Обыкновенная история
Обыкновенная история
После завтрака — мертвый час. Часть ребята дремлет — кто прямо на солнышке, кто в тени скал. Моряки моют и чистят шлюпки, и кучка беспризорников с интересом помогает им.
Около нас с Тамарой, под тенью скалы собралась кучка ребятишек «поговорить по душам». Последние остатки недоверия и отчужденности уже исчезли, и в нашей маленькой группе воцарилась атмосфера искренней задушевности и доверия.
Старшая из девочек, которая первая решила ехать с нами, путаясь в словах и порядке событий, медленно и несмело рассказывает свою историю.
Маленький беспризорник-воришка, типа Каракуля, зорко высматривает, что бы стянуть на базаре. Это единственная известная ему форма борьбы за жизнь.
— Да разве упомнишь, как дело-то было? — с трудом говорит она, задумчиво глядя на море. — Жила я с маткой в селе под Курском. Говорили старики, что раньше хорошо жили, да я не помню, совсем еще малая была. А то все плохо было. А в прошлую зиму совсем замучилась. Как по осени отобрали у нас хлеб — продналог, значит, ну, ничего и не осталось. А весной уж и совсем голод пошел. Сперва как-то терпели, а потом, не приведи Бог, как плохо стало. Лебеду, да кору стали есть. Опухли все. Вот, видите, какие у меня ноги-то сейчас! Хоть на бал, такие тонкия, — она насмешливо пошевелила своей худой ногой. — А тогда прямо как бревна были, только, вот, силы не было совсем. Одна опухлость, а силы никакой. Ну, а мамка у меня старая была. Она уж с места так и не сходила. Так Богу душу и отдала по весне. Поплакали, похоронили мы ее, а батька и говорит мне и меньшому брату, Ванятка звался, года на 2 помоложе меня был: «Собирайтесь, поедем куда-нибудь. Може, где в городе прокормимся. Здеся все равно околевать: весной-то сеять ведь нечем будет». Ну, взяли мы, значит, по мешку с платьем и пошли из деревни на станцию. А в деревне-то мало кто уже и живой-то остался. Только хаты пустые стоят. Ну, пошли мы, значит. А тут уж совсем весна была, да только дождь, буря, холод. А итти-то 50 верст надо было. Несколько дней топали. Хорошо еще, что батька кусок лошадиной ноги достал на дорогу — варили ее. Но все-таки батька больной совсем стал. Как пришли к станции, он и свалился. Подобрали его на носилки и куды-то отнесли. А мы с Ваняткой так и остались. Стали просить Христа ради курочка хлеба. Которые пассажиры давали, которые нет, а все лучше жилось, как в деревне. А потом потерялся Ванятка. Я уж не знаю — как. Людей набито везде было. Каждый толкнет… Кому какое дело до мальчонки? Свое горе у кажного, небось, есть. А, может, и под поезд попал… Махонький ведь он у меня был…
Девочка замолчала, и ее худенькое лицо перекосилось гримасой боли.
— Ну, а потом известно, что… Подруги нашлись, воровать научили. Раз своровала, другой, а потом и засыпалась. В тюрьму, а потом в детдом… Посмотрела я там дня два, и ночью через забор ходу.
— Плохо разве было? — с участием спросила Тамара.
— Ясно, что плохо… Первое дело, голодовать опять пришлось. А потом — все ругают, попрекают: «Дармоедка, говорят, лишний илимент» и всяко!.. Ну их, — махнула она рукой… — Опять я на улицу пошла. С другими девчонками познакомилась. Потом, конечно, и мужчины пошли. Всего было… Уж лучше и не вспоминать… Как это у нас поют…
И она внезапно запела своим хриплым срывающимся голоском песню девочки-проститутки:
«Не плачь, подруженька, ты, девица гулящая…
Не мучь ты душу, объятую тоской…
Ведь все равно — вся наша жизнь уже пропащая,
А тело женское ведь проклято судьбой…»
В тоскливых словах этой уличной песенки прозвучало уныние и жалоба бесконечно усталого человека. Этот контраст детского голоска со словами и безнадежностью горя взрослого человека ошеломил нас. Тамара сердечно привлекла к себе поющую девочку, и та, внезапно прервав свое пенье, прислонилась к ее плечу и горько разрыдалась.
— Господи, хоть бы отравиться дали! — всхлипывая говорила она. — Замучилась я совсем. Кажный ногой пнет… Пшла прочь, проститутка, кричат… Никто ласкового слова не скажет… Словно кошка, али собака…
Тамара ласково гладила ее по голове и шептала какие-то успокаивающие слова, но в глазах у нее самой стояли слезы волнения. Мало помалу девочка перестала рыдать и, уткнув лицо в руки, лежала на песке, и только изредка ее узенькие плечи вздрагивали от подавленных рыданий.