана и Антонина и вступил в неприятельскую страну с намерением довершить много раз не удававшееся завоевание Британии. Он достиг северной оконечности острова, нигде не встретив неприятеля. Но засады каледонцев, неожиданно нападавших на арьергард и фланги его армии, суровость климата и труд­ности переходов в зимнее время через горы и болота Шот­ландии, как уверяют, стоили римлянам более пятидесяти тысяч человек. Каледонцы не могли долее устоять против та­кого сильного и упорного нападения, стали просить мира, от­дали часть своего оружия и уступили значительную часть своей территории. Но их притворная покорность прекрати­лась, лишь только исчез страх, который внушало им присут­ствие неприятеля. Немедленно вслед за отступлением рим­ских легионов они свергли с себя иго зависимости и возобно­вили военные действия. Их неукротимое мужество побудило Севера послать в Каледонию новую армию с бесчеловечным приказанием не покорять туземцев, а истреблять их. Их спасла только смерть их заносчивого противника.

Эта каледонская война, не ознаменовавшаяся ни реши­тельными событиями, ни важными последствиями, не стоит сама по себе вашего внимания; но некоторые полагают, и не без основания, что вторжение Севера находится в связи с са­мыми блестящими периодами британской истории или британских баснословных преданий. Один из новейших англий­ских писателей оживил в нашей памяти рассказы о подвигах Фингала, его героях и его бардах. Фингал, как уверяют, сам командовал каледонцами в эту достопамятную войну, умел уклониться от мощных ударов Севера и одержал на берегах Каруна важную победу, причем сын короля всего мира Каракалла бежал от него по полям своей гордости. Эти шот­ландские традиции прикрыты от наших взоров каким-то ту­маном, которого до сих пор не могли разогнать самые остро­умные исследования новейших критиков; но если бы мы могли с некоторым вероятием допустить предположение, что Фингал действительно жил, а Оссиан действительно воспе­вал, то для всякого философского ума была бы крайне инте­ресна резкая противоположность между двумя враждовав­шими народами в том, что касается их положения и нравов. Если мы сопоставим неумолимую мстительность Севера с великодушным милосердием Фингала, трусливое и грубое жестокосердие Каракаллы с храбростью, чувствительностью и изящным умом Оссиана, наемных вождей, служивших из страха или из личного интереса под императорскими знаме­нами, со свободнорожденными воинами, бравшимися за ору­жие по призыву короля морвенов, - одним словом, если мы посмотрим, с одной стороны, на свободных каледонцев, блиставших добродетелями, которые внушает сама природа, а с другой стороны, на развращенных римлян, зараженных теми низкими пороками, которые зарождаются в роскоши и в раб­стве, то сравнение не будет выгодно для самого цивилизован­ного из этих двух народов.

Расстроенное здоровье и последняя болезнь Севера воспла­менили в душе Каракаллы его необузданное честолюбие и дикие страсти. Горя нетерпением царствовать и будучи недо­волен тем, что ему придется разделить власть с братом, он несколько раз пытался сократить жизнь своего престарелого отца и старался, но без успеха, возбудить бунт в армии. Север не раз осуждал неблагоразумную снисходительность Марка Аврелия, который мог бы одним актом правосудия из­бавить римлян от тирании своего недостойного сына. Нахо­дясь точно в таком же положении, он узнал на опыте, как су­ровость судьи легко заглушается отцовской привязанностью. Он собирался с силами, он угрожал, но казнить он был не в состоянии, и этот последний и единственный случай, когда он выказал свое милосердие, был более пагубен для импе­рии, нежели длинный ряд его жестокостей. Его душевная тревога усилила его физические страдания; он с нетерпением желал смерти и ускорил ее этим нетерпением. Он умер в Йорке на шестьдесят пятом году своей жизни и на восемнад­цатом году славного и счастливого царствования. В свои по­следние минуты он советовал сыновьям жить в согласии и поручил их армии. Его спасительный совет не дошел не толь­ко до сердца, но даже до ума запальчивых юношей, но более послушные войска, не забывшие своей клятвы в верности, исполнили волю своего умершего повелителя: они не подда­лись настояниям Каракаллы и провозгласили обоих братьев римскими императорами. Вновь назначенные монархи скоро оставили каледонцев в покое, возвратились в столицу и от­дали божеские почести праху своего отца; и сенат, и народ, и провинции с радостью признали их законными государями. Старшему брату, как кажется, были предоставлены некото­рые преимущества ранга, но оба они управляли империей с равной и самостоятельной властью.

