ГЛАВА IX. Положение Германии до вторжения варваров во времена императора Деция.

ГЛАВА IX.

Положение Германии до вторжения варваров во времена императора Деция.

 Мы остановили наше внимание на системе управления и религии Персии, потому что они имели некоторую связь с упадком и разрушением Римской империи. Нам придется упоминать мимоходом о скифских или сарматских племе­нах, которые, влача вслед за собой своих лошадей, свои ста­да, своих жен и детей, бродили по громадным равнинам, рас­стилающимся от Каспийского моря до Вислы и от пределов Персии до пределов Германии. Но воинственные германцы должны занимать более важное место в этой истории и вооб­ще заслуживают более сосредоточенного и, так сказать, бо­лее всеобщего внимания, потому что они первые осмелились сопротивляться римлянам, первые вторглись в их владения и в конце концов ниспровергли их владычество на западе Ев­ропы. Самые цивилизованные нации новейшей Европы вы­шли из лесов Германии, а в грубых учреждениях этих варва­ров мы до сих пор еще распознаем первоначальные принци­пы наших теперешних законов и нравов. В то время как гер­манцы находились в своем первобытном состоянии простоты и независимости, их изучал своим проницательным умом и описывал мастерским пером первый историк, применивший философию к изучению фактов, - Тацит. Выразительная сжатость его рассказа была предметом усидчивых исследований со стороны бесчисленных антиквариев и дала повод историкам-философам нашего собственного времени упраж­нять их ум и прозорливость. Впрочем, хотя сюжет рассказа разнообразен и важен, его уже обсуждали так часто, с таким талантом и с таким успехом, что для читателя он уже близко знаком, а для писателя труден. Поэтому мы ограничимся на­поминанием некоторых наиболее важных подробностей ка­сательно климата, нравов и учреждений, благодаря которым даже германские варвары сделались столь страшными для римского могущества.

Древняя Германия, за исключением одной провинции на западном берегу Рейна, подпавшей под иго римлян, занима­ла третью часть Европы. Почти вся теперешняя Германия, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Ливония, Пруссия и большая часть Польши были заселены различными племена­ми одной великой нации, которые по своему характеру, нра­вам и языку, очевидно, были одного происхождения и сохра­няли поразительное между собой сходство. На западе древ­няя Германия отделялась от Галлии Рейном, а на юге Дунай отделял ее от иллирийских провинций Римской империи. Хребет гор, которые тянутся от самого Дуная и называются Карпатскими, прикрывал Германию со стороны Дакии или Венгрии. Восточная граница не имела ясных очертаний по причине взаимной вражды между германцами и сарматами и нередко изменялась вследствие того, что племена, принадле­жавшие к этим двум нациям, то вступали между собой в вой­ну, то заключали союзы. О севере древние всегда имели очень неясные понятия, и лишь в общих чертах упоминали о замерзшем океане, находящемся по ту сторону Балтийского моря и по ту сторону полуострова или островов Скандина­вии.

Некоторые остроумные писатели полагали, что Европа была прежде гораздо холоднее, нежели теперь, а самые древ­ние описания климата Германии, по-видимому, подтвержда­ют это предположение. Но едва ли можно придавать серьез­ное значение жалобам на сильный холод и никогда не прек­ращающиеся зимы, так как мы не имеем возможности подве­сти под точную мерку термометра чувства или выражения писателя, родившегося в более теплом климате Греции или Азии. Тем не менее я могу указать два замечательных фак­та, достаточно достоверных:

 1. Две большие реки, служив­шие границами для империи, Рейн и Дунай, часто замерзали и могли выносить самые громадные тяжести. Варвары, не­редко выбиравшие именно это суровое время года для своих вторжений, безопасно переправляли свои многочисленные армии, свою кавалерию и тяжелые обозы через этот обшир­ный и крепкий железный мост. В новейшие времена мы не были свидетелями подобного факта.

 2. Северный олень, ока­зывавший северным дикарям так много услуг в тяжелых условиях их существования, не только выносил самые сильные холода, но по своей натуре даже не мог обойтись без них. Его находят на утесах Шпицбергена, в десяти градусах от полю­са; он точно у себя дома среди снегов Лапландии и Сибири, но в настоящее время он не может не только размножаться, но даже существовать в какой-либо из стран к югу от Бал­тийского моря. Во времена Цезаря северный олень, точно так же как лось и дикий бык, жил в Герцинианских лесах, покрывавших в то время большую часть Германии и Поль­ши.

Результаты человеческого труда достаточно объясняют причины уменьшения холода. Громадные леса, закрывавшие землю от солнечных лучей, были мало-помалу уничтоже­ны, болота высыхали, и по мере того, как возделывалась почва, климат становился более умеренным. В наше время Канада представляет точную копию с древней Германии. Хо­тя эта страна находится под одним градусом широты с луч­шими провинциями Франции и Англии, холода в ней чрез­вычайно сильны, северные олени живут в очень большом числе, почва бывает долго покрыта глубокими снегами, а река Св.Лаврентия постоянно замерзает в такое время года, когда Сена и Темза обыкновенно бывают свободны от льда.

