§ 2. Древнейшие русские города и погосты Полюдье

Все процессы, определяющие ход древнерусской истории, проходили в городах или исходили из них: именно в городах осуществлялся этнокультурный синтез, сплавлявший воедино славянские, скандинавские, тюркские и другие этнокультурные элементы. По материалам городских некрополей мы можем наблюдать эти процессы, в городах начиналось осуществление правовых и религиозных реформ. Недаром НПЛ, введение которой относят со времен А. А. Шахматова к Начальному своду, начинается словами: «Временник, еже есть нарицается летописание князей и земля Руския, и како избра богъ страну нашу на последнее время, и грады почаша бывати по местом» (НПЛ. С. 103). Введение составлено, скорее, в конце древнерусской эпохи в Новгороде, недаром для составителя важны были именно города — прежде всего Новгород, а не Русская земля, происхождение которой занимало составителя ПВЛ (см. главу II.1).

В древнерусской традиции город, град — это прежде всего укрепленное, «огражденное» поселение (Рабинович 1978). Многочисленные современные определения города как социально-экономического образования предполагают перечисление наиболее существенных его признаков (концентрация ремесла, торговли, администрации, войска, культурных ценностей и т. п.). Очевидно, что полное сочетание всех этих признаков свойственно лишь абстрактной модели города.

Историко-археологические и экономико-географические исследования показывают, что реальные городские признаки — это комплекс функций, который свойствен не столько отдельному городу, сколько городской сети — системе взаимосвязанных поселений (Ильин 1978). Процесс урбанизации, отделения города от деревни в марксистской историографии традиционно увязывался с процессом классообразования и сложения государства. Существенно, что для древнерусской деревни эпохи становления городской сети свойственны признаки сложной системы экономики, наличие ремесел и промыслов, сближающих деревню с городом (ср.: Пiденноруське село; Макаров 2007. С. 17–18). В материальной культуре сельских поселений (селищ) присутствуют разноэтничные компоненты, в частности, скандинавского (ср.: Пiденноруське село: 18, 109; Макаров 2007. С. 270; Макаров 2007а) и хазарского происхождения (Макаров 2007. С. 145–146).

После длительной дискуссии о признаках «настоящего» города исследователи вернулись к постулатам «классической» политэкономии: города являются пунктами концентрации и распределения прибавочного продукта (ср.: Дьяконов, Якобсон 1982. С. 3 и сл.; Куза 1984. С. 3–11; Флёров 2011). Варяги, согласно летописи, призываются именно в такие пункты (Ладога, Новгород и др.) и получают доступ к распределению прибавочного продукта — его дележу с верхушкой призвавших их племен. Неслучайно в этих пунктах находят наряду со скандинавскими вещами, как правило, и клады.

Связь становления государства и урбанизации очевидна и по древнерусским письменным источникам: уже Рюрик, по словам летописца, основывает города и раздает уже существующие центры своим «мужам». Олег, согласно «Повести временных лет» (в НПЛ основание городов приписывается Игорю), «нача городы ставити и устави дани слов?ном, кривичемъ и мери». Создание укрепленных поселений здесь ставится в связь с обложением данью варягам «мира д?ля» (ПВЛ. С. 14), административные функции — с фискальными (Куза 1983). Олег назвал Киев «матерью городов русских», и это не просто летописная калька с греческого «метрополия».

Существование общегосударственной сети поселений во главе с Киевом, отождествляемых с известными по летописи древнерусскими городами — Новгородом, Смоленском, Любечем, Черниговом, Вышгородом, Витичевом, — уже в середине X в. засвидетельствовано Константином Багрянородным (Об управлении империей, глава 9): эти города присылают по днепровскому пути из варяг в греки однодеревки для общерусского похода в Византию. Б. А. Рыбаков считал, что на эту же сеть городов, исключая Новгород, опиралось и другое общегосударственное мероприятие — полюдье киевского князя. О сети «верхнерусских» городов свидетельствуют скандинавские средневековые источники, для которых главным центром Руси остается Новгород/Хольмгард, на столичный статус которого указывает формант — гард (ср.: Petrukhin 2000), присущий также Киеву — Кенугарду и Константинополю — Миклагарду. Показателен состав сети прочих городов — Смоленск, Полоцк, Суздаль, Ростов, Муром (Древнерусские города 1987), — соотносимый с городами легенды о призвании варягов (ср. Боровков 2012).

В. Л. Янин при обсуждении проблем урбанизации и формирования городской сети[167] указывал на сложности коммуникации между Новгородом и Киевом, в частности, при поставке однодеревок: значительную часть пути нужно было проходить против течения Волхова, Ловати и Куньи, далее — пользоваться волоками. Едва ли, однако, есть основания сомневаться в регулярном функционировании пути из варяг в греки, причем и в направлении с севера на юг: судя по скандинавским древностям из русских курганов, варяги прибывали на Русь регулярно. На пути в греки они нуждались, как и «росы», именно в однодеревках, удобных на волоках и на порогах.

Недаром именно в Восточной Европе закрепилось профессиональное наименование дружин скандинавского происхождения, восходящее к обозначению гребцов, участников походов на гребных судах, — русь. Естественно, скандинавы шли по Волхову, а в Ладоге и на Новгородском Городище есть не только скандинавские вещи, но и заклепки для монтажа однодеревок, части судов, в том числе уключины (Ладога, Гнёздово, рис. 16). Это подтверждает правоту Константина Багрянородного, включавшего Новгород и «внешнюю Россию» в систему общерусского сбора однодеревок. Другое дело, что Новгород не входил в систему общерусского полюдья киевского князя — ведь в этом городе, по рассказу Константина, сидел сын Игоря Святослав, видимо, самостоятельно собиравший дань (как позднее правнук Игоря Ярослав при Владимире).

