§ 2. «Кто в Киеве нача первее княжити»?

Один из главных вопросов ПВЛ (в лаврентьевской редакции), как уже говорилось, разрывает вопрошание о начале Русской земли — «откуда есть пошла Руская земля» и «откуду Руская земля стала есть». Ответ на вопросы о Русской земле содержится в тексте, непосредственно следующем за «вопрошанием», — рассказом о разделении земли между сыновьями Ноя, основанном на Хронографе по великому изложению и Хронике Амартола. Русь «пошла» в Иафетовой части от заморских варягов и «стала есть» в Восточной Европе среди народов — чудских и балтских данников Руси как государство.

Ответ же на вопрос о первом киевском князе содержится в ином летописном «дискурсе» — повествовании о расселении словен от Дуная «по мнозех времянех» после библейского разделения языков. Сам этот текст осложнен разнообразными вставками, в том числе глоссой о пути из варяг в греки, разрывающей повествование о полянах, живущих на днепровских горах. По сути, подобной глоссой является и комментарий летописца о княжеском достоинстве Кия.

После изложения топонимической легенды о горах, якобы прозванных в память о Щеке и Хориве (и о реке Лыбедь), и об основании ими города, поименованного в честь старшего брата Кия, летописец вступает в полемику с топонимическим преданием, по которому Кий был «перевозником» с «оноя стороны Днепра». Летописец приводит иное предание, согласно которому Кий «княжаше в роде своем» и «ходил к Царюгороду», где принял великую честь «от царя». В Лаврентьевском списке текст об этом царе явно сокращен. В Ипатьевской и Радзивиловской летописях сохранилось признание летописца о том, что этот цесарь — неведомый, «не свемы» (ПВЛ. С. 10, 390; ПСРЛ, т. 2, стб. 8). Главным доводом в пользу достоверности этого «княжеского» предания оказывается опять-таки топонимика: Кий пожелал после встречи с неведомым царем остановиться на Дунае, где срубил «градок мал», «и не даша ему ту близь живущии», но «дунайцы» и доныне зовут это «городище Киевець». Кию пришлось возвращаться в свой град на Днепре, где он и кончил свою жизнь вместе с братьями.

«И по сих братьи, — продолжает летописец, — держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое», далее говорится о племенных княжениях[62] у полян, древлян и прочих славян. Эти события приурочиваются к дохазарскому периоду славянской истории. Ибо, продолжает летописец после вставок о славянских княжениях, вторжении болгар на Дунай, обычаях славян и прочих языков, поляне «по смерти братье сея быша обидимы древлями и инеми околними. И наидоша я козаре, седящая на горах сих в лесех, и реша козари: «Платите нам дань»».

Ремарка о полянах, «обидимых» традиционными супостатами Киева, древлянами в Правобережье Днепра, существенна, во-первых, для понимания того, почему «левобережным» хазарам удалось подчинить себе полян, а во-вторых, для уяснения того, почему в фольклоре Кий предстает перевозчиком. И на Дунае славяне оказывали тюркам-кочевникам такие услуги, поставляя для них лодки. Территория же Киева, по данным археологии, в VIII в. представляла собой анклав левобережной волынцевской культуры, развивавшейся под очевидным хазарским влиянием.

Летописца, однако, интересовали не эти исторические обстоятельства. Далее он приводит рассказ о полянской дани мечами, завершающий космографическое введение к ПВЛ: властители оказались сами рабами, так как «володеють бо козары русьскии князи и до сего дни» (ПВЛ. С. 12).

Космографическое введение продолжается датированной частью летописи, повествующей о начале Русской земли. Со времен Шахматова признается, что тексты преданий о Киеве и трех братьях относятся к древнейшим пластам русского летописания. В первую очередь, это явствует из Новгородской первой летописи (НПЛ), отражающей — вместе с ПВЛ — более ранний Начальный свод. Однако новгородская редакция преданий о Кие существеннейшим образом отличается от редакции ПВЛ: в ней отсутствует рассказ о княжеском достоинстве Кия, истекающего из «факта» его похода на Царьград.

