ГЛАВА LXV  Возведение Тимура, или Тамерлана, на самаркандский престол. — Его завоевания в Персии, Грузии, Татарии, России, Индии, Сирии и Анатолии. — Его война с турками. — Поражение и взятие в плен Баязида. — Смерть Тимура. — Междоусобная война между сыновьями Баязида. — Восстановление турецкой мон

ГЛАВА LXV

 Возведение Тимура, или Тамерлана, на самаркандский престол. — Его завоевания в Персии, Грузии, Татарии, России, Индии, Сирии и Анатолии. — Его война с турками. — Поражение и взятие в плен Баязида. — Смерть Тимура. — Междоусобная война между сыновьями Баязида. — Восстановление турецкой монархии Мехметом Первым. — Мурад Второй осаждает Константинополь. 1361-1448 г.г.

Завоевать мир и владычествовать над ним было главною целью Тимурова честолюбия. Жить в памяти и в уважении потомства было вторым желанием его благородной души. Все мирные и военные события его царствования записывались его секретарями; их описания просматривались теми, кому были всех ближе знакомы их подробности, и как между подданными, так и между родственниками Тимура существовало убеждение, что монарх сам писал комментарии к своей биографии и сам составил Учреждения для своего правительства. Но эти заботы о посмертной славе были бесплодны, а те драгоценные памятные заметки были написаны на монгольском или на персидском языке и потому с их содержанием не был знаком остальной мир или, по меньшей мере, не была знакома Европа. Побежденные им народы увлекались низким и бессильным желанием отомстить за свое унижение, а невежество долго повторяло выдумки тех клеветников, которые распространяли неверные сведения о его происхождении, характере и внешности и даже заменили его имя именем Тамерлана. Однако если бы он действительно возвысился из звания простого крестьянина до владычества над Азией, то этот факт не унизил бы его, а возвысил в общем мнении, и его хромота могла бы ставиться ему в упрек только в том случае, если бы он сам имел слабость стыдиться этого природного или, быть может, делающего ему честь увечья.

В глазах монголов, считавших верховную власть неотъемлемою принадлежностью Чингисова рода, он конечно был мятежником; однако он происходил от благородного племени Берласса; его предок в пятом колене Карашар Невиан был визирем при Джагатае в основанном этим последним царстве - Мавераннахре, а за несколько поколений перед тем род Тимура находился в родственной связи с императорским родом, по меньшей мере по женской линии. Он родился в сорока милях к югу от Самарканда, в селении Зебзаре, на плодоносной территории Каша; его предки жили там наследственными вождями и имели под своим начальством тумен из десяти тысяч всадников. Он родилсяв один из тех периодов анархии, которые предвещали падение азиатских династий и открывали поприще для честолюбия авантюристов. Род джагатайских ханов пресекся; эмиры стали стремиться к независимости, а их внутренним распрям могли на время положить конец только победа и тирания кашгарских ханов, которые вторгнулись в Трансоксианское царство (Ма-вераннахр) во главе армии, состоявшей из гетов или калмыков. Тимур выступил на общественное поприще на двенадцатом году от рождения, на двадцать пятом году он предпринял освобождение своего отечества, и народ обратил свои взоры и возложил свои упования на героя, который с самоотвержением вступался за его интересы. Высшие гражданские и военные должностные лица поклялись спасением своей души, что будут поддерживать его, не жалея ни своей жизни, ни своего состояния; но в минуту опасности они убоялись и хранили молчание, и Тимур, проведя на самаркандских высотах семь дней в напрасном ожидании, удалился в степь только с шестидесятью всадниками. Беглецы были настигнуты отрядом из тысячи гетов; Тимур отразил их после страшного побоища и принудил своих врагов воскликнуть: "Тимур — удивительный человек; на его стороне и счастье, и милость Божия". Но в этом кровопролитном сражении число его приверженцев уменьшилось до десяти, а вскоре после того оно еще уменьшилось вследствие дезертирства трех хорезмийцев. Он бродил в степи, имея при себе жену, семерых товарищей и четырех коней, и провел шестьдесят два дня в отвратительной темнице, из которой спасся благодаря своему собственному мужеству и благодаря угрызениям совести своего гонителя. Переправившись вплавь через широкий и быстрый Жихун или Аму-Дарью, он в течение нескольких месяцев вел жизнь бродяги и изгнанника на окраинах соседних государств. Но невзгоды придали новый блеск его репутации; он научился распознавать тех, кто был лично ему предан и кто соединил свою судьбу с его судьбой; он научился употреблять в дело разнообразные способности людей для их пользы, и главным образом для своей собственной. Когда Тимур возвратился на родину, к нему стали присоединяться отряды союзников, тщательно отыскивавших его в степи, и я нахожу уместным цитировать описание одной из таких счастливых встреч во всей его трогательной простоте. Он явился в качестве проводника к трем вождям, имевшим при себе семьдесят всадников. "Когда они увидали меня, — говорит Тимур, — они были вне себя от радости; они сошли с коней, подошли ко мне, стали на колена и поцеловали мое стремя. Я тоже сошел с коня и обнял каждого из