В древнерусских источниках становление общегосударственной системы налогообложения и сети поселений, обеспечивающей сбор податей, относится к деятельности княгини Ольги (946–947 гг.), которая после подавления древлянского восстания с дружиною дала «уроки и уставы» в Древлянской земле, устроив там «становища и ловища»; затем двинулась к Новгороду, «устави по Мьст? повосты (так в Лаврентьевском списке; в НПЛ и других списках ПВЛ — погосты. — В. П.) и дани, по Луз? оброки и дани; и ловища (охотничьи угодья. — В. П.) ее суть по всей земли, знамянья, м?ста и повосты, и сани ее стоять въ Плесков? и до сего дне, и по Днепру перев?сища (охотничьи угодья для ловли птиц. — В. П.) и по Десн? и есть село ее Ольжичи и доселе» (ПВЛ. С. 29).

Как мы видим, с реформой Ольги в летописи связано создание общегосударственной сети пунктов, связанных с княжеской властью, — от городов и сел до охотничьих угодий. Эти локусы не случайно поименованы в летописи наряду с «местами и погостами» — пунктами, где стояла дружина (или княжеская администрация), собирающая дань — «уроки и уставы»: охота (и охотничья добыча) была важной и необходимой привилегией княжеской дружины, которой надо было не только «кормиться» на подвластных землях, но и контролировать пушной промысел и т. п. Недаром первая княжеская усобица, упомянутая в ПВЛ (под 975 г.), началась из-за того, что Лют Свенельдич, выехавший на охоту из Киева, вторгся в угодья Олега Древлянского и был убит этим князем.

Конфликты в Восточной Европе отражались на распределении восточного серебра: после описанного летописью изгнания варягов в середине IX в. наблюдается кризис в поступлении серебра в Скандинавию (см. о наблюдениях В. М. Потина в главе IV). Кризис в поступлении серебра в Европу наблюдается нумизматами и в середине Х в., в эпоху «реформ» Ольги с восстановлением порядка на Руси усиливается приток монеты в 960-е гг. (ср.: Noonan 2000. P. 392).

Типологическая (и даже генетическая) общность систем сбора дани в раннесредневековых обществах Руси и Скандинавии — «гощение» дружины правителя у подвластных ему людей (др. — рус. полюдье, др. — сканд. вейцла) — очевидно способствовала «взаимопониманию» руси и славян. Упоминавшиеся археологические свидетельства — цилиндрические пломбы для опечатывания дани характеризуют традиции сбора дани в городской сети Северной Европы, от Новгорода и Волина до Дублина (глава V.3). Характерна также близость др. — исл. drot «боевая дружина, свита князя» и слав. drugъ «друг, дружина»; др. — рус. гость «гость, чужеземец, иностранный купец» и др. — сканд. рунич. gestr «член дружины». Характерна и связь этих терминов с семантическим полем договора, дара, обмена и т. п. (см. Гуревич 1970; Иванов 1975. С. 70–73; ср.: Колесов 1986. С. 60–67). Ср. также «гостей» (hospites) — людей, сидящих на земле, пожалованной им князем, в раннесредневековой Чехии (Тржештик 1987. С. 128).

Типология полюдья разработана (Кобищанов 1995), и сходство архаических способов сбора податей действительно представляется поразительным. Это относится к немаловажному для Руси региону Зауралья (древнерусская Югра), где местные князьки («богатыри») обских угров (манси и ханты) отправлялись собирать подати зимой в санях, летом — на лодках. «Когда они проезжали мимо высоких мысков, живший там народ ставил им как богам пенящиеся чаши в жертву и приводил жертвенных животных. Кое-где и сами они делали привалы, чтобы приносить жертвы богам и просить у них «спинную и брюшную силу». Эти привалы продолжались обыкновенно не менее дня и служили в то же время и отдыхом для уставших гребцов» (Патканов 2003. С. 87). Сцена живо напоминает отдых и жертвоприношения росов, прошедших днепровские пороги, на острове св. Григория в описании Константина Багрянородного (Об управлении империей, глава 9). Если местные жители не выносили даров пришельцам, они подвергались грабежу. Правда, походы этих князьков были направлены на соседние княжества, а не к данникам «пактиотам»: подвергающиеся осаде (не дававшие откупа) городки становились источником пленников, пушнины и другой добычи. Известен и мотив похода, целью которого было добывание невесты для князя (параллель со сватовством Владимира к Рогнеде в ПВЛ).

Югра не причислена в ПВЛ к народам «иже дань дають Руси» (ПВЛ. С. 10), но Зауралье не было изолировано от процессов, проходивших в Восточной Европе. Об этом свидетельствуют многочисленные находки восточного (иранское серебро), волжско-болгарского (см. также о хазарском ковше из Коцкого городка в главе X) и даже скандинавского происхождения (см. Сокровища Приобья). Конечно, городки обско-угорских князьков — Коцкий, Эмдер (известный по эпосу — см. Зыков, Кокшаров 2001) отличались от древнерусских раннесредневековых поселений, но концентрация и состав сокровищ, связанные с пушной торговлей на международных рынках, объединяют Югру и Русь (Петрухин 2011. С. 222–230).

В 1960-е гг. Б. А. Рыбаков настаивал на том, что «находники»-норманны не могли останавливаться в славянских городах — их прибежищем становились «лагеря»: Олег вынужден был сделать остановку на Угорском, минуя Киев и прикидываясь купцом; на верхнем Днепре скандинавы обосновались в Гнёздове, ниже Смоленска. В 1970-е гг., с началом раскопок поселения в Гнёздове, его исследователи предположили (на «смоленском» семинаре Д. А. Авдусина), что норманны, входившие в состав княжеской дружины, действительно закрепились в сети погостов в Гнёздове, Тимерёве, Шестовице, на Новгородском Городище, — в пунктах для сбора и перераспределения дани, исторические судьбы которых были отличны от судеб древнерусских городов (Петрухин, Пушкина 1979). Полемика по поводу высказанной тогда гипотезы не утихает по сей день; часть коллег приняла интерпретацию поселений с присутствием скандинавских дружинных древностей как погостов, часть отрицает правомерность употребления этого термина в отношении перечисленных древнерусских поселений, предпочитая именовать их ОТРП, протогородами и т. п. Доходит дело и до отрицания аутентичности известия о реформе Ольги — введения ею системы погостов в 947 г.: Н. И. Платонова считает этот летописный пассаж вставкой в эпический («былинно-сказочный») контекст «сказания о первых русских князьях», связанной с актуальностью (т. е. действием?) «уставов» в эпоху составления ПВЛ, в начале XII в. К этому времени она возводит и возникновение самого термина «погост», хотя исследовательница признает присутствие термина в соответствующем тексте Новгородской первой летописи (отражающем Начальный свод XI в.). При этом Платонова замечает, что НПЛ, в отличие от ПВЛ, упоминает лишь Мсту, как путь установления погостов, умалчивая о Луге. Парадоксальным в этой историографической конструкции оказывается то, что погост эпохи княгини Ольги (Передольский погост) сама Платонова обнаруживает как раз на Луге (Платонова 2012. С.344–347), его материальная культура, включая дирхемы, подвеску с княжеским знаком (Владимира Святославича? — см. Белецкий 2004. С. 256)[168] и скандинавскую составляющую, близка культуре перечисленных поселений с дружинными древностями, расцвет которых также приходится на середину Х в.

