§ 6. Игорь Старый: князь-волк

Право, правда — одна из начальных и главных тем древнейшей русской истории и, соответственно, Начальной летописи (ПВЛ). Призванные князья — Рюрик, Синеус и Трувор — должны были «володеть и рядить» по ряду, по праву. Деяния первых русских князей закреплялись в правовых актах — уставе Олега и т. д. В этом отношении фигура Игоря, сына Рюрика, выглядит во многом парадоксальной.

В русской традиции он упоминается уже Иларионом в «Слове о законе и благодати»: «Похвалимъ же и мы /…/ нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в своа л?та владычествующе, мужьствомъ же и храборъствомъ /…/ кр?постию поминаются нын? и словуть» (Молдован 1984. С. 91–92; БЛДР, т. 1. С. 42). Илариону вторит Новгородская первая летопись: мужающий Игорь «бысть храбор и мудр»; он объявляет самозванцами Аскольда и Дира, княжащих в Киеве, и садится там сам как законный князь (НПЛ. С. 107). Однако итоги этого княжения, судя по тем же летописям, таковы, что заставляют усомниться в «мудрости и храбрости» Игоря.

«Рассмотрев записанные в летопись предания об Игоре, — писал С. М. Соловьев, — мы видим, что преемник Олега представлен в них князем недеятельным, вождем неотважным. Он не ходит за данью к прежде покоренным племенам, не покоряет новых, дружина его бедна и робка, подобно ему: с большими силами без боя возвращаются они назад из греческого похода, потому что не уверены в своем мужестве и боятся бури. Но к этим чертам Игорева характера в предании прибавлена еще другая — корыстолюбие, недостойное по тогдашним понятиям хорошего вождя дружины, который делил все с нею, а Игорь, отпустив дружину домой, остался почти один у древлян, чтоб взятою еще данью не делиться с дружиною» (Соловьев 1988. С. 143).

Конечно, «храбрость и мужество» князя в летописи — это дань средневековому этикету (Д. С. Лихачев), а не личным достоинствам Игоря. Но дело в том, что и НПЛ, и ПВЛ (где нет «этикетной» характеристики Игоря) подробно описывают несчастья, сопровождающие и неудачный поход на Царь-град 941 г., и попытку Игоря собрать дань с древлян — деяния, действительно несопоставимые не только с удачливостью Вещего Олега, но и с шумной славой Святослава. Стало быть, летописцев и ту среду, которая сохранила до конца ХI в. предания (сказания) о русских князьях, положенные в основу соответствующих летописных пассажей, интересовала не только «этикетная» слава. Вместе с тем в летописи нет и сурового приговора Игорю, который сближал бы точку зрения летописца с позицией современного историка, как нет и прямого осуждения древлян. Наряду с этим справедливой изображается и месть вдовы князя Ольги восставшим древлянам за убийство Игоря.

От этой «объективности» не остается и следа в позднесредневековую эпоху, время становления самодержавия: в «Степенной книге», включающей «Житие» Ольги, древлянский князь Мал «злое умыслившее» убивает Игоря; месть же Ольги направлена на то, «да престанет дерзость в Рустей земле помышляющих злое на самодержавных; да и прочии не навыкнут убивати государьствующих ими в Руси, но со страхом да повинуются величию царствия Руския державы начальником» (БЛДР, т. 12. С. 334).

Чтобы понять тот интерес, который сохранялся к деяниям Игоря в начальном летописании и древнерусском обществе, необходимо исследовать контекст — летописный и исторический, в каковом эти деяния свершились.

Итак, после разгрома под стенами Царьграда в 941 г. Игорь вновь собирает войско; в 944 г. идет на греков, но останавливается на Дунае. Ситуация не свидетельствует об особой робости Игоря — на Дунае во время похода останавливались и Святослав, и Владимир Ярославич (в 1043 г.). Дунай оставался традиционной границей Византии, и, прежде чем начать войну, русский князь, демонстрируя силу, стремился заключить выгодный мирный договор. Естественно, договор Игоря был менее выгодный, чем договор Олега, заключенный после победоносного похода (о котором, впрочем, ничего не знают византийские источники — возможно, он также завершился не у стен Царьграда)[181]. Но для Руси этот договор был совершенно необходим, так как внешняя (а во многом и внутренняя) политика при Игоре была ориентирована именно на Византию: Константин Багрянородный описывает ежегодный весенний сбор «росами» однодеревок, которые рубят в своих лесах, спускают в Днепр и продают росам их пактиоты-славяне. По Днепру русь отправлялась в Византию с торговыми и другими целями.

