Глава I НОВОЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ В ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ И НОВЫЕ ДЕЯТЕЛИ: ЦАРЬ ВАСИЛИЙ I И ПАТРИАРХ ФОТИЙ

Глава I

НОВОЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ В ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ

И НОВЫЕ ДЕЯТЕЛИ: ЦАРЬ ВАСИЛИЙ I И ПАТРИАРХ ФОТИЙ

С половины IX в. история Византии получает несколько более определенный характер в смысле достижения прямо стоявших перед империей политических и культурных задач как на востоке, так в особенности на северо-западе. Хотя по смерти Феофила в 842 г. еще целых 25 лет падает на царствование его сына и царицы Феодоры, но вслед за восстановлением иконопочитания начинается, собственно, уже новый период истории Византии, несмотря на то что продолжается старая династия. В последний период иконоборческой эпохи народились и подготовились новые люди с новыми задачами, которые придали совершенно особый характер истории второй половины IX в. Как произошел перелом и как объяснить появление людей с большой инициативой и с творческим духом среди того общества, которое казалось погрузившимся в беспробудную спячку и погрязшим в невежестве и суевериях, это остается не поддающеюся разрешению проблемой. Во всяком случае утверждение, что с вступлением Македонской династии в 867 г. открывается новый и блестящий период подъема империи, было бы так же несправедливо, как и мысль об абсолютном падении образования и духовного развития в предыдущий период. Хотя при изложении истории второй половины IX в. историк может с полным основанием применить к себе слова поэта «In nova fert animus mutates dicere formas corpora»[1], но ему также обязательно считаться с реальными и конкретными фактами и поставить читателя в такое положение, чтобы для него открылась перспектива с видом на новые государственные тела и на измененные политические и религиозные формы. Трудно указать в истории эпоху, столь богатую новыми образованиями, как именно время, которое нас теперь занимает. Новые этнографические и культурные начала, с которыми мы знакомимся в этот период, не были никем предвидены и своевременно оценены, но заключались, как в зерне, в предыдущем историческом движении. Читатель может догадаться, что мы разумеем здесь, с одной стороны, основание Русского государства, с другой — миссионерскую деятельность между славянами братьев Кирилла и Мефодия и изобретение славянской азбуки. Как явления, которые служат характеристикой периода и дают своеобразный отпечаток самым крупным событиям эпохи, указанные факты заслуживают всестороннего и внимательного изучения в истории Византии.

В начальной русской летописи записано под 6360 г., соответствующим 852 г., следующее любопытное сопоставление, которое свидетельствует, что наш древний лето-писатель занят был в свое время той же задачей, которая выступает и перед нами: соотношением между византийской и русской историей. На основании не дошедших до нас данных он написал:

«Наченшу Михаилу царствовати, почася прозывати Русская земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша русь на Царьгород, яко же пишется в летописании гречестем. Тем же отселе почнем и числа положим».

Варианты к этому месту дают, между прочим, выражение «якоже сказают», которое следует отличать от параллельного «якоже пишется». Первое указывает на источник сведений хотя бы и письменный, но не летописный; второе непременно предполагает заимствование из летописи; последнему совершенно соответствует и сообщение «о сем бо уведахом». Достаточно доказана та мысль, что первоначальный летописец собирал свои сведения о Древней Руси и из греческой летописи, и из сказаний, как житья, повести и т. п. Как можно догадываться, отдельные сказания как о лицах, так и о событиях, касающихся древних сношений между Русью и Царьградом, были известны и в Византии, и в Киеве, где жил первоначальный составитель древнего летописного свода. В настоящее время часть подобных сказаний может стать предметом наблюдений и выводов, которыми должна подтверждаться мысль русского летописца о том, что Русь известна была в Византии еще до основания Русского государства и что сношения Руси с Константинополем начались ранее полуисторического похода Аскольда и Дира, о котором летописец нашел уже сведения в византийской летописи. Таким образом, как события из русской истории, имеющие связь с Византией, должны входить в круг дальнейших наших наблюдений, так равно и самый центр тяжести византинизма мало-помалу перемещается с восточных провинций на западные (1). В этом отношении позволим себе нижеследующие объяснения.