Такое разделение верховной власти могло бы сделаться ис­точником раздоров даже между двумя братьями, связанными самой нежной взаимной привязанностью. Оно не могло долго продолжаться между двумя непримиримыми врагами, кото­рые и не желали примирения, и, если бы оно состоялось, не могли бы верить в его искренность. Очевидно, что только один из них мог царствовать и что другой должен был погиб­нуть; каждый из них приписывал своему сопернику такие же замыслы, какие питал в собственной душе, и каждый из них с самой недоверчивой бдительностью охранял свою жизнь от яда или меча. Их быстрый переезд через Галлию и Италию, во время которого они никогда не были за одним столом и не спали в одном доме, познакомил провинции с отвратитель­ным зрелищем братской вражды. После своего прибытия в Рим они немедленно разделили между собою обширный императорский дворец. Все сообщения между их апартамен­тами были закрыты, двери и проходы были тщательно ук­реплены, и часовые сменялись с такой же аккуратностью, как в осажденном городе. Императоры встречались только на публичных церемониях и в присутствии огорченной матери, и при этом каждый из них был окружен многочисленной воо­руженной свитой. Даже в этих случаях придворный этикет не мог скрыть от глаз присутствующих кипевшей в их сердцах злобы.

Так как эта тайная вражда отзывалась на всех делах госу­дарственного управления, то враждующим братьям предложили проект соглашения, по-видимому одинаково выгодный для обоих. Ввиду того что примирение между ними было невозможно, им посоветовали разобщить свои интересы и раз­делить между собой империю. Условия такого соглашения уже были установлены с некоторой точностью. Было решено, что Каракалла, в качестве старшего брата, удержит за собой обладание Европой и Западной Африкой и предоставит гос­подство над Азией и Египтом Гете, который мог избрать для своей резиденции Александрию или Антиохию, мало уступавшие самому Риму по своему богатству и значению; многочисленные армии, постоянно расположенные лагерем по обеим сторонам фракийского Босфора, охраняли бы границы двух враждующих монархий; сенаторы европейского происхождения признали бы своим государем римского императо­ра, а те из них, которые были родом из Азии, последовали бы за восточным императором. Слезы императрицы Юлии прекратили переговоры, одна мысль о которых наполняла сердце каждого римлянина удивлением и негодованием. 0бширные завоеванные страны были так тесно связаны между собой рукою времени и политики, что пришлось бы прибегать к самому крайнему насилию, чтобы оторвать их одну от другой. Римляне имели полное основание опасаться, что междоусобная война скоро соединит разрозненные члены под властью одного повелителя и что, если бы такое разделе­ние провинций сделалось постоянным, оно привело бы к рас­падению империи, единство которой до тех пор постоянно было неприкосновенным.

Если бы это соглашение было приведено в исполнение, повелитель Европы скоро сделался бы завоевателем Азии, но Каракалла достиг путем преступления более легкой победы. Он притворился, будто не может устоять против настоятель­ных просьб матери, и согласился на свидание в ее апартамен­тах с братом под видом готовности к примирению. В то время как они разговаривали друг с другом, несколько центурионов, спрятавшихся в комнате, устремились из своей засады с обнаженными мечами на несчастного Гету. Растерявшаяся мать обняла его своими руками, чтобы предохранить от опас­ности, но во время бесполезной борьбы была ранена в руку, обрызгана кровью своего младшего сына и видела, как ее старший сын словами и собственным примером возбуждал ярость убийц. Лишь только преступление было совершено, Каракалла устремился скорыми шагами и с ужасом на лице в лагерь преторианцев, как в свое единственное убежище, и пал ниц перед статуями богов-покровителей. Солдаты под­няли его и стали утешать. Дрожащим от волнения и нередко прерывавшимся голосом он сообщил им о своем спасении от угрожавшей ему опасности, постарался уверить их, что ему удалось предупредить замыслы своего врага, и объявил им, что решился жить и умереть вместе со своими верными вой­сками. Гета был любимцем солдат, но сожаления с их сторо­ны были бы бесполезны, а отмщение было бы опасно; к тому же они все еще не утратили уважения к сыну Севера. Их не­удовольствие выразилось лишь в бессильном ропоте и затих­ло, а Каракалла скоро убедил их в справедливости своего де­ла, раздав им сокровища, накопленные в царствование его отца. Для поддержания своего могущества и для своей бе­зопасности он нуждался только в расположении солдат. Коль скоро они приняли его сторону, сенат был вынужден выра­жать ему свою преданность. Это рабски покорное собрание всегда было готово подчиниться приговору фортуны, но так как Каракалла старался смягчить первые взрывы народного негодования, то он отнесся к памяти Геты с приличным ува­жением и приказал похоронить его с почестями, подобающи­ми римскому императору. Потомство предало забвению пороки Геты из сострадания к его несчастной участи, и мы, со своей стороны, смотрим на этого молодого государя как на невинную жертву честолюбия его брата, охотно забывая, что он не совершил точно такого же отмщения и убийства не по­тому, что не хотел, а потому, что не мог.

