5.3. Опыт взаимовосприятия: красноармейцы и население Сербии

Анализ русского фактора в событиях 1941–1945 гг. в Югославии был бы неполон без рассмотрения темы взаимного восприятия красноармейцев и местного населения Сербии (как гражданских лиц, так и тех, кто взялся за оружие в годы гражданской войны и оккупации). Этой теме стоит посвятить особое внимание, т. к. значение взаимного восприятия красноармейцами и местным населением было важно как для развития событий в годы войны, так и для формирования стереотипов взаимовосприятия сербов и русских вообще. Именно русских и сербов, а не столько югославов и советских граждан вообще, т. к. большая часть боевых действий проходила на территории Сербии, а свыше двух третей красноармейцев были этническими русскими[963]. Пребывание в Сербии позволило бойцам РККА сформировать свои стереотипы о сербах, восстановив представления народа о Балканах, утерянные в результате левых загибов послереволюционной эпохи. Некоторые из стереотипов, сложившихся о сербах и югославах вообще, дожили в русском народе до девяностых годов прошлого столетия. С другой стороны, до тех же 90-х годов, хотя и с некоторыми дополнениями и уточнениями, дожили представления о «советских русских», сформированные в результате вхождения РККА на территорию Сербии осенью 1944 г.

Чтобы понять природу впечатлений, произведенных на местное население Западных Балкан осенью 1944 г., необходимо шире рассмотреть то, что собой представляли солдаты и офицеры РККА, которых осенью 1944 г. увидели перед своими домами жители Сербии, Белграда и Воеводины.

Люди, которые пришли на Балканы в рядах Красной армии осенью 1944 г., сильно отличались от тех двух массовых волн русского народа, которые прибывали на Балканы до этого: во время Восточного кризиса 1875–1878 гг. и после Гражданской войны в 1919–1921 гг. Революция, Гражданская война, установление тоталитарного режима, претендовавшего на эксклюзивную истину новой идеологии, — все это привело к изоляции России, выделению ее из семьи европейских народов. Само имя Россия, в соответствии с ленинскими мечтами о всемирном пролетарском государстве, уступило место новому названию — Союз Советских Социалистических Республик. Вследствие усиления «шпиономании» и пресечения всех контактов с иностранцами вне контроля «органов», а также в результате усиленной пропаганды и навязывания идей о страданиях пролетариата под пятой капиталистов и о благодатном влиянии социализма в конце тридцатых годов ХХ века большая часть советского населения имела сравнительно мало реальных представлений о том, как жила остальная Европа. В СССР не было иностранных инвестиций или колоний, которые можно было бы грабить, поэтому ускоренная индустриализация шла за счет самого населения. Падение жизненного уровня крестьян дало СССР возможность развить тяжелую индустрию и военную промышленность. Это позволило СССР в отличие от царской России, производить военную технику, которая могла на равных конкурировать с самыми современными образцами. Более высоким стал и средний образовательный уровень, особенно среди молодежи, которая и доминировала в рядах красноармейцев.

Переход через советско-румынскую границу, как ни трагикомично это звучит, был для большинства красноармейцев шансом впервые в жизни увидеть Европу и на деле сравнить капитализм и социализм[964]. Это настолько беспокоило советских руководителей, что они старались получить как можно более детальные политдонесения всех уровней о впечатлениях, которые увиденное производило на массы. С другой стороны, советское руководство пыталось максимально улучшить впечатление, которое сами красноармейцы оказывали на мирное население освобожденных от немцев стран.

Солдаты и офицеры представляли собой сравнительно молодое поколение. Молодость офицерского состава объяснялась колоссальными потерями начала войны, выбившими значительную часть офицерских кадров. Молодость офицеров РККА сразу же бросалась в глаза офицерам балканских армий, которые впервые могли видеть «подполковника — командира бригады, двух майоров — командиров полков. Все молодые люди, подполковнику лет двадцать, майору под тридцать, а второму меньше — 25»[965]. Это удивление не могли не заметить и сами молодые офицеры[966]. Ускоренная подготовка офицеров военных лет компенсировалась богатым боевым опытом. Оказавшимся за рубежом боевым офицерам советская пропаганда пыталась внушить кастовые привычки и манеры[967].

Молодость, сочетавшаяся с большим боевым опытом, увеличивала самоуверенность, можно даже сказать, самонадеянность солдат и в особенности офицеров. По отношению к балканским коллегам не могло не быть определенной снисходительности. Негативную роль в этом сыграло и то, что первой балканской армией, попавшейся на пути наступления РККА, была румынская королевская армия. Румынская армия, особенно ее офицеры, не вызывала уважения советских офицеров и до прихода на Балканы. «…Боеспособность советского воина и румынского солдата… вообще несравнимы», считал начальник штаба Третьего Украинского фронта С.П. Иванов; «…румыны сдавались группами, за один вечер был взят в плен целый румынский полк…» — вспоминал батальонный комсорг одной из стрелковых дивизий Третьего Украинского фронта А.П. Роменский. На низкую боеспособность румынской армии накладывались склонности румынских офицеров к использованию пудры для лица, румян, помады, мушек и корсетов[968]. Быстрая перемена внешнеполитической ориентации румынской и болгарской армиями также не внушали к ним уважения со стороны советских офицеров. Советская пропаганда прямо указывала на причины этого. Так, армейская газета 17-й воздушной армии «Защитник Отечества» признавала: «Покинули Гитлера румыны, отказались от него и финны, отвернулись теперь и болгары — уж больно сильны наши удары»[969]. После заключения союза Румынии с СССР попытки румынских офицеров добиться того, чтобы их приветствовали на улицах младшие по званию, часто приводили к неприятным инцидентам, вплоть до перестрелок[970]. Отношение к первой встретившейся на пути балканской армии стало нормой при формировании отношений к другим балканским вооруженным силам. Офицеры РККА были полностью уверены в своем превосходстве и над болгарскими коллегами. «Ведь это он по возрасту мне в отцы годится, а по сути-то — кто он такой в сравнении со мной? Мы с боями из-под Москвы пришли сюда, а они еще и не воевали. Я — боевой и опытнейший офицер могучей армий, а он представляет армию заштатного государства, царь которого льстиво прислуживал Гитлеру», — эти мысли обоснованно витали в головах советских офицеров, встречавшихся с офицерами монархических балканских армий[971].

Еще одной общей чертой офицеров и солдат Третьего Украинского фронта, вступивших на землю Сербии, была их общая неизмеримая усталость в результате тяжелейшей физической и психической нагрузки. Слабое сопротивление румынской армии и мгновенная капитуляция болгарской армии не спасали от многочасовых (около 12 часов в сутки) пеших маршей, которые для защиты от возможного нападения авиации противника приходилось совершать по ночам. Эта тяжелая нагрузка сочеталась с гнетом ответственности, если речь шла об офицерах. Для некоторых это бремя оказывалось непосильным. Например, командир 703-го стрелкового полка 233-й дивизии Дмитрий Тимофеевич Нестерук получил от командира дивизии несколько замечаний вследствие неподобающего поведения отдельных солдат его полка во время марша через Румынию. Подавленный физической и психической усталостью, молодой офицер, которому был всего двадцать один год, выстрелил себе в висок на обочине дороги, где его труп обнаружили солдаты подразделения, двигавшегося за его полком[972]. Большинство солдат стойко переносили тяжелейшие физические и психические перегрузки на марше, но усталость порой превозмогала их силы, и доходило до выражения недовольства. Возникавший ропот тут же фиксировали парторги частей, оповещавшие вышестоящее начальство. Рядовой 572-го стрелкового полка Иван Наконечный, 21 года от роду, сказал товарищам: «Нас гонят вперед, как скотину… ночью… не дают нам выспаться или покурить, идем по пыли, грязные, едим на ходу, села проходим по ночам…» Рядовой 703-го стрелкового полка Григорий Жужуера заметил: «Все идем и идем. Не дают нам отдохнуть, как надо. А командиры не разрешают без разрешения выходить из колонны. Когда же этому будет конец?»[973]Физическая и психическая нагрузка была невероятной — например, от своего первого до последнего боя (28 февраля 1942 г. — 28 февраля 1945 г.) 431-й стрелковый полк прошагал свыше 7000 км, от пригородов Москвы до центра Будапешта![974]И если расстояние можно измерить километрами, то чем измерить состояние глубочайшего стресса, в котором находились солдаты в ходе постоянных боев, теряя товарищей, под постоянной угрозой гибели или увечья?…