Можно было бы предположить, что этот мотив был сознательно изъят новгородцем, который заявлял во вступлении, что расскажет о том, как «преже» была Новгородская волость и потом Киевская — ведь именно в Новгород были призваны первые — варяжские — князья. Правда, принятие этого довода осложняется последующим пассажем, где говорится о том, что Киев был назван в честь «великого князя», как Рим — в честь «Рима» и т. д. В предыдущем параграфе говорилось, что это введение было составлено не ранее XIII в., так как (в полном соответствии с композицией) НПЛ обещает довести изложение до Алексея (Алексы) и Исаака Ангелов.

Очевидно, что новгородец сокращал текст ПВЛ, часто неуклюже — ибо и легенде о призвании варягов он предпослал анахроничное введение, относя призвание ко «временам» Кия, Щека и Хорива, хотя сам же перед этим рассказал о хазарской дани с полян, которую те собирали по смерти братьев. Однако не менее очевидно, что и в ПВЛ рассказ об основании Киева, смерти братьев и нашествии хазар был «распространен» вставками. Вставной характер носит, как мы уже предполагали, и полемика летописца о княжеском достоинстве Кия.

Зачем летописцу понадобился этот рассказ? Конечно, можно предположить, что основанием для него были сведения о городище Киевец на Дунае. Составителю ПВЛ было известно, что распоряжаться городами на Дунае мог лишь «царь» или «великий князь», как это произошло при Мономахе (ПВЛ под 1116 г.: ср. Алешковский 1971. С. 43–44). Идея о том, что топонимика оказывалась основой исторической памяти и историографических конструкций, возникала и у Б. А. Рыбакова: «Может возникнуть мысль, что весь рассказ Нестора о Кие (или по крайней мере та его часть, которая повествует о Киевце) навеян наличием созвучного города на Дунае» (Рыбаков 1963. С. 30–31). Но от этой мысли Рыбаков отказался, оставшись сторонником «исторической школы», напрямую усматривающей за каждым книжным сюжетом исторические или археологические «реалии».

Летописец говорит о княжении «рода» легендарных братьев у полян, не поминая, однако, никаких князей в эпизоде, связанном с хазарской данью, — по смерти братьев поляне были обижены соседями. Последнее свидетельство не случайно, ибо та же ПВЛ, рассказывая о походе Аскольда и Дира, именуемых боярами призванного в Новгород Рюрика, свидетельствует, что на вопрос варягов: «Чей се градок?» поляне ответили: «Была суть 3 братья, Кий, Щекъ, Хоривъ, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы с?дим, родъ ихъ, платяче дань козаромъ» (ПВЛ. С. 13). Аскольд и Дир остались в этом «выморочном» городе и «начаста владети польскою землею» как князья[63].

Далее происходит известная коллизия, «легитимистские» основания которой очевидны в ПВЛ и неясны в НПЛ: законные наследники Рюрика Олег и Игорь (или один Игорь — в НПЛ) являются из Новгорода в Киев и убивают Аскольда и Дира как узурпаторов, не принадлежащих княжескому роду. Стремление усмотреть вторичность текста ПВЛ по отношению к тексту НПЛ, якобы в большей мере отражающему некий Начальный свод, безосновательны по той причине, что оба эти текста «вторичны». Так, фраза НПЛ «рече Игорь ко Асколду: «вы неста князя, ни роду княжа, нь аз есмь князь, и мне достоить княжити»» — свидетельствует не о том, что в первоначальном тексте один Игорь противостоял одному Аскольду, а о том, что новгородец переиначил текст, известный по ПВЛ, где Олег, как представитель княжеского рода, обращается к двум узурпаторам; об этом свидетельствует двойственное число — «вы н?ста князя» (НПЛ. С. 107)[64].

Историческая же реальность (точнее, реалии) являет себя там, где она подлежит «коллективной проверке»: это традиционная для ранних летописных текстов этиологическая концовка, призванная подтвердить достоверность описываемых событий (вспомним о городище Киевец и о самих киевских урочищах). «И убиша Асколда и Дира… и погребоша и на гор?, еже ся ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъмин двор; на той могиле поставил Олъма церковь святаго Николу; а Дирова могила за святою Ориною» (ПВЛ. С. 14). Могилы Аскольда и Дира, в отличие от могил легендарных Кия, Щека и Хорива, были хорошо известны в Киеве, во всяком случае, еще в эпоху составления Начального свода. Поляне — «кыяне», не принимавшие участия в призвании варяжских князей по новгородскому обычаю, помнили о курганах Аскольда и Дира как о могилах своих князей; для бесписьменного периода характерна такая фольклорная память (Рогов 1988; Петрухин 2008).