Трудно определить, но не трудно преувеличить влияние климата древней Германии на умственные и физические свойства ее туземного населения. Некоторые писатели пред­полагали, а некоторые положительно утверждали, - хотя, по-видимому, и без достаточных оснований, - что в суровом холоде северных стран люди живут дольше и размножаются скорее, что и мужчины и женщины там более плодовиты, нежели в теплом и умеренном климате. Мы можем с гораздо большей уверенностью утверждать, что резкий климат Гер­мании способствовал физическому развитию местных уро­женцев, отличавшихся более высоким ростом, нежели жите­ли юга, что он придавал им такую энергию, которая более годна для порывистых усилий, нежели для терпеливого тру­да, и что он влагал в их душу то мужество, которое зависит от наших нервов и от нашего душевного настроения. Суро­вый зимний холод, отнимавший бодрость у римских войск, почти вовсе не тревожил северного уроженца, который в свою очередь не мог выносить летней жары, впадал в изне­можение и заболевал под жгучими лучами итальянского сол­нца.

На земном шаре невозможно указать ни одной обширной территории, которая вовсе не была бы населена или о первых обитателях которой мы имели бы достоверные исторические сведения. Поэтому, хотя пытливый ум философа и доискива­ется точных сведений о детстве великих народов; его любо­знательность истощается в утомительных и бесплодных исс­ледованиях. Принимая во внимание чистоту германской крови и отталкивающий вид страны, Тацит был готов приз­нать этих варваров за indigenae, то есть за уроженцев этой территории. Мы со своей стороны можем с уверенностью и, как кажется, вполне согласно с истиной утверждать, что древняя Германия не была первоначально населена путем заведения на ней иностранных колоний, уже заранее сло­жившихся в политическое общество, но что это имя и эта нация ведут свое начало от мало-помалу совершавшегося объединения некоторых бродячих племен из Герцинианских лесов. Затем, если бы мы стали утверждать, что эти дикари были продуктом той почвы, на которой они жили, мы выска­зали бы незрело обдуманную мысль, которую религия осуж­дает, а разум не в состоянии подкрепить доводами.

Но такие основательные сомнения не уживаются с нацио­нальным тщеславием. У тех народов, которые придержива­ются рассказанной Моисеем истории мира, Ноев ковчег иг­рал такую же роль, какую вначале играла между греками и римлянами осада Трои. На узком фундаменте несомненной истины была воздвигнута громадная, но грубая надстройка, состоявшая из вымыслов, и как дикий ирландец, так и ди­кий татарин указывали на какого-нибудь из сыновей Иафета как на родоначальника, от которого произошли в прямой линии их предки. В прошедшем столетии было нема­ло очень ученых, но очень легковерных антиквариев, кото­рые при тусклом свете легенд, преданий, догадок и этимоло­гий заставили правнуков Ноя прогуляться после Вавилон­ского столпотворения до самых оконечностей земного шара. Самым забавным из этих остроумных исследователей был профессор Упсальского университета Олав Рудбек. Этот горячий патриот приписывал своей родине все, что история и басня рассказывают самого достопримечательного. Из Шве­ции (составляющей столь значительную часть древней Гер­мании) сами греки, по его словам, заимствовали и свою азбу­ку, и свою астрономию, и свою религию. И Платонова Ат­лантида, и страна гиперборейцев, и сады Гесперид, и острова Фортуны, и даже Елисейские поля могли дать лишь весьма слабое и неполное понятие об этой прелестной стране (так как именно такой представлялась она взорам туземца). Страна с таким прекрасным климатом не могла долго оставаться ненаселенной после потопа. Ученый Рудбек сообщает что семейство Ноя, состоявшее из восьми человек, раз­множилось в несколько лет почти до двадцати тысяч чело­век. Затем он разделил их на маленькие колонии, которые рассеялись по всей земле для распространения человеческого рода. Германский или шведский отряд (находившийся, если не ошибаюсь, под предводительством Аскеназа, сына Гоме­ра, который был сыном Иафета) отличился более нежели обыкновенным усердием в исполнении столь важного пред­приятия. Из этого северного улья жизнь разлилась по боль­шей части Европы, Африки и Азии, и (по живописному вы­ражению автора) кровь стала приливать от оконечностей к сердцу.

Но все такие тщательно обработанные системы германской древности разбиваются в прах только от одного факта, кото­рый так достоверно засвидетельствован, что не допускает ни малейших сомнений и имеет такое решающее значение, что не оставляет места для каких-либо возражений. В веке Тацита германцам не было знакомо искусство письма, которое и составляет главное отличие цивилизованного народа от сборища дикарей, погруженных в невежество и не способных мыслить. Без этой искусственной подпоры человеческая память скоро или вовсе утрачивает, или извращает получен­ные ею впечатления; самые благородные способности чело­веческого ума мало-помалу утрачивают свою силу за недо­статком образцов или материалов, рассудок становится сла­бым и бездеятельным, а воображение - вялым и склонным к химерам. Чтобы вполне освоиться с этой важной истиной, стоит только сообразить, как велика в цивилизованном об­ществе разница между человеком образованным и безгра­мотным крестьянином. Первый путем чтения и размышле­ния увеличивает массу сведений, приобретаемых опытом, и переносится умом в отдаленные века и в далекие страны, тогда как последний, будучи прикован к одному месту и к узким рамкам только своей собственной жизни, упражняет свои умственные способности немного больше, чем его по­мощник в материальных трудах - вол. Такое же и даже еще большее различие существует между целыми народами, и мы можем с уверенностью утверждать, что без помощи како­го-либо рода письменности ни один народ никогда не сохра­нял верных сведений о своей истории, никогда не делал сколько-нибудь значительных успехов в отвлеченных нау­ках и никогда не достигал какой-либо степени совершенства в искусствах, приносящих в нашей жизни пользу или удо­вольствие.