Слово «голод» советские солдаты начали забывать лишь в 1943–1944 гг.[975]. Но и тогда их питание было трудно представить без трофейных и изъятых у населения продуктов. Вот, например, что входило в официальный рацион танкиста 4-го гвардейского механизированного корпуса генерала Жданова. В течение недели в сентябре 1944 г. бойцы получали: «Завтрак — манная каша, обед — борщ с мясом, ужин — чай; завтрак — пшенная каша, обед — суп фасолевый с мясом и манная каша, ужин — чай; завтрак — каша, концентрат пшеничный, обед — борщ, ужин — чай; завтрак — каша пшенная, обед — борщ и галушки с мясом, ужин — чай; завтрак — пшенная каша, обед — суп пшенный, ужин — чай». Количество супа — 1000–1105 г, вес второго (если оно было в меню) — 300–329 г. Калорийная ценность завтрака — 1298 ккал; обеда — 1422 ккал; ужина (за счет хлеба) — 500 ккал. При этом ужин часто отсутствовал[976]. Для сравнения отметим, что, по современным рекомендациям Министерства здравоохранения РФ, мужчины в возрасте от 18 до 29 лет, которые занимаются легким физическим трудом, должны потреблять в день 2800 ккал. Чуть меньше этого по нормативам должен был получать на кухне гвардеец из корпуса генерала Жданова, находившегося на острие удара Третьего Украинского фронта на Балканах. Но норматив этот не всегда соблюдали, что становилось ясным в результате проверок санитарной службы корпуса, которые фиксировали следующее положение дел с питанием бойцов: «качество приготовления пищи низкое, безвкусное и без должного количества витаминизирующих веществ… Несмотря на отсутствие претензий со стороны личного состава — плохое и недостаточное питание… калорийность пищи недостаточная, вкусовые качества желают много лучшего… Первое блюдо имеет большой вес за счет воды, но не продуктов, в результате чего теряются его вкусовые качества… Кухни находятся на участках, загрязненных отбросами и мусором…. Машина грязная, котел немытый… Единственная точность и порядок — при выдаче продуктов со склада». На вопросы комиссии о качестве еды жалоб и претензий не поступало, и лишь одиночки на вопрос, хватает ли обеда, заявляли прямо: «Этой баланды хватит»[977]. Среди лиц, недовольных не качеством, а количеством получаемого официально пайка, встречались не только красноармейцы, но и офицеры[978].

Проблемы были и в обеспечении бойцов одеждой и обувью. Как известно, Красная армия смогла полностью одеть всех военнослужащих в табельную форму лишь в 1926 г.[979] После 1941 г. вследствие потерь складов, индустриальных мощностей и сырьевой базы в изготовлении формы вновь стали возникать перебои. Доходило даже до нехватки звездочек для рядового состава. Во фронтовых частях форма носила следы починок, холодных ночей у костра, на одежде имелись дырки и пятна неизвестного происхождения. И опять на помощь приходили военные трофеи. Массово использовались немецкие ремни, сапоги, шинели. В вопросе об обмундировании речь шла не только о дефиците или понятных трудностях со снабжением в военно-полевых условиях, но и о своеобразном равнодушии к личному имуществу, вследствие постоянной реальной угрозы самой жизни человека, непредсказуемой опасности, подстерегавшей бойцов на каждом шагу[980].

Эти общие для РККА явления присутствовали и в советских частях, которые пришли на Балканы. Обилие трофейной одежды вместо униформы, нехватка обуви, нижнего белья, подсумков и ранцев, вследствие чего боеприпасы приходилось носить в карманах, были проблемой 233-й стрелковой дивизии и на Украине, и в Молдавии, и на Балканах[981]. Начальник штаба 52-й стрелковой дивизии отмечал, что «офицерский состав не приветствует старших начальников, внешний вид не удовлетворительный… большинство офицерского состава без поясных ремней, головные уборы разнообразные, вплоть до сеток, воротники расстегнуты, офицеры не бриты… Командиры подразделений и частей совсем не уделяют внимания внешнему воинскому виду и воинской дисциплине, первыми нарушителями воинской дисциплины являются офицеры», и настаивал на том, что хотя бы офицеры (!) должны обязательно носить форменные звездочки, ремни и погоны. Отдельные бойцы носили винтовки не на брезентовом ремне, а на веревке или даже… телефонном кабеле. В ноябре 1944 г. командир 52-й дивизии генерал Миляев констатировал, что ситуация не изменилась: вместо ушанки его подчиненные носили кубанки, папахи неустановленной формы, немецкое обмундирование — «все можно найти на офицере и бойце дивизии»! При этом офицерский состав дивизии не преследовал нарушителей среди подчиненных и сам нарушал форму одежды[982]. В РККА служило и определенное число женщин, для которых проблема с обмундированием была еще острее. И без того неженственная форма была мешковатой и малоудобной. Оценивая внешний вид служащих в РККА лиц женского пола, генерал Жданов пришел к выводу, что они «плохо одеты, обувь не пригнана к ноге, большая часть девушек не имеет для смены гражданского платья и туфель, а также не имеет предметов туалета»[983].

Небоевая военная техника также была достаточно пестрой. Например, в корпусе генерала Жданова 65 % транспортных средств были трофейного происхождения. Среди остального транспорта доминировала продукция, приобретенная СССР по ленд-лизу. В результате в 4-м мех. корпусе присутствовало 97 типов различных небоевых механических транспортных средств: татры и мерседесы, опели и кубельвагены, шевролеты и студебекеры, джемси и немецкие форды[984].

При изучении документов 57-й армии и 4-го мех. корпуса в глаза бросается и другой дефицит, мучивший эти соединения осенью 1944 г.: нехватка бумаги и печатных машинок. Большое число штабных документов, в том числе секретных и строго секретных, печаталось на оборотной стороне немецких карт, трофейных документов и других бумаг самого разного происхождения. Нехватка печатных машинок решалась за счет изъятия печатных машинок в местных канцеляриях. Их изымали не только в Болгарии (где алфавит совпадает с русским), но и в Сербии, где азбука несколько отличается от русской. Следы работы этих машинок, где буква «љ» заменяла «я», «ђ» использовали вместо «ъ», «ћ» — «ь», «ы» — «њ», исчезли лишь на территории Австрии и Венгрии, так как к тому времени умельцы из мастерских провели успешную русификацию этих «иностранок».