Термин «пактиоты», как правило, однозначно воспринимаемый как обозначение данников, — свидетельство односторонней зависимости славян от руси, — нуждается в комментарии, опирающемся на контекст сообщения Константина. Славяне-пактиоты сами собирают однодеревки, а затем продают их росам. Таким образом, зависимость здесь не была односторонней: вероятно, термин «пактиоты» предполагал двусторонние отношения, выплату дани по договору — «пакту», «миру» (ср. выше: о термине «пакт»; см. также Свод 2. С. 279).

Наличие такого договора между славянами и русью, как уже говорилось, можно предполагать и на основании «ряда» легенды о призвании варягов и «устава» Олега. С древлянами, названными среди пактиотов руси, отношения, судя по летописи, были сложнее: их территория не входила в домен князя, Русскую землю; древлянская дань была увеличена Игорем после смерти Олега и отпадения этого племени от Киева. Кроме того, дружина Игоря не получила ожидаемых богатств после не вполне удачного похода на Византию; нужно было кормить призванных для похода варягов и т. д. Это, видимо, и послужило основой коллизии, описанной и НПЛ, и ПВЛ, и восходящей, судя по всему, к «сказаниям» о первых русских князьях, предшествовавших составлению первых летописных сводов.

Итак, под 945 г. в летописных текстах значится: «рекоша дружина Игореви: «Отроци Свеньлъжи изод?лися суть оружьемъ и порты, а мы нази. Поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». И послуша ихъ Игорь, иде в дерева в дань и промышляше къ первой (Свенельдовой. — В. П.) дани, и насиляше имъ и мужи его. Возьемавъ дань, поиде в градъ свой. Идущу же ему въспять, размысливъ рече дружин? своей: «Ид?те съ данью домова, а я возъвращюся, похожю и еще». Пусти дружину свою домови, съ маломъ же дружины возъвратися, желая больша им?нья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со князем своимъ Маломъ: «Аще ся въвадить волк в овцъ, то выносить все стадо, аще не убьють его, то вся ны погубить». И послаша к нему, глаголюще: «Пошто идеши опять? Поималъ еси всю дань». И не послуша ихъ Игорь, и вышедше из града Изъкоръст?ня деревлене убиша Игоря и дружину его; бъ бо их мало. И погребенъ бысть Игорь, и есть могила его у Искоръст?ня града в Дерев?хъ и до сего дне» (ПВЛ. С. 27; ср. анализ текста — Гиппиус 2001) (рис. 32, цв. вкл., рис 33).

^{Рис. 33. Скандинавский наконечник ножен меча из кургана, именовавшегося Игоревой могилой. (по: Сокровища ойкумены. Великое переселение. М., 2005. С. 120)}

Здесь нужно отметить, что описание Игоревой смерти оказалось едва ли не единственным вполне достоверным свидетельством существования древних «сказаний» о первых русских князьях во второй половине Х в. Дело в том, что этот мотив стал достоянием не только русской, но и византийской историографии. В «Истории» Льва Диакона (конец Х в.) изложена речь послов императора Иоанна Цимисхия к Святославу, обосновавшемуся к 970 г. в Болгарии: император требует, чтобы Святослав покинул страну в соответствии с давним (944 г.) договором. «Полагаю, — угрожает он, — что ты не забыл о поражении отца твоего Игоря, который, презрев клятвенный договор (очевидно, договор Олега 911 г. — В. П.), приплыл к столице нашей с огромным войском на 10 тысячах судов (поход 941 г. — В. П.), а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды. Не упоминаю я уж о его (дальнейшей) жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое» (Лев Диакон VI. 10)[182].