Древние германцы были вовсе незнакомы с такими искус­ствами. Они проводили свою жизнь в невежестве и бедности, которые были разукрашены некоторыми декламаторами под именем добродетельной простоты. В новейшей Германии на­считывают около двух тысяч трехсот городов, обнесенных стенами. На гораздо более обширной территории географ Птолемей отыскал только девяносто селений, которые он ук­расил названиями городов, хотя, по нашему мнению, они не заслуживали такого громкого названия. Это, вероятно, были не что иное, как топорные укрепления, выстроенные в середине лесов для того, чтобы служить убежищем для жен­щин, детей и домашнего скота, в то время как мужчины шли отражать неожиданное нашествие. Но Тацит положитель­но подтверждает факт, по его мнению всем хорошо извест­ный, что в его время у германцев не было городов и что они выказывали презрение к римским сооружениям, которые ка­зались им более похожими на тюрьмы, нежели на безопас­ные убежища. Их постройки даже не были смежны и не со­ставляли правильных селений, так как каждый дикарь са­мостоятельно устраивал себе постоянное жилище на том ме­сте, которое привлекало его к себе близостью поляны, леса или ручейка. При возведении этих легких построек не требовалось ни камня, ни кирпича, ни черепицы. В сущности это были не что иное, как низенькие лачуги кругообразной формы, выстроенные из необтесанных бревен, покрытые со­ломой и с отверстием вверху для выхода дыма. В самые суро­вые холода германец довольствовался короткой одеждой, сделанной из кожи какого-нибудь животного. Племена, жив­шие на севере, одевались в меха, а женщины сами приготов­ляли для своей одежды какую-то грубую ткань. Дичь раз­ного рода, водившаяся в лесах Германии в большом количе­стве, служила для их обитателей пищей и доставляла им удовольствия охоты. Их громадные стада, правда не столь­ко отличавшиеся красотой пород, сколько пользой, кото­рую они приносили, составляли их главное богатство. Зерно­вой хлеб в небольшом количестве был единственный продукт, который они извлекали из почвы; у них не было ни фруктовых садов, ни искусственно засеянных лугов; впро­чем, и нельзя бы было ожидать каких-либо усовершенство­ваний в земледелии от такого народа, который ежегодно под­вергал свои пахотные земли новому дележу и который, во избежание ссор при этой странной операции, оставлял зна­чительную часть своих полей без обработки.

Золото, серебро и железо были чрезвычайно редки в Гер­мании. Ее варварские обитатели не имели, ни умения, ни терпения для разработки тех богатых серебряных руд, кото­рые впоследствии так щедро вознаградили усилия государей Саксонии и Брауншвейга. Швеция, снабжающая в наше вре­мя Европу железом, также ничего не знала о скрывавшихся в ее недрах богатствах, а внешний вид употреблявшегося германцами оружия служит ясным доказательством того, как мало было у них железа, так как они почти вовсе не на­ходили ему того употребления, которое должно казаться во­инственному народу самым благородным. Войны и мирные договоры познакомили с некоторыми римскими монетами (преимущественно с серебряными) те народы, которые жили неподалеку от берегов Рейна и Дуная; но более отдаленные племена были вовсе незнакомы с употреблением денег, вели свою необширную торговлю путем обмена продуктов и дава­ли своим глиняным сосудам одинаковую цену с серебряными вазами, которые раздавались римлянами в подарок их князь­ям и посланникам. Для ума, способного вникать в самую сущность предмета, эти руководящие факты более поучи­тельны, нежели скучные рассказы о разных второстепенных подробностях. Ценность денег была установлена по общему согласию для того, чтобы мы могли выражать наши нужды и могли знать цену того, что имеем, точно так как письмена были выдуманы для того, чтобы мы могли выражать наши мысли; оба эти изображения усиливают деятельность и энер­гию человеческих способностей и страстей и тем способству­ют умножению предметов, для которых они должны служить выражением. Польза золота и серебра в значительной мере искусственная, но мы были бы не в состоянии перечислить все важные и разнообразные услуги, оказанные земледелию и всем искусствам железом, после того как люди научились размягчать его при помощи огня и придавать ему такую форму, какую пожелают. Одним словом, деньги служат самым всеобщим возбуждением к деятельности, а железо самым могущественным для нее орудием, и было бы чрезвычайно трудно понять, каким путем народ, лишенный этих двух вспомогательных средств, мог бы выйти из самого грубого варварства.

