Обыкновенная история…
Обыкновенная история…
Площадка гудела криками и смехом. Подзадоривание и замечание неслись со всех сторон. Игра становилась все оживленнее. Могучий импульс игры владел всеми: и участниками, и зрителями.
Эти ребята, дни которых проходили в тюрьмах, на базарах, под заборами, в канализационных трубах, на улицах, под вагонами, в воровстве, картежной игре, пьянстве — все эти ребята сбросили теперь личину своей преждевременной тротуарной зрелости и превратились в смеющихся играющих детей…
Я стоял с Митей у края площадки и с интересом смотрел на его живое лицо, на котором тенями сменялись чувства зрителя — одобрение и насмешка, восторг и досада…
— Слушай, Митя, — спросил я. — Как это ты попал сюда?
Он не сразу понял вопрос и недоумевающе посмотри на меня.
— Куда это?
— Да, вот, сюда, в детдом.
— Сюда-то? Да с тюрьмы, — просто ответил он.
— Ну, а в тюрьму?
— В тюрьму? — медленно переспросил мальчик, лицо его помрачнело. — Длинно говорить. Да и вам зачем? — и его глаза пытливо заглянули в мои.
Видимо, он прочел в них не одно любопытство, ибо более доверчиво продолжал:
— Да что-ж — дело обычное… Папка-то у меня — старый рабочий, слесарь. Так с год назад его мобилизнули в деревню. Как это… ну, кампанию какую-то, что ли, проводить… Уж я и не знаю точно… Ну, а там как раз восстание было. Крестьяне взбунтовали, что-ли… Словом, видно, убили там его, папку-то моего. Пропал… — Мальчик промолчал несколько секунд. — Жалко было. Хороший он был. Не бил никогда. Ладно жили… — Ну, а после житуха-то у нас совсем плохая пошла. Мамка-то у меня больная, а братишка совсем еще маленький… Хлеба не было. Перемогались мы сперва как-то, а потом совсем застопорили. Ну, а я — как старший дома был. Должон же я был что сделать? — вопросительно сказал Митя, и что-то решительное и смелое прозвучало в его голосе. — Что-ж, так и подыхать мамке, да Ваньке с голоду? Нет уж! Ну, значит, и пошел я воровать… Что-ж было иначе делать?.. Да, вот, еще молодой был, не умел. На первом же деле и засыпался…[5] Привели меня в милицию, пустили юшку[6] с лица и в тюрьму. Месяца два сидел я вместе с ворами. Они меня всему научили… Ну, думаю, вот, теперь выйду на волю — теперь уж Ванька, да матка не пропадут! Я их сумею прокормить! Ученый уже… Выпустили меня, значит, из тюрьмы, да в детдом и загнали. Не этот, а там, у вокзала, другой… Как первая ночь, так я, ясно, и смылся. Из окна на крышу, да по водосточной трубе… Дело плевое. После тюремной голодухи был я легкий, как шкилет… Бегу, я, значит, домой полным ходом, ног под собой не слышу, хочу скорее мамку повидать. Подбегаю к нашему домику, гляжу — Боже-ж ты мой! — а там окна досками забиты. Что такое? Я в дом — дверь закрыта. Стучал, стучал — никого. Я — к соседям — хорошие люди были. А те: давно говорят, Митенька, твоих-то на погост свезли… С голодухи померли…
Голос мальчика прервался, и его загорелое лицо передернулось.
— А потом, что-ж рассказывать-то? — тихо закончил он. — Опять на улицу, да на воровство. Из тюрьмы в тюрьму. Оттуда в какой-нибудь детдом заберут. Убежишь, конечно, засыпаешься опять, и опять та же волынка начинается. Уж такая, значит, планида…
— А отсюда не убежал?
— Хотел было спервоначалу — для нас ведь это дело привычное: удрать-то. Да, вот, Владим Ваныч со своими ребятами понравились мне. Хорошие, душевные люди. Да тут еще, вот, медаль эту заслужил на пожаре. Как-то теперь уж и не тянет на улицу…
— Ну, а если скауты уйдут из детдома?
— Уйдут? — Глаза Мити с подозрением поднялись на меня. — С чего им уходить-то?
— Мало-ли что может случиться!
Лицо мальчика вдруг вспыхнуло раздражением.
— А, может, тот хрен комсомольский нажаловался? С него, сукина сына, это станется. Вишь, вздумал нас обхаживать! Наша власть, мол, родная, заботливая. Небось, — злобно вырвалось у него, — как моя мамка с голоду помирала, так никто не помог!.. А теперь — «заботливая»… Как-же!.. Нет уж… Если Владим Ваныч уйдет, то я и часу здесь не пробуду. Черт с ними… Но если я узнаю что про этого комсомольца, да что это его дело, — с холодной угрозой сказал Митя, — будет он у меня бедненький… Я ему за все отплачу…