них. На голову первого из этих вождей я надел мою чалму, второго я опоясал моей перевязью, украшенной драгоценными каменьями и отделанной в золоте, на третьего я надел мое собственное верхнее платье. И они плакали, и я плакал, а когда настал час молитвы, мы молились вместе. Потом мы сели на коней и отправились к моему жилищу; там я собрал мой народ и угощал его". К этим отрядам его приверженцев скоро присоединились самые храбрые племена; он повел их против более многочисленных врагов, и после разных превратностей военной фортуны геты были окончательно вытеснены из Мавераннахра. Он уже много сделал для своей личной славы, но чтоб принудить равных с ним по положению людей повиноваться ему как повелителю, ему еще предстояло немало работы — нужно было вести себя с большой ловкостью и даже проливать кровь. Самой любимой из его жен была сестра эмира Гуссейна, которого он принял в соправители ради знатности его происхождения и ради его могущества; но Гуссейн оказался негодным и недостойным соправителем. Их согласие было скоро нарушено взаимным недоверием; но в часто возобновлявшихся между ними ссорах Тимур умел сделать так, что обвинения в несправедливости и вероломстве падали на его соперника, а после того как Гуссейн потерпел окончательное поражение, он был убит несколькими предусмотрительными друзьями Тимура, осмелившимися в последний раз ослушаться приказаний своего повелителя. Когда Тимуру было тридцать четыре года, общий сейм, или курултай, облек его императорскою властью; но он делал вид, будто чтит род Чингиса, и в то время как эмир Тимур владычествовал в Джагатае и на Востоке, тот, кто носил титул хана, служил простым офицером в армии своего подчиненного. Плодородные владения, простиравшиеся на пятьсот миль и в длину и в ширину, могли бы удовлетворить честолюбие подданного; но Тимур стремился к всемирному владычеству, и перед его смертью джагатайская корона была одной из двадцати семи корон, которые он возложил на свою голову. Я не буду вдаваться в подробности побед, одержанных им в тридцати пяти кампаниях, и не буду следить за ним в его многократных походах на азиатском континенте, а вкратце опишу его завоевания I) в Персии, II) в Татарии и III) в Индиии затем перейду к более интересному описанию его войны с оттоманами.

I. В юриспруденции завоевателей всегда легко отыскивается какой-нибудь законный мотив для войны — собственная безопасность или мщение, честь или религиозное рвение, право или выгода. Лишь только Тимур присоединил к своим джагатайским владениям зависевшие от них Хорезм и Кандагар, он обратил свои взоры на Иран, или Персию. После смерти последнего из потомков великого Хулагу, Абусаида, эта обширная страна, простиравшаяся от берегов Аму-Дарьи до берегов Тигра, осталась без законного государя. В течение более сорока лет она не знала ни внутреннего спокойствия, ни правосудия, и Тимур, нападая на нее, как будто исполнял желание угнетенного народа. Местные маленькие тираны могли бы отразить его соединенными силами; но они защищались поодиночке и пали один всед за другим, а различие в их судьбе зависело только от того, что одни из них спешили изъявить покорность, а другие упорствовали в своем сопротивлении. Владетель Ширвана, или Албании, Ибрагим поцеловал подножие императорского трона. Его приношения состояли из шелковых тканей, коней и драгоценных каменьев, а по татарскому обычаю в каждом из этих отделов было по девяти предметов; но один склонный к критике зритель заметил, что рабов было только восемь: "Девятый раб — я сам", — возразил Ибрагим, заранее приготовившийся выслушать этот упрек, и его лесть была награждена улыбкой Тимура. Владетель Фарса, или собственно так называемой Персии, шах Мансур был самым слабым из врагов Тимура, но оказался самым опасным. Во время битвы под стенами Шираза он с тремя или четырьмя тысячами солдат привел в расстройство куль, или центральный отряд, который состоял из тридцати тысяч всадников и в котором сражался сам император. Вокруг знамени Тимура оставалось не более четырнадцати или пятнадцати телохранителей; но он стоял неподвижно как скала, и на его каску упали два тяжелых удара палаша, монголы снова собрались вокруг него и бросили к его стопам голову Мансура, а он изъявил свое уважение к храбрости врага тем, что приказал истребить всех мужчин, принадлежавших к этой неустрашимой расе. Из Шираза его войска двинулись к Персидскому заливу, а богатство и бессилие Ормузаобнаружились в том, что он обязался уплачивать ежегодную дань в шестьсот тысяч золотых динаров. Багдад уже не был городом мира и резиденцией калифов, но самое лестное из завоеваний хана Хулагу не могло быть оставлено без внимания его честолюбивым преемником. Тимур покорил все страны, лежащие вдоль течения Тигра и Евфрата от устьев этих рек до впадения их в море; он вступил в Эдессу и наказал поклонявшихся черному барану туркменов за то, что они совершили святотатство, ограбив шедший в Мекку караван. Жившие в горах Грузии христиане еще отвергали религию магометан и не подчинялись их владычеству; Тимур предпринимал туда три экспедиции, которые были поставлены ему в заслугу в качестве гази, или священной войны, а владетель Тифлиса сделался его приверженцем и другом.