Значение этих данных не было оценено, в частности, в текстологических штудиях А. А. Шахматова: исследователь исключил из своей реконструкции Древнейшего киевского свода упоминание конкретных «адресов» этих киевских урочищ — Аскольдовой и Дировой могил (Шахматов 2002. С. 362). Между тем именно информация, которую содержала историческая память о княжеских могилах, позволяет понять те проблемы, с которыми столкнулись первые русские летописцы при воссоздании самого темного периода начальной русской истории — периода вокняжения первых князей.

Фольклорная «генеалогическая» память материализовалась, воплотилась в топонимии, в урочищах. Наследники Олега и Игоря должны были передать летописцам легенду о призвании варягов — легитимных князей во главе с Рюриком, но в эпоху составления первых сводов в Киеве еще помнили о курганах Аскольда и Дира, урочищах, где они располагались (недаром НПЛ и ПВЛ приводят их точные координаты). И киевляне знали, что то были могилы древних князей (ср.: Ловмяньский 1985. С. 143).

Кем бы ни были Аскольд и Дир — варяжскими князьями, обосновавшимися на Среднем Днепре до призвания Рюрика, или боярами новгородского князя (ср. в главе VIII.2), киевским князьям и киевскому летописцу (НПЛ вообще не интересовало происхождение Аскольда и Дира) важно было продемонстрировать легитимность правления династии Рюриковичей в Киеве. Для этого необходимо было превратить фольклорную фигуру основателя города Кия в первого князя, не оставившего наследников, и поместить рассказ о нем в предысторическую хронографическую часть летописи.

В новгородской версии киевская легенда связана не с дунайской прародиной славян, рассказ о которой был изъят вместе с космографическим введением, а со временем призвания варягов — то есть с началом истории Новгорода, ибо «Новгородская волость» была прежде киевской, как сказано во введении к НПЛ. Отсюда несообразность и сбивчивость первой статьи НПЛ (6362 г.): главка «Начало русской земли» предваряет там киевскую легенду о братьях Кие, Щеке и Хориве, где о Русской земле ничего не говорится, сама же легенда вводится лишенной смысла библейской фразой «живя-ху кождо родом своим» и т. д., вырванной из контекста космографического введения ПВЛ. Поход руси на Царьград никак не увязывается ни с Киевом, ни с Аскольдом и Диром, хотя и разрывает рассказ о киевской предыстории — предшествует повествованию о смерти Кия и хазарской дани с полян (ср.: Шахматов 2002. С. 83–84; Творогов 1975. С. 71) (рассказ о походе руси заимствован из Хронографа по Великому изложению).

М. Н. Тихомиров специально обратил внимание на несообразность текста в этой вставке (Тихомиров 1979. С. 52–53): поход руси отнесен ко времени Михаила III и его матери Ирины, в то время как матерью императора была Феодора, которая действительно возвестила «поклоняние иконам» (конец иконоборческого периода), о чем сообщает НПЛ. Тихомиров предположил, что имя Михаила появилось во вставке в результате работы компилятора, первоначально же речь шла об Ирине (видимо, матери Константина VI, также императрице-иконопочитательнице, но правившей после 780 г.). Это предположение Тихомиров обосновывал не текстологически, а исходя из исторического, точнее — предысторического контекста киевской легенды: ведь Кий должен был править во времена начальной славянской истории, в эпоху расселения с Дуная. В новгородской же редакции получалось, что он жил во времена призвания варягов в середине IX в. Если так, то новгородский «компилятор» действительно в своей конструкции ориентировался на киевскую легенду ПВЛ, повествующую о древнем князе Кие, и сама конструкция не может относиться к гипотетическому Начальному своду.