Начиная с VIII в., мусульманский элемент должен был поглощать все внимание способнейших государственных людей Византии; самая борьба идей в иконоборческий период имеет начало в том же самом источнике. Хотя эта борьба закончена была победой консервативных идей над либеральными, но в то же время византийский государственный ум уразумел ту истину, что устои государственного существования империи на будущее время должны быть созидаемы не в восточных, а в европейских провинциях.

Как ни много жертвовала империя на организацию военных сил в Азии, но постоянные набеги арабов, как песок пустыни в незащищенной и открытой равнине, постепенно обращали культурные области в необработанные и лишенные населения. По необходимости граница мусульманского и христианского мира все отступала с Востока на Запад. Десятое и первая половина следующего столетия в том и имеют свой блеск и тем выражают подъем византинизма, что победы над мусульманами на суше и на море дали Византии временный успех над арабами в Малой Азии. Но этой временной удачей последние представители Македонской династии не сумели воспользоваться таким образом, чтобы извлечь из нее все те выгоды, которые обеспечили бы империи дальнейшее безбедное существование. Именно в конце XI в. мусульманский мир снова получает перевес над империей, и опять-таки на восточной окраине, где Византия всего менее могла находить опору в таких элементах населения, которые могли бы выдержать борьбу с турецким напором. Так как в способах соглашения жизненных интересов Византии с новым подъемом победоносно распространявшегося мусульманства в лице турок-сельджуков и османов состоял весь смысл внешней политики империи, то понятно, что для нас далеко не безразлично более или менее обстоятельное выяснение подразумеваемой здесь мысли. Вопрос может получить следующую постановку. Если борьба христианской империи на Босфоре с мусульманством уже в занимающую нас эпоху складывалась так неблагоприятно для Византии, что отвлекала все ее внимание и вызывала страшное напряжение сил, то не должны ли были лучшие государственные люди прийти к мысли о том, что не Восток должен составлять главную опору империи, а Запад.

Вторая половина IX в. открывается именно новыми перспективами на Западе. В то время как империя Каролингов поставила себе задачей расширить пределы культурной и церковной миссии на Восточную Европу и неизбежно столкнулась здесь с притязаниями, а частью и с бесспорными правами Константинопольского патриархата, в этом последнем не могло не созреть мысли о подготовке средств для борьбы с победоносным движением на восток Европы каролингской империи и латинской Церкви. Византийская империя для достижения этой цели должна была пустить в оборот те же средства, какими Западная империя и латинская Церковь располагали для привлечения к себе новых подданных, т. е. христианскую миссию.

Во все время существования империи восточные этнографические элементы, объединенные религиозной идеей мусульманства, представляли самого опасного соперника для византинизма с его исключительностью в религиозном и национальном отношении. Окончательная победа мусульманства над византинизмом и вступившими в сферу его влияния разными народностями Балканского полуострова, довольно определенно выяснившаяся в конце XI в. и затем с некоторыми перерывами настойчиво закреплявшаяся в XIII и XIV вв., в занимающее нас время представляла еще проблему, решение которой зависело от некоторых комбинаций, каковыми могли или не могли к своим выгодам воспользоваться византийские государственные деятели. В мировой борьбе и состязании народностей победа достается не только тому, кто идет вперед и занимает незащищенные позиции, но также и тому, кто не сдает неприятелю раз занятых им позиций, твердо охраняя свои пределы. В IX и в особенности в X в. получилась довольно благоприятная для византинизма постановка сфер влияния: империя, не теряя вновь провинций на Востоке, сделала значительные приобретения на Западе и, подчинив своему влиянию славянские народы, могла составить компактное политическое и церковное тело, которое было в состоянии выдержать борьбу с мусульманством на Востоке и с притязаниями империи и латинской Церкви на Западе.