Система погостов не могла возникнуть в XII в., ибо погосты упоминаются и в связи с описанием восстания волхвов под 1071 г. в Ростовской земле (ПВЛ. С. 76): речь в летописной статье как раз идет о перераспределении накопленного у лучших жен «прибавочного продукта» в тот период, когда дань там собирал воевода новгородского князя Янь Вышатич. Возвращаясь к эпохе Ольги, следует отметить, что не только материалы упомянутых поселений, но и материалы некрополей содержат данные о синхронной трансформации дружинного обряда, непосредственно связанные с деятельностью той же Ольги. Это скандинавские камерные гробницы, женские комплексы которых включают древнейшие кресты-тельники (см. в главе XI).

Топография дружинных кладбищ имеет не меньшее значение для понимания путей формирования государственной власти и собственности, чем топография поселений. Б. А. Рыбаков, опираясь на топографию дружинных курганов (естественно, игнорируя их скандинавские связи), еще в 1949 г. заметил, что распространение дружинных курганов от «северянского» Чернигова до Шестовицы (вниз по Десне) может отражать формирование земельных владений русских князей и дружины (Рыбаков 1949. С. 51–52) — процесс феодализации. Было ли это военным захватом части «племенной» Северской (северянской) земли феодалами, нарождающимися и в других «племенных» волостях?

Пути решения этой проблемы были намечены в докладе К. Модзелев-ского на конференции, посвященной становлению древней Руси (Модзелевский 2012). Польский исследователь указал, что князья, возглавлявшие родоплеменную структуру в архаическом обществе (каковыми были славянские князья в «племенных княжениях»), могли претендовать на выморочные объекты или «заимки», не занятые общинными угодьями. Начальная история Руси дает прямую иллюстрацию этому положению: Аскольд и Дир, подойдя к Киеву, первым делом спрашивают «Чий се градокъ?», и когда получают ответ, что братья, основатели города «изгибоша», а поляне («род» погибших братьев) платят дань хазарам, занимают выморочный Киев (ПВЛ. С.13). У Олега были свои основания считать Аскольда и Дира узурпаторами — ведь они не принадлежали к княжескому роду, не имели права на выморочное имущество. Олег доступным ему способом снова делает Киев выморочным, прежде чем объявить его («по праву») своей столицей — матерью городов русских. Олег продолжает «освобождение» славянских племен — северян и радимичей — от хазарской дани после переговоров с данниками, князь в изложении летописца продолжает практику ряда.

Особую проблему представляет возникновение сети погостов и дружинных кладбищ на племенных территориях. Общим местом советской историографии было представление о том, что большая часть курганов в Гнёздове принадлежит местным кривичам, в Тимерёве (на Верхней Волге) — финнам и т. п. Но финны не знали курганного обряда. В Гнёздове же отсутствуют сами длинные курганы, приписываемые кривичам; В. С. Нефедов (2012) исследовал динамику взаимодействия поселения в Гнёздове с окружающей культурой длинных курганов: в Х в. носители этой культуры — кривичи — предпочитали не селиться поблизости, но могли появляться, судя по находкам артефактов и даже производству их, в самом Гнёздове (статусе неких изгоев? — ср. Нефедов 2012. С. 282–284). Шестовица (и даже Чернигов с его княжескими и дружинными курганами) также располагаются вне зоны распространения роменских древностей северян (ср. Седов 1982. С. 135–136; Комар 2012б. С. 155–158). Вероятно, эти центры располагались вне зон концентрации «племенных» поселений на «заимках» (ср. др. — рус. термины «заимка, займище» в средние века означавшие отдельное от основного поселения угодье (усадьбу), места для постоя войска, и т. п.), но на важных речных магистралях, обеспечивающих контроль над данниками и регулярные контакты как с русской столицей, так и с «заморьем».

Погосты были местами концентрации богатств — «прибавочного продукта», воплощенного в кладах и богатых комплексах дружинных курганов. Концентрация богатств (но не земельной собственности) была основой государственного «бюджета» в архаическом обществе, в том числе в начальной «дружинной» Руси: «Сребром и златом не имам нал?сти дружины, а дружиною нал?зу сребро и злато» (слова, приписанные Владимиру — ПВЛ. С. 65). Эта максима оставалась актуальной и в эпоху становления княжеского домениального хозяйства во второй половине XI в. при Ярославичах: в 1075 г. утвердившийся в Киеве Святослав Ярославич демонстрировал немецким послам «богатьство свое. Они же вид?вше бещисленое множьство, злато, и сребро, и паволокы, и р?ша: «Се ни въ что же есть, се бо лежить мертво. Сего суть кметье луче. Мужи бо ся доищють и болше сего»» (ПВЛ. С. 85).

Кто, помимо элиты — княжеской дружины, составлял население (основное население) погостов, если то не были кривичи в Гнёздове, финны в Тимерёве и северяне в Шестовице? В первой статье Русской правды (см. Заключение) княжим правом начала XI в. защищаются в равной степени дружинники — русь (русины), словене — жители Новгородской земли и Русской земли в широком смысле (?), наконец, изгои. Почему изгои оказались столь социальной значимой категорией населения Руси? Дело было не только в том, что эти люди, отказавшиеся от традиционных родоплеменных связей, могли рассчитывать только на защиту новой государственной власти, но и в том, что сама эта власть нуждалась в поддержке изгоев, примыкавших к дружине. Эта ситуация была, как показал Питер Голден (Golden 2010. VII. P. 1–20), характерной для всей средневековой Евразии: дружины в средневековых государствах — от империи Карла Великого до мамлюков Египта — включали выходцев из разных социальных слоев и стран.