Рис. Гета.

Преступление Каракаллы не осталось безнаказанным. Ни деловые занятия, ни развлечения, ни лесть не были в состоя­нии заглушить в нем угрызений совести; он сам признавал­ся, что в минуты душевных страданий его расстроенному во­ображению представлялось, будто его отец и брат гневно встают из гроба и осыпают его угрозами и упреками. Сознание своей вины должно бы было внушить ему желание за­гладить своими добродетелями воспоминания о том, что случилось, и тем доказать перед целым миром, что одна только роковая необходимость могла заставить его совершить столь страшное дело. Но душевные страдания Каракаллы навели его лишь на то, что он стал истреблять все, что могло напо­минать ему о его преступлении или о его убитом брате. Воз­вратившись из сената во дворец, он застал свою мать в обще­стве нескольких знатных дам, оплакивавших преждевремен­ную смерть ее младшего сына. Разгневанный император при­грозил им немедленной смертной казнью; эта угроза была приведена в исполнение над последней дочерью Марка Авре­лия Фадиллой, и даже сама Юлия была вынуждена прекра­тить свой плач, удерживать свои вздохи и обращаться к убийце с радостной и одобрительной улыбкой. Полагают, что более двадцати тысяч человек обоего пола были казнены смертью под тем пустым предлогом, что они были в дружбе с Гетой. Ни телохранители Геты, ни его вольноотпущенные, ни министры, занимавшиеся с ним делами управления, ни товарищи, с которыми он проводил часы досуга, ни те, кото­рые получили от него какую-нибудь должность в армии или в провинциях, ни даже многочисленные подчиненные этих последних не избежали смертного приговора, под который старались подвести всякого, кто имел какие-либо сношения с Гетой, кто оплакивал его смерть или даже только произно­сил его имя. Гелвий Пертинакс, сын носившего это имя го­сударя, был лишен жизни за неуместную остроту. Единст­венным преступлением Фразея Приска было его происхож­дение от такого рода, в котором любовь к свободе была, так сказать, наследственным отличием. Наконец все личные поводы для клеветы и подозрения истощились, и, когда како­го-нибудь сенатора обвиняли в том, что он принадлежит к числу тайных врагов правительства, император считал до­статочным доказательством его виновности тот факт, что он человек богатый и добродетельный. Установив такой прин­цип, он нашел ему самое кровожадное применение.

Казнь стольких невинных граждан втайне оплакивали их друзья и родственники, но смерть преторианского префекта Папиниана оплакивали все как общественное бедствие. В последние семь лет царствования Севера он занимал самые важные государственные должности и своим благотворным влиянием направлял императора на путь справедливости и умеренности. Вполне полагаясь на его добродетели и знания, Север на смертном одре умолял его пещись о благоденствии и внутреннем согласии императорского семейства. Чест­ные старания Папиниана исполнить волю покойного импе­ратора только разожгли в сердце Каракаллы ненависть, ко­торую он уже прежде того питал к министру своего отца. После умерщвления Геты префект получил приказание употребить всю силу своего таланта и своего красноречия на сочинение тщательно обработанной апологии зверского пре­ступления. Философ Сенека, будучи поставлен в такое же положение, согласился написать послание к сенату от имени сына и убийцы Агриппины. Но Папиниан, ни минуты не колебавшийся в выборе между потерей жизни и потерей чести, отвечал Каракалле, что легче совершить смертоубийст­во, нежели оправдать его. Эта непреклонная добродетель, остававшаяся чистой и незапятнанной среди придворных ин­триг, деловых занятий и трудностей его профессии, придает имени Папиниана более блеска, нежели все его высокие дол­жности, многочисленные сочинения и громкая известность, которою он пользовался в качестве юриста во все века рим­ской юриспруденции.

К счастью для римлян, до той поры все добродетельные им­ператоры были деятельны, а порочные ленивы; в тяжелые времена это могло служить хоть каким-нибудь утешением. Август, Траян, Адриан и Марк Аврелий сами объезжали свои обширные владения, повсюду оставляя следы своей мудрости и благотворительности. Тирания Тиберия, Нерона и Доми­циана, почти никогда не покидавших Рима или окрестных вилл, обрушивалась только на сенат и на сословие всадни­ков. Но Каракалла был врагом всего человеческого рода. Почти через год после умерщвления Геты он покинул столи­цу и никогда более не возвращался в нее. Остальное время своего царствования он провел в различных провинциях им­перии, преимущественно на Востоке, и каждая из этих про­винций была поочередно свидетельницей его хищничества и жестокосердия. Сенаторы, из страха сопровождавшие его в этих причудливых переездах, издерживали громадные сум­мы денег, чтобы доставлять ему ежедневно новые удовольст­вия, которые он с пренебрежением предоставлял своим тело­хранителям, и воздвигали в каждом городе великолепные дворцы и театры, которые он или не удостаивал своим посе­щением, или приказывал немедленно разрушить. Самые за­житочные семьи были разорены денежными штрафами и конфискациями, а большинство его подданых было обременено замысловатыми и усиленными налогами. Среди об­щего спокойствия и по поводу самого ничтожного оскорбле­ния он приказал умертвить всех жителей Александрии. За­няв безопасное место в храме Сераписа, он руководил избие­нием нескольких тысяч граждан и иноземцев, не обращая никакого внимания ни на число жертв, ни на то, в чем заключалась их вина, потому что, как он сам хладнокровно вы­ражался в послании к сенату, все жители Александрии оди­наково виновны, как те, которые погибли, так и те, которые спаслись.