Такова была реальная почва, создавшаяся в Европе при императорах Македонской династии. Для историка, вникающего в судьбы Византийской империи, совершенно ясной представляется та мысль, что византинизм мог выдержать неравную борьбу с мусульманством лишь притом условии, если он привлечет к себе посредством некоторых жертв церковного и политического характера пробудившиеся к исторической жизни славянские народы и если он вступит с ними в такое соединение, о котором мечтали славянские деятели этой эпохи. Но византинизм, хотя хорошо сознавал опасность, угрожавшую ему с Востока от мусульманства, во все времена был слишком ревнив в оберегании своей мнимой чистоты и особности и нередко предпочитал временный союз с мусульманскими властителями, лишь бы не сделать таких уступок славянам, которые казались ему несовместимыми с мировым положением византинизма. Читатель легко поймет, что мы вступаем здесь в самую важную и наиболее интересную эпоху истории Византии, в которой должны быть выяснены со всею полнотой и подробностью намечаемые отношения, в зависимости от каковых в конце концов находился роковой для христианства исход борьбы на Востоке. Византинизм не мог одержать перевеса в борьбе с магометанством вследствие тех же условий, которые ныне подтачивают силу Константинопольского патриархата. Последний и не может быть иначе понимаем, как в связи с идеей византинизма. После завоевания Константинополя турками он остался выразителем притязаний эллинизма и до сих пор остается ревностным блюстителем тех же принципов исключительности, высокомерия и нетерпимости, за которые так дорого поплатился прежний византинизм и которые постепенно ведут к превращению в отвлеченную идею и в лишенный соответствующего содержания звук столь славный по своим началам и по безграничным притязаниям вселенский Константинопольский патриархат.

Переходим к характеристике новых лиц, во главе которых ставим основателя новой династии.

История Василия Македонянина составлена в то время, когда династия утвердилась уже на престоле и когда внук его, просвещенный и начитанный в книгах Константин VII, возымел мысль разъяснить свою родословную. Нет ничего удивительного, что в эту родословную попало много неверного, рассчитанного на то, чтобы возвысить династию, придав ей высокое происхождение и древность. Мнимое преемство от Константина, равно как родственная связь с Арсакидами или с Александром Великим, должно считаться в настоящее время лишенным основания. В житии Игнатия, составленном Никитой Пафлагонским в конце IX в., сохранилась весьма занимательная история происхождения генеалогии Василия. Оказывается, что Фотий, потеряв патриарший стол, в целях заслужить внимание царя искусно подсунул ему составленное им родословие, которое должно было вполне удовлетворить самое необузданное тщеславие. Родословное дерево Македонской династии, составленное на пергаменте и написанное древними литерами, имело во главе своей армянского царя Тиридата, от которого показан ряд вымышленных имен вплоть до отца Василия. Феофан, бывший придворным библиотекарем, как бы случайно поднес этот пергамент царю Василию и, указывая на палеографические трудности при чтении документа, заметил, что прочитать его мог бы только Фотий. Таким образом, будто бы Фотий возвращен был из ссылки и вновь вошел в милость царя. Что легенда, читаемая в жизнеописании Игнатия, не встретила общего сочувствия и не была всеми разделяема, видно уже из того, что близкий к кружку литературных современников Константина Генесий говорит о происхождении Василия от Арсака, Филиппа и Александра Великого, а не от армянского Тиридата. Но помимо официальной версии существует ряд отдельных частных известий, по которым семья Василия происходила из крестьян Македонии в окрестностях Адрианополя. Особый ряд источников — по преимуществу арабских — говорит о славянском происхождении Василия. По всем этим весьма противоречащим одно другому данным можно прийти к заключению, что знатность происхождения Василия составляет искусственную версию, происшедшую на основании родословия Фотия; скромное же происхождение из крестьянской семьи, вышедшей из армянской колонии, поселенной близ Адрианополя, оправдывается как свидетельством летописей (2), так и обстоятельствами, к изложению которых сейчас переходим.