Беспечная праздность и беззаботность составляют главные отличительные черты характера всех диких народов во всех странах земного шара. В цивилизованном государстве все че­ловеческие способности развиваются и находят для себя применение, а громадная цепь взаимной зависимости связывает между собою членов общества. Самая многочисленная его часть постоянно занята полезными трудами, а немногие изб­ранные, не знакомые благодаря своему богатству ни с каки­ми материальными нуждами, проводят свое время в старани­ях достигнуть власти или славы, в улучшении своих имений или в обогащении своего ума, в исполнении своих обязанно­стей, в удовольствиях и даже в безрассудствах общественной жизни. У германцев не было такого разнообразия ресурсов. Заботы о доме и семействе, возделывание земли и уход за скотом возлагались на стариков и на увечных, на женщин и на рабов. Склонный к лени воин, не знакомый ни с каким ис­кусством, на которое он мог бы употреблять часы своего до­суга, проводил дни и ночи в удовлетворении животных нак­лонностей к сну и пище. А между тем вследствие какого-то странного разнообразия их натуры (подмеченного одним пи­сателем, который проник в самые тайные ее уголки) те же самые варвары бывают попеременно то чрезвычайно лени­вы, то в высшей степени неусидчивы. Они находят наслаж­дение в праздности, но ненавидят спокойствие. Их томив­шаяся от бездействия душа тяготилась своим собственным бременем и тревожно искала каких-нибудь новых и сильных ощущений, а только война и сопряженные с нею опасности могли служить приятным развлечением для таких необуз­данных натур. Звуки, призывавшие германца к оружию, бы­ли приятны для его слуха; они пробуждали его от неприятно­го усыпления, указывали ему цель для деятельности и зас­тавляли его более ясно сознавать свое существование, дос­тавляя ему случай предаваться усиленным телесным упраж­нениям и сильным душевным эмоциям. Во время скучных промежутков мирного времени эти варвары с увлечением предавались игре и самому невоздержному пьянству; одно из этих занятий возбуждало их страсти, другое заглушало в них голос рассудка, а оба они избавляли их от необходимости ду­мать. Они хвастались тем, что проводили целые дни и ночи за столом, и нередко кровь друзей и родственников пятнала их многочисленные и пьяные сборища. Они уплачивали с самой романтической аккуратностью долги чести (такое по­нятие о долгах по игре перешло к нам от них). Несчастный игрок в кости, который прозакладывал свою личность и свою свободу, терпеливо подчинялся приговору фортуны; его бо­лее слабый, но более счастливый антагонист мог, без всякого сопротивления с его стороны, связать его, подвергнуть мучи­тельным наказаниям и продать в отдаленные страны в рабст­во.

Крепкое пиво - напиток, который извлекался без особого искусства из пшеницы или из ячменя и (по энергичному вы­ражению Тацита) портился в нечто похожее на вино, - оказывалось вполне удовлетворительным для грубых вкусов германских гуляк. Но те из них, которые имели случай поз­накомиться с прекрасными винами Италии, а впоследствии и Галлии, вздыхали об этом более приятном роде опьянения. Однако они не пытались разводить виноградники на берегах Рейна и Дуная (что было впоследствии сделано с таким успе­хом) и не старались добывать путем какой-либо промышлен­ной деятельности материалы для выгодной торговли. Добы­вать трудом то, что можно добыть силою оружия, казалось унизительным для германца. Чрезмерная склонность к крепким напиткам нередко побуждала варваров делать набе­ги на те провинции, в которых благодаря искусству или при­роде эти дары были в изобилии. Тосканцы, передавшие свое отечество в руки народов кельтского происхождения, прив­лекли их в Италию продуктами более счастливого климата, прекрасными фруктами и прелестными винами; точно так и во время междоусобных войн шестнадцатого столетия гер­манские вспомогательные войска охотно шли во Францию, полагаясь на обещание, что в Шампани и Бургундии у них будет вина вдоволь. Пьянство, которое в наше время при­надлежит к числу самых низких, но не самых опасных поро­ков, могло у менее цивилизованных народов сделаться при­чиной битвы, войны и даже революции.

Климат древней Германии сделался более мягким, а ее почва более плодородной благодаря труду десяти столетий, протекших со времен Карла Великого. Та же самая террито­рия, на которой теперь живет в довольстве и избытке милли­он земледельцев и ремесленников, не могла доставлять са­мых необходимых средств существования для сотни тысяч праздных воинов. Германцы пользовались своими обшир­ными лесами только для удовольствий охоты; самую значи­тельную часть своих земель они оставляли под пастбищами; лишь небольшую ее часть обрабатывали самым первобыт­ным и самым небрежным образом и потом жаловались на бедность и неплодородие страны, не способной пропитать своих жителей. Когда голод ясно доказывал им необходи­мость искусств, они облегчали общую нужду тем, что высылали из страны третью, а может быть, и четвертую часть своей молодежи. Обладание и пользование собственностью привязывает цивилизованный народ к возделанной почве его родины. Но германцы, которые всюду влачили за собой все, что имело в их глазах цену, - оружие, домашний скот и жен, охотно расставались с безмолвием своих обширных лесов, когда их манила надежда грабежа и завоевания. Громадные массы людей, выходившие из этого громадного запасного магазина народов, были преувеличены страхом побежден­ных и легковерием следующих столетий. А из этих преуве­личений мало-помалу сложилось мнение, которое разделяли некоторые из лучших писателей, что во времена Цезаря и Тацита население Севера было более многочисленным, не­жели в наше время. Более серьезные исследования причин умножения населения наконец, как кажется, убедили новей­ших мыслителей в ошибочности и даже в невозможности та­кой гипотезы. Таким писателям, как Мариана и Макиавел­ли, мы можем противопоставить не менее почтенные име­на Робертсона и Юма.