II. Для нашествия на Туркестан, или восточную Татарию, могло служить мотивом заслуженное возмездие. Из личного достоинства Тимур не мог оставлять гетов безнаказанными; он перешел через Сыр-Дарью, покорил Кашгарское царство и семь раз проникал внутрь их страны. Самый отдаленный его лагерь был раскинут к северо-востоку от Самарканда в двух месяцах пути, или в четырехстах восьмидесяти милях, а его эмиры, переправившись через реку Иртыш, наложили на лесах Сибири грубую печать в воспоминание о своих подвигах. Завоевание Кипчака, или западной Татарии, было вызвано двойным мотивом — желанием оказать помощь угнетенным и желанием наказать неблагодарных. Спасшийся бегством принц Тохтамыш был принят при дворе Тимура и нашел там защиту; послов Аврусс-хана Тимур с высокомерием отправил назад и в тот же день послал вслед за ними джагатайскую армию, которая возвратила Тохтамышу владычество над Северной монгольской империей. Но после десятилетнего царствования новый хан позабыл об услугах и о могуществе своего благодетеля, которого он считал узурпатором священных прав Чингисова рода. Он проник в Персию сквозь дербентские ущелья во главе девяноста тысяч всадников; имея в своем распоряжении бесчисленные военные силы, которые добыл из Кипчака, из Болгарии, из земли черкесов и из России, он переправился через Сыр-Дарью, сжег Тимуровы дворцы и принудил Тимура защищать среди зимних снегов Самарканд и свою собственную жизнь. После того как император обратился к своему противнику с легкими укорами и затем одержал блестящую победу, он решился отомстить за себя и два раза вторгался в Кипчак с востока и с запада, со стороны Каспийского моря и со стороны Волги, с такими громадными военными силами, что правое крыло его армии было отделено от левого расстоянием в тринадцать миль. Во время пятимесячного похода эти войска редко встречали следы человеческих ног, а их ежедневное пропитание нередко зависело от случайностей охоты. Наконец армии двух противников сошлись одна с другой; но вероломство знаменосца, опустившего в пылу сражения императорское знамя Кипчака, окончило борьбу в пользу джагатайцев, и Тохтамыш (я выражаюсь словами Учреждений) оставил род Туши на произвол ветру запустения. Он сначала бежал к христианскому владетелю Литвы, потом опять возвратился оттуда на берега Волги и, выдержав пятнадцать сражений с одним домашним соперником, наконец погиб в пустынях Сибири. Преследуя бегущего врага, Тимур проник внутрь подчиненных ему русских провинций; один член владетельного княжеского дома был взят им в плен среди развалин его резиденции, а из гордости или по невежеству восточные жители легко могли принять Елец за столицу государства. Москва была объята страхом при приближении татар, а ее сопротивление было бы слабо, так как русские возлагали свои надежды на чудотворную икону, заступничеству которой приписали случайное или добровольное отступление завоевателя. Честолюбие и предусмотрительность влекли его на юг; страна была опустошена, а монгольские солдаты уже успели обогатиться добычей, состоявшей из дорогих мехов, из антиохийских полотени из слитков золота и серебра. На берегах Дона, или Танаиса, он принимал смиренную депутацию от египетских, венецианских, генуэзских, каталонских и бискайских консулов и купцов, занимавшихся торговлей в городе Тане, или Азове, лежащем близ устья названной реки. Они поднесли ему подарки, пришли в восторг от его великолепия и поверили его царскому слову, что им не грозит никакая опасность. Но вскоре вслед за мирным прибытием одного эмира для осмотра магазинов и порта началось опустошительное нашествие татар. Город они обратили в пепел; мусульман они ограбили и выгнали, а не успевших укрыться на своих кораблях христиан осудили или на смертную казнь, или на рабство. Мстительность побудила Тимура сжечь города Сарай и Астрахань — эти памятники зарождавшейся цивилизации; тщеславие побудило его заявить, что он проник в такую страну, где царствует вечный дневной свет, — а это необычайное явление дало магометанским законоучителям право освободить его от обязанности совершать вечернюю молитву.

III. Когда Тимур впервые предложил своим князьям и эмирам поход в Индию, или Индостан, они отвечали ему ропотом, выражавшим их нежелание пускаться на такое предприятие: "А реки! — восклицали они, — а горы и степи! а покрытые броней воины! а слоны, которые убивают людей!" Но гнев императора был более страшен, чем все эти ужасы, а своим высоким умом он понимал, что замысел, казавшийся таким опасным, мог быть легко приведен в исполнение. Он узнал от своих шпионов, что Индостан не был в состоянии упорно сопротивляться и что в нем господствовала анархия, что провинциальные субаи подняли знамя восстания и что никогда не выходившего из младенчества султана Махмуда презирали даже в его гареме в городе Дели. Монгольская армия выступила в поход тремя отрядами, и Тимур с удовольствием замечает, что девяносто два эскадрона, в каждом из которых было по тысяче всадников, очень удачно соответствовали девяноста двум именам или эпитетам пророка Магомета. Между Аму-Дарьей и Индом они перешли через тот горный хребет, который арабские географы называют каменным поясом земли. Жившие в горах разбойники частью покорились, частью были истреблены; но среди снегов погибло много людей и лошадей; сам император спускался в одну пропасть на носилках, у которых веревки были длиною в сто пятьдесят локтей, и прежде чем он достиг дна пропасти, эта опасная операция повторялась пять раз. Тимур переправился через Инд там, где обыкновенно совершается переправа — у Аттока, и, идя по стопам Александра, перешел через Пенджаб, или Пять речек, впадающих в главную реку. Большая дорога, которая ведет из Аттока в Дели, имеет не более шестисот миль в длину; но оба завоевателя — и Александр, и Тимур — уклонились от нее к югу-востоку, а для Тимура служило в этом случае