Благоразумные наставления Севера никогда не оказывали прочного влияния на ум его сына, который хотя и был в не­которой мере одарен умом и красноречием, но вовсе был ли­шен и здравомыслия, и человеколюбия. Сохранять привя­занность армии и не обращать никакого внимания на осталь­ных подданных - таков был опасный и достойный тирана принцип, которого придерживался Каракалла. Но щед­рость его отца сдерживалась благоразумием, а его снисходи­тельность к солдатам умерялась его твердостью и личным влиянием, тогда как беспечная расточительность сына была политическим расчетом в течение всего его царствования и неизбежно вела к гибели и армию и империю. Энергия сол­дат, вместо того чтобы крепнуть от строгой лагерной дисцип­лины, улетучивалась среди роскоши городской жизни. Чрез­мерное увеличение жалованья и подарков истощало насе­ление для обогащения военного сословия, тогда как чест­ность и бедность - главные условия для того, чтобы солдат держал себя скромно в мирное время и был годен для дела во время войны. Каракалла со всеми обходился надменно и гор­до, но среди своих войск он забывал даже о свойственном его положению достоинстве, поощрял их дерзкие фамильярно­сти и, пренебрегая существенными обязанностями военачальника, старался подражать простым солдатам в одежде и в привычках.

Ни характер, ни поведение Каракаллы не могли внушить ни любви к нему, ни уважения, но, пока его пороки были вы­годны для армии, он был огражден от опасностей мятежа. Тайный заговор, вызванный его собственной недоверчиво­стью, оказался гибельным для тирана. Преторианская пре­фектура была разделена между двумя приближенными. Во­енный департамент был поручен Адвенту, скорее опытному, нежели способному военачальнику, а заведование граждан­скими делами находилось в руках Опилия Макрина, который возвысился до такого важного поста своей опытностью в де­лах и своими достоинствами. Но доверие, которым он пользовался, менялось вместе с причудами императора, и его жизнь зависела от малейшего подозрения и от самых непред­виденных случайностей. Один африканец, очень хорошо умевший предсказывать будущее, стал распускать - из злобы или из фанатизма - опасный слух, что Макрину и его сыну суждено стоять во главе империи. Этот слух распространил­ся по провинциям, и, когда предсказателя доставили в Рим закованным в цепи, он не переставал утверждать в присутст­вии городского префекта, что его предсказание сбудется. Этот сановник, получивший самое настоятельное приказа­ние собирать сведения о преемниках Каракаллы, немедлен­но сообщил о данных африканцем на допросе показаниях императору, который находился в то время в Сирии. Но, не­смотря на спешность казенных курьеров, один из друзей Макрина нашел возможность известить его о приближаю­щейся опасности. Император получил письма из Рима, но так как он был в ту минуту занят тем, что происходило на бегу, то он, не раскрыв, передал их преторианскому префек­ту с приказанием распорядиться касательно неважных дел, а о самых важных сделать ему доклад. Макрин узнал из писем об ожидавшей его участи и решился предотвратить ее. Он воспользовался неудовольствием нескольких военачальни­ков низшего ранга и употребил в дело готового на всякое преступление солдата по имени Марциал, который был ос­корблен тем, что его не произвели в центурионы. Благоче­стие Каракаллы внушило ему желание отправиться из Эдессы на богомолье в знаменитый храм Луны, находившийся в Карре. Его сопровождал отряд кавалерии; но когда ему понадобилось сделать во время пути небольшую остановку и ког­да его телохранители стояли в почтительном от него отдале­нии, Марциал подошел к нему, как будто для того, чтобы оказать ему какую-то услугу, и заколол его кинжалом.

Смелый убийца был тотчас убит одним скифским стрелком из лука, принадлежавшим к императорской гвардии. Таков был конец чудовища, которое своей жизнью позорило человече­ский род, а своим царствованием доказывало, до какой сте­пени были терпеливы римляне.