В царствование Михаила Рангави в крестьянской семье близ Адрианополя около 812 г. родился Василий. В это время империя находилась в войне с ханом болгарским Крумом, который, потерпев неудачу под Константинополем, на возвратном пути опустошил Фракию, взял приступом Адрианополь и пленил множество сельского населения; в числе пленных отведены были на берега Дуная епископ Мануил и та семья, в которой родился упомянутый выше Василий. Детство и юность Василия протекли, таким образом, на чужбине, в среде языческих болгар, которые еще не знали культуры и лишь готовились стать христианским народом. Сколько лет прожила в плену семья Василия — об этом трудно сказать, вообще сказания, относящиеся к ранним годам, не могут быть проверены и мало заслуживают вероятия. Если допустить, что он снова возвратился в Македонию 25 лет, то трудно было бы объяснить, почему византийское правительство не вело переговоров с болгарами об обмене пленными столь продолжительный срок. Некоторое время мы находим его на службе у стратига Македонии, но потом жажда наживы и влечение к новым местам и приключениям привели его в столицу, где его физическая сила и ловкость действительно скоро доставили ему видное место. Чудесное и необычайное сопровождало Василия при самом вступлении в Константинополь. Утомленный путем, он лег отдохнуть у порога одной церкви, недалеко от Золотых Ворот. Это был монастырь св. Диомида, который впоследствии пользовался особенным расположением царя Василия, обогатившего его вкладами и украсившего перестройками. Легенда повествует, что в ту ночь, как Василий лежал у ворот монастыря, игумен св. Диомида Николай имел видение, повелевавшее ему встать и идти навстречу царю. Приняв это за сон, игумен не обратил на него внимания; но призыв идти навстречу царю повторился, и также безуспешно. Тогда видение снова и строго потребовало от игумена идти встретить Василия. После этого игумен встал, вышел за ворота монастыря и воскликнул: «Василий!» Путешественник с удивлением отозвался на зов, был введен в монастырь и, принимая предложенное угощение, выслушал от игумена чудесный рассказ. Тот же игумен, по всей вероятности, способствовал тому, чтобы Василий устроился в новых условиях, которые ожидали его в Константинополе. В жизнеописании, составленном внуком Василия Константином (3), определенно выражена эта мысль: игумен хлопотал об нем перед одной высокой особой, посещавшей этот монастырь, именно перед родственником царя Михаила и кесаря Варды, носившим имя Феофилица (Феофил). Это был богатый человек, любивший видеть около себя дружину молодых, красивых и сильных людей, которые, будучи разодеты в шелковые и парадные одеяния, служили украшением его двора. Зачисленный на службу к этому вельможе, Василий умел выделиться между всеми товарищами и получил звание протостратора, или конюшего, при дворе Феофилицы. В этом звании он сопутствовал своему господину в его путешествии по служебным делам в Пелопоннис, предпринятом по поручению правительства. Пребывание в Греции имело большое значение в дальнейшей судьбе нашего героя, и поэтому мы приведем относящееся сюда из биографии его место, тем более что сведения о Греции от занимающей нас эпохи так скудны.

«Василий сопутствовал Феофилу и помогал ему исполнить возложенное на него поручение. Находясь в Патрах, господин его вошел помолиться в храм Первозванного апостола Андрея, а Василий, будучи занят в это время своей службой, не вошел с ним вместе, а исполнил долг почтения к апостолу после, когда окончил свое дело. Был же в церкви один монах, проведший при храме долгое время; при входе в храм Феофила он не поднялся с места, не выразил приветствия и не сказал ему ни слова, не обратив никакого внимания ни на следовавшую за ним дружину, ни на сан вошедшего. Когда же потом показался в храме Василий, то он встал как бы перед лицом вельможным и принес обычное царственным особам приветствие. Бывшие при этом и узнавшие об этом по слуху донесли о случившемся благородной женщине, известной в тех местах своим большим богатством, которая по своему мужу называлась Данилидой. Зная лично того монаха и веруя в его пророческий дар, она не оставила без внимания этого обстоятельства, но, призвав к себе монаха, с укоризной говорила ему: «Столько лет тебе уже известно, что я пользуюсь в этой стране особенным почетом и властью, но ты никогда не вставал при виде меня и не выражал мне приветствия, а равно не оказывал этой чести ни моему сыну, ни внуку; как же случилось, что ты оказал царскую честь простому человеку, чужестранцу и никому не известному?» Благочестивый же тот монах отвечал ей, что оказал почесть и встал на ноги не перед простым человеком, как она полагает, а перед великим царем ромэев и помазанником Христовым. Господин Василия, проведя в тех местах некоторое время и исполнив возложенные на него государственные службы, должен был возвратиться в царственный город, между тем как он сам по болезни остался там на короткое время. Когда же после надлежащего ухода он освободился от болезни и стал собираться в обратный путь, его призвала к себе упомянутая Данилида и приняла с особой ласковостью и большим вниманием, весьма умно и предусмотрительно поступив, как сеятель, бросающий семя в добрую почву, дабы в должное время получить хороший плод. Она одарила его в значительном количестве золотом, дала тридцать человек рабов, богатые одежды и много богатства в разных предметах и поставила лишь одно это условие, чтобы Василий вступил в союз духовного братства с сыном ее Иоанном. Он сначала отказывался от этого предложения, ссылаясь на свою скромность и высокое положение Данилиды, но наконец согласился, уступая настоятельным просьбам. Тогда эта женщина, получив больше смелости, открыто сказала ему, что Бог возвеличил его и имеет удостоить высокой чести и что она просит его лишь об одном, чтобы он оказал им расположение и милость. Василий же дал обещание, если сбудется то, что она говорила, подчинить ей всю эту страну. Возвратившись в Константинополь, на приобретенные в Греции средства он накупил много имений в Македонии, снабдил имуществами своих родственников и сделался сам богатым столько же своими добродетелями, как имениями и деньгами. Оставался же, однако, у своего господина и служил ему».