мотивом его желание соединиться с внуком, довершившим по его поручению завоевание Мультана. На восточном берегу Гифазиса, на окраине степей, македонский герой остановился и проливал слезы, а монгол проник в степи, завладел крепостью Батниром и появился во главе своей армии перед воротами Дели — города обширного и богатого, находившегося в течение трех столетий под владычеством магометанских царей. На осаду города, и в особенности на осаду его замка, пришлось бы потратить много времени; но Тимур скрыл от неприятеля многочисленность своей армии, и этим завлек султана Махмуда и его визиря на равнину; они вышли из города с армией, состоявшей из десяти тысяч кирасиров, сорока тысяч пеших телохранителей и ста двадцати слонов, у которых клыки были, как рассказывалось, вооружены острыми и отравленными клинками. Чтоб предохранить армию от этих чудовищ или, вернее, от страха, который они ей внушали, он принял необычайные предосторожности — развел огни, выкопал ров, приказал втыкать в землю железные колья и устроил вал из щитов; но исход сражения доказал монголам, что их страх был неоснователен; лишь только эти неуклюжие животные обратились в бегство, и низший разряд животных (сами индийцы) исчезли с поля битвы. Тимур совершил торжественный въезд в столицу Индостана, восхищался архитектурой великолепной мечети и изъявил намерение построить точно такую же; но данное им приказание или дозволение грабить и убивать запятнало его победу. Он решился искупить злодеяния своих солдат кровью идолопоклонников, или генту, которые до сих пор вдесятеро многочисленнее мусульман. С этим благочестивым намерением он подвинулся на сто миль к северо-востоку от Дели, переправился через Ганг, выдержал несколько сражений на суше и на воде и достиг знаменитого Купельского утеса, который имеет вид коровы и точно будто изрыгает реку, истоки которой находятся в горах Тибета. Он возвратился вдоль окраины северных гор, и эта непродолжительная кампания, длившаяся только один год, не оправдала предсказания его эмиров, что их дети переродятся под влиянием жаркого климата в расу индийцев.

На берегах Ганга Тимур узнал от своих быстрых гонцов о смутах, возникших на границах Грузии и Анатолии, о восстании христиан и о честолюбивых замыслах султана Баязида. Его умственные и физические силы не ослабели от шестидесятитрехлетнего возраста и от вынесенных им бесчисленных лишений; проведя несколько месяцев на покое в самаркандском дворце, он объявил о намерении предпринять семилетнюю экспедицию в западные страны Азии. Солдатам, участвовавшим в индийском походе, он предоставил на выбор или оставаться дома, или следовать за их государем, но войскам всех персидских провинций и царств было приказано собраться в Исфагани и ожидать там прибытия императора. Они были направлены прежде всего против грузинских христиан, все оборонительные силы которых заключались в их утесистых горах, в их замках и в зимнем времени года; но эти препятствия Тимур преодолел своим рвением и своей настойчивостью; мятежники подчинились требованию или уплачивать дань, или исповедывать Коран, и хотя последователи обеих религий хвастались своими мучениками, на это название имели более прав христианские пленники, которым были предоставлены на выбор отречение от их веры или смертная казнь. В то время как император спускался с гор, он принял в аудиенции первых послов Баязида и завел с этим последним те неприязненные сношения, которые заключались в жалобах и угрозах и привели по прошествии двух лет к окончательному разрыву. Между двумя завистливыми и высокомерными соседями редко бывает недостаток в мотивах для ссоры. Завоевания монголов и оттоманов соприкасались в окрестностях Эрзерума и Евфрата, а границы между теми и другими не были точно установлены ни продолжительным владением, ни договорами. Каждый из двух честолюбивых монархов мог обвинять своего соперника в нарушении неприкосновенности его территории, в опасности, грозившей его вассалам, и в покровительстве мятежникам, а под именем мятежников каждый из них разумел тех спасшихся бегством князей, владения которых он себе присвоил и которых он безжалостно преследовал с намерением лишить их жизни или свободы. Сходство их характеров было еще более опасно, чем противоположность их интересов; в своей победоносной карьере Тимур никого не признавал себе равным, а Баязид был уверен, что никого нет выше его. Первое посланиемонгольского императора должно было не смягчить, а раздражить турецкого султана, о семействе и нации которого Тимур отзывался с притворным презрением. "Разве ты не знаешь, что большая часть Азии нами покорена и подчинилась нашим законам? что наши непреодолимые военные силы владычествуют на всем пространстве от одного моря до другого? что земные монархи выстраиваются в линию перед нашими дверями? и что мы заставили саму фортуну охранять благоденствие нашей империи? На чем основаны твоя дерзость и безрассудство? Ты выиграл несколько сражений в лесах Анатолии; это достойные презрения трофеи! Ты одержал несколько побед над европейскими христианами; твой меч был благословлен апостолом Божи-им, и только ради того что ты исполнил требование Корана, ведя войну с неверующими, мы не хотим раззорять твои владения, которые служат пределом и оплотом для мусульманского мира. Будь благоразумен вовремя; одумайся, раскайся и отврати от себя громовые удары нашего мщения, которые еще висят над твоей головой. Ты ничего более как муравей; зачем же ты стараешься раздражить слонов? Ведь они раздавят тебя своими ногами". В своем ответе Баязид излил негодование души, глубоко оскорбленной такими непривычными для нее выражениями презрения. Осыпав своего противника унизительными упреками в том, что он степной разбойник и мятежник, вождь оттоманов перечислил славные победы, одержанные им в Иране, в Туране и в Индии, и старался доказать, что Тимур одерживал верх над