Признательные солдаты забыли о его пороках, вспоминали только о том, как он был к ним щедр, и заставили сенат за­пятнать и свое собственное достоинство, и достоинство рели­гии возведением его в число богов. В то время как этот бог жил на земле, Александр Великий был единственный герой, которого он находил достойным своего удивления. Он при­нял имя и внешние отличия Александра, организовал из гвардейцев македонскую фалангу, искал знакомства с уче­никами Аристотеля и с ребяческой восторженностью обнару­живал единственное чувство, в котором проглядывало ува­жение к добродетели и славе. Нам не трудно понять, что пос­ле сражения при Нарве и после завоевания Польши Карл XII (хотя у него и не было тех наиболее изящных достоинств, ко­торыми отличался сын Филиппа) мог похвастаться тем, что выказал одинаковое с ним мужество и великодушие, но Ка­ракалла не обнаружил ни в одном из деяний своей жизни ни малейшего сходства с македонским героем, за исключением только того, что умертвил множество и своих собственных друзей, и друзей своего отца.

После того как пресекся род Севера, римский мир оставал­ся в течение трех дней без повелителя. Армия (на бессиль­ный сенат, находившийся слишком далеко от места дейст­вия, не обращали внимания) колебалась в выборе нового им­ператора, так как не имела в виду ни одного кандидата, ко­торый мог бы своим высоким происхождением и своими дос­тоинствами внушить ей привязанность и всех расположить в свою пользу. Решающее влияние преторианской гвардии возбудило надежды в ее префектах, и эти могущественные министры стали заявлять свои законные притязания на ва­кантный императорский престол. Впрочем, старший префект Адвент, сознававший преклонность своих лет, слабость своего здоровья, недостаток громкой известности и еще более важный недостаток дарований, уступил эту опасную честь своему лукавому и честолюбивому товарищу Макрину, ко­торый так искусно притворился огорченным смертью Кара­каллы, что никто не подозревал его участия в умерщвлении этого императора. Войска не питали к нему ни любви, ни уважения. Они ожидали, что явится какой-нибудь соиска­тель престола, и наконец неохотно склонились на его обеща­ния быть безгранично щедрым и снисходительным. Вскоре после восшествия на престол он дал своему сыну Диадумениану, которому было только десять лет, императорский титул и популярное имя Антонина. Это было сделано в том предполо­жении, что красивая наружность ребенка и подарки, раздавав­шиеся по случаю его возведения в императорское звание, до­ставят ему любовь армии и укрепят шаткий трот Макрина.

И сенат и провинции с радостью одобрили выбор нового го­сударя. Все были в восторге от того, что неожиданно избави­лись от ненавистного тирана, и не считали нужным справ­ляться о личных достоинствах преемника Каракаллы. Но лишь только стихли первые взрывы радости и удивления, все начали со строгой критикой взвешивать права Макрина на престол и стали осуждать торопливый выбор армии. До той поры постоянно считалось за основной принцип конститу­ции, что императора должен выбрать сенат и что верховная власть, которой не может пользоваться это собрание в своем полном составе, передается им одному из своих членов. Но Макрин не был сенатором. Внезапное возвышение одного из преторианских префектов обратило внимание на незнатность их происхождения, тем более что сословию всадников все еще принадлежало право занимать эту высокую долж­ность, отдававшую в их бесконтрольное распоряжение и жизнь, и состояние сенаторов. Повсюду слышался ропот не­годования по поводу того, что человек незнатного происхождения, никогда не отличавшийся никакими выдающими­ся заслугами, осмелился облечься в императорскую мантию, вместо того чтобы уступить ее одному из знатных сенаторов, более достойных императорского звания и по своему рождению, и по своему сану. Лишь только масса недовольных ста­ла внимательно изучать характер Макрина, она без большо­го труда нашла в нем некоторые пороки и много недостатков. Его основательно порицали за выбор его приближенных, а недовольный народ со своим обычным добродушием стал жаловаться в одно и то же время и на беспечную слабость, и на чрезмерную суровость своего государя.

Рис. Макрин.

Опрометчивое честолюбие вознесло Макрина на такую вы­соту, на которой было не легко удержаться и с которой не­возможно было пасть иначе, как с немедленным лишением жизни. Новый император, занимавшийся всю свою жизнь только придворными интригами и соблюдением внешних форм гражданского управления, трепетал в присутствии буйных и недисциплинированных народных масс, над которыми он вздумал властвовать; его военные дарования счита­лись ничтожными, а в его личное мужество не верили; в ла­гере стали распространяться слухи, раскрывшие роковую тайну заговора против покойного императора и усилившие вину убийцы явными доказательствами его низкого лицеме­рия; тогда к презрению, которое питали к императору, при­соединилась ненависть. Чтобы окончательно не расположить к себе солдат и подготовить себе неизбежную гибель, недо­ставало только одной черты в характере императора - склон­ности к преобразованиям; но в том-то и заключалась горь­кая участь Макрина, что обстоятельства заставили его взять на себя ненавистную роль реформатора. Разорение и неуря­дицы были следствием расточительности Каракаллы, и, если бы этот низкий тиран был способен понять, к каким резуль­татам неизбежно ведет его поведение, он, может быть, на­шел бы для себя новое наслаждение в предвидении тех зат­руднений и бедствий, которые выпадут на долю его преемни­ка.