Такой воинственный народ, как германцы, у которого не было ни городов, ни литературы, ни искусств, ни денег, мог находить некоторое вознаграждение за свою дикость в поль­зовании свободой. Их бедность служила охраной для их вольностей, так как самыми крепкими оковами деспотизма служат наши желания и наша привязанность к собственно­сти. "Между свионами, - говорит Тацит, - очень уважается богатство. Вследствие этого они подчинены абсолютному мо­нарху, который, вместо того чтобы предоставить всякому свободное употребление оружия, как это делается в осталь­ной Германии, отдает его на хранение не гражданину и даже не вольноотпущенному, а рабу. Соседи свионов ситоны дошли до более низкого положения, чем рабство; они пови­нуются женщине". Указывая на эти исключения, великий историк ясно сознает основательность высказанного нами об­щего принципа теории управления. Нам только нелегко по­нять, какими путями богатство и деспотизм могли проник­нуть в отдаленный уголок Севера и погасить там ту пламен­ную любовь к свободе, которая проявляла себя с такой нео­бузданностью вблизи от границ римских провинций, и ка­ким образом предки датчан и норвежцев, отличавшихся в более поздние времена необузданностью своего характера, могли так легко утратить отличительные черты германской свободы. Некоторые племена, жившие по берегам Балтий­ского моря, действительно признавали над собою власть ко­ролей, не отказываясь при этом от своих человеческих прав, но в большей части Германии форма правления была демократическая, состоявшая не столько под контролем общих и положительных законов, сколько под контролем слу­чайного влияния знатности происхождения или храбрости, красноречия или суеверий.

Всякая гражданская система управления в своей первона­чальной форме есть добровольная ассоциация в интересах общей безопасности. Для достижения желаемой цели безус­ловно необходимо, чтобы каждая отдельная личность признавала себя обязанной подчинять свои мнения и поступки приговору большинства своих сочленов. Германские племена довольствовались этими грубыми, но смелыми понятиями о политическом обществе. Лишь только родившийся от свобод­ных родителей юноша достигал возмужалости, его вводили в общее собрание его соотечественников, торжественно вруча­ли ему щит и копье и делали его равным со всеми другими членами военной республики. Собрание воинов целого пле­мени созывалось в определенные эпохи или по внезапно воз­никшему поводу. Оно отправляло правосудие и путем сво­бодной подачи голосов выбирало должностных лиц и решало важные вопросы о войне и мире. Впрочем, иногда случалось, что эти важные вопросы предварительно рассматривались и подготавливались к окончательному решению в более тес­ном кружке лиц, избранных из народных вождей. Но дол­жностные лица могли только обсуждать и предлагать; только народ мог постановлять решения и приводить их в исполне­ние, а в своих решениях германцы были большею частью то­ропливы и запальчивы. Варвары, привыкшие считать за сво­боду удовлетворение минутной страсти, а за храбрость - пренебрежение ко всем будущим последствиям своих поступ­ков, относились с негодованием и презрением к требованиям справедливости и политики и обыкновенно выражали свое отвращение к таким робким советам глухим ропотом. Но всякий раз, как какой-нибудь популярный оратор предлагал отомстить за обиду, нанесенную самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечествен­ников поддержать честь нации или решиться на какое-ни­будь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и ко­пий. Так как германцы всегда приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от креп­ких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политиче­ская партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной.

В случае опасности племя выбирало себе военачальника, а если опасность была крайняя и общая, несколько племен со­обща выбирали одного военачальника. Это звание обыкно­венно выпадало на долю самого храброго воина, на которого возлагалась обязанность вести своих соотечественников на поле битвы, увлекая их за собой не столько приказаниями, сколько собственным примером. Впрочем, хотя его власть была ограниченной, она все-таки возбуждала недоверие. Она прекращалась вместе с войной, а в мирное время германские племена не признавали над собой никакого верховного на­чальника. Однако на общих собраниях назначались princes для отправления правосудия или скорее для улажи­вания споров, возникавших в отведенных им округах. При выборе этих должностных лиц принимались в соображение как отличие происхождения, так и личные достоинства. При каждом из них была стража и совет из ста человек, а главный из этих князей, как кажется, пользовался в том, что касается ранга и почестей, первенством, которое иногда и заставляло римлян величать его королевским титулом.

Чтобы составить себе ясное понятие о всей системе герман­ских нравов, достаточно только сравнить между собой пол­номочия должностных лиц в двух различных сферах их дея­тельности. Им было предоставлено безусловное распоряжение земельной собственностью внутри их округов, и они под­вергали ее ежегодно новому дележу. В то же самое время они не имели права ни наказывать простого гражданина смертью, ни подвергать его тюремному заключению, ни да­же ударить его. Понятно, что народ, который так хорошо оберегал свою личность и так мало заботился о своей собст­венности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чув­ством чести и независимости.