Существенным обстоятельством, имевшим влияние на последующую судьбу Василия, нужно признать то, что из Греции он возвратился богатым человеком, имевшим рабов в личном распоряжении и земельные имущества в Македонии. Хотя вся история пребывания его в Греции и отношений к Данилиде носит на себе легендарный характер, но в ней несомненно есть историческое зерно, так как это было семейное предание, не подвергавшееся колебаниям со стороны внука его, составителя жития Василия. Самый характер богатой владетельницы шелковой фабрики и ковровых изделий в Пелопоннисе Данилиды может служить прекрасным показателем известной степени благосостояния Греции и в то же время объяснять отношения царствования Василия к этой полузабытой стране (4).

Теперь судьба Василия могла считаться обеспеченной, хотя элемент чудесного все же сопровождает и дальнейшую его историю. На этот раз имеет большое значение физическая сила и необыкновенная ловкость Василия. Однажды происходило большое торжество во дворце патрикия Антигона, сына Барды, на котором участвовала вся столичная знать и, между прочим, Феофилица, господин Василия. Как было в обычае, пиршество сопровождалось играми и состязаниями в ловкости и силе; известными борцами были в это время болгаре, а между ними один не знал себе соперника и кичился своей силой, с презрением относясь к местным силачам. «Пир продолжался, — говорит жизнеописатель, — и веселье было разгульное, когда маленький Феофил шепнул кесарю: «У меня есть человек, владыко, который может померяться силой с этим болгарином, иначе будет большой стыд для ромэев, если он возвратится в Болгарию, не найдя себе достойного соперника, который победит его». Когда же кесарь согласился на предложенное состязание, то патрикий Константин [2], человек весьма расположенный к Василию, так как и сам был рода армянского [3], заметив, что место, на котором предполагалось состязание, сыровато и опасаясь, как бы Василий случайно не поскользнулся, просил кесаря отдать приказание, чтобы на арену были насыпаны древесные опилки. Это было исполнено. Василий, схватившись с болгарином, скоро сжал его в своих объятиях и, легко приподняв его над столом, как легкую связку сухой травы или ничтожный пучок шерсти, с удобством бросил на землю. Все присутствовавшие не могли удержаться от похвал и одобрения Василию». С этого дня слава Василия стала распространяться по городу, он сделался известным.