Тяжелые условия жизни, усталость и состояние боевого стресса солдаты и офицеры РККА пытались смягчить с помощью алкоголя. Кроме боевой порции спиртного (100 г водки или 300 г вина), красноармейцы искали и другие источники столь немудреной солдатской радости. Иногда это приводило к трагедиям. Например, на территории Болгарии РККА понесла серьезные потери после того, как 14 сентября на складах в городе Бургас были обнаружены склады, где стояли бочки со спиртом. Командир полка майор Приходько в присутствии заместителя командира полка по политической части Рысина вызвал старшего лейтенанта медслужбы Дьяченко и приказал ему провести экспресс-анализ пригодности спирта к употреблению, сказав: «Вы врач, выпейте и скажите, что это». Дьяченко отказался пить спирт и выехал для проверки качества спирта на склад. Склад был взят под охрану только утром 17 сентября, когда выяснилось, что спирт в бочках не подлежит внутреннему использованию. В результате за 16–19 сентября в составе гарнизона Бургаса от отравления метиловым спиртом пострадали около 190 человек, обратились за медицинской помощью более 150 бойцов и командиров, 120 были госпитализированы, 6 ослепли и 42 умерли. Этот трагический баланс пребывания РККА в Бургасе подвели военный следователь 4-го мех. корпуса майор Шмуклер, главный медицинский эксперт Шпиганович и начальник военсанупра Третьего Украинского фронта Неймарк[985]. Обнаружение на пути следования частей крупных запасов алкоголя могло привести к непредсказуемым последствиям и требовало незамедлительных мер. Части 31-го стрелкового корпуса 46-й армии Второго Украинского фронта перешли 20 сентября 1944 г. границу Сербии в Банате[986]. Радостные от встречи с освободителями, местные жители отвели нескольких солдат и офицеров на старинную фабрику ликеров «Келико», находившуюся неподалеку от г. Яша-Томич (Модош). Слух об этом быстро распространился, и в результате у подвалов фабрики собралось множество людей. Огромные дубовые бочки открывали выстрелами, чтобы набрать живительной влаги в канистры из-под бензина, ведра, фляжки и котелки. Бетонные подвалы оказались затопленными пролившимся алкоголем. Конец празднеству положил прибывший в сопровождении нескольких автоматчиков офицер, который поджег склад, чтобы прекратить дебош, начавший срывать планы наступления[987]. Злоупотребление алкоголем стало одним из наиболее частых проступков солдат и офицеров РККА, которые наказывались сравнительно умеренно. Это приводило к тому, что пьянствовали иногда даже парторги, которые должны были по своей функции заниматься борьбой «с бытовым разложением». Попытки некоторых партийных руководителей применить в жизнь русскую народную пословицу «кто пьян да умен — два угодья в том» приобретала порой комичные черты. Так, например, 29 октября 1944 г. начальник политотдела 57-й армии полковник Цинев риторически восклицал в письменном нагоняе своему подчиненному, подполковнику Кокореву, начальнику политотдела 52-й стрелковой дивизии: «Тов. Кокорев! Разве пьяному можно давать политпоручения?»[988]Иногда в результате потери пьяными людьми контроля над собой пьянство приводило к трагическим последствиям: дебошам, дракам, неподчинению вышестоящему начальству, ДТП, насилию над женщинами[989].

Проблему личной жизни смертельно усталых, но все же молодых солдат и офицеров политическое управление Красной армии пыталось решить насильственным воздержанием. В отличие от англоамериканцев и немцев, использовавших для решения этой проблемы «дома любви» и регулярные отпуска, руководство Красной армии пыталось полностью запретить половую жизнь военнослужащим. Следствием этой политики были достаточно условные, но все же имевшие место санкции против забеременевших военнослужащих-женщин и куда более строгие меры против солдат и офицеров, заразившихся венерическими заболеваниями. Следует отметить, что, по донесениям медицинских служб Третьего Украинского фронта, случаи заболевания заразными болезнями среди военнослужащих РККА были крайне редки. Возросло число заболевших кожно-венерологическими заболеваниями лишь после прибытия РККА на Балканы, точнее — после прибытия в Румынию, что представители санитарных служб оправданно связывали с широким распространением в этой стране проституции и легальных публичных домов[990]. В результате после вхождения советских частей в крупные города командование корпусов и дивизий, обеспокоенное моралью и здоровьем красноармейцев, издавало приказы о «срочном закрытии публичных домов и запрещении продажи алкоголя военнослужащим Красной армии»[991].

По мнению Политического управления РККА, худшее, что, могло приключиться с советским офицером за рубежом, это была связь с иностранной гражданкой. «От местных женщин бежать, как от отравы… беречься и бояться заразы», «кто друг, а кто враг? Это сразу нельзя определить, и даже открытый и на вид прямой взгляд собеседника может быть маской, скрывающей черные мысли. Русский офицер, если он твердо помнит свой долг, должен всегда быть настороже…», «Беречься за границей женщин…» — этими наставлениями пропагандисты РККА пытались помешать роковому сближению местных женщин и красноармейцев[992]. В качестве иллюстрации такого подхода можно привести упрек командира танковой бригады 4-го мех. корпуса полковника Жукова, который в письменной форме был адресован начальнику медицинской службы бригады Стерлигову в связи с тем, что тот, манкируя службой, «кадры не растил, над повышением их знаний не работал», пьянствовал и вел себя неподобающе. Негодуя по поводу поведения майора медицинской службы Г.Ф. Стерлигова, комбриг в ярости писал: «Я неоднократно предупреждал Вас, вооружившись последним терпением, с тем, чтобы Вы поняли и не уронили своего высокого офицерского достоинства, но Вы вместо этого в последних боях занялись пьянкой и, хуже того, вступили в интимную связь с венгерской женщиной, проживающей в с. Коминдин, к которой Вы почти каждую ночь едете на санитарной машине из с. Палд. Вы, советский офицер в звании майор пали перед этой, Вам неизвестной женщиной, только в силу потери Вами чувств ответственности перед Родиной и своего собственного достоинства…»[993]. Случаи сожительства офицеров с подчиненными им женщинами-военнослужащими мало отражались в доступных документах и не относились к числу строго санкционируемых деяний[994]. Попытки насильственного и вынужденного целибата приводили иногда к определенным отклонениям, т. е. к насилию над представительницами гражданского населения.

Необходимо подчеркнуть, что среди красноармейцев, побывавших на территории Балкан, случаи насилия, краж, грабежа и убийства мирного населения были редки и строго карались военными властями. К малообоснованным выдумкам стоит отнести идеи западной историографии о том, что существовала чуть ли не официальная поддержка насилия красноармейцев над мирным населением как формы мести, поддержания боевого духа или способ удовлетворения материальных потребностей[995]. Советское командование твердо отдавало себе отчет в том, что «наличие отдельных аморальных явлений в войсках армии, как то: пьянство и дебош, убийство граждан нашими военнослужащими, изнасилование женщин, воровство, — все это оставляет нехорошее впечатление на отдельные слои населения»[996], и жестко с такими явлениями боролось.

Оценить общее число подобных случаев сравнительно тяжело. Согласно секретной справке, подготовленной для Тито органами государственной безопасности Югославии, «…отдельные офицеры и солдаты Красной армии совершили преступления на территории ФНРЮ в 1944–1945 гг. (зафиксировано 1219 изнасилований, 359 попыток изнасилований, 111 изнасилований с убийствами, 248 изнасилований с попыткой убийства, 1204 случая грабежа с физическими повреждениями ограбленных)»[997]. Материалы, связанные с преступлениями военнослужащих РККА, относятся к числу информации, не подлежащей разглашению, и недоступны исследователям, работающим в ЦАМО РФ. Однако сводки событий из недоступных материалов военной прокуратуры хранятся в открытых фондах политотделов соединений, что не дает возможности провести статистический анализ, но позволяет составить представление о природе этих явлений.