Германцы уважали только те обязанности, которые возла­гали на себя сами. Даже простой солдат считал для себя уни­зительным подчиняться власти должностного лица. Самые знатные юноши не стыдились звания товарищей какого-нибудь прославившегося вождя, которому они обязывались служить с неизменной преданностью. Между этими товари­щами возникало благородное соревнование из-за того, кто из них будет первым во мнении их вождя, а между вождями возникало соревнование из-за того, кто из них привлечет к себе всего более храбрых товарищей. Вожди гордились тем, что их постоянно окружала толпа избранных юношей, со­ставлявшая их силу; в мирное время она служила для них украшением, а во время войны охраной. Слава таких вождей распространялась между соседними племенами. Им присы­лали подарки и заискивали их дружбы, а слава их подвигов нередко обеспечивала торжество той партии, сторону кото­рой они принимали. В минуту опасности считалось стыдом для вождя, если его товарищи превзошли его в храбрости, а для товарищей считалось стыдом, если они не выказали себя достойными своего вождя. Если он пал на поле битвы, пере­жить его считалось неизгладимым позором. Охранять его особу и прославлять его своими собственными подвигами считалось за самую священную из их обязанностей. Вожди сражались для победы, а товарищи - для своего вождя. Са­мые благородные воины покидали свою родину, когда она погружалась в мирную праздность, и отправлялись в сопровождении своих многочисленных товарищей искать где-нибудь далеко такого поприща, на котором они могли бы удов­летворить свою неутолимую жажду деятельности и стяжать новые лавры, добровольно подвергая себя новым опасностям. От щедрот своего вождя товарищи ожидали только таких наград, которые достойны воина, - боевого коня и покрытого вражеской кровью копья. Избыток грубых яств за его гостеп­риимной трапезой был единственной платой, которую он мог предложить им и которую они согласились бы принять. Вой­на, грабеж и добровольные приношения его друзей были те источники, из которых он добывал средства для такой роско­ши. Хотя в некоторых случаях такие порядки бывали причиной слабости германских республик, но они придавали особую энергию общим свойствам характера германцев и да­же развивали в них верность, мужество, гостеприимство и услужливость, то есть все те добродетели, которые доступны для варваров и которые много времени спустя сделались от­личительными особенностями веков рыцарства. Один остро­умный писатель полагал, что почетные отличия, которыми вождь награждал своих храбрых товарищей, были первыми зачатками тех ленных поместий, которые после завоевания римских провинций раздавались варварскими государями своим вассалам на таких же условиях преданности и военной службы. Однако эти условия совершенно противны прин­ципам древних германцев, которые любили обмениваться подарками, но не налагая на других и не принимая на себя никаких обязательств.

Во времена рыцарства, или, выражаясь правильнее, во времена романтизма, все мужчины были храбры и все жен­щины были целомудренны, и несмотря на то, что последняя из этих добродетелей приобретается и сохраняется с боль­шим трудом, нежели первая, она приписывалась, почти без исключения, всем женам древних германцев. Многоженство существовало только между принцами, но и то только ради приобретения новых родственных связей. Разводы воспре­щались не столько законами, сколько нравами. Прелюбодея­ния наказывались как редкое и неизгладимое преступление; обольститель не мог найти оправдания ни в чьем-либо при­мере, ни в обычаях. Нам нетрудно приметить, что Тацит с удовольствием противопоставляет добродетели варваров лег­кому поведению знатных римлянок; тем не менее в его рас­сказах есть такие выдающиеся подробности, которые прида­ют наружный вид истины или по меньшей мере правдоподо­бия тому, что он сообщает вам о супружеской верности и це­ломудрии германцев.

Хотя успехи цивилизации, без сомнения, способствовали смягчению самых лютых человеческих страстей, но они, по-видимому, были менее благоприятны для целомудрия, пото­му что самый опасный враг этой добродетели - душевная нежность. Утонченность нравов вносит более благопристой­ности во взаимные отношения между мужчинами и женщи­нами, но вместе с тем вносит в них и более разврата. Грубые любовные вожделения становятся более опасными, когда они облагораживаются или, вернее, когда они прикрываются сентиментальностью страсти. Изящество в одежде, в движе­ниях, в обхождении придает красоте внешний блеск и, дей­ствуя на воображение, воспламеняет чувственные влечения. Вечера, на которых царствует роскошь, танцы, которые про­должаются за полночь, театральные зрелища, в которых на­рушаются правила благопристойности, - все это служит соб­лазном и поощрением для слабостей женской натуры. От таких опасностей необразованные жены варваров были ог­раждены и своей бедностью, и одиночеством, и тяжелыми условиями домашней жизни. Германские лачуги, открытые со всех сторон для глаз нескромного или ревнивого наблюда­теля, были для супружеской верности более надежной охраной, нежели стены, запоры и евнухи персидских гаремов. К этим причинам можно прибавить еще одно соображение бо­лее уважительного характера. Германцы обходились со свои­ми женами с уважением и доверием, советовались с ними в самых важных делах и охотно верили, что в их душе таилась сверхъестественная святость и мудрость. Некоторые из этих истолковательниц человеческой судьбы - как, например, Ве­леда во время войны с батавами - управляли от имени боже­ства самыми гордыми германскими племенами. Остальные представительницы нежного пола хотя и не удостаивались поклонения, подобающего богиням, но пользовались уваже­нием в качестве свободных товарищей воинов, с которыми они, по смыслу брачной церемонии, должны были делить всё - и труды, и опасности, и славу. Во время больших нашест­вий лагерь варваров был наполнен множеством женщин, сохранявших свое мужество и бесстрашие среди шума ору­жия и разнообразных сцен разрушения и даже при виде ран своих сыновей и мужей. Отступавшие перед неприятелем германские армии не раз снова бросались в бой и одерживали победу благодаря отчаянным усилиям женщин, гораздо ме­нее боявшихся смерти, чем рабства. Когда битва была без­возвратно проиграна, они собственными руками избавляли и самих себя, и своих детей от унижений перед победителя­ми. Героини этого закала имеют полное право на наше уважение, но они, конечно, не могли ни внушать любви, ни увлекаться этим чувством. Заимствуя от мужчин их суровые добродетели, они неизбежно должны были отказаться от той привлекательной нежности, в которой главным образом и заключается прелесть и слабость женщины. Гордость застав­ляла германских женщин заглушать в себе всякую нежную эмоцию, несовместимую с чувством чести, а главная честь женского пола всегда заключалась в целомудрии. Чувства и поведение этих гордых матрон можно считать за причину и следствие, а также за доказательство характеристических особенностей всей нации. Впрочем, храбрость женщин – все равно, внушена ли она фанатизмом или развилась вследствие привычки, - может быть лишь слабым и неполным подража­нием храбрости мужчин, особенно характеризующей неко­торые века и некоторые страны.