Далее в НПЛ говорится о призвании в Новгород варяжских князей и, наконец, о Русской земле, что прозвалась «от варягов». Эта фраза из ПВЛ в новгородской летописи также лишена смысла, ибо русь включалась в число варяжских народов в изъятом новгородцем космографическом введении. Текст НПЛ об Аскольде и Дире очевидно отсылает к тексту ПВЛ, где Аскольд и Дир «придоста» в Киев из Новгорода по пути из варяг в греки. Но новгородцу требовалось развести новгородскую и киевскую историю, о чем он заявлял во введении к летописи, противопоставляя Новгородскую волость Киевской. Этот текст НПЛ не раз использовали сторонники исконной династии «Киевичей», к которой приписывали варягов Аскольда и Дира (начиная с польского хрониста XV в. Яна Длугоша).

При этом в хронологической статье о начале Русской земли «от Адама» — первой погодной статье ПВЛ (852 г.) — первым «историческим» киевским князем назван, естественно, не Кий, а Олег. Могилы же Аскольда и Дира ставили перед киевским летописцем сложную проблему первенства князей (Тихомиров 1979. С. 51–62). Очевидно, что киевские урочища заставили составителя ПВЛ сконструировать книжный сюжет о доисторическом (дорусском) походе на Царьград и изобразить Кия первым князем — основателем города в соответствии с традициями средневековой этимологии (используя информацию о Киевце на Дунае и название самого Киева). Сходным образом существование урочища Угорского под Киевом позволило летописцу увязать продвижение венгров в Паннонию с эпохой Олега (см. главу VI.2).

Не могилы князей, а названия Киева и киевских горок Хоревицы и Ще-кавицы стали основой для реконструкции имен трех киевских братьев — обычная для средневековых хроник этимологическая традиция[65] (Гене 2002). В явном виде они содержатся в не раз упомянутом введении к НПЛ: «якоже древле царь Рим, назвася и во имя его город Рим… тако ж и в нашей стране зван бысть град великим князем во имя Кия, его же нарицают тако перевозника бывша». Для дискуссии о времени составления этого введения (ср.: Гиппиус 2006; Цукерман 2009) существенно, что полемическая формулировка НПЛ явно отсылает к легенде о княжеском достоинстве Кия в ПВЛ, ибо новгородская летопись такой информации не содержит. Кроме того, наименование Кия «великим князем» связано с традицией «удельного периода», когда (с конца XII в.) формализуется этот титул. Князь Кий нужен был составителю ПВЛ для легитимации княжения Олега и Игоря, убийц Аскольда и Дира.

***

В зачине «Задонщины» — повести о Куликовской битве, написанной вскоре после знаменитого Мамаева побоища 1380 г., — великий князь Московский Дмитрий обращается к своему брату, князю Владимиру Андреевичу: «Пойдем, брате, тамо в полунощную страну — жребия Афетова, сына Ноева, от него же родися русь православная. Взыдем на горы Киевския и посмотрим славного Непра и посмотрим по всей земле Руской. И оттоле на восточную страну — жребий Симова, сына Ноева, от него же родися хиновя — поганые татаровя, бусормановя. Тъ бо на рек? на Каяле одол?ша родъ Аф?тов. И оттоля Руская земля с?дитъ невесела; а от Калатьския рати[66] до Мамаева побоища тугою и печалию покрышася…» (ПЛДР. XIV — середина XV веков. Л., 1981, с. 96).

Киев давно перестал быть столицей некогда единого Древнерусского государства, не существовало и политического единства древнерусских земель, разделенных между Ордой и Литвой. И все же Киев оставался центром мира в русской средневековой культуре.

Средневековая культура основывалась на традиции, и «Задонщина» следовала Начальной летописи — «Повести временных лет»: события на Руси — средоточие всемирной истории, где сходятся судьбы — «жребии» — потомков сыновей Ноя. Жребий Иафета, от которого произошла Русь, автор «Задонщины» вслед за Нестором помещает в полунощной — северной — стороне. Таков традиционный библейский взгляд на мир — взгляд из Иерусалима. Но историческим центром, откуда смотрят на этот мир герои «Задонщины», остаются Киевские горы. Реальный исторический рубеж, определяющий судьбы Руси — битва на Калке-Каяле, где татары именуются древним именем гуннов (хиновя). Легендарный Боян поет в «Задонщине» славу первым киевским князьям, Игорю Рюриковичу, Владимиру Святославичу и Ярославу Владимировичу — предкам Дмитрия Донского. Пространство и история (включающая происхождение московского княжеского рода) сходятся в одном центре — Киеве, при том, что сам этот центр реально находился под властью Литвы.