Новый опыт силы и искусства был еще замечательней. У царя Михаила был конь дикий и необузданный, хотя прекрасной породы и масти и чрезвычайно быстрого хода. С ним было весьма трудно сладить, в особенности когда он срывался с привязи и был на свободе. Уже Михаил, раздраженный неудачными попытками приручить этого коня, отдал приказ перерезать ему жилы на задних ногах. Бывший при этом кесарь Варда просил царя не губить такое благородное животное из-за одного недостатка. Василий же сказал своему господину: «Если я обгоню царского коня и, соскочив со своего, сяду на него, не будет ли гневаться царь, так как конь в царской сбруе?» Когда же царь разрешил этот опыт, Василий легко и искусно справился с задачей. Тогда царь, очарованный мужеством и ловкостью этого человека, взял его к себе на службу и назначил его царским стратором. С тех пор Василию открылась уже широкая дорога, он вошел в расположение царя, сделался для него необходимым человеком и умел сохранить его привязанность. Участие Василия в царских пирах и веселых похождениях началось в то время, когда по смерти Феоктиста и удалении царицы Феодоры все влияние перешло к дяде царя, Варде, который, предоставив племяннику свободу устраивать жизнь согласно его склонностям, сам сосредоточил в своих руках все нити правления и несомненно мечтал о царском троне. Не будем останавливаться на анекдотической стороне биографии Василия, которая, по-видимому, имела целью показать, каким образом этот скромный и простой крестьянин (5) мог дойти до самых высших ступеней власти и благополучия. Его карьера, однако, не была лишена преград и значительных затруднений, хотя ясно, что без связей в высших кругах он не мог бы идти так далеко по служебной лестнице. Прежде всего кесарь Варда не мог хладнокровно относиться к тому, что занимало императора, и поэтому возвышение Василия и оказываемое ему Михаилом доверие должны были с ранних пор возбудить его подозрительность и недоверие к этому случайному человеку.

Нужно было обладать большим знанием людей и искусством приспособления к обстоятельствам, чтобы проложить себе дорогу в той среде, где господствовали близкие люди Варды. В самом деле, важнейший военный пост командования царской гвардией вверен был брату его Петроне, а потом сыну Антигону; логофетом дрома по смерти Феоктиста назначен был его зять Симватий. Весьма можно пожалеть, что в изложении обстоятельств, касающихся придворной жизни Василия, мы должны ограничиваться весьма скудными данными, в которых анекдотическая сторона берет верх над простой и неприкрашенной правдой. Василия сопровождала удача, и всемогущему Вар-де неоднократно приходилось невольно способствовать его возвышению. В биографии Василия рассказывается, между прочим, следующий случай (6).

«В то время был у царя паракимоменом патрикий Дамиан, славянского происхождения. Будучи волнуем властолюбием, он часто говорил царю как о других лицах, неискусно управляющих делами, так в особенности о дяде его, кесаре Барде, что он, завладев верховной властью, часто преступает требования долга, и, отменяя некоторые распоряжения кесаря, приводил царя к иным воззрениям на современные события. Вследствие этого кесарь по внушению своих друзей и советников стал строить козни Дамиану: клеветал на него, возводил мнимые обвинения и так изменил настроение к нему царя, что он лишил Дамиана его достоинства. По низвержении Дамиана место его оставалось долго незанятым. Но божественное провидение направляет дела в пользу того, к кому благоволит: проницательность делает бесплодной и лукавство уловляет в собственные сети. И сам кесарь, и многие другие намечали того и этого на открывшееся место и тайно принимали всяческие меры; но против всякого ожидания царь назначает на это место Василия, возведя его в сан патрикия и женив его на прекрасной девице и первой тогдашней знатной невесте, это была дочь благородного и знаменитого тогда Ингера».

Так рассказан в жизнеописании Василия наиболее важный эпизод в его карьере, который, конечно, не мог пройти так просто, как об этом сказано, и который поставил нашего героя в ближайшие отношения к царю и сделал его почти недоступным для козней кесаря Варды, который любил потом говорить в тесном кружке своих приверженцев: «Положившись свыше меры на ваши слова, я прогнал лисицу, но впустил льва, который проглотит нас всех». С тех пор между Вардой и Василием не могло быть доверия, каждый стремился воспользоваться своим влиянием для нанесения вреда другому.