Религиозная система германцев (если можно так назвать грубые верования дикарей) была внушена их нуждами, опа­сениями и невежеством. Они поклонялись поражавшим их взоры явлениям природы и ее главным действующим силам - солнцу и луне, огню и земле - и вместе с тем разным создан­ным воображением божествам, будто бы имевшим наблюде­ние за самыми важными занятиями человеческой жизни. Они были убеждены, что путем некоторых странных видов ворожбы они могут узнать волю высших существ и что чело­веческие жертвы являются для этих существ самым ценным и самым приятным приношением. Некоторые писатели слишком поспешно пришли в восторг от возвышенных поня­тий германцев о божестве, которое они не запирали внутри стен храма и не изображали в человеческой форме; но если мы припомним, что германцы были неискусны в архитекту­ре и совершенно незнакомы со скульптурой, то нам нетрудно будет понять настоящий мотив их понятий о божестве, воз­никших не из умственного превосходства, а из недостатка умственной изобретательности. У германцев не было других храмов, кроме мрачных и древних рощ, освященных чувст­вом благоговения бесчисленных поколений. Таинственный мрак этих рощ, служивший воображаемым местопребывани­ем для какой-то невидимой силы, не представлял уму ника­кого определенного предмета для боязни или для поклонения и тем самым внушал еще более сильный религиозный ужас, а грубые и необразованные священнослужители нау­чились на опыте разного рода хитростям, с помощью кото­рых они поддерживали и укрепляли в умах впечатления, столь хорошо соответствовавшие их собственным интересам.

То же самое невежество, которое делает варвара неспособ­ным понимать или признавать пользу налагаемых законами стеснений, лишает его всякой возможности бороться с без­рассудными ужасами, которые внушает ему суеверие. Гер­манские священнослужители воспользовались столь благо­приятным для них настроением своих соотечественников для того, чтобы присвоить себе даже в светских делах такую власть, какой не осмелились бы пользоваться на деле даже высшие должностные лица, а кичливые воины с покорностью подчинялись взысканиям, которые налагались на них не че­ловеческой волей, а приказаниями, непосредственно исхо­дившими от бога войны. Недостатки гражданского управ­ления нередко восполнялись путем вмешательства духовной власти. Эта последняя постоянно заботилась о поддержании тишины и порядка в народных собраниях, а иногда простира­ла свое влияние и на более важные дела управления. В тех местностях, которые носят теперь название Мекленбурга и Померании, устраивались по временам торжественные про­цессии. Неизвестный символ земли, покрытый густым покрывалом, ставили на колесницу, запряженную коровами, и вывозили из его постоянной резиденции на острове Рюген; везомая таким образом богиня посещала некоторые соседние племена, состоявшие из ее поклонников. Во время этого странствования воинственный пыл стихал, ссоры прекраща­лись, оружие откладывалось в сторону и неугомонные гер­манцы наслаждались благодеяниями мира и согласия. Бо­жий мир, который так часто и так бесполезно был провозгла­шаем духовенством в одиннадцатом столетии, был, очевид­но, подражанием этому древнему обыкновению.

Но влияние религии скорее разжигало, чем обуздывало буйные страсти германцев. Ее служители, из личных инте­ресов и фанатизма, нередко поощряли верующих на самые смелые и самые безрассудные предприятия, обещая им покровительство небес и верный успех. Священные знамена, долго хранившиеся в заповедных рощах как предметы суе­верного поклонения, были выставляемы впереди сражаю­щихся, а неприятельскую армию предавали со страшными проклятиями в жертву богам войны и грома.

В глазах солдат (а все германцы были солдатами) трусость была самым непростительным из всех грехов. Храбрый чело­век был достойным любимцем их воинственных богов, а нес­частный, потерявший свой щит, был исключаем из религиоз­ных и гражданских собраний своих соотечественников. Не­которые северные племена, как кажется, верили в учение о переселении душ, а некоторые другие выдумали грубый рай, в котором идет вечное пьянство. Но все сходились в том мнении, что жизнь, проведенная в боях, и славная смерть на поле битвы были самыми верными ручательствами за счастье в будущей жизни как в этом мире, так и в том.