Удивительно то, насколько при общем непонимании ценности и отсутствии живого интереса к памятникам древнерусской культуры в послепетровскую эпоху, сохранился этот взгляд в русской культуре нового времени.

Через четыре с половиной столетия после «Задонщины» Н. В. Гоголь, не разделявший в своих произведениях малоросское (украинское) и собственно русское, так же видит из Киева весь свет, как видел его Нестор-летописец.

Сравним текст из гоголевской «Страшной мести»: «За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел лиман, за лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская. «А это что такое?» допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся в небе и больше похожие на облака серые и белые верхи. «То Карпатские горы!» говорили старые люди».

Ю. М. Лотман в работе о пространстве у Гоголя писал в связи с этим пассажем о свойстве вогнутого волшебного пространства, периферия которого как бы поднимается, обнаруживая дальние дали перед наблюдателем, располагающимся в его центре (Лотман 1988. С. 260–261). Но и сам Киев расположен на горах, и чудо, открывающееся за Киевом взорам народа в «Страшной мести» в начале самой развязки — гибели колдуна, означает, что событие происходит в центре мира, откуда видно все стороны света.

Сторонний наблюдатель XVI в. — писавший по-латыни Михалон Литвин (Михалон Литвин, фрагм. 9) — приводит подлинное фольклорное свидетельство такого отношения к Киеву, «народную поговорку роксоланов» (характерное для польско-литовской позднесредневековой традиции наименование сарматским этнонимом русских, именуемых также рутенами, русинами и обитающих на землях, подвластных Речи Посполитой): с холмов крепости Киева «можно видеть многие другие места». Киевские горы, на которых, по летописной легенде, предрек славу будущему городу Андрей Первозванный, очевидно, в православном сознании (ср. русь православную «Задонщины») соотносились со Святыми горами: Святая земля — это место, возвышающееся над всем миром, в эту землю и библейский центр мира Иерусалим паломники совершают «восхождение».

В зачине поздней русской былины о монголо-татарском нашествии в Киеве также открывается зрителям «чудо чудное, диво дивное»: «душа красна девица» выходит из Божьей церкви и из городских стен, спускается под «круту гору» по колени в синее море (!), кладет книгу на алтын-камень, читает ее и плачет о грядущей судьбе Киева, осажденного татарами. В былине объясняется, что красна девица — это сама «мати Божья — Богородица»; в других вариантах былины плачет «стена мать городовая».

В. Я. Пропп возводил этот былинный мотив к образу Богоматери на апсиде Святой Софии Киевской (византийская мозаика XI в.) — «нерушимой стены» и Градодержицы (Пропп 1958. С. 306). Синее море и алтын-камень также не случайны, ибо алтын, или алатырь, «бел-горюч камень» русского фольклора, «всем камням отец», стоящий посреди моря-океана — это русский вариант пупа земли, где происходят главные события, определяющие судьбы мира (и человека), где растет мировое древо, стоит престол Господень, пребывает сам Господь со святыми и апостолами (ср. главу I.2), который в некоторых фольклорных текстах течет к Киеву. Совмещение «пупа земли» и Киева, перемещение алатыря и моря к подножию Киевских гор — чудо русской былины, записанной на реке Мезени в начале ХХ в., и чудесное видение в повести Гоголя объединяются тем механизмом передачи или, точнее, удержания традиции, который ранее относили к сфере архетипического, в современной же науке его принято именовать «ментальностью».

Конечно, этот архетип формировался исторически, прежде всего — в трудах и в сознании древнерусских книжников и правящего Русской землей княжеского рода. Текст Начальной летописи, рассказывающий о жребиях сыновей Ноя, сходящихся на Руси, восходит к апокрифической «Книге юбилеев» или Малому Бытию. Суть этого текста в чрезвычайно актуальной для раннего летописания и древнерусской истории заповеди, данной в Книге трем братьям — Симу, Хаму и Иафету: «не преступати никому же в жребий братень» (об этом уже говорилось выше). Эта заповедь была повторена летописцем в связи с распрями трех сыновей Ярослава Мудрого, преступивших в 1072 г. завет отца, разделившего между ними Русскую землю и три города ранее неделимого княжеского домена в Среднем Поднепровье — Киев, Чернигов, Переяславль (Петрухин 2008а).