Макрин приступил к введению необходимых реформ с та­кой благоразумной осторожностью, которая могла бы легко и почти незаметным образом восстановить нравственные силы и физическое мужество римской армии. Солдатам, уже состоявшим на службе, он был вынужден оставить чрезмерное жалованье и опасные привилегии, дарованные им Каракаллой; но новым рекрутам он стал выдавать более скромное, хотя и вполне достаточное, содержание, назначенное Севе­ром, и стал мало-помалу приучать их к скромности и пови­новению. Одна пагубная ошибка уничтожила благотвор­ные результаты этого благоразумного плана. Вместо того чтобы немедленно разместить по различным провинциям многочисленную армию, собранную покойным императором на Востоке, Макрин оставил ее в полном составе в Сирии в течение всей зимы, которая последовала за его возведением на престол. Среди роскошной праздности лагерной жизни солдаты пришли к осознанию своей силы и своей многочис­ленности, стали сообщать друг другу о своих неудовольстви­ях и стали соображать, как был бы для них выгоден новый переворот. Ветераны, вместо того чтобы довольствоваться предоставленными им выгодами и отличиями, были напуга­ны первыми мероприятиями императора, усматривая в них предзнаменование будущих реформ. Новые рекруты неохот­но поступали на службу, которая сделалась более тяжелой и вознаграждение за которую было сокращено скупым и ли­шенным воинственного духа императором. Ропот армии без­наказанно перешел в мятежные жалобы, а некоторые част­ные восстания доказали, что неудовольствие и нерасположе­ние к императору ждут только какого-нибудь ничтожного повода, чтобы разразиться общим восстанием. Для настроен­ных таким образом умов этот повод скоро нашелся.

Императрица Юлия испытала на себе все превратности фортуны. Из самого скромного положения она возвысилась до вершины земного величия только для того, чтобы вкусить всю ее горечь. Ей пришлось оплакивать смерть одного из ее сыновей и образ жизни другого. Ужасная участь Каракаллы, хотя и должна была казаться ей неизбежной, расшевелила в ней чувства матери и императрицы. Несмотря на то что узурпатор относился к вдове Севера с почтительной вежли­востью, ей было тяжело примириться с положением поддан­ной, и, чтобы избавиться от такой тревожной и унизитель­ной зависимости, она скоро лишила себя жизни. Ее сестре Юлии Мезе было приказано удалиться от двора и из Анти­охии. Она переехала в Эмезу с огромным состоянием, накоп­ленным в течение тех двадцати лет, когда на нее сыпались милости императора. Ее сопровождали две ее дочери - Соэмия и Мамея, которые обе были вдовы и имели по одному сыну. Сын Соэмии Бассиан был посвящен в высокое зва­ние главного жреца в храме Солнца; эта святая профессия, избранная или из расчета, или из суеверия, проложила юно­му сирийцу путь к престолу. Близ Эмезы был расположен многочисленный отряд войск, а так как строгая дисциплина, введенная Макрином, заставляла их проводить зимнее время в лагерях, то они горели нетерпением отомстить за такие непривычные для них стеснения. Солдаты, толпами отправлявшиеся в храм Солнца, смотрели с благоговением и на­слаждением на изящное облачение и красивое лицо юного первосвященника; они находили или воображали, что нахо­дят, сходство между ним и Каракаллой, память которого бы­ла для них так дорога. Хитрая Меза заметила это расположе­ние солдат и постаралась им воспользоваться; она охотно по­жертвовала репутацией своей дочери для счастья своего вну­ка и стала распускать слух, что Бассиан был незаконный сын убитого государя. Денежные подарки, которые она раздавала щедрой рукой через посредство своих агентов, заглушили всякие возражения, а их огромный размер был убедительным доказательством если не родственной связи, то сходства между Бассианом и Каракаллой. Молодой Антонин (так как он принял это почтенное имя для того, чтобы запятнать его) был провозглашен стоявшими в Эмезе войсками императором, заявил о своих наследственных правах на престол и об­ратился к армиям с воззванием, приглашая их стать под зна­мена молодого и великодушного государя, взявшегося за оружие с целью отомстить за смерть своего отца и за угнетения, которым подвергают военное сословие.