Слово «погост» вслед за этимологической работой А. А. Потебни (1883) понималось как «стан для дружины, собирающей дань, полюдье» (ср.: Пресняков 1993. С. 309–310). В средневековой Руси погосты превратились в центры сельской округи (нескольких деревень), где рядом с сельской церковью располагалось кладбище — на него было перенесено название «погост». Проблема заключалась в том, что сам термин воспринимался как обозначение пункта, где «гостит» — временно пребывает дружина, но некрополи вокруг упомянутых поселений свидетельствуют, что дружина стояла там постоянно. Суть дела здесь в значении древнерусского термина «гость», относящегося не только к купцам, занятым международной торговлей. Сведения о них обнаруживаются уже в договорах руси с греками: права русских гостей защищал уже договор Олега (ПВЛ. С. 17). Существенно, что гости были членами княжеской дружины наряду с послами («слы» наделялись по договору Игоря 944 г. золотыми печатями, гости серебряными. — ПВЛ. С. 24). Естественно, гости останавливались на погостах, будучи участниками контролируемой княжеской властью международной торговли.

С.Б. Веселовский отмечал, что на Смоленщине «большая дорога, в отличие от малых проселочных дорог, называется гостинцем» (Веселовский 2008. С. 35–36). Но «гостьба» не сводилась к торговым мероприятиям — она была связана с перераспределением тех богатств, которые концентрировались в становящейся на Руси городской сети (ср.: Ключевский, т. 1. С. 141; праслав. *gostitva — «угощение, званый пир», вид повинности в польском Поморье — ЭССЯ, вып. 7. С. 66). Более того, слово «гость» в контексте естественного языка означало и явившегося в свой мир чужака: в ПВЛ они упоминаются как раз в связи с конфликтом между мятежными древлянами, убившими князя Игоря, и его вдовой Ольгой, которую их «лучшие мужи» явились сватать за своего князя Мала. Узнав о сватах, Ольга сказала: «добри гостье придоша» (ПВЛ. С. 27). В традиционной славянской (праславянской) культуре концепт «гость» означал и свадебный поезд, и сватов; так могли называть и умерших предков, которых зазывали в дом на поминальную трапезу (см. Невская 1993; СД, т. 1. С. 531–533; ЭССЯ, вып. 7. С. 66–69).

Из контекста летописного сообщения очевидно, что «места и погосты» были основаны Ольгой по всей земле: из городов, помимо Киева, названы Новгород и Псков, что, видимо, подчеркивало подвластность Северной Верхней Руси Киеву, из важнейших речных магистралей, на которых стояли места и погосты, — Днепр, Десна, Мста. В. Л. Янин (2004. С. 127–130) обратил внимание на то, что среди этих речных путей не названы Волхов, Ловать, Шелонь. Видимо, эти речные магистрали были давно «освоены» княжеской властью: помимо Новгорода, на Волхове располагались Ладога и Городище; на Ловати также известен Городок — поселение X в.

При обсуждении того, как соотносятся системы полюдья и погостов,

В. Л. Янин отметил, что погосты распространены были по преимуществу в Новгородской земле, а кроме того — в Смоленской (судя по документам Смоленской епархии XII в.) и Ростово-Суздальской (летописные свидетельства о погостах, начиная с восстания волхвов в 1071 г.). Таким образом, система погостов оказывается распространенной в областях, где некогда жили словене, кривичи и меря — племена, призвавшие варягов. Эта мысль представляется чрезвычайно интересной: действительно, поселения, которые можно связать с деятельностью дружины первых русских князей, — Новгородское Городище, Тимерёво и др. в Верхнем Поволжье, наконец, Гнёздово в Верхнем Поднепровье — расположены на землях словен, кривичей и мери. И Гнёздово, и верхневолжские погосты были центрами «окняжения» окрестных земель. Это видно, в частности, по дальнейшему распространению древнерусских курганов XI–XII вв. по Владимирскому ополью и т. д. Крупнейший древнерусский некрополь в Гнёздове отмечал важнейший для Русского государства пункт на пути из варяг в греки, между Новгородом и Киевом. Но системы погостов и полюдья нельзя признать полностью альтернативными: полюдье с кривичей собирал киевский князь.

Поселения, типологически сходные с Гнёздовом и Тимерёвом и связанные в единую систему — сеть, известны и на севере, и на юге (о чем далее). В. Л. Янин писал, что полюдье как «форма эксплуатации княжеских домениальных земель» сохраняется и после реформы Ольги в 947 г. (ср.: Янин 2004. С. 127–130). Дело, однако, в том, что общерусское полюдье охватывало отнюдь не только Русскую землю в узком смысле, а и другие славянские земли. Игорь погибает у древлян, видимо, считая себя вправе собрать больше дани с племени, с которым не было традиционных договорных отношений. Эта громоздкая система общерусского полюдья с разъездами княжеских дружин по всем землям, включая, во всяком случае, Верхнее Поднепровье, и была реформирована Ольгой, и эта реформа имела общерусское значение (ср. главу VIII).

^{Рис. 24. Ладейные заклепки (по: Сокровища ойкумены. Великое переселение. М., 2005. С. 116)}

Показательно, что древлянская дань при Ольге распределялась между Киевом и Вышгородом, «Ольгиным» градом, куда шла характерная третья часть дани (ср.: НПЛ. С. 113; ПВЛ. С. 29 и выше о tertiatio; глава IV.4). Эта взаимосвязь административных и фискальных функций, роль разных городов как подателей и получателей дани (ср. сведения Константина Багрянородного о Витичеве как крепости-пактиоте росов) свидетельствует о сложной и дифференцированной системе древнерусской городской сети в X в. и непосредственной связи ее развития со становлением древнерусской государственности.