Это послание подтверждает основную канву военной деятельности Игоря и важность для обеих сторон — Руси и Византии — договорных отношений. Поход Игоря 944 г. не упомянут, потому что русь не перешла Дунай и не нарушила границ Византии. Наконец, сразу вслед за походом на Константинополь упомянут гибельный поход на «германцев». Неясно, почему в греческом тексте древляне названы германцами. Возможно, в конце Х в. уже не было актуальным характерное для Константина Багрянородного и других ранних историков противопоставление руси и славян. В явной форме его нет у Льва Диакона: в сказании, передаваемом русской летописью, древляне противопоставляют себя руси — дружине Игоря; им приписываются слова «се князя убихом рускаго» (ПВЛ. С. 27). Вероятно, такого рода противопоставление дошло через информаторов и до Льва Диакона, который и отождествил древлян с германцами как с западными соседями славян и руси.

Однако самым существенным для наблюдений за «жизнью» предания об Игоре является то, что информация о его гибели осенью 944 г. достигла греков не сразу: в конце 40-х гг. Х в. Константин Багрянородный еще не знал о смерти князя. Значит, это известие хранилось какое-то время в памяти информаторов византийского историка конца Х в. Отличие этой информации от летописного сказания — описание казни Игоря — также обнаруживает «фольклорную» вариативность и вероятные фольклорные истоки предания об Игоре. Наконец, данные Льва Диакона существенно дополняют сказание летописи: Игорь не был убит в стычке, а был взят в плен и казнен.

А. П. Ковалевский обратил внимание на то, что казнь Игоря совпадает с подобными обычаями у тюркских народов — огузов и булгар. Он считал, что «древляне применили к Игорю указанный способ казни согласно действовавшему в то время местному праву, считая киевского князя вором и грабителем, или, как говорили древлянские послы Ольге: «мужа твоего убихом, бяше муж твой аки волк восхищая и грабя»» (Ковалевский 1956. С. 52).

Можно продолжить исследование параллелей мотиву казни Игоря: таков, в частности, античный мотив убийства Тесеем «сгибателя сосен» разбойника Синиса, казнившего путников, или мотив казни Александром сатрапа Бесса, провозгласившего себя царем после поражения Дария (Плутарх. Александр, 145). Для русской истории существеннее сходный мотив у датского хрониста ХII в. Саксона Грамматика, который приписывает такой же способ казни некоему Редону, «рутенскому (=русскому) пирату». Е. А. Рыдзевская (1978. С. 193–194) предполагала здесь знакомство хрониста с русским преданием, что позволяет нам вернуться к проблеме древнерусского — славянского — обычного права.

Точного соответствия описанному у Льва Диакона ритуалу казни в русских источниках неизвестно: так, ритуал повешения на дереве упомянут в связи с описанием расправы над волхвами в ПВЛ (под 1071 г.). Волхвы (языческие жрецы?) со своими сторонниками во время голода в Ростовской земле отбирали запасы, убивая зажиточных людей; родичи убитых отмстили волхвам и уже мертвыми повесили их на дубе. Византийское право предполагало казнь через повешение на месте преступления для разбойника, совершившего убийство (Прохирон 39. 16). Соответствующий обычай имелся и в «законе русском», упомянутом в договоре 911 г. (Малингуди 1996. С. 63, 65). Так позднее расправились и с заговорщиками-боярами, из-за навета которых был ослеплен князь Василько Теребовльский.

Больше для исследования конфликта между Игорем и древлянами дает лексика обычного славянского права. Терминология праславянского права стала предметом реконструкции в работах В. В. Иванова и В. Н. Топорова, приведших индоевропейские, в том числе скандинавские параллели, из которых самая существенная — казнь преступника, называемого «волком» (др. — исл. vargr — «волк, изгой» сопоставимо со славянским «враг»), на дереве, именуемом «волчьим деревом» (др. — исл. vargtre) и т. п. (Иванов 1975; Иванов, Топоров 1978). У славян преступник, в том числе вор, традиционно именовался «волком» — как именуют и Игоря древляне. Ср. в «Сборнике слов и поучений» конца XII — начала XIII в. о разбойнике: «Отъложи вълчью къзнь… и приде яко овьча» и т. п. (СДЯ, вып. 2. С. 165).