Сразу бросается в глаза, что командование делало все возможное для прекращения этих правонарушений. При этом предпринимались как превентивные (предотвращение), так и пенитенциарные меры (наказание). Большую активность проявляли все партийные и политические органы, чтобы объяснить всю пагубность таких поступков для репутации советского государства и чести живых и павших воинов, которые считали себя освободителями, а не насильниками и грабителями. В качестве профилактики также широко освещали наказания, которые грозили солдатам и офицерам, нарушавшим законы. К пенитенциарным мерам относились бескомпромиссные и срочные меры по разысканию и нахождению преступников по действовавшему Уголовному кодексу РСФСР редакции 1926 г. Наказания могли быть самыми различными — от расстрела за тяжкие преступления (намеренное убийство в целях грабежа или изнасилования) и воинские преступления (дезертирство и самострел) до тюремного наказания сроком от года до десяти лет за непреднамеренное убийство, изнасилование, воровство, драки и др. В случае, если речь не шла о воинских преступлениях, осужденный мог надеяться на то, что тюремное заключение будет заменено сроком в штрафном батальоне, где он мог «смыть позор кровью». За совершение тяжких преступлений против гражданских лиц осужденный лишался звания и наград, а затем наказывался по всей строгости закона.

Отдельные преступления, совершенные красноармейцами на территории Югославии, составляли редкое исключение по сравнению с происходившим на территории Венгрии и особенно Германии, где имели место массовые преступления против гражданских лиц[998]. Главным тормозом (хотя и не действовавшим в 100 % случаев) проступков против местного населения было осуждение криминального поведения самим армейским коллективом, так же как это было и на территории СССР. Командиры и красноармейцы явно осуждали и сообщали, куда следует, о преступлениях, совершенных их товарищами в Болгарии и Сербии, в то время как в Венгрии и Австрии такого острого неформального осуждения не наблюдалось[999]. Поэтому неслучайно, что насилия и грабежи в Югославии совершали те солдаты и офицеры, которые по роду службы оказывались вне коллектива и не имели вышеупомянутого морального ограничения со стороны самой армейской среды. Криминальные инциденты присутствовали в поведении отдельных красноармейцев и командиров, однако они не были столь распространены, как это со смакованием описывали югославские пропагандисты времен конфликта Сталин — Тито[1000]. Можно, конечно, соотнести время (около двух месяцев) пребывания на территории Югославии основной массы красноармейцев (300 тысяч человек) с данными из справки, подготовленной для Тито об уголовных преступлениях. Среднемесячный показатель даже для группы молодых мужчин в возрасте 19–30 лет окажется при этом сравнительно высоким, если сравнить его с такими же современными данными, не говоря уже о середине прошлого века, когда уровень преступности был ниже. Однако и в этом случае речь пойдет о долях процентов среди многих тысяч честных людей, некоторые из которых пожертвовали своей жизнью ради освобождения Сербии от немцев.

Имея в виду вышеупомянутые характеристики общей массы красноармейцев, вступивших на балканскую землю осенью 1944 г., можно проанализировать впечатления, которые сложились у красноармейцев о Югославии и Сербии. На формирование этих впечатлений еще до перехода государственной границы Королевства Югославия повлияли усилия, предпринимавшиеся политическими органами РККА: устная пропаганда и статьи в военных многотиражках[1001]. Офицеры и солдаты были ознакомлены с кратким описанием географии Югославии и еще более конспективным перечислением ее основных народов. Куда большее внимание военные многотиражки посвящали приукрашенной биографии «прирожденного полководца» — Иосипа Броз Тито. «Прогрессивная и позитивная» роль КПЮ в подъеме партизанского восстания противопоставлялась схематично описанным «мрачным силам предателей», перечислявшихся общим речитативом «НедичМихайловичПавеличРупник». Основная идея, которую читатель мог почерпнуть из этих текстов, заключалась в том, что в Югославии с самого начала оккупации в 1941 г. партизаны под командованием Тито постоянно боролись против немцев и их союзников.

Еще одной важной идеей, которую хотели донести красноармейским массам советские пропагандисты, было ощущение «исторической освободительной роли, игравшейся на Балканах русской армией, и ее преемником — Красной армией». Тот же мотив звучал и при вхождении РККА в Болгарию. Разумеется, при вхождении на территорию Югославии пропагандисты намного больше педалировали тему освобождения. Преувеличенно расписывали базировавшиеся на реальных фактах перечисления «страданий населения под фашистским ярмом» — любимую тему советской пропаганды военных лет. К этому общему пропагандистскому тезису добавили и специфический в данных условиях мотив — «братство по оружию славянских народов». При этом речь шла не только о журналистских штампах и форме разговорного обращения «Вперед, славяне!» В Болгарии и Сербии солдаты вновь увидели понятные надписи на кириллице и смогли объясниться с местным населением без помощи разговорников[1002]. К слову сказать, такие разговорники и не поступали в войска, в отличие от необходимых разговорников на немецком, румынском и венгерском. Более того, попытки генералитета НОАЮ использовать переводчиков воспринимались их коллегами из РККА как намеренное отчуждение и даже… оскорбление[1003].

Все это способствовало созданию позитивных представлений о Югославии и ее народах, к чему, собственно, стремилась и пропаганда. Существовала достаточно ощущаемая пропагандистская и военно-политическая градация наций, встречавшихся на пути наступления Третьего Украинского фронта. В первую, дружественную группу, безусловно, зачисляли югославов и болгар. Ко второй группе («неприятелей») относились венгры и австрийцы, освобождение которых от нацистов было не очень убедительным пропагандистским клише вследствие очевидного упорного сопротивления, которое «освобождаемые» оказывали воинам РККА. Где-то посередине между этими группами находились румыны, как новообретенный союзник, но без прощения того, что румынская армия творила на Украине. Иллюстративна тема политических лекций, читавшихся офицерам, пересекшим границы Румынии: «Зверства румынских захватчиков, чувство ненависти и мести Красной армии к румынским оккупантам и наша политика по отношению к Румынии»[1004]. Не менее показательны в этом контексте и поступившие в покидавшие Сербию войска рекомендации о повышении бдительности и сокращении контактов с местным населением. При этом во внутренних инструкциях политотделов частей и соединений конкретно звучали формулировки о том, что «войска вступают на вражескую территорию», «стоит обратить внимание на национальный состав» и т. д.[1005]

В создании позитивного образа Югославии среди красноармейцев сыграло роль и существовавшее у советского человека в первые годы войны острое чувство одиночества СССР в боевом противостоянии немцам и их европейским союзникам. Несмотря на усилия советской пропаганды, видимые поставки по ленд-лизу и сообщения о действиях англо-американских союзников, это чувство было сложно победить. Поэтому естественные симпатии у красноармейцев вызывал народ, с 1941 г. боровшийся против немцев на своей территории.

Сложно сказать, какова была реальная роль советских информационно-пропагандистских средств, сообщавших в 1941–1943 гг. о восстании народов Югославии. В то время о событиях в Югославии рассказывали в информационных заметках, развернутых статьях и даже в коротком художественном фильме «Ночь над Белградом» (1941 г.). Доступность и влияние этой информации о Югославии определить тяжело, хотя ясно, что вряд ли она оставила очень большой след в сознании бойцов и командиров РККА, перешедших осенью 1944 г. югославскую границу. Речь шла не только о малой доступности на фронте гражданских газет и фильмов. Сообщения о действиях партизан Югославии не могли не сливаться в общую картину «народных мстителей» в тылу немцев, которой советская пропаганда иллюстрировала не очень убедительный миф о массовом европейском сопротивлении «фашисткой тирании». Еще более прозаической причиной слабой информированности массы красноармейцев о югославских партизанах до осени 1944 г. было то, что в тяжелейших боевых условиях вопросы геополитики вряд ли могли конкурировать с базовыми проблемами простого выживания.