Для сопоставления данных письменных источников с археологическими материалами существенно, что главной социальной силой, обеспечивающей отправление и административной, и фискальной функций, была княжеская дружина, подчиняющая племенные территории, ходящая в полюдье и на Византию, кормящаяся в подвластных землях и городах, собирающая дань в «становищах» и на погостах. Для эпохи формирования древнерусского государства и становления города характерна сеть поселений, расцвет которых приходится на середину X в. (время общерусского полюдья и реформ Ольги), расположенных на важнейших водных путях и связанных с так называемыми дружинными древностями. Это, прежде всего, торгово-ремесленные поселения, расположенные рядом с курганными группами, содержащими дружинные погребения (упомянутые Гнёздово, Шестовица, Тимерёво и др.), и типологически близкие им поселения, некрополи которых неизвестны, как на Городище под Новгородом.

Раскопками выявляется постоянно возрастающее число поселений, которые можно сопоставить по характеру с центрами типа Гнёздова, Тимерёва, Городища. Таковы Городок на Верхней Луге, Городок на Ловати (Горюнова 2007. С. 140–148), поселения и курганы на Десне (Седнев, Кветунь и др. — Зайцев 1975. С. 63–66; Шинаков 1987. С. 135) и других притоках Днепра (Моця 1988. С. 118), городище Супруты на Упе в бассейне Оки (ср.: Мурашева 2008)[169] и др. Время их функционирования — в основном X в., причем Городок на Луге возникает в середине этого столетия и прямо соотносится с деятельностью Ольги (в том числе Н. И. Платоновой в 1984: ср. Платонова 1984. С. 174, 178–179; ср.: Мельникова, Петрухин 1986. С. 72–73; данные по синхронным поселениям на юге Руси см. в сборниках: Искоростень 2004; Русь на перехрестi свiтiв 2006).

Рядом с этими поселениями уже нет тех обширных «дружинных» кладбищ, которые характерны для Гнёздова, Тимерёва и других центров, однако показательны общие тенденции в развитии их ремесленной деятельности и направлении их связей (см., в частности, о сходной технологии производства керамики и ножей в Гнёздове и Шестовице (Каменецкая 1988; Воскресенская 2006[170]). Так, в бронзолитейном и кузнечном деле на поселениях Ловати и Луги, как и в Гнёздове, ощутимо влияние скандинавских технологий (Ениосова, Сарачева 2006). В целом, об их функциях и связи с деятельностью дружины свидетельствуют находки, сходные с находками из дружинных курганов, — оружие, украшения, монеты (отдельные и в кладах) и т. п.

Очевидно, что население погостов, помимо дружинников, включало «служилых» людей — ремесленников, ремонтировавших ладьи, производивших массовые серии изделий (Авдусин, 1980), керамику и т. д. К ним могли примыкать охотники, бортники и прочие люди, служившие на «ловищах» и «перевесищах» и в других княжеских угодьях. Такую организацию управления в раннесредневековых государствах Восточной и Центральной Европы принято называть служебной организацией: ее формирование связано с размещением дружины в «градах» у западных славян (см. Флоря 1987, 1992).

Вероятно, наиболее ранним свидетельством такой организации, восходящим к IX в., можно считать известие Гардизи о том, что у ар-рус «находится много людей из славян, которые служат (как рабы? — В. П.) им, пока не избавятся от зависимости» (Новосельцев 1965. С. 400; ср.: Gockenijan, Zimonyi 2001. S. 181; Пресняков 1993. С. 292, 319). Эта организация подразумевала, очевидно, поставку и продажу однодеревок руси (в соответствии с «пактом» Игоря). Обмен услугами, «договорные» отношения (напомним, что «росы», согласно Константину Багрянородному, покупают однодеревки у пактиотов славян), характерен для эпохи становления системы государственной эксплуатации (налогообложения — ср. классические работы об обмене дарами и т. п. М. Мосса и А. Я. Гуревича).

Дружина и ее служилые люди стояли и в древнерусских городах: в первую очередь — в Ладоге, а также в Новгороде, Киеве, Пскове, Чернигове. В этих городах, за исключением Новгорода, известны и некрополи с дружинными курганами. Однако Гнёздово и сходные с ним поселения отличают от этих городов, по крайней мере, два признака: во-первых, торгово-ремесленные поселения не упомянуты в летописи; во-вторых, они, в отличие от собственно городов — Ладоги, Киева и др., — прекратили свое существование к началу XI в. (или превратились в сельские поселения и феодальные усадьбы — Петрухин, Пушкина 1979). Многие исследователи (Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов и др.) связывали их упадок с кризисом Восточной торговли в конце X в. и прекращением притока восточного серебра, погубившего торговые «эмпории» Руси (Булкин, Лебедев 1974; ср.: Noonan 2000).

Торговые функции действительно свойственны перечисленным поселениям, но не менее, чем «городам». Однако кризис восточной торговли не остановил городского развития Ладоги. Интенсивно развиваются во второй половине X в. Киев, Новгород, Псков и другие города, в которых также пребывали варяги. Приводившаяся точка зрения Б. А. Рыбакова интересна тем, что ремесленное производство дружинных «лагерей» действительно ориентировано не только на нужды торговли, но, и прежде всего, на потребности дружины и войска в целом. Д. А. Авдусин отмечал специализацию кузнечного ремесла на этих поселениях, связанную с производством массовых изделий — стрел, в том числе древнерусских типов, различных гвоздей и т. п. (Авдусин 1980). Отметим обычную для Гнёздова, Городища под Новгородом, Тимерёва и других поселений находку — ладейные заклепки, уключины, необходимые, в частности, для монтажа моноксил, описанного Константином Багрянородным. Наряду с этим производились дорогие вещи, призванные украсить быт дружинных верхов (на Новгородском Городище обнаружены следы златокузнечества — Носов 1990. С. 80; Ениосова, Мурашева, Пушкина 2012), украшения, в том числе скандинавских типов и др. (см. также в главе IV1).