Киев должен был оставаться в руках старшего представителя княжеского рода — старшего брата, и это право подтверждала традиция: записанная Нестором киевская легенда, которая связывала само основание города со старшим братом. Вопрос: «Кто в Киеве нача первее княжити» вводит первый собственно «исторический» сюжет русской истории. Легенда об основании Киева призвана ответить на один из главных вопросов летописи. При этом сама легенда помещена в лишенную летописных дат вводную — космографическую — часть летописи, которая начинается повествованием о расселении потомков трех сыновей Ноя, среди них славян, в том числе киевских полян, потомков Иафета, от Дуная. Космографическое введение к летописи насыщено легендарными мотивами, в том числе и очевидно фольклорного происхождения. К таковым относится общеславянское предание о Дунае как главном мифоэпическом рубеже, об аварах-обрах, которые угнетали славян, были горды и велики телом, и Бог истребил их, как библейских допотопных великанов. «Обры» действительно стали древними великанами в славянском фольклоре.

Итак, во введении к НПЛ, которое А. А. Шахматов считал принадлежащим Начальному своду, предшествующему ПВЛ, Кий именуется «великим князем», а затем «перевозчиком» и «ловцом», что явно отсылает к некоему тексту, где это противопоставление было бы как-то прояснено. Этот текст и содержится в легенде ПВЛ о Кие, Щеке и Хориве, где говорится, что Кий был князем, а не перевозчиком, и ходил на Царьград, но, как уже отмечалось, этот текст был изъят из варианта киевской легенды новгородской летописи, где Кий князем не именуется. Можно понять, почему новгородец изъял, казалось бы, актуальный для него рассказ о походе Кия на Царьград и получении им княжеских почестей от царя: ведь киевская легенда перемещена в НПЛ из вводной части в летописную — статью 6362 года, повествующую о царствовании Михаила III, но при нем на Царьград ходил не Кий, а русь Аскольда и Дира, о чем и рассказывается в той же статье НПЛ (ср.: Тихомиров 1979. С. 51–53 и § 1 этой главы).

Во введении к НПЛ мы имеем дело не с изначальным «фольклорным мотивом», а с характерной для древней книжности этимологической конструкцией: как Рим был назван «во имя» царя Рима, Антиохия в честь Антиоха и Александрия в честь Александра, «тако ж и в нашеи стране зван бысть град великим князем во имя Кия, его же нарицают тако перевозника бывша; инеи же: ловы деяше около города». Напомним, что среди столиц не назван Царьград-Константинополь, хотя Константин был образцом правителя в конструкциях русских книжников: предисловие, как и пишет его автор, было составлено после царствования «Александра и Исакья» (НПЛ. С. 104) — взятия Царьграда фрягами в 1204 г.

Исходным для новгородского летописца был текст ПВЛ — но был ли он «фольклорным», а не результатом традиционной этимологической конструкции, производящей из топонима Киев его эпонимического основателя Кия? Опирался ли этот текст на «былинный» мотив похода на Царьград и попытку Кия закрепиться в Киевце на Дунае, чего ему не позволили «дунайцы», так что лишь городище Киевец сохранилось от этого деяния?

Исторические «реалии» данного текста волновали уже редакторов ПВЛ: в киевской легенде Ипатьевской летописи неуклюжий текст Лаврентьевской редакции, где Кий «велику честь приял от царя, при котором приходив цари» (ПВЛ. С. 9), видоизменяется: Кий «велику честь приял есть от царя, которого не вем» (ПСРЛ, т. 2, стб. 8). Отметим, что Ипатьевская редакция концентрировалась на вопросе не о том, кто первым княжил в Киеве, а о том, кто первым начал княжить в Русской земле, и проблема основания Киева не была для нее настолько актуальной, насколько она была значима для Лаврентьевской. Для НПЛ мотив дунайского похода был нерелевантен, поскольку Кий и так приравнивался Ромулу («Риму») и Александру.