Уровень информированности простых красноармейцев о Югославии и ее народах прекрасно иллюстрирует диалог, который зимой 1943 г. вели между собой сербский военнопленный из венгерской рабочей роты и охранявший лагерь советский караульный. «Был солнечный день, и мороз спал. Я сидел перед бараком и грелся на солнышке рядом с молодым караульным. Он спросил меня, какой я национальности, раз пытаюсь объясниться по-русски. Я ответил ему, что я “югослав”. По выражению его лица мне стало ясно, что он не знает, кто такие югославы. Он повторил вопрос: “Что это за национальность?”. Я понял, что он не слышал о Югославии, и дополнил ответ: “Серб!”. Опять он не понял, кто это, и я уже нервно пояснил: “Балканец!”. Тут я заметил, что он не знает и об этом уголке земного шара, и выведенный из себя добавил с усмешкой: “Фриц!”. “А, фриц!” — повторил он, и так мы закончили наш разговор»[1006]. Тем большим было приятное удивление красноармейцев, когда в Югославии они встретили партизан и бойцов НОАЮ со звездочками на шапках и узнали от политических пропагандистов, что сопротивление этих бойцов немцам велось с 1941 г. Сами партизаны даже с большим энтузиазмом, чем красноармейцы, относились к звездочкам. Каждый партизан носил звездочку, даже если она была вырезана хоть из консервной банки или вышита рукой. На технике, захваченной и использовавшейся партизанами, звезды рисовали столь щедро, что порой они напоминали американский флаг. В то же время на головных уборах красноармейцев звездочка имелась не всегда. На технике мехкорпуса генерала Жданова эмблемами были представители животного царства. «Быстрые зайцы» — на мотоциклах разведки, «выносливые псы» — на транспортных средствах пехоты, «ловкие лисы» — на бронетранспортерах поддержки пехоты, и, наконец, «разъяренные медведи» — на башнях Т-34, составлявших ударную силу корпуса. Поэтому 4-й мех. корпус в шутку называли «ждановский зверинец»[1007].

В отношении красноармейцев к югославским партизанам присутствовал также некоторый элемент снисходительности, характерный и для отношения регулярной армии к партизанам на территории самого СССР. Это отношение заведомо исходило из уверенности солдат и командиров РККА в собственных силах, а также из восприятия «партизанщины» как неизбежной составляющей партизанских традиций. Позитивно-снисходительное отношение к партизанам зафиксировано, например, в короткой зарисовке боя у Трстеника, где после залпа советской батареи «притаившиеся… в кустах югославские партизаны, увидав результаты стрельбы, возрадовались, как дети, — они прыгали, кричали, визжали»[1008]. Такое отношение к возможностям НОАЮ, исходившее из реальной оценки ситуации, заметно и на оперативных картах Третьего Украинского фронта и входивших в него соединений и частей, где в отличие от союзных болгарских позиций позиции НОАЮ практически не обозначались или обозначались в самом конце. Со временем доверие к НОАЮ среди офицеров РККА возросло.

Активная ненависть партизан к немцам не могла не понравиться военнослужащим РККА, хотя эта ненависть и выражалась несколько экзальтированно. Массовые расстрелы без суда и следствия немецких военнопленных и противников по гражданской войне вызывали отторжение политотделов советских частей, как меры, которые могли усилить решимость неприятеля к сопротивлению. В штабных документах 57-й армии и 4-го мех. корпуса неоднократно фигурируют приказы о запрете выдачи военнопленных всех национальностей взаимодействующим партизанским частям. Вследствие имевшихся кровавых прецедентов рекомендовалось в соответствии с обычной практикой пересылать военнопленных в тыл[1009]. Случались и еще более яркие нарушения законов войны, вызывавшие негативную реакцию советских политотделов и неформальные симпатии красноармейцев. Например, в г. Панчево (пригород Белграда) пару дней спустя после вхождения туда РККА, а потом и НОАЮ появился плакат следующего содержания: «Немцы — жители города Панчево отравили вином 9 солдат Красной армии. В ответ на это расстреляно 250 немцев — жителей Панчева». Дальше шел список. Он открывался председателем культурбунда Мюллером, бургомистром, бывшими эсэсовцами и т. д. Одиннадцатым в списке шел Гросс-трактирщик. Его фамилию сопровождало лаконическое замечание «большой фашист», затем шли еще 16 немцев со столь же краткими характеристиками. Наконец, 223 немца, о которых было сказано только то, что они являются жителями города Панчево. В конце стояло: «Предупреждаем всех немцев, что впредь за каждого отравленного красноармейца или партизана будет расстреливаться не 30, а 100 человек». Жестокость партизан отмечалась в низовых политдонесениях. При пресечении партизаны подчинялись безропотно. Впрочем, немцы также расстреливали в Сербии по сотне жителей на одного убитого солдата[1010].

Со временем красноармейцы и партизаны сблизились, чему способствовало неофициальное общение в форме коллективных пьянок. Склонность к совместному распитию алкоголя военнослужащие РККА и НОАЮ проявляли и позднее, при проходе советских войск через территорию Югославии[1011]. Эта форма сближения стала вызывать острую реакцию политических органов Красной армии[1012]. Вследствие этого 5 декабря 1944 г. командующий 57-й армией был вынужден издать особый приказ № ВС/0497 «О фактах связи военнослужащих дивизии с местным населением Югославии и о категорическом запрещении всякой связи военнослужащим армии с населением Румынии, Югославии»[1013].

Практически все советские участники боевых действий в Югославии запомнили гостеприимное отношение к себе местного населения, что также способствовало росту среди красноармейцев симпатий по отношению к Югославии и ее жителям. Теплая и сердечная встреча воинов РККА была оказана во всех сербских селах на пути следования Красной армии. Эти встречи и следовавшее за ними общение способствовали естественному сравнению уровня жизни сербских крестьян с жизнью в СССР. Даже после немецкой оккупации в Сербии, еще не знавшей коммунистических экспериментов, уровень жизни был выше, однако это не вызывало ненависти и зависти, как в Австрии и Венгрии, где такие явления красноармейцы объясняли коротко и простодушно — «награбили»[1014]. Жизнь не знавших помещичьего гнета сербских крестьян выгодно отличалась и от той бедности, в которой жили румынские крестьяне, чье бедственное положение без всякой пропаганды красноармейцы объясняли богатством эксплуататоров — румынских помещиков, фабрикантов и торговцев. Ситуация в Сербии больше всего напоминала годы советского НЭПа (1921–1928 гг.), когда крестьянам удалось улучшить свой жизненный уровень. «…За несколько часов пребывания в доме я успел пообедать и много о чем поговорить с крестьянами. Все у них было, как у нас было в годы НЭПа: не богатая жизнь, но с надеждой на лучшее. И заботы крестьянские были те же, как у моего отца в 1924–1925»[1015]. Более умные и осторожные не спешили делиться своими наблюдениями с боевыми товарищами. Те же, кто осмеливался выразить свои наблюдения в Румынии, Болгарии и Сербии вслух, подвергались наказаниям. Когда сержант Нонец в беседе с боевыми товарищами заметил, что «наши колхозы не оправдывают себя, единоличное хозяйство значительно лучше, чем колхозное. Колхозники в нашей стране живут плохо, а тут народ живет гораздо лучше», — его проверкой занялись сотрудники Смерша, квалифицировавшего его слова как «антисоветскую агитацию»[1016].

Симпатии к Югославии выражались в воспоминаниях советских участников боев в Сербии и в необычном для советской военной мемуаристики литературном явлении — частом описании пейзажей и природы. «Было раннее утро. Октябрь в Югославии, как конец августа у нас: это еще не осень, а всюду обильная зелень, цветы, тепло и солнечно… Везде благоухает природа. Красота невиданная! Прозрачный воздух, наполненный ароматами деревьев, цветов и трав, с каждым вдохом разливался по телу. “Эх, живет же народ, как в раю…»[1017]Или «Какие названия — благозвучные и сочные! Две трети страны занимают горы. И какие горы! Не можешь ими надивиться. С высот, на которых мы летали, они вообще неописуемые — это надо видеть самому»[1018].