^{Рис. 25. Киев в конце IX–X вв. Реконструкция (по: Сагайдак, Мурашева, Петрухин 2008. С. 106)}

«Дружинный» инвентарь часто служит индикатором, отличающим пришельцев («находников») из Руси на племенных землях и поселениях: такой экстерриториальный дружинный лагерь открыт возле мерянского Сарского городища (Леонтьев 1988). На белозерском поселении X в. Крутик рядом с весским поселком обнаружены углубленные в землю очаги на временной стоянке людей, пользовавшихся «дружинным» инвентарем (и тиглями, сходными с ладожскими). Такие же очаги известны в Гнёздове и Тимерёве (Голубева, Кочкуркина 1991). Однако классический пример экстерриториальности, который и был, видимо, определяющим для концепции Б. А. Рыбакова, являет Городище под Новгородом, названное в XIX в. «Рюриковым».

Городище с XII в. действительно известно как экстерриториальная резиденция новгородских князей, права которых были ограничены вечевой республикой. Расположенное в непосредственной близости от Новгорода, Городище воспринималось некоторыми исследователями как предшественник города, в соответствии с древнерусским значением термина городище — «заброшенный город». Тогда Новгород — это Новый город, построенный вместо старого. Однако раскопки последних лет показали, что Новгород не просто сменил Городище: в городе открыты напластования середины X в., когда жизнь на Городище продолжалась — столетний перерыв в его жизнедеятельности наступил в конце X в.

Итак, по крайней мере в X в. Новгород (по предположению В. Л. Янина славянские поселения — предшественники новгородских концов) и Городище сосуществовали. На Городище найдено большое количество скандинавских вещей (хотя основа быта — жилища и керамика — были местными, славянскими). В Новгороде (см. Рыбина, Хвощинская 2010) скандинавские вещи не столь многочисленны. Это может означать, что скандинавы постоянно обитали на Городище, и оно было экстерриториальной резиденцией русского князя уже в X в.

Источники ничего не знают о Городище в это время: согласно НПЛ, Рюрик сел прямо в Новгороде, а Константин Багрянородный утверждал, что Святослав до середины X в. сидел просто в Немогарде — Новгороде. Как уже говорилось, источникам не известны ни Тимерёво, ни Гнёздово. Городище близко по своей материальной культуре этим поселениям, но имеет одно важное отличие: возле Городища нет дружинных курганов, а скандинавский элемент в материалах сопок Поволховья незначителен (сами сопки приписываются новгородским словенам). Это, на наш взгляд, многое объясняет в отношениях Городища и Новгорода: князь с дружиной были там «постояльцами», Святослав сидел там временно — главной резиденцией князя и его семьи в X в. был Киев.

В. Л. Янин отметил, что Новгород и позже рассматривался старшими сыновьями киевских князей «как промежуточный пункт на лестнице политической карьеры, князья-наместники не стремились обзаводиться здесь земельными владениями» (Янин 2004. С. 13). Дружина не жила здесь постоянно и не оставила кладбища, но все же стояла возле вечевого и своевольного города. Правда, и новгородцы нуждались в присутствии дружины и князя как в IX, так и в X вв. По летописи, они сами требуют себе князя у Святослава в 970 г.; в Новгород идет Владимир с дядькой Добрыней.

Вероятно, этот дуализм древних вечевых властей и князя определил и дуализм поселений — экстерриториальность резиденции вблизи древнерусского города. Более прочно дружина встала, судя по курганным кладбищам, на поселениях Верхнего Поволжья и Приднепровья, контролируя главные государственные магистрали древней Руси. Самое крупное из них, в Гнёздове, располагается в 13 км вниз по течению Днепра от Смоленска — центра кривичей (по летописи). Как и в случае с Городищем, ряд исследователей, начиная с А. А. Спицына и шведского археолога Т. Арне, стремятся усмотреть в Гнёздове древний Смоленск: в самом городе известны напластования лишь второй половины XI в. Этому заключению противоречит, однако, характер археологического материала: в Гнёздове практически нет древностей, которые можно было бы связать с древностями кривичей (длинными курганами), а господствующее положение на погосте занимали не кривичи, а дружинные верхи скандинавского происхождения.

По другой гипотезе, положение Гнёздова было сходным с экстерриториальной резиденцией князя на Городище: Гнёздово противостояло племенному центру — Смоленску, о существовании которого в X в., помимо сведений летописей и Константина Багрянородного, говорят лишь единичные находки (в том числе находки дирхемов на его месте — Петрухин, Пушкина 1979). О «дуализме» руси и славян, сплавляющих из Смоленска и других центров свои долбленки, говорит тот же Константин Багрянородный: в Гнёздове могла останавливаться дружина «росов», собиравшая полюдье с кривичей (ср.: Рыбаков 1982. С. 325).

Подобный дуализм двух соседних центров усматривал Г. С. Лебедев и в Киеве. Правда, он видит «двойник» Киева не на Угорском, как Б. А. Рыбаков, а на Лысой горе, рядом с которой расположена курганная группа, включающая скандинавские погребения. Поселения на Лысой горе Лебедев отождествил с киевской крепостью Самватас, где, по Константину Багрянородному, собираются однодеревки росов (Лебедев 1985. С. 240–241; ср. из недавних работ: Сагайдак 2012). Здесь следует отметить, что топоним «Самватас» имеет отнюдь не «нордическое» происхождение, которое иногда предполагалось (см. комментарий: Константин Багрянородный. С. 315), а указывает скорее на иную этнокультурную группу, также оказавшую немалое влияние на сложение древнерусской культуры. Название «Самватас» восходит к традиционному еврейскому обозначению пограничного локуса (реки, поселения и т. п.), где обитает иудейская община, и является, видимо, еврейско-хазарским обозначением Киева, стоявшего на правом берегу Днепра, отделявшего город от Хазарии (ср.: Архипов 1995).

Начальная история Киева представляется ныне не менее сложной, чем начало Новгорода: городу предшествовало несколько поселений на горах, в Х в. Старокиевская гора была занята дружинным некрополем. Там же, вероятно, располагался со времен Аскольда и Дира княжеский двор; Подол со времен Олега (880-е гг.) был застроен так, чтобы принимать ладьи (Сагайдак, Мурашева, Петрухин 2008. Рис. 25). Город развивался путем «синойкизма», поглощая ранние поселения и некрополи[171].