Общим местом современной историографии остается признание за легендой об основании Киева одновременно фольклорных и исторических истоков. Эта традиция восходит к средневековью, по крайней мере, к «Синопсису», где предлагается и точная дата основания Киева (431 г.). Тиражируются и средневековые этимологические конструкции, в том числе возведение имен основателей Киева к скифо-сарматскому периоду, восходящие еще к домыслам средневековой польской историографии (ср. во Введении о Яне Длугоше), продолженным еще В. Н. Татищевым (Татищев, т. II: 198, прим. 12). При том, что как раз Татищев считал имя эпонимического героя Кия вымышленным, а название города восходящим к топониму — Киевской горе (т. I: 352). Эти конструкции игнорируют собственно летописный контекст киевской легенды, что дает свободу для «историко-фольклорных» спекуляций.

Исторические «факты» для реконструкции деяний и самого образа Кия остаются во всех вариантах киевской легенды стереотипными для средневековой хронографии: как правитель он должен был основывать города (ср.: Коновалова, Перхавко 2000. С. 28–29; Мельникова 2003. С. 70–72). Киевец (городище) на Дунае и Киев на Днепре свидетельствуют о его деяниях. Эти построения целиком соответствуют вполне очевидной для ПВЛ тенденции — стремлению увязать историю киевских полян с Центральной Европой — Дунаем, где они должны были среди прочих дунайских славян получить письменность от Кирилла и Мефодия (анахроническая статья 898 г. — см. главу 6).

Тем не менее в историографии множатся схемы, продолжающие конструкции средневекового книжника: киевская легенда считается наследием древнего славянского фольклора, предаваемого какими-то «языческими волхвами» (Коновалова, Перхавко 2000. С. 32), или отражением исторических реалий, сохраняемых исторической памятью на протяжении столетий (в построениях «исторической школы» Б. А. Рыбакова). При этом большая часть исследователей сходится на том существенном обстоятельстве, на которое указывал еще С. М. Соловьев: основой летописной конструкции были известия о городище Киевец на Дунае, сохранявшемся до начала XII в., когда составлялась ПВЛ.

Как уже говорилось, и Б. А. Рыбаков уловил «хорографическую» систему, на которую мог опираться летописец (параллелизм болгарско-дунайской столицы Преслав, Переяславца на Дунае, где хотел основать центр своей державы Святослав, Переяславля на Днепре и, соответственно, Киевца на Дунае и Киева на Днепре), но он прямо отнес эту систему в праславянскую древность, связав дунайские города с походами антов VI в. на Византию. Указал Рыбаков (вслед за В. Г. Васильевским) и на наиболее созвучный Киеву пункт на Нижнем Дунае — город Cius (Рыбаков 1963. С. 30–31).

Попытки напрямую соотнести данные киевской археологии с летописными, неоднократно предпринимавшиеся и после работ Б. А. Рыбакова, не выдерживают критики: ранние додревнерусские поселения или монетные находки на территории Киева не имеют прямого отношения к истории города. Эти остатки не могут свидетельствовать о существовании Киева за полтысячелетия до возникновения других русских городов, прежде всего с точки зрения теории общественно-экономических формаций, которой придерживались исследователи, праздновавшие в советские годы 1500-летний юбилей Киева (ср.: Комар 2005; Sahaidak 2005).

Более реалистично мыслящие исследователи признают, что эта система не могла быть известна в Киеве до походов Святослава в 970-е гг. В. Б. Перхавко подробно изучил историографию проблемы и материалы, известные из Киуса/Циуса — исходно римской крепостцы на Дунайском лимесе, основанной в III в. на месте гето-фракийского поселения. Однако по археологическим данным этот город продолжал существовать в VIII–XI вв. (Коновалова, Перхавко 2000. С. 27–29) — то есть не стал городищем, упомянутым ПВЛ. Впрочем, прямолинейное соотнесение данных археологии с историческими «реалиями» рискованно.

Возвращаясь к летописи, нельзя не заметить, что информация о Киевце отсутствует в НПЛ, а стало быть, и в реконструируемом А. А. Шахматовым Начальном своде конца XI в. Если городище Киевец стало известно лишь составителю ПВЛ, то информация о нем могла достичь его только во время дунайских деяний Мономаха (захват городов на Нижнем Дунае в 1116 г.). Созвучие имен дунайского городища и Киева, подкрепленное известной летописцу ассоциацией Переяславец — Переяславль (город на рубеже собственно Русской земли), равно как и договор Святослава с греками, способствовали конструированию летописного текста о дунайском походе Кия. Летописец должен был дезавуировать фольклорную легенду о Кие-перевоз-нике (ср.: Смирнов 1997. С. 372–373). Вместе с тем очевидно, что летописец не следовал собственным домыслам или некоему фольклорному тексту: ранняя история, точнее — предыстория Киева, является плодом научной этимологической конструкции.