Василий подготовил решительный удар Варде с большим искусством и осторожностью. Ему нужно было найти союзников и друзей среди высших лиц, чтобы чрез них постепенно действовать на императора, который во всяком случае привык видеть в своем дяде такого государственного деятеля, за которым можно было не опасаться личной ответственности. Зять Варды, логофет дрома Симватий, вошел в соглашение с Василием насчет замышляемого переворота. Именно Василий внушил ему мысль, что в случае устранения от дел кесаря он может получить его сан и звание, так как царь вполне к нему расположен в только ждет благоприятного случая, как бы отделаться от своего дяди. Реальное положение дела хорошо изображается автором жизни Василия в рассказе о смерти Варды во время похода против критских арабов, когда пущены были в ход все нити интриги, хорошо подготовленной сторонниками паракимомена Василия. Когда византийский отряд раскинулся лагерем на реке Мэандр в фракисийской феме, случилось, что царская палатка оказалась раскинутой на низменном месте, между тем как кесарская — на возвышенном и отовсюду видном. Недоброжелатели кесаря воспользовались и этим, может быть случайным, обстоятельством, чтобы доказать его беспредельное честолюбие и желание оскорбить царя явным к нему пренебрежением. «Поверив этим наветам, царь склоняет дух к наговорам против него и принимает участие в обсуждении средств к его низвержению, ибо явно он не мог ни сказать чего-либо против кесаря, ни принять какое-либо враждебное против него решение, так как, с одной стороны, он пользовался почти равной с ним честью и участвовал в царской власти, с другой — не боялся его друзей и приверженцев. Он хорошо знал, что все архонты и стратиги более преданы и расположены к нему, а не к царю и что по его мановению направляются все дела и в особенности зависят от сына его, анфипата и патрикия Антигона, тогдашнего доместика царских схол». Вообще царь имел многих, разделявших его взгляд и готовых принять на себя убиение кесаря (7). Когда в числе заговорщиков против Варды оказался и тесть его Симватий, тогда колебания царя прекратились и он вполне вошел в планы паракимомена. Считалось опасным покуситься на жизнь Варды в столице, где можно было вызвать военное возмущение. Таким образом в 866 г. быстро составлен план военного похода в Крит, предпринятого, по-видимому, лишь с той целью, чтобы удалить Варду из той обстановки, которая была ему так близка и в которой он имел так много друзей и приверженцев.

Барде предстояло принять личное участие в походе, которым заговорщики и воспользовались для осуществления своих замыслов. Как сказано выше, в апреле 866 г. в лагере при устьях Мэандра произошла кровавая драма на глазах самого царя.

«На заре 21 апреля кесарь по принятому обычаю явился к палатке царя, чтобы вместе обсудить предстоявшие распоряжения. Когда он приблизился, царь, находя это время самым удобным, дает знак патрикию Симватию, чтобы он распорядился приведением в исполнение составленного заранее плана. Он же, выйдя, сделал условный знак, каковым было знамение креста на лице; но заговорщики по малодушию и из страха перед опасным предприятием потеряли присутствие духа и замедлили исполнением составленного решения. Царь оказался в затруднении и, узнав от одного из слуг, что заговорщики перетрусили и откладывают предприятие, действительно требовавшее смелости и мужества, посылает одного из доверенных лиц к Василию, имевшему уже сан патрикия и должность паракимомена, и уведомляет его, полный смятения, что если он не поспешит подкрепить дух тех, которые назначены на исполнение предприятия, и не побудит их немедленно приступить к делу, то неизбежно самому ему угрожает от Барды смерть, «ибо, — говорил Михаил, — невозможно, чтобы он не знал всего, что я замышлял против него, и вы будете настоящими виновниками моего убийства». Узнав об этом и боясь, чтобы не случилось какого несчастия с царем, Василий подкрепляет робких и делает смелыми трусливых и побуждает их к исполнению царской воли. Тогда заговорщики вторглись в царскую палатку, а кесарь, поняв, что дело идет о его жизни, бросился к ногам царя. Убийцы нанесли ему смертельный удар на том же месте» (8). По некоторым данным, не посторонние убийцы, а сам Василий нанес Варде первый удар.