В качестве негативного индикатора чувств и эмоций, которые красноармейцы испытывали к Югославии и югославам, можно привести книгу Ореста Мальцева «Югославская трагедия». Этот квазихудожественный многостраничный роман о советских людях в Югославии в годы Второй мировой войны представляет собой пропагандистский памфлет времен ссоры Сталин — Тито, где собран весь негатив и критика, которые готовившие материал советские аналитики сумели найти о Югославии, ее партии и лидерах. Однако даже в этой энциклопедии компромата, обильной правдивыми и ложными обвинениями, нет упоминания ни об одном негативном чувстве, которое могло бы возникнуть у советских солдат, пришедших осенью 1944 г. в Югославию[1019]. Хорошие впечатления о Югославии бойцы Третьего Украинского фронта передавали и на другие фронты, по «солдатскому телеграфу» — слухам и разговорам с соратниками в лазаретах и поездах. Солдаты, которые никогда не были в Югославии, из официальных сообщений и еще больше из разговоров «впитывали малейшие нюансы информации… сочувствовали тем, кто был в Будапеште и под Берлином, завидовали тем, кого тепло встретили югославы и чехи. Вся война была глубоко пережита и осталась в душе»[1020].

Трудно сказать, различали ли рядовые бойцы Красной армии народы Югославии и выделяли ли из них сербов. При первом взгляде на мемуары и хранящиеся в ЦАМО архивы исследователь может ответить на этот вопрос негативно. Упоминание сербов крайне редко, в основном, использовалось название граждан страны — югославы. Однако дифференциация не могла не возникать на основании практического опыта. Сербские коллаборационисты (войска М. Недича и Д. Льотича) и монархисты (бойцы Д. Михайловича) избегали вступать в бой с передовыми частями РККА на территории Сербии. В то же время не только индоктринированные отряды хорватских националистов — усташей, но и обычные хорватские части (домобраны) плечом к плечу сражались против РККА на территории Славонии (северной части Хорватии). Случайно или нет, но большинство негативных персонажей в романе Мальцева — хорватского происхождения, что свидетельствует о том, что в 1944–1948 гг. коминтерновские стереотипы о «плохих сербах» и «хороших хорватах» стали меняться. Достаточно частое среди сербов бытовое русофильство, проявлявшееся при контактах гражданского населения и красноармейцев, не могло не вызывать обратную реакцию[1021].

Восприятие красноармейцев югославскими (сербскими) гражданскими и военными лицами имело свои основы и причины. Оно базировалось на представлениях о России, сформировавшихся в сербском гражданском обществе до Первой мировой войны (в XVIII–XIX вв.) и имевших в своем фундаменте традиции исторических связей русского и сербского народов еще в Средневековье[1022]. С другой стороны, присутствовала и определенная осторожность, оправданная для представителей небольшого народа, столкнувшегося с политикой крупного государства, следовавшего своей имперской логике, не доступной жителям маленьких стран. Эту вторую сторону медали заметил Дж. Рутем, который упомянул «стену скептицизма… и воспоминания, которые имели сербы о том, как императорская Россия не оправдала их надежд в Балканских войнах и Первой мировой войне»[1023]. Разрушало «русский миф» и знакомство с бедственной жизнью русских эмигрантов, особенно тех из них, чей моральный облик противоречил патриархальным традициям балканского общества[1024]. Сотрудничество значительной части русских эмигрантов с немцами также способствовало ослаблению авторитета русских среди сербов. «Этим русским сербы дали прозвище “мы тоже оккупанты” и не уважали их»[1025].

Еще одной составляющей представления о русских были пропагандистские штампы о «первой стране победившего пролетариата», засевшие в голове у многих партизан и сочувствовавших НОАЮ. Партизанская пропаганда, построенная по советскому образцу, отрицала саму возможность существования «пятен на Солнце» — т. е. на процветающем и свободном советском обществе. В наивном и прагматическом объяснении, доступном широким народным массам, коммунистическую идею связывали с обществом материального благосостояния и процветания. Поэтому неизбежным было шоковое столкновение этой пропаганды и реальной бытовой стороны жизни РККА. Примеры такого шока от контраста между ожидаемым обществом всеобщего процветания и реальной картиной советского быта фиксировали и сотрудники посольства королевства Югославии, и югославские коммунистические функционеры, и простые жители Югославии, занесенные в СССР военной судьбой[1026]. Кроме вышеупомянутых субъективных основ восприятия русского народа жителями Сербии, стоит отметить и объективные характеристики сербского общества, населявшего освобожденные Красной армией от немцев районы Югославии. Речь шла о традиционном (деревенском и православном) обществе в балканской его форме. Это общество имело ориентальные стереотипы отношения к женщине, южный тип потребления алкоголя (в малых количествах и регулярно) и обычаи традиционного гостеприимства. Хотя в патриархальном сербском обществе и были некоторые схожие с русскими традиции, большинство красноармейцев были далеки от представлений об этом из-за своего относительно молодого возраста, советского воспитания и нескольких лет, проведенных в отрыве от своих домов.

Большинство сербского населения ожидало приближавшиеся дивизии РККА как освободителей, о чем с понятной горечью писали в своих мемуарах даже сербские коллаборационисты. Такое ожидание даже антикоммунистически настроенные представители состоятельных кругов формулировали так: «Пусть хоть цыгане придут, главное, чтобы избавиться от немцев». Этому способствовало и падение влияния антикоммунистической пропаганды немцев и сербских антикоммунистов, а также воспоминания о приходе русской армии на Балканы в XIX веке, что не привело тогда к навязыванию местным народам существовавшей в России политической системы[1027].

Конечно, первые впечатления об РККА зависели и от личных политических симпатий человека: ждал ли он освободителей из СССР, из США и Англии или вовсе не жаждал ухода немцев. Последних среди сербов было крайне мало, большинство были радужно настроены, ожидая приход Красной армии. Наибольшее воодушевление вызывала многочисленная и мощная советская бронетехника, чьи размеры и количество намного превосходили виденное до этого в Югославии. Во время оккупации Югославии в 1941 г. и позднее в боях против партизан немцы использовали небольшие танки Pz Kpfw I (вес — 5,4 т), Pz Kpfw II (вес — 7,2 т) и разношерстные чешские, итальянские, венгерские, французские и польские трофеи, также не отличавшиеся особыми размерами. Новые поколения более крупных танков Pz Kpfw III (вес — 22 т) и Pz Kpfw IV (вес — 24,6 т), не говоря уже о «крупных кошачьих панцервафе» («тигр», «пантера», «королевский тигр»), были редкими гостями в гористой местности Югославии в боях с партизанами, почти не имевшими противотанковых средств. Поэтому бесчисленные колонны Т-34 (вес — 29,2 т) и ИСУ-122 (вес — 45,5 т) из состава 4-го мех. корпуса и 57-й армии не могли не вызвать у жителей Югославии восхищения, смешанного со страхом. По воспоминаниям очевидцев продвижения советской бронетехники по Сербии, видимые на горизонте клубы пыли, поднятой мощными гусеницами с немощеных горных дорог, сопровождались гулом и дрожанием земли от движения многотонных машин. Громогласные звуки выстрелов самоходной артиллерии не только били по барабанным перепонкам, но и отдавались вибрациями по всему телу, выбивали стекла в расположенных неподалеку домах. «Около полуночи нас разбудило приглушенное грохотание. Оно доносилось со стороны Милича и для наших отупевших чувств было все сильнее. Кто бы то ни был, он не смеет застать нас в кроватях!.. Я подполз к бараку, стоявшему ближе всего к дороге, и скрылся за углом, чтобы наблюдать за подходом освободительной Красной армии. Осторожность не помешает… Издалека было ясно, что приближаются танки. Должно быть, по крайней мере тридцатитонные, настолько дрожала земля. Один за другим, с ужасным грохотом, окруженные черным дымом, ревели они навстречу мне, освещая дорогу под острым углом…»[1028]