Эти обстоятельства развития древнейших городов необходимо принять во внимание при рассмотрении еще одной «пары» поселений на юге Руси. Поселение в Шестовице расположено в 16 км ниже Чернигова по течению Десны на пути в Киев (см. из последних работ — Коваленко, Моця 2010; см. обзор историографии — Комар 2012а. С. 346–347). Как и в Смоленске, в Чернигове нет слоев X в.; зато черниговские курганы несомненно свидетельствуют о существовании там городского центра. Г. С. Лебедев (1985. С. 243) считал, что «лагерь» в Шестовице представлял собой княжескую крепость, которая «в известной мере противостояла местной боярско-дружинной землевладельческой знати». Однако «местные» связи черниговских курганов не заслоняют общерусских «дружинных»: князь из знаменитой Черной могилы был сожжен в ладье (см. в главе IX). Что же заставляло, в таком случае, держать дружинный лагерь в окрестностях города?

В материальной культуре и обрядности Левобережья Среднего Днепра очевидны «салтовские» (хазарские) черты. Уже говорилось (глава III) о традиционной связи северянской Черниговщины с Хазарией — тмутороканский князь Мстислав Владимирович «реставрировал» эту связь, заняв Чернигов с хазарами и касогами в 1024 г. В X в., до разгрома Хазарии Святославом и при наличии хазарского населения в Северской земле, эти связи были, видимо, еще опасны для относительно недавно утвердившейся в Киеве княжеской власти — отсюда поселение в Шестовице и целая их система «по Десне» (в Гущине и других местах), контролирующая северян-скую территорию (ср. из последних работ: Андрощук 1999; Шинаков 2002. С. 118 и сл.; Енуков 2005. С. 165 и сл.; Коваленко, Моця 2010) (см. рис. 26, цв. вкл.).

Эта система и рассмотренные выше «дуальные» комплексы поселений позволяют отождествить Гнёздово, Тимерёво, Шестовицу и им подобные пункты, связанные с деятельностью княжеской дружины, с системой погостов, развивавшейся на Руси в X в. (ср.: Петрухин, Пушкина 1979). Сеть погостов охватила в X в. всю территорию складывающегося древнерусского государства. Однако к концу X в. большая часть погостов, равно как и часть других поселений, затухает, уступая место русским городам. Этому во многом загадочному явлению исследователи стремились найти достаточно простое объяснение: упадок восточной торговли, изменение водных путей т. п.; наконец, «перенос» города с одного места на другое — из Городища в Новгород, из Гнёздова в Смоленск, из Сарского в Ростов, из Тимерёва в Ярославль и т. п. (наиболее последовательным сторонником «переноса» был И. В. Дубов)[172]. Последнее объяснение вступает в очевидное противоречие с данными археологии. Помимо сосуществующих в X в. Городища и Новгорода, Чернигова и Шестовицы, параллельно развивались также Ростов и Сарское: А. Е. Леонтьевым (1987) открыты слои X в. в городе (Leontev 2000). Кроме того, Гнёздово, Тимерёво и Сарское не исчезли вовсе, а превратились в «феодальные» усадьбы.

Тем не менее неясно, почему упадок одних центров сопровождался расцветом соседних. Представляется, что ключ к этой проблеме дает новгородская история. Жизнь на Городище временно затухает в конце X в. Но, как мы знаем из летописи, уже к началу XI в. князь не жил на Городище: Ярослав в 1015 г. кормит своих варягов прямо в городе — там, на «Поромоне дворе»[173], их настигает месть новгородцев за насилие. Как Ярослав оказался в Новгороде и почему он оставил Городище?

Согласно ПВЛ, сразу после крещения Руси в 988 г. Владимир раздал сыновьям русские города: «посади Вышеслава в Нов?город?, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове. Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава Новгороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревехъ, Всеволода Володимери, Мстислава Тмуторокани» (ПВЛ. С. 54). Поздние своды добавляют к этому списку Станислава, которого Владимир сажает в Смоленске, и, судя по вероятному отражению этих известий в хронике Скилицы (Васильевский 1915, I. С. 209; Бибиков 2004. С. 436), они заслуживают внимания.

Итак, Ярослав оказался в Новгороде после очередной общерусской реформы, проведенной киевским князем: вместо «мужей»-посадников, о которых сообщалось в связи с деяниями Рюрика и Олега, в Полоцк, Смоленск, Ростов, Муром садятся княжеские сыновья. За киевским князем закрепляются и недавно обретенные (или обретенные вновь) территории: вместо пришедшего из-за моря Рогволода в Полоцке садится его внук и сын Владимира от Рогнеды Изяслав; вместо никому неведомого «князя» Туры (возможно, его имя в ПВЛ — этимологическое сближение имени из договоров с греками и топонима «Туров») в земле дреговичей (другувитов — «пактиотов росов») княжит Святополк; Святослав садится у древлян; наконец, Мстислав — в разгромленной Хазарии, в Тмуторокани. За собой Владимир оставляет домен — Русскую землю в узком смысле: Киев, Чернигов, Переяславль.

Почему «реформа» привела к угасанию погостов? Вероятно, на Черниговщине с разгромом Хазарии отпала прямая нужда в укрепленном лагере в Шестовице. В Новгороде не нужно было держать дружину на Городище — она стояла в городе с князем. Под Ростовом стоянка дружины известна на Сарском городище: после учреждения в городе княжеского стола Ростов аккумулирует все функции центра округи и связи с международными путями, Сарское становится феодальной усадьбой. Судьба погостов и курганных групп Ярославского Поволжья также, очевидно, связана с княжением Ярослава в Ростове. Князь основывает на реке Которосль при впадении ее в Волгу город, который называет своим именем — Ярославль. Место, как показал М. Н. Тихомиров, выбрано не случайно — Которосль берет начало из озера Неро, где стоит и сам Ростов, княжеская крепость должна была охранять водный путь к Ростову (Тихомиров 1956. С. 415–416). Нужда в погостах, расположенных к северу от новой крепости на берегу Волги, отпала (см. об исследовании в Ярославле слоев начала XI в.: Энговатова 2012). Не нужен стал и погост в Гнёздове — княжеский стол появился в старом «племенном» центре кривичей.