своими врагами только благодаря своему вероломству и благодаря порокам своих противников. "Допустим, что твоим армиям нет числа; но разве можно сравнивать стрелы летучих татарских отрядов с палашами и с боевыми секирами моих непоколебимых и непобедимых янычаров? Я удержу при себе тех принцев, которые искали моего покровительства; ищи их в моих палатках. Города Арзинган и Эрзерум принадлежат мне и, если они не уплатят мне положенной дани, я потребую уплаты этих недоимок под стенами Тебриза и Султании". Неукротимая ярость побудила султана нанести его противнику оскорбление, которое имело более личный характер. "Если я обращусь перед тобою в бегство, — сказал он, — пусть мои жены будут удалены от моего ложа тройным разводом; но если у тебя недостанет смелости сразиться со мною в открытом поле, пусть твои жены возвратятся к тебе, три раза побывав в объятиях чужеземца". Всякое нарушение тайн гарема на словах или на деле считается у турок непростительным оскорблением, поэтому политическая вражда между двумя монархами усилилась от желания отомстить за личные обиды. Впрочем, в свою первую экспедицию Тимур удовольствовался осадой и разрушением крепости Сивы, или Себасты, лежавшей на границе Анатолии, а нескромность вождя оттоманов он выместил на гарнизоне из четырех тысяч армян, которых приказал похоронить живыми за то, что они с мужеством и преданностью исполняли свой долг. В качестве мусульманина он, по-видимому, относился с уважением к благочестивой деятельности Баязида, который был в ту пору занят блокадой Константинополя; дав своему противнику этот полезный урок, монгольский завоеватель приостановил преследование неприятеля и повернул в сторону, в направлении к Сирии и к Египту. В рассказах об этих событиях и восточные писатели, и даже сам Тимур давали оттоманскому монарху титул Румского Кесаря, или Романского Цезаря, который можно было не без основания давать такому монарху, который владел странами, когда-то принадлежавшими преемникам Константина, и угрожал их столице.

Военная республика мамелюков еще господствовала в Египте и в Сирии, но турецкая династия была свергнута династией черкесской и любимец мамелюков Баркок сначала возвысился до престола из звания раба, а потом снова перешел из тюрьмы на престол. Среди мятежей и раздоров он относился с пренебрежением к угрозам монгольского императора, сносился с его врагами и задерживал его послов, а Тимур с нетерпением дожидался смерти Баркока, чтоб выместить преступления отца на его слабом сыне Фараже. Сирийские эмиры были созваны в Алеппо для того, чтоб отразить нашествие Тимура; они рассчитывали на репутацию и дисциплину мамелюков, на закал их копьев и мечей, сделанных из самой лучшей дамасской стали, на крепость своих обнесенных стенами городов и на многолюдность шестидесяти тысяч селений, и вместо того чтоб выдержать осаду, они растворили городские ворота и выстроили свои войска на равнине. Но в этих войсках не было ни воинских доблестей, ни внутреннего единства, и некоторые из могущественных эмиров, соблазнившись обещаниями Тимура, покинули своих боевых товарищей или втайне им изменили. Фронт Тимуровой армии был прикрыт рядом индийских слонов, на которых стояли башенки, наполненные солдатами, которые метали в неприятеля стрелы и обливали его греческим огнем; быстрые эволюции Тимуровой кавалерии довершили замешательство и расстройство неприятельской армии; сирийцы толпами устремились одни на других и тысячами были раздавлены или убиты при входе в главную городскую улицу; монголы проникли в город вслед за беглецами, а неприступная алеппская цитадель после непродолжительной обороны была сдана Тимуру ее трусливыми или подкупленными защитниками. В толпе просителей и пленников Тимур отличил законоведов и оказал им опасную честь, пригласив их на личную с Ним беседу. Монгольский монарх был ревностный мусульманин; но в персидских школах его научили чтить память Али и Гусейна, и он питал глубокое предубеждение против сирийцев, которых считал врагами сына Магометовой дочери. Этим законоведам он предложил щекотливый вопрос, которого не были в состоянии разрешить казуисты бухарские, самаркандские и гератские: "Кто настоящие мученики — те ли воины, которые пали, сражаясь за меня, или те, которые сражались на стороне моих врагов?" Но один изворотливый алеппский кади зажал ему рот или вполне его удовлетворил, ответив ему словами самого Магомета, что заслуга мученичества определяется мотивами, а не знаменем, под которым служишь, и что мусульмане той и другой партии достойны этого священного названия, если сражались только для славы Божией. Законное преемство калифов было более деликатным предметом прений, и откровенность одного законоведа, который был при своем положении не в меру чистосердечен, вызвала из уст императора восклицание: "Ты так же лжив, как и дамаскские ученые: Моавия был узурпатор, Иезид был тиран; один Али — законный преемник пророка". Осторожный ответ успокоил его и он перешел к более фамильярным сюжетам разговора: "Сколько вам лет?" — спросил он у кади. — "Пятьдесят". — "Столько же лет было бы моему старшему сыну; вы видите здесь во мне (продолжал Тимур) слабого, хромого, дряхлого смертного, однако Всемогущему угодно было покорить моими руками царства Иранское, Турецкое и Индийское. Я не кровожадный человек, и Бог мой свидетель в том, что во всех моих войнах я никогда не был зачинщиком ссоры и что мои враги всегда сами были виновниками своих несчастий". Во время этой мирной беседы улицы города Алеппо обагрялись потоками крови и оглашались стонами матерей и детей и пронзительными криками изнасилованных девушек. Предоставленная на разграбление солдатам богатая добыча могла служить возбуждением для их корыстолюбия, но их жестокосердие было возбуждено положительным приказанием доставить определенное число отрубленных голов, которые Тимур обыкновенно приказывал