Однако форма и сами красноармейцы выглядели достаточно бедно и контрастировали не только с внешним видом англоамериканцев, но и немцев и довоенной королевской армии. Свое разочарование бытовой стороной жизни РККА и материального состояния советских солдат и офицеров выразили даже закаленные коммунисты и русофильски ориентированные сербы, которые впервые столкнулись с советской армией[1029]. Наиболее выпукло эти впечатления описали в своих воспоминаниях М. Милунович и В. Пилетич, ожидавшие, что Красная армия будет столь же импозантна и богата, как и непобедима. «В Винче было размещено несколько рот советской армии. У нас они оставили печальное и крайне тяжелое впечатление. Ужасно плохо одеты и обуты. Мы нигде не заметили танков и броневиков. У них были телеги, запряженные малыми косматыми лошадками. По дворам и садам села горели костры, на которых варилась и жарилась еда. Было легко заметно, что у них нет организованной службы снабжения, и что каждое отделение само заботилось о своем пропитании. По всему селу доносилось квохтанье птиц и визг свиней, которых они сгоняли и ловили для своих “кухень”». Милуновичу и Пилетичу в глаза бросились молодость солдат и офицеров, а также неформальные отношения между ними, которые выражались в случаях физической расправы офицеров над подчиненными[1030]. Молодость советских офицеров была необычной для кадров ЮВвО и гражданских лиц, но не для партизан, чье руководство также, в основном, состояло из молодежи. Партизан, собравшихся под знамена КПЮ на идеологической и добровольной основе, больше удивляло рукоприкладство, практиковавшееся советскими офицерами по отношению к подчиненным[1031]. В партизанской армии нарушения наказывались в основном укором, а если он не помогал — расстрелом.

Столкнувшись с РККА, югославы еще раз убедились в точности сербской народной поговорки «пьет, как русский» (т. е. очень много). Причин возникновения этого стереотипа было несколько. Прежде всего сербы видели русских «в массе» лишь в кризисных условиях — добровольцы в 1878 г., эмигранты Гражданской войны в 1921 г., красноармейцы, прошедшие горнило тяжелейшей войны в 1944 г. Существовало и коренное различие в способах употребления алкоголя по южному типу (регулярное и в небольших дозах употребление вина или фруктового самогона) и по северному типу (редкое и неумеренное употребление алкоголя из зерновых или картофеля). Прибывших в страну гостеприимных хозяев и дешевого алкоголя красноармейцев поджидало неодолимое искушение.

В силу этого злоупотребление алкоголем среди военнослужащих РККА приобрело невероятные масштабы[1032]. В результате пришлось изменить свои привычки и партизанам, среди которых в отличие от ЮВвО в годы войны действовал сухой закон. В столовой Первого пролетарского корпуса, «где пьянство было запрещено и преследовалось, регулярно подавали гнуснейшую ракию для захожих русских офицеров. Хозяева наблюдали пьющих с сожалением»[1033]. Рука об руку с пьянством шли потеря контроля и совершение преступлений против сослуживцев или мирных граждан[1034].

Грабежи, кражи и изнасилования, конечно, случались реже, чем на территории Германии, Австрии и Венгрии, но тем не менее были достаточно чувствительными для считавшего себя союзником местного населения. Описание подобных фактов, оставленное Дедиером или Джиласом, конечно, может вызывать сомнения в силу их однозначно негативного отношения к сталинскому СССР. Однако те же явления во множестве описаны в материалах политотделов советских частей, прошедших по восточной части Югославии. Хотя авторы титоистского антисоветского памфлета «Преступления под плащом социализма» и перегибали палку, генерализуя негативные явления в рядах РККА, многочисленные документы военной прокуратуры 57-й армии свидетельствуют о том, что конкретные факты, перечисленные в этой книге, не были выдуманы.

Например, 8 ноября 1944 г. два красноармейца произвели в селе незаконный арест гражданина Т., после чего «при сопровождении его жены Х.К. к месту содержания под стражей мужа завели ее в один из домов, где и изнасиловали. По заключению врача-эксперта, Х.К. нанесены повреждения в области шейки матки, что требует лечения в течение 6–8 недель». Уже 14 ноября военный трибунал осудил преступников на 10 и 9 лет лагерей, без права замены лагерей штрафной частью. Пьяный красноармеец разбил стекло, подрался и тяжело ранил местного жителя, за что получил 10 лет ИТЛ с возможностью замены срока службой в штрафроте. Красноармеец изнасиловал «вечером 2 ноября 1944 г. в селе Деронье, будучи в состоянии опьянения, гражданку Г.М. в возрасте 81 года», за что и получил 10 лет ИТЛ без права замены срока службой в штрафроте[1035].

Ущерб, который наносили некоторые кражи, имел не только материальный, но и моральный характер. «…в ночь с 10-го на 11 октября 1944 г. в городе Болевац на улице Краля Александра, 17, в квартире югославского гражданина Д.М. ночевали помощник командира 429 сп 52 сд по материальному обеспечению капитан Р. и начальник ОВС (взвода связи. — А.Т.) этого же полка капитан Ш., которые ночью привели в комнату двух военнослужащих девушек. 11 октября рано утром эти две девушки в сопровождении военнослужащего прошли из комнаты Р. и Ш. с узлами, что лично видел помощник командира роты связи 19-й сд ст. лейт. Г. После ухода девушек и выезда из квартиры т.т. Р. и Ш. гражданин М. обнаружил, что у него из гардероба было украдено 6 шерстяных платьев, 1 пальто и все белье, перечислить которое он сразу после кражи не мог. Прокурору 52 дивизии М. заявил, что он гардероб на замок не закрыл и что он долго ждал Красную армию, поэтому он надеялся, что все будет в сохранности и господа офицеры Красной армии не позволят себе что-нибудь взять». Разжалованных офицеров послали в штрафбат, а девушек заставили вернуть украденное, «кроме нижнего белья, пришедшего в негодность в результате ношения»[1036]. Или, например, «при вступлении в село Кучево жители села встретили наших бойцов с распростертыми объятиями, с цветами, хлебом и солью, предоставили квартиры нашим бойцам. В одну из квартир поместились заместитель командира дивизии по строевой части полковник Ч. и бывший начальник 1-го отделения штаба дивизии майор С. вместе со ст. лейтенантом мед. службы 703-го сп Г-ой В.И. и санитаркой этого полка, красноармейцем К-й Е.Е., с которыми Ч. и С. находятся в сожительстве. После отъезда Ч., С., Г-й и К-й хозяйка квартиры обнаружила, что у нее пропали вещи: 3 дамских платья, 2 блузки, 5 платков и косынок и 15 тысяч динар. Несколько дней назад следователь из дивизии выяснил, что вышеперечисленные вещи были похищены Г-й и К-й. Об этом знали Ч. и С., т. к. вещи были в машине Ч. Часть вещей возвращена в село Кучево по принадлежности, а остальные вещи приведены Г-й и К-й в негодность». Дело удалось замять и обойтись без судебной ответственности, наказав провинившихся лишь по комсомольской и партийной линии[1037].

Многочисленность этих явлений заставила некоторые из дивизионных газет вопреки запрещению § 69 Правил, утвержденных приказом НКО № 034, «помещать на своих страницах материалы с описанием случаев мародерств в войсках»[1038]. Дело дошло до того, что в ноябре 1944 г. дивизионными командирами стали издаваться приказы командирам полков и отдельных частей об обязательно регулярном построении «состава на проверку (сержантов и рядовых) «и «осмотре повозок и автотранспорта для выявления трофейного и гражданского имущества». По результатам проверки незаконное имущество подлежало изъятию, а мародеры — преследованию[1039].