В то время как женщины и евнухи с быстротой и энергией приводили в исполнение хорошо задуманный план заговора, Макрин, который мог бы одним решительным ударом разда­вить своего юного противника, колебался между противопо­ложными крайностями страха и беспечности и бездействовал в Антиохии. Дух мятежа распространился во всех лагерях и гарнизонах Сирии; отряды войск стали один за другим уби­вать своих военачальников и присоединяться к бунтовщи­кам, а запоздалое возвращение солдатам прежнего жало­ванья и прежних привилегий приписывалось давно всеми из­вестной слабости характера Макрина. Наконец он выступил из Антиохии навстречу все увеличивавшейся числом и пол­ной усердия армии молодого претендента. Его собственные войска отправлялись в поход, по-видимому, робко и неохот­но, но в пылу сражения преторианская гвардия выказала превосходство своего мужества и своей дисциплины, как бы поневоле подчиняясь своим естественным импульсам. Ряды мятежников были прорваны; тогда мать и бабка сирийского претендента, согласно восточным обычаям сопровождавшие армию, поспешно вышли из своих закрытых колесниц и ста­ли ободрять оробевших солдат, стараясь возбудить в них чувство сострадания. Сам Антонин, никогда в течение всей остальной своей жизни не обнаруживавший свойственного мужчине мужества, выказал себя в эту критическую минуту настоящим героем: он сел на коня и с мечом в руке устре­мился во главе ободренных войск в самую середину неприя­тельской армии, а евнух Гамнис, проведший всю свою жизнь в уходе за женщинами среди изнеживающей азиат­ской роскоши, выказывал тем временем дарования способно­го и опытного полководца. Исход битвы еще был сомнителен и Макрин еще мог остаться победителем, но он сам испортил дело, обратившись в постыдное и торопливое бегство. Его трусость продлила его жизнь только на три дня и запятнала его несчастную участь заслуженным позором. Едва ли нужно прибавлять, что его сына Диадумениана постигла такая же участь. Лишь только непреклонные преторианцы убедились, что они сражаются за государя, постыдно покинувшего их, они сдались победителю; тогда солдаты двух противополож­ных лагерей стали со слезами обмениваться выражениями радости и дружбы и соединились вместе под знаменами вооб­ражаемого сына Каракаллы, а восточные провинции радост­но приветствовали первого императора азиатского проис­хождения.

Макрин удостоил сенат письменным уведомлением о нез­начительных беспорядках, вызванных в Сирии самозванцем; вслед за этим был издан декрет, признававший мятежника и его семейство общественными врагами и обещавший проще­ние тем из его приверженцев, которые немедленно возвра­тятся к своему долгу. В течение двадцати дней, прошедших между провозглашением Антонина и его победой (именно в такой короткий промежуток времени была решена судьба Римской империи), столица и в особенности восточные про­винции страдали от внутренних раздоров, вызванных надеж­дами и опасениями враждующих сторон, и от бесполезного пролития крови в междоусобицах, так как империя должна была принадлежать тому из двух соперников, который возв­ратится из Сирии победителем. Письма, которыми юный по­бедитель извещал послушный сенат о своем торжестве, были наполнены уверениями, свидетельствовавшими о его добро­детелях и умеренности; он намеревался принять за главное руководство для своего поведения блестящий пример Марка Аврелия и Августа и с гордостью указывал на поразительное сходство своего возраста и своей судьбы с возрастом и судь­бой Августа, который в самой ранней молодости отомстил ус­пешной войной за смерть своего отца. Называя себя Марком Аврелием Антонином, сыном Антонина и внуком Севера, он напоминал о своих наследственных правах на император­ский престол, но он оскорбил деликатность римских предрас­судков тем, что присвоил себе трибунские и проконсульские полномочия, не дожидаясь, чтобы они были дарованы ему сенатским декретом. Это небывалое и неблагоразумное на­рушение конституции, вероятно, было внушено ему или его невежественными сирийскими царедворцами, или его надменными военными приверженцами.

Так как внимание нового императора было сосредоточено на самых пустых забавах, то он употребил несколько меся­цев на свое пышное путешествие из Сирии в Италию; он провел в Никомедии первую зиму после своей победы, а свой торжественный въезд в столицу отложил до следующего ле­та. Впрочем, еще до своего прибытия в Рим он прислал туда свой портрет, который был поставлен по его приказанию на алтарь Победы в храме, где собирался сенат, и который дал римлянам верное и вместе с тем унизительное для них поня­тие о личности и характере их государя. Он был изображен в священническом одеянии из шелка и золота, широком и длинном по обычаю мидийцев и финикиян; его голова была покрыта высокой короной, и на нем было надето множество ожерельев и браслетов, украшенных самыми редкими драго­ценными каменьями. Его брови были окрашены в черный цвет, а на его щеках видны были следы румян и белил. Сенаторы должны были с грустью сознаться, что, после то­го как Рим так долго выносил грозную тиранию своих собственных соотечественников, ему наконец пришлось пре­клониться перед изнеженной роскошью восточного деспо­тизма.