Таким образом, реформа Владимира пришла на смену старому «уставу» Олега и системе погостов Ольги, регулировавших полюдье: княжеская власть утвердилась собственно в русских городах. Туда, а не на погосты, должны были поступать государственные доходы, там княжеская администрация должна была распределять их. В Новгороде, как убедительно предположил В. Л. Янин на основании находок пломб, опечатывающих собранную дань, на боярских усадьбах конца X — начала XI вв., дань собирало местное господствующее сословие (Янин 2001) — бояре, формирующийся слой крупных землевладельцев, а не княжеские дружинники. Основной силой, на которую опиралась и от которой во многом зависела княжеская власть, становились горожане — новгородцы и кыяне, а не варяги, как следует из событий эпохи Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Погосты долго сохранялись на периферии Древнерусского государства, в том числе и на землях тех неславянских племен, «иже дань дают Руси»: у чуди (ПВЛ. С. 129), у латгалов (летьгола в ПВЛ — ср.: Насонов 2002. С. 76–79; Моора, Лиги 1969. С. 145).

Археологически фиксируемые функции городов и погостов дополняют набор функций, отраженный письменными источниками: это функции ремесленного производства, торговая (преимущественно внешняя), военная (концентрация дружины), этноконсолидирующая. Историки причисляют к городским функциям политическую, административную, феодальновладельческую, культовую, культурную и т. п. (А. М. Сахаров, В. В. Карлов). Естественно, во-первых, функции эти взаимосвязаны и в некоторых случаях нераздельны, во-вторых, полный их набор не присущ каждому городу (Д. А. Авдусин).

Очевидна взаимосвязь и нераздельность административной и политической, а также, особенно в эпоху становления государственности, военной функций для административных центров округ и столиц княжеств. Напротив, одна и та же функция могла выступать дифференцированно в городах и погостах: ремесло и торговля в центре местной округи обслуживали прежде всего ее интересы, на международных магистралях — в первую очередь внешнюю торговлю. Военная функция могла быть преимущественно оборонительной (наличие укреплений) и преимущественно военно-административной (господство над округой). При том, что все функции были необходимы для нормального существования общего социального организма — государства — и представали в разных поселениях в дифференцированном виде, необходимо поставить вопрос не столько об их абстрактном и полном наборе, сколько об их взаимообусловленности в сети поселений.

Политические взаимосвязи сети поселений в Древней Руси осуществлялись путем дифференциации и иерархизации функций властвования — подчинения, иногда — «компромиссного» сосуществования княжих и «племенных» (вечевых) центров. Собственно в эпоху становления государства вплоть до второй половины X в. великокняжеская власть стремилась подчинить себе старые племенные территории не только путем навязывания «племенным» городам своих посадников, но и насаждением системы погостов — пунктов для сбора дани (полюдья) дружинниками. Несомненная связь перечисленных торгово-ремесленных поселений в Гнёздове, Шестовице, Тимерёве с дружинными курганами, а остатков их торгово-ремесленной деятельности — с обслуживанием дружины позволяет соотнести эти поселения с главными погостами, центрами регулярного сбора дани.

Расположение великокняжеских погостов вблизи древнейших городов, вероятно, указывает на то, что их социальные силы — дружины — призваны были не только взимать дань, но и противостоять центробежным устремлениям племенной верхушки древнерусских городов — центров местной (племенной) округи. Очевидно, что, помимо политической — военно-административной функции, погосты наделялись функцией сбыта дани на международных рынках (Б. А. Рыбаков). Здесь также возможна дифференциация функций погостов и «племенных» городов как, по преимуществу, центров международных связей и центров местной округи (естественно, речь может идти лишь о преобладании той или иной функции, а не об абсолютном их противопоставлении (см. продолжающуюся дискуссию о соотношении городов и «предгородских» поселений — Носов, Горюнова, Плохов 2005. С. 8–32; Толочко 2010)).

Синтез функций осуществлялся в городах, подвластных князю (о его власти свидетельствуют, в частности, обнаруженные там дружинные древности и погребения). Это, прежде всего, Киев, Новгород, а также Чернигов, Ладога, Псков (некрополь которого включал дружинные погребения: Яковлева, Салмина, Королева 2012). Города, синтезировавшие различные функции, в том числе и функцию центра местной округи, оказались наиболее прогрессивными образованиями, тогда как погосты прекратили свое существование на основной государственной территории с прекращением общегосударственного полюдья и началом феодальной эксплуатации «волостей», зависимых от городов, где сидели князья и боярская знать (ср. о формировании волостей и городских центров с позиции существования Славиний — неких «догосударственных» образований у восточных славян Х в.: Горский 2004). Об этих волостях и говорилось в связи с упоминавшейся следующей раздачей городов своим сыновьям Ярославом Мудрым (в 1054 г.) в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Ярослав… остави… сыны своя… Изяслава Кыев? стареишаго, а Святослава Чьрнигов?, а Вьсеволода Переяславли, а прокыя по ин?м волостьм» (Усп. сб.: 62).

Традиционный для формационного подхода показатель отделения города от деревни не столь очевиден для эпохи становления городской сети: существеннее, что крупные городские центры, как и центры, относимые к погостам, возникали на пашнях — как показали раскопки в Новгороде и Гнёздове. С пашенными землями связан также Суздаль (Макаров 2007а: 16). Имя киевских жителей — полян — говорит само за себя, напоминая о том, что славянская земледельческая колонизация была основой для формирования городской сети, освоения международных коммуникаций и прочих процессов, сопровождающих становление государственности.

Древнерусские источники свидетельствуют о превращении к XIII в. погостов в сельские поселения, отличные от городов. Лаврентьевская летопись сетует по поводу татарского разорения в 1237 г.: «и н?(с) м?ста… идеже не воеваша на Соуждальскои земли, и взята городов 40 опрочь свободъ и по-гостовъ» (ПСРЛ, т. I, стб. 464). В новгородских грамотах формулировка «кто купьць поидеть въ свое сто, а см?рдъ, поидеть въ свои погостъ» (ГВНП, № 6, 16) отражает, как показал В. А. Кучкин, разделение городской — сотской организации и сельской системы погостов, к которой «тянут» смерды (Кучкин 2008. С. 409 и сл.).