Одна из активисток КПЮ, будущий министр просвещения Сербии и супруга М. Джиласа Митра Митрович поделилась с представителем политотдела 57-й армии впечатлениями от встречи с танкистами генерала Жданова в Белграде. «Со смешливой обидой рассказывала о буйствах красноармейцев: ''Танкист полный подходит ко мне и предлагает: ну, черная, пойдем, что ли…''»[1040]. Эти события не могли не вызвать неприязни в рядах руководства КПЮ, так как подшатывали не только авторитет СССР, но и той идеологии, на которой базировалась новая власть в Югославии. Острая критика подобных явлений со стороны И.Б. Тито, Э. Карделя, К. Поповича, П. Дапчевича и особенно больно затронутого за живое М. Джиласа была выражена начальнику советской миссии генералу Корнееву, начальнику советского гарнизона Белграда генералу П.М. Верхоловичу, а позднее и лично И.В. Сталину[1041]. Особенно горячился Джилас: «…это кипело в груди… и наконец переполнило чашу…»[1042]Лично оскорбленный Джилас внезапно стал крайне чувствительным к расположению народных масс, хотя это расположение не беспокоило его, когда жесткой рукой он «ускорял революцию» в Черногории зимой 1941–1942 гг., где по его приказу расстреливались сотни «кулаков» и «буржуев» на одном лишь основании их принадлежности к враждебному классу[1043].

Кроме аморальных поступков отдельных бойцов РККА, жалобы руководства КПЮ вызывало еще одно явление, тревожившее окружение Тито, — отношение советских пропагандистов (и военных вообще) к партизанам и НОАЮ как к союзнику. Руководство КПЮ с тревогой просило «изменить фразеологию красноармейских газет, вместо освобождение Белграда Красной Армией формулировать: освобождение Белграда Красной Армией и Югославскими войсками (курсив мой. — А.Т.), ввести отдачу чести югославским офицерам, прекратить третирование югославской армии, как неумелой и второстепенной. Все это было особенно важно, потому что Белград часто соединял и противопоставлял свое русофильство своему антититоизму, ехидствовал над голоштанным войском, иногда даже демонстрировал соответствующие чувства». Однако советская сторона не спешила идти навстречу просьбам КПЮ, и при служебных контактах армейские органы ВКП(б) уже при первой встрече давали понять югославским коммунистам, что они вторичны по отношению к советским коммунистам[1044]. Опыт более холодного, чем они надеялись, советского отношения фиксировали практически все сербские мемуаристы при описании своих первых встреч с советскими высшими командирами из состава Третьего Украинского фронта.

Однако, исходя из этих отдельных негативных явлений, отнюдь не стоит считать, что баланс личного восприятия сербским населением красноармейцев был негативным. Радость гражданского населения, ожидавшего освобождения от немцев, счастье победы в гражданской войне, часа весов в которой окончательно склонилась на сторону НОАЮ благодаря вмешательству РККА, традиционная любовь к русским, характерная для значительной части сербского общества, — все это не могло не доминировать в атмосфере осени 1944 г. СССР не только освободил Сербию от немцев, но и оказал существенную материальную помощь НОАЮ поставленными танками, самолетами и другим вооружением, поддерживая операции НОАЮ действиями авиагруппы Витрука и помогая обучать необходимые для новой Югославии кадры[1045]. Коротко об этом сказал председатель сербского крайкома КПЮ Благое Нешкович, который присутствовал при жалобах М. Митрович и, услышав их, «оживился, вспомнил, как высадили из автомашины замнача ОЗНА, потом улыбнулся: “Что говорить о пустяках?! НАША (написано заглавными буквами самим автором для передачи смыслового ударения. — А.Т.) Красная Армия пришла в Белград!”»[1046].

Приподнятое настроение простых граждан, еще не знающих нюансов коммунистических режимов и ощущающих счастье, оттого что немцы изгнаны из Белграда, от симпатий к русским, описал в своих воспоминаниях Юрий Лобачев, талантливый художник, русский эмигрант и переводчик 57-й армии, прошедший с ней от Белграда до Вены. «Всю ночь проходили, спеша к центру города, колонны немцев и четников. И настала какая-то странная, необычная тишина. Светает. Занялась заря той пятницы, 15 октября 1944 г. Свежего, прозрачного осеннего дня. Но вот в конце сегодняшней улицы Максима Горького вдоль стен разрушенного дома с винтовкой наизготовку появился силуэт, за ним второй, третий. Серые, запыленные гимнастерки, шинели. На каске звезда. “Товарищи!” — из подвала полуразрушенного дома выскакивают мужчины, женщины, дети, обнимают совсем молодого советского капитана. Все больше людей. Среди них и я. Подхожу к капитану: “Товарищ капитан, там наверху, за бульваром, пулеметное гнездо. Немцы еще там. Но можно по развалинам незаметно подойти. Пойдемте, я покажу вам”. — “Ладно, покажите!” И солдатам: “За мной!” От окна полуподвала полусрушенного дома до дверей пулеметного гнезда около пятнадцати метров. Капитан тихо говорит: “Коля, давай!” Маленький плечистый солдат подходит к окну, поплевал на ладони, взял гранату, на секунду будто взвесил ее и бросил в окно. Двери выбиты. Вторая, третья граната. Путь свободен. Но тут уже нужно пробиться через толпу народа, которого все больше. В руках цветы, флажки. Обнимают солдат, зовут в гости, забыли, что освобождение города только началось. И так было везде: часто на одном конце улицы еще идет бой, а на другом конце, уже освобожденном, окна с потрескавшимися стеклами украшают расписными коврами, заранее подготовленными сербскими и красными флагами, и счастливые люди обнимают бойцов-освободителей»… [1047]

На основании доступных архивных и мемуарных источников можно прийти к выводу о том, что после прохода РККА по восточной части Югославии местные жители испытали определенное разочарование в СССР и в его гражданах. Криминальные и антисоциальные поступки отдельных красноармейцев не могли не оставить горький привкус в общей радости освобождения от немцев, принесенный бойцами Красной армии. Развязанная югославскими коммунистами сразу же после вступления в города репрессивная акция против мнимых и реальных противников новой власти не могла не способствовать восприятию осени 1944 г. через призму победы в Гражданской войне[1048]. Санкциям ОЗН и обычных партийных комитетов (от расстрелов и погребения в безымянных могилах по советскому образцу до арестов, конфискаций и увольнений) подвергались представители различных слоев сербского общества. При этом стоит отметить, что среди партизан, проникнувших в Сербию «через заднюю дверь» благодаря фронтальному натиску РККА, лишь меньшинство являлись сербами из Сербии, а большинство относились к жителям западной (бывшей австрийской) части Югославии и Черногории. Хотя среди них и доминировали представители сербского этноса (из Черногории, Герцеговины, Боснии, Далмации, Лики, Славонии и т. д.), они воспринимались местным населением Сербии как «не совсем свои». Кровопролитная Гражданская война 1941–1945 гг. со временем стала затмевать воспоминания о борьбе с немецкими оккупантами, что и привело к полной инфляции памяти о Второй мировой войне в сербском обществе с конца восьмидесятых годов прошлого века[1049]. В то же время опыт контактов больших масс красноармейцев с сербами стал мощной положительной направляющей в формировании (возрождении) положительных представлений советского (русского) народа о югославах (сербах). Эта направляющая во многом способствовала возникновению, в общем-то, положительного (хотя и достаточно расплывчатого) представления о сербах, которое имеется у русских и в наши дни.