Раскопки последних лет в Киеве показали, что традиционное отнесение начального города к поселению «на горе» не имеет определенных исторических оснований. На горе располагался киевский некрополь Х в. Как уже говорилось, древнейшие городские кварталы обнаружены на Подоле. Насколько анахроничным в таком случае следует считать летописный рассказ о древлянском посольстве к Ольге, которое прибыло по воде к Боричеву спуску, «бе бо тогда вода текущи въздоле горы Киевьския, а на подольи не седяху людье, но на горе» (ПВЛ. С. 27)?

Последующий летописный текст (уже под 980 г.) по киевской топографии проясняет ситуацию: Владимир ставит кумиров «на холму вне двора теремного» (ПВЛ. С. 37). На горе рядом с дружинным некрополем располагался лишь княжеский двор. Вероятно, не случайно и Ярополк должен был укрываться от варягов Владимира не в самом Киеве, а в более укрепленном Родне на крутом мысу в устье Роси (городище Княжья гора). Это позволяет вернуться к дискутируемому в науке значению скандинавского наименования Киева K?nugar?r с формантом gar?r, «укрепленный двор», и значению наименования всей Руси — «Гарды»: возможно, это наименование обязано своему появлению не только топографии Новгорода и поселений Поволховья (Джаксон 2001. С. 57–58). Историческую основу обнаруживает и другая традиционная этимология скандинавского наименования Киева: от k?na — «лодка особого вида», K?nugardr — «укрепленный двор, к которому прибывали лодки» (ср.: Томсен 1891. С. 74; Джаксон 2001. С. 58). Это наименование соответствует последним открытиям на Подоле, который регулярно заливался при разливах.

Итак, летописец (или его информанты) отказался от образа Кия как традиционного фольклорного первопоселенца-перевозчика, превратив его в князя, ходившего на Царьград. Зачем ему понадобилось такое превращение?

Летописца принято обвинять в тенденциозности, часто без особых оснований. Как раз в изложении киевской легенды некие основания для подобных претензий имеются, ибо киевским наследникам Рюрика важно было продемонстрировать легитимность своей княжеской власти жителям города, которые еще помнили о своих первых князьях Аскольде и Дире и видели их могилы во время составления летописи. Для этого понадобилась книжная легенда о древнем князе Кие, не оставившем потомков. С чем могло быть связано несуразное сокращение исходного текста в НПЛ и что могло заставить редактора этого текста переиначить судьбу Олега, настаивая на его смерти в Ладоге? Если исходить из самого текста НПЛ, то таким основанием могла быть известная ему и альтернативная киевской легенда о могиле Олега в Ладоге.

Представляется неоправданной реконструкция Начальной летописи, при которой начало истории оказывается оторванным от главных вопросов[67] и тем более от космографического введения. Космографическое введение и главные вопросы о происхождении Русской земли и первом князе в Киеве читались во вводной части Начального свода. Если опираться на наблюдения Шахматова и Истрина и признавать, что Начальный свод использовал компилятивный Хронограф по великому изложению, но не Хронику Амартола (Творогов 1976), то это введение должно было включать сюжеты разделения земли тремя сыновьями Ноя по жребию, строительства Вавилонский башни (из «Малого Бытия»), расселение славян среди 72 языков и потомков Иафета, рассказ о котором завершался упоминанием полян и расхожей библейской фразой «и живяху кождо с своим родом и на своих местех». Далее следовала полная киевская легенда (включая мотив Кия-перевозчика, отраженный во введении к НПЛ) и, наконец, сюжет о хазарской дани на полянах.

Характерно, что Начальный свод завершается (в шахматовской реконструкции) пространным повествованием о поражении трех русских князей — Святополка киевского, Владимира черниговского и Ростислава переяславского от половцев в 1093 г. (ПВЛ. С. 91–95)[68]. Мотив трех братьев[69] оказывается, таким образом, лейтмотивом первой редакции Начальной летописи — «Повести временных лет».