После этого события, открывавшего паракимомену прямой путь к высшей власти, военные предприятия были отложены; император возвратился в столицу, где его, однако, ожидали разнообразные неприятности, вызванные частью трагической смертью Варды и неожиданным оборотом столь популярного предприятия против критских арабов. Не обращая внимания на чувства населения столицы, император по возвращении из похода приобщил к императорской власти Василия, усыновив его и назначив соимператором (26 мая 866 г.). Но происшедший переворот сопровождался смутами. Прежде всего Симватий, жестоко обманутый в своих надеждах на кесарский сан, отказался от должности логофета дрома и испросил назначения его стратигом фракисийской фемы. Здесь он в соглашении с стратегом Опсикия Пигани начал бунт против правительства, порицая возвышение Василия и посылая ему всяческие укоризны. Движение в фемах продолжалось, впрочем, только в летнее время, причем бунтовщики разорили усадьбы и поля константинопольских вельмож и захватили несколько судов. С приближением холодного времени восстание прекратилось, и оба стратига были схвачены и приведены в Константинополь, где их постигло суровое наказание: Симватий сослан в заточение с лишением глаз и одной руки; Пигани также отправлен в ссылку с выколотыми глазами и прорванными ноздрями.

Нам остается сказать о последнем, и самом решительном, шаге, приведшем царя Василия к самостоятельной власти. С точки зрения его жизнеописателя, «божественный голос явно призывал его к царской власти», а царь Михаил «сам острил направленные против него мечи и укреплял руки своих убийц», но фактически подготовленное Василием убийство царя Михаила трудно было оправдать в глазах современников и потомства. Само собой разумеется, трудно было положиться на верность Михаила, который мог с такой же легкостью поднять руку на Василия, с какой он отделался от Варды. Михаил уже начал охладевать к своему товарищу по власти, когда заметил, что он уклоняется от его веселых пиров и начинает серьезней смотреть на свои обязанности. Весьма вероятно, что Василию не было иного выбора, когда обнаружилось, что Михаил имеет намерение передать царскую власть новому своему любимцу, некоему Василикину, которого он вывел в царском парадном одеянии перед собранием сената с целью присоединения его к власти. Таким образом была решена участь Михаила III. Однажды происходило пиршество во дворце св. Маманта, на котором по обычаю царь позволил себе излишества. Присутствовавший здесь Василий решился воспользоваться этим случаем, чтобы освободить себя и империю от этого негодного правителя. Отведя его спать и оставив комнату без охраны и без запоров, Василий ночью провел своих друзей и преданных ему сообщников и впустил их в спальню царя. Бывший здесь постельничий хотел было оказать сопротивление, но его заставили молчать. Михаил пробужден был от сна вследствие поднявшегося шума и поднял руки для защиты, но один из заговорщиков, Иоанн Халдий, отсек ему обе руки, после чего ему нанесены были новые удары, от которых последовала смерть. Это было ночью с 23 на 24 сентября 867 г. Василию предстояло принять меры, чтобы закрепить за собой приобретенное смертью Михаила III положение. В ту же ночь он поспешил, несмотря на сильную морскую бурю, переправиться из предместья св. Маманта в Константинополь, чтобы занять дворец, откуда приказал собраться к нему всем придворным, оставшимся во дворце св. Маманта, и сделал распоряжение о погребении погибшего царя. Михаил погребен без всякой помпы на азиатском берегу Босфора в нынешнем Скутари. На погребении были мать его инокиня Феодора и сестры его, постриженные в монахини и жившие в монастыре Гастрии. Достигнув неограниченной власти в обширной империи, Василий был уже на склоне лет, он имел около 55 лет.

Следя за редкой карьерой Василия, мы должны признать в нем ловкого и искусного человека, который хорошо понимал людей и умел ими пользоваться для своих целей. Если принять во внимание, что он едва ли имел даже первоначальное школьное образование, то личность его должна вырасти перед нами до больших размеров. Несомненно, он обладал твердым и настойчивым характером и далеко не часто встречающимися способностями, которые позволили ему и на высоте власти оказаться не ниже предъявленных к нему его положением задач. Конечно, ему казались дозволенными всякие средства, если ими достигалась цель; с ним опасно было встречаться на одной дороге, состязаться с ним не были в состоянии его современники, перед ним стушевались Варда, Фотий, не говоря о Михаиле. Но за этим царем, запятнавшим себя двумя убийствами из политических целей, числится большая заслуга перед историей. Именно при нем был поставлен вопрос об устоях, на которые должна была опираться империя, и этот вопрос решен был в том смысле, что европейские этнографические элементы должны были получить преобладание перед азиатскими.

Цари Македонской династии перенесли центр тяжести империи из Азии в Европу, отвечая этим на важные запросы, которые