Но бессмертие, которое тщетно сулили германским героям их священнослужители, доставляли им в некоторой мере их барды. Этот оригинальный класс людей вполне заслуженно привлекал к себе внимание всякого, кто изучал древности кельтов, скандинавов и германцев. Тщательные исследова­ния достаточно выяснили нам их дух и характер, и всем из­вестно, каким они пользовались уважением благодаря свое­му высокому призванию. Но нам не так легко объяснить или даже понять причину того восторженного влечения к битвам и к славе, которое они возбуждали в душе своих слушателей. У цивилизованных народов любовь к поэзии служит скорее развлечением для фантазии, нежели пищей для душевных страстей. А между тем, когда мы в тишине уединения читаем гомеровские или тассовские описания битв, мы незаметно увлекаемся живостью вымысла и на мгновение сами вооду­шевляемся воинственным пылом. Но как слабы и холодны те ощущения, которые выносит в своем одиночестве спокойный ум из чтения! Не иначе как перед самой битвой или во время празднования победы воспевали барды славу древних героев и предков тех воинственных вождей, которые с восторгом внимали их безыскусственным, но воодушевленным напе­вам. Вид оружия и опасности усиливал впечатление воинст­венной песни, а страсти, которые она старалась воспламе­нить, - влечение к славе и презрение к смерти - были обыч­ными чувствами в душе германцев.

Таково было положение и таковы были нравы этого наро­да. И климат, и отсутствие науки, искусств и законов, и по­нятия о чести, благородстве и религии, и влечение к свободе, и нерасположение к мирным занятиям, и жажда смелых предприятий - все это способствовало тому, чтобы сделать из него воинственную нацию. А между тем нам известно, что в течение более двухсот пятидесяти лет, протекших от пора­жения Вара до царствования императора Деция, эти грозные варвары лишь изредка совершали незначительные нападе­ния и не наводили большого страха на богатые и впавшие в рабство провинции империи. Их дальнейшие успехи были приостановлены недостатком оружия и дисциплины, а их во­инственный пыл нашел себе занятие во внутренних раздорах древней Германии.

I. Кто-то остроумно и не без основания заметил, что обла­дание железом скоро доставит нации и обладание золотом. Но грубым германским племенам, не обладавшим ни одним из этих двух столь ценных металлов, пришлось добывать их мало-помалу своими собственными силами, без всякой пос­торонней помощи. Внешний вид германской армии уже ясно доказывал, как велик был у германцев недостаток в железе. Они редко употребляли мечи и длинные копья. Их frameae (как они сами называли их) были длинные дротики с ост­рым, но тонким железным наконечником, которые они, смотря по надобности, или метали в неприятеля издали, или употребляли в дело в рукопашном бою. Все вооружение их кавалерии состояло из такого дротика и щита. Дополнитель­ным ресурсом для их пехоты служило то, что она метала множество стрел с невероятной силой. Их военная одежда - если только она у них была - состояла из широкого плаща. Разнообразие цветов было единственным украшением их де­ревянных или ивовых щитов. Немногие из их вождей носили латы, и почти ни один не носил шлема. Хотя в Германии ло­шади не отличались ни красотой, ни быстротой, ни способно­стью выделывать те эволюции, которыми занимались в рим­ских манежах, некоторые из германских племен славились своей кавалерией; но главная сила германцев заключалась в их пехоте, которая выстраивалась в густые колонны сооб­разно с разделением на племена и роды. Эти полувооруженные бойцы, не любившие никаких задержек и неохотно вы­носившие усталость, устремлялись в битву в беспорядке с дикими криками и благодаря своей природной храбрости иногда одерживали верх над вынужденным и более искусст­венным мужеством римских наемников. Но так как варвары истрачивали весь свой пыл на первом натиске, то в случае неудачи не умели ни вновь собраться с силами, ни отступить. Отраженное нападение было для них то же, что полное пора­жение, а поражение почти всегда сопровождалось совершен­ным их истреблением. Когда мы припоминаем, в чем состоя­ло полное вооружение римских солдат и какие были у них правила дисциплины, военные упражнения, эволюции, ук­репленные лагеря и боевые машины, мы невольно удивляем­ся тому, что почти нагие варвары, рассчитывавшие только на свою храбрость, осмеливались вступать в бой с легионами и со состоявшими при легионах союзными войсками. Бой был слишком неравен до тех пор, пока привычка к роскоши не ослабила энергию римских армий, а дух непокорности и мятежа не ослабил их дисциплину. Включая в состав своих армий варварские вспомогательные войска, римляне сами подвергали себя явной опасности, так как давали германцам возможность мало-помалу познакомиться с военным искус­ством и с политикой римлян. Хотя эти войска принимались в незначительном числе и с большими предосторожностями, все-таки пример Цивилиса должен был доказать римлянам, что опасность не была воображаемая и что их предосторож­ности не всегда были достаточны. Во время междоусобных войн, вспыхнувших после смерти Нерона, этот хитрый и не­устрашимый батавец, удостоившийся от своих врагов срав­нения с Ганнибалом и Серторием, задумал освободить свою родину от ига римлян. Восемь батавских когорт, про­славившихся в различных войнах и в Британии и в Италии, перешли под его знамена. Он ввел германскую армию в Гал­лию, склонил на свою сторону сильные города Трир и Лангр, разбил римские легионы, разрушил их укрепленные лагеря и употребил в дело против римлян те военные познания, кото­рые приобрел, состоя у них на службе. Когда после упорной борьбы Цивилис наконец был вынужден преклониться перед могуществом империи, он обеспечил и свою судьбу, и судьбу своей родины почетным мирным договором. Батавы по-прежнему заняли острова на Рейне, но уже не в качестве слуг римской монархии, а в качестве ее союзников.