складывать в колонны и в пирамиды, и между тем как монголы праздновали свою победу, оставшиеся в живых мусульмане привели ночь в слезах и в оковах. Я не буду останавливаться на походе Тимура из Алеппо в Дамаск, где египетские армии с энергией напали на него и почти совершенно разбили. Его отступление приписывалось его бедственному положению и отчаянию; один из его племянников перешел к неприятелю, но в то время как сирийцы радовались его поражению, восстание мамелюков принудило султана торопливо и с позором укрыться в его каирском дворце. Покинутые своим государем, жители Дамаска еще оборонялись внутри своих городских стен, и Тимур согласился снять осаду, если ему будет заплачено за его отступление подарком или выкупом, в котором каждый предмет будет в девяти экземплярах. Но лишь только ему удалось проникнуть внутрь города под предлогом перемирия, он вероломно нарушил договор, наложил на жителей контрибуцию в десять миллионов золотом и поощрял свои войска умерщвлять потомков тех сирийцев, которые убили Магометова внука или одобрили его убийство. Тимур спас от общей резни только семейство, с почетом похоронившее голову Гусейна, и колонию ремесленников, которую он перевел в Самарканд; таким образом, Дамаск был обращен после семисотлетнего существования в развалины оттого, что татарин пожелал из религиозного рвения отомстить за кровь араба. Понесенные во время этой кампании потери и усталость принудили Тимура отказаться от завоевания Палестины и Египта; но на своем возвратном пути к берегам Евфрата он предал пламени Алеппо и доказал благочестие своих намерений тем, что помиловал и наградил две тысячи последователей Али, изъявивших желание посетить гробницу его сына. Я долго останавливался на анекдотических подробностях, потому что они знакомят нас с характером монгольского героя; но я вкратце упомянул о том, что на развалинах Багдада он воздвигнул пирамиду из девяноста тысяч отрубленных голов, снова посетил Грузию, раскинул свой лагерь на берегах Аракса и объявил о своем намерении выступить в поход против оттоманского императора. Сознавая важность этой войны, он созвал войска из всех провинций; в списки его солдат было внесено восемьсот тысяч имен, но блестящие названия начальников пятитысячных и десятитысячных конных отрядов обозначали не столько число находившихся налицо солдат, сколько ранги и содержание вождей. Монголы приобрели огромные богатства, ограбив Сирию; но уплата их жалованья и недоданных им за семь лет сумм еще более крепко привязывала их к императорскому знамени.

Между тем как монгольский император был занят этими экспедициями, Баязид мог в течении двух лет собирать свои военные силы для более серьезной борьбы. Они состояли из четырехсот тысяч всадников и пехотинцев, вовсе не отличавшихся одинаковыми достоинствами и одинаковой преданностью. В этом числе находились и янычары, число которых мало помалу достигло сорока тысяч, и национальная кавалерия, известная в новейшие времена под названием спали, и двадцать тысяч европейских кирасиров, покрытых черною и непроницаемою броней, и войска из Анатолии, владетели которой укрылись в Тимуровом лагере, и колония татар, которых Тимур выгнал из Кипчака и которых Баязид поселил на равнинах подле Адрианополя. Неустрашимая самоуверенность побудила султана выступить навстречу его противнику, и он стал лагерем подле развалин злосчастной Сивы, как будто избрав эту местность театром своего мщения. Тем временем Тимур шел от берегов Аракса через Армению и Анатолию; его отвага не пренебрегала самыми благоразумными предосторожностями; его быстрое наступательное движение совершалось в порядке и с соблюдением дисциплины, а шедшие впереди и расчищавшие ему путь летучие эскадроны тщательно осматривали леса, горы и реки. Твердо придерживаясь своего намерения вести войну внутри оттоманских владений, он уклонился в сторону от оттоманского лагеря, искусно повернул влево, занял Кесарию, перешел через солончаки и через реку Галис и осадил Анкару; между тем султан, стоявший неподвижно на своем месте и не имевший никаких сведений о том, что делалось, сравнивал быстроту татарского наступления с медленными движениями улитки, он с негодованием повернул назад и быстро двинулся на помощь к Анкаре, а так как оба полководца горели нетерпением сразиться, то окружающие этот город равнины сделались театром достопамятной битвы, увековечившей славу Тимура и позор Баязида. Этой решительной победой монгольский император был обязан самому себе, своей находчивости в критическую минуту и тридцатилетней дисциплине. Он усовершенствовал военную тактику без нарушения привычек своей нации, главная сила которой заключалась в искусстве ее стрелков и в быстрых эволюциях многочисленной кавалерии. Способ нападения был одинаков и для отдельных отрядов, и для всей армии; в атаку сначала шла передовая линия, поддержанная в правильном порядке эскадронами многочисленного авангарда. Вождь не спускал глаз с того, что происходило на поле сражения, и по его приказанию правое и левое крыло подвигались вперед одно вслед за другим своими отдельными отрядами то в прямом, то в косвенном направлении; неприятелю приходилось выдерживать восемнадцать или двадцать атак, а каждая из этих атак могла окончиться победой. Если же все атаки оказывались бесплодными или безуспешными, император находил необходимым свое личное участие в битве; тогда он подавал сигнал для выступления главных сил своей армии, находившихся под его личным предводительством. Но в битве при Анкаре даже эти главные силы были поддержаны с флангов и с тылу самыми храбрыми резервными эскадронами, находившимися под начальством сыновей и внуков Тимура. Завоеватель Индостана с гордостью выставил вперед линию слонов, которые были скорее трофеями, чем орудиями победы; с употреблением греческого огня были хорошо знакомы и монголы и оттоманы; но если бы они заимствовали от