Таким образом, известие Льва Диакона о казни Игоря и лексика русской летописи совмещаются в достаточно надежной реконструкции обычного права. Сама речь древлян в передаче летописца напоминает формулы договоров и ранних судебников. Ср.: «Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо»; «Аще оутнеть мечем… то 12 гривне за обиду» (Русская правда. Краткая редакция, ст. 4; ср. также характерное использование союза аще в библейских текстах — Законе в высшем смысле слова: Верещагин 1998. С. 149–151) и т. п. А. П. Новосельцев (1986. С. 26) справедливо считает, что древляне убили Игоря, так как он нарушил договор (ср. выше о «пакте») — собрал дань дважды.

Древлянские речи и далее в летописном сказании продолжают эту правовую тему. Древляне отправляют послов к вдове Игоря Ольге; они говорят княгине: «Мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю, да поиди за князь нашь за Малъ».

Противопоставление Игоря-волка древлянским князьям — добрым пастырям напоминает, прежде всего, о библейских образах и евангельских притчах — их образность характерна для всей древнерусской литературы. Ср. слова пророка Иезекииля о неправедных правителях Израиля: «князи его среде его аки волцы восхищающе похищения» (XXII. 27), — цитированные еще Иваном Грозным. Ср. также «Поучение о спасении души» из Хлудовского сборника XIV в.: «аки волци с буякы (буйный, дикий, жестокий. — В. П.) ходяще грабим чужая именья» (СДЯ, вып. 1. С. 325, и т. п.).

Но В. П. Адрианова-Перетц (1947. С. 96 и сл.) считала слова древлян («аще въвадить волк в овце» и т. д.) «древнейшей записью народной пословицы». Та же исследовательница отметила очевидную двойственность «волчьих» метафор древнейшей русской литературы: помимо обозначения «воровской» жажды наживы, метафора «волк» могла передавать образ князя-воина и княжеской дружины в походе (отметим, что подобная двойственность свойственна и отношению к «буести» — гордыне, буйству, но одновременно и воинской доблести — ср.: Топорков 2005. С. 78–80; СДЯ, вып. 1. С. 323). Самый известный пример — полоцкий князь Всеслав, былинный Волх: в «Слове о полку Игореве» и русском эпосе он наделен способностью превращаться в волка во время походов; в том же «Слове» воины-куряне «скачють аки серыи вълци в поле, ищучи себе чти (чести. — В. П.), а князю славы» (СПИ. С. 24, ср. ЭСПИ, т. 1. С. 223–226).

Эта связь «волчьей» символики с князем и его боевой дружиной обнаруживает в речи древлян не просто инвективу, а столкновение старого племенного права с зарождающимся государственным — княжеским. Их речь можно считать ссылкой на традиционную правовую основу отношений с князем и расправы с Игорем. Далее Ольге предлагается компенсация за убитого мужа — брак с древлянским князем Малом. Трудно сказать, относится ли такой обычай к реалиям славянского права, или этот эпизод передает традиционный мотив — стремление убийцы овладеть имуществом и женой убитого правителя (ср. «сагу» о Гамлете у Саксона Грамматика).

Ближайшую параллель этому мотиву содержит та же «Повесть временных лет», повествующая о том, как Владимир — будущий креститель Руси — «залежал» жену убитого им брата, киевского князя Ярополка, которая была к тому же беременна. Вероятно, о том что эти деяния не противоречили варварскому праву, свидетельствует признание Владимиром родившегося «от двух отцов» Святополка своим законным сыном. Старшинство его признавали и братья — сыновья Владимира Борис и Глеб. Во всяком случае, в летописном повествовании сама Ольга внимает речам послов отнюдь не как противоправному акту и даже коварно соглашается на их предложение, но выбирает другой, тоже вполне правовой вариант разрешения конфликта: месть.