В Эмезе поклонялись Солнцу под именем Элиогабала и в виде черного остроконечного камня, который, по убежде­нию народа, упал с неба на это священное место. Покрови­тельству этого бога Антонин, не без некоторого основания, приписывал свое восшествие на престол. Выражение суевер­ной признательности было единственной серьезной задачей его царствования. Торжество эмезского божества над всеми религиями было главной целью его усердия и тщеславия, а священное имя Элиогабала (которое он счел себя вправе носить в качестве первосвященника и любимца) было для него дороже всех титулов, обозначавших императорское ве­личие. В то время как торжественная процессия проходила по римским улицам, ее путь был усеян золотым песком; ук­рашенный драгоценными каменьями черный камень был по­ставлен на колесницу, которую везли покрытые богатой сбруей шесть белых, как молоко, лошадей. Благочестивый император сам держал вожжи и, опираясь на своих прибли­женных, слегка опрокидывался назад, для того чтобы посто­янно наслаждаться присутствием божества. В великолепном храме, воздвигнутом на Палатинском холме, поклонение Элиогабалу совершалось с самой пышной торжественностью. К его алтарю приносили самые тонкие вина, самые избран­ные жертвы и самые редкие благовония. Вокруг алтаря толпа сирийских девушек исполняла сладострастные танцы под звуки варварской музыки, а самые важные государственные и военные сановники, одетые в длинные финикийские туники, исполняли низшие обязанности священнослужителей с притворным усердием и тайным негодованием.

Рис. Элиогабал.

Увлекаясь своим фанатизмом, император задумал перене­сти в этот храм, как в общий центр религиозного поклоне­ния, Аnсiliа, Palladium и все священные символы религии Нумы. Толпа низших богов занимала различные должности при верховном эмезском боге, но его двор был не полон, пока у него не было подруги высшего ранга, которая разделяла бы с ним брачное ложе. Паллада была сначала назначена ему в супруги, но так как можно было опасаться, что ее воинствен­ный вид напугает сирийского бога, привыкшего к самой неж­ной деликатности, то было решено, что Луна, которую обо­готворяли африканцы под именем Астарты, будет более при­личной супругой для Солнца. Ее изображение вместе с бога­тыми приношениями, которые находились в ее храме и кото­рые она приносила мужу в приданое, было перенесено с тор­жественной помпой из Карфагена в Рим, а день этого мисти­ческого бракосочетания был днем общего празднества в сто­лице и во всей империи.

Рассудительный сластолюбец с покорностью подчиняется законам воздержанности, установленным самой природой; он старается придать своим чувственным наслаждениям особую привлекательность, соединяя их с обменом мыслей и сердечной привязанностью и приукрашивая их изяществом вкуса и фантазией. Но Элиогабал (я говорю об императоре с этим именем), которого развратили страсти его юности, нра­вы его родины и неожиданные дары фортуны, предался са­мым грубым наслаждениям с необузданной яростью и среди своих удовольствий скоро почувствовал отвращение и пресы­щение. Тогда пришлось прибегать к искусственным средст­вам возбуждения; чтобы пробудить в нем ослабевшие чувст­венные влечения, толпа женщин принимала сладострастные позы, а за столом ему подавали самые тонкие вина, самые разнообразные кушанья и приправы.

Новые термины и новые открытия в этих науках, единст­венных, какие изучал и каким покровительствовал мо­нарх, ознаменовали его царствование и покрыли его позо­ром в глазах потомства. Причудливая расточительность за­меняла вкус и изящество, а в то время, как Элиогабал тратил сокровища своего народа на самые нелепые прихоти, льсте­цы превозносили до небес государя, превзошедшего великодушием и роскошью всех своих робких предшественников. Самым приятным для него развлечением было не подчинять­ся требованиям времени года и климата, издеваться над чувствами и предрассудками своих подданных и нарушать все законы природы и приличия. Его бессильных страстей не могли удовлетворить ни многочисленные наложницы, ни бы­стро сменявшие одна другую жены, в числе которых была од­на весталка, похищенная им из ее священного убежища. Повелитель римского мира подражал женскому полу в одеж­де и нравах, предпочитал прялку скипетру и бесчестил вы­сшие государственные должности, раздавая их своим многочисленным любовникам; один из таких любовников был публично облечен титулом и властью императора, или - как выражался Элиогабал - титулом и властью мужа императрицы.