Европы недавнее изобретение пороха и пушек, этот искусственный гром, вероятно, решил бы битву в пользу той стороны, которая сумела бы употребить его в дело. В этот день Баязид отличился и как солдат, и как полководец; но его гений должен был преклониться перед более высоким гением его противника, а в решительную минуту большая часть его войск покинула его по различным мотивам. Его чрезмерная строгость и жадность вызвали мятеж среди турок, и даже его сын Сулейман слишком торопливо удалился с поля брани. Анатолийские войска взбунтовались из сознания своего долга и перешли на сторону своих законных государей. Татарские союзники Баязида поддались влиянию писем и посланцев Тимура, который упрекал их в позорной рабской зависимости от тех, кто был рабом их предков, и обещал им освобождение их древней отчизны или даже владычество в их новой отчизне. На правом крыле Баязидовой армии европейские кирасиры напали на неприятеля с полной преданностью своему вождю и с непреодолимым мужеством; но притворное бегство неприятеля и его быстрое преследование скоро привели в изнеможение этих воинов, одетых в железную броню, и янычары были со всех сторон окружены монгольскими стрелками, не имея при себе ни кавалерии, ни метательных снарядов. Их мужество в конце концов ослабело под влиянием жары, жажды и многочисленности врагов, а несчастный султан, страдавший от подагры и в руках, и в ногах, ускакал с поля сражения на самом быстроногом из своих коней. Его преследовал и настиг номинальный джагатайский хан, а после того как он был взят в плен и могущество оттоманов было сломлено, Анатолийское царство подчинилось завоевателю, который водрузил свое знамя в Киотагии и разослал во все стороны своих грабителей и опустошителей. Старший и самый любимый из его внуков, мирза Мехмед Султан был послан в Бурсу с тридцатью тысячами всадников, и таков был его юношеский пыл, что он прибыл только с четырьмя тысячами к воротам столицы, проскакав в пять дней двести тридцать миль. Но движения страха еще более быстры, и Баязидов сын Сулейман уже успел перевезти в Европу царские сокровища. Тем не менее найденная во дворце и в городе добыча была громадна; жители спаслись бегством, а дома, выстроенные большею частью из дерева, были обращены в пепел. Из Бурсы внук Тимура достиг Никеи, которая еще была красивым и цветущим городом, и монгольские эскадроны были остановлены только волнами Пропонтиды. Таким же успехом увенчались нашествия других мирз и эмиров; одна Смирна, охраняемая усердием и мужеством родосских рыцарей, оказалась достойной личного присутствия самого императора. После упорного сопротивления город был взят приступом и все жители были перебиты, а со стоявших в гавани на якоре двух карак, или больших европейских грузовых судов, монголы метали из военных машин головы христианских героев. Жившие в Азии мусульмане радовались тому, что избавились от опасного внутреннего врага, и, сопоставляя дарования двух соперников, замечали, что Тимур взял в две недели крепость, которую Баязид осаждал или, по меньшей мере, блокировал в течение семи лет.

Рассказы о железной клетке, в которой Баязид будто бы был заключен Тамерланом и на которую так долго и так часто ссылались как на поучительный пример, считаются новейшими писателями за вымысел и за доказательство народного легковерия. Эти писатели с доверием ссылаются на "Историю Персии" Шерефеддина Али, с которой мы знакомы по французскому переводу и из которой я извлеку краткое и более достоверное описание этого достопамятного события. Лишь только Тимура известили, что пленный оттоман приведен ко входу в его палатку, он любезно вышел навстречу своему пленнику, посадил его рядом с собою и вместе с основательными упреками выразил нежное сострадание к его рангу и к его несчастью. "Увы! — сказал император, — веления судьбы исполнились по вашей собственной вине; это — ткань, которую вы сами соткали; это — иглы растения, которое вы сами насадили. Я намеревался щадить мусульманского поборника и даже помогать ему; вы отнеслись с пренебрежением к нашим угрозам; вы пренебрегли нашей дружбой; вы принудили нас вступить в ваши владения с нашими непобедимыми армиями. Теперь вы видите, к чему все это привело. Мне небезызвестно, какую участь вы готовили мне и моим войскам в случае, если бы вы победили. Но я не унижусь до мщения; ваша жизнь и ваша честь находятся в безопасности, и я выражу мою признательность к Богу моим милосердием к человеку". Царственный пленник обнаружил некоторые признаки раскаяния, принял унизительный подарок почетного одеяния и со слезами обнял своего сына Мусу, который по его просьбе был отыскан между взятыми на поле сражения пленниками. Оттоманские принцы были помещены в роскошном павильоне, а уважение, с которым к ним относилась стража, было превзойдено только ее бдительностью. По прибытии гарема из Бурсы Тимур возвратил монарху его супругу Деспину и его дочь, но он из благочестия потребовал, чтоб эти сербские принцессы, до тех пор свободно исповедывавшие христианскую религию, немедленно приняли религию пророка. Во время победных празднеств, на которые был приглашен и Баязид, монгольский император надел на голову пленника корону, дал ему в руки скипетр и положительно обещал ему возвратить престол его предков еще более блестящим, чем когда-либо. Но исполнению этого обещания помешала преждевременная смерть султана; несмотря на попечение самых искусных докторов, он кончил жизнь от паралича в Акшере, или Писидийской Антиохии, почти через девять месяцев после понесенного поражения. Победитель проронил слезу над его могилой; его тело было перевезено с царской пышностью в мавзолей, выстроенный им в Бурсе; его сын Муса получил от Тимура богатые подарки золотом и драгоценными каменьями, лошадьми и оружием; вслед за тем ему был выдан написанный красными чернилами патент, возводивший его в звание владетеля Анатолии.

Таков портрет великодушного победителя, нарисованный по указаниям его собственных мемуаров и посвещенный его сыну и внуку через девятнадцать лет после его смерти, то есть в такое время, когда правду еще помнили тысячи людей, а явная ложь была бы принята за сатиру на то, как он поступал на самом деле. Эти бесспорно веские свидетельства служили руководством для всех персидских историков, но лесть, в особенности на Востоке, гнусна и смела, а безжалостное и позорное обхождение с Баязидом удостоверено рядом свидетелей; мы приведем некоторые из сообщаемых ими сведений по порядку времени и национальности. 1. Читатель, конечно, не забыл, что маршал Бусико, уезжая, оставил французский гарнизон для защиты Константинополя. Эти французы должны были прежде всех и самым достоверным образом узнать о гибели своего грозного противника и более нежели вероятно, что некоторые из них сопровождали греческое посольство, отправлявшееся в лагерь Тамерлана. Через семь лет после совершившегося факта слуга и историк маршала описал по их рассказам страдания Баязида в тюрьме и его смерть. 2. Имя итальянца Поджио пользуется заслуженною известностью наряду с именами тех людей, которые содействовали оживлению ученых исследований в пятнадцатом столетии. Свой изящный диалог о превратностях фортуны он написал на пятидесятом году своей жизни, через двадцать восемь лет после победы, одержанной над турками Тамерланом, которого он ставит наряду с варварами, прославившимися в древнем мире. О военных подвигах Тимура и о введенной им дисциплине Поджио имел сведения от некоторых очевидцев; он не позабыл указать и на столь подходящий к избранному им сюжету пример оттоманского монарха, которого скиф посадил, как дикого зверя, в железную клетку и выставлял напоказ по всей Азии. Я могу к этому присовокупить свидетельство двух итальянских хроник, быть может, еще ранее написанных; они, по меньшей мере, служат доказательством того, что эта вымышленная или правдивая подробность распространилась по Европе вместе с первыми известиями о происшедшем перевороте. 3. В то время как Поджио славился в Риме, Ахмед Эбн Арабшах писал в Дамаске цветистую и недоброжелательную историю Тимура, для которой собрал материалы во время своих путешествий по Турции и Татарии. Оба писателя — латинский и арабский — говорят о железной клетке, а так как нет возможности допустить, чтоб между ними существовали какие-либо сношения, то их единомыслие служит ясным доказательством их правдивости. Ахмед Арабшах упоминает о другом нанесенном Баязиду оскорблении, которое отличается более семейным и более деликатным характером. Нескромность, с которою Баязид говорил в своем письме о женах и о разводах, глубоко оскорбила ревнивого татарина; поэтому на победном пиршестве вино подавалось гостям женщинами, и султан сам видел, как его собственные наложницы и жены служили вместе с рабынями и, не будучи прикрыты покрывалами, останавливали на себе нескромные взоры гостей. Рассказывают, будто его преемники, за исключением только одного, воздерживались от законных браков в предупреждение подобного позора, а что такого обыкновения и такого образа мыслей оттоманы придерживались по меньшей мере в шестнадцатом столетии, удостоверено наблюдательным Бузбекием, который ездил от венского двора послом к великому Сулейману. 4. Вследствие различий языка свидетельство греческих писателей не менее самостоятельно, чем свидетельство писателей латинских и арабских. Я оставляю в стороне Халкокондила и Дуку, которые славились в более позднюю эпоху и выражались менее положительным тоном; но мы должны обратить более серьезное внимание на свидетельство Георгия Франца, который был протовестиарием при последних императорах и родился за год до битвы при Анкаре. Через двадцать два года после этой битвы он был отправлен послом к Мураду Второму, и этот историк, вероятно, разговаривал с какими-нибудь старыми янычарами, которые были взяты в плен вместе с султаном и сами видели, как он сидел в своей железной клетке. 5. Последним и самым лучшим свидетельством служат те турецкие летописи, с которыми справлялись или из которых делали выписки Леунклавий, Покок и Кантемир. Во всех них со скорбью говорится о заключении пленника в железной клетке, и мы не можем отказать в некотором доверии национальным историкам, которые не могли клеймить позором татарина, не покрывая вместе с тем позором и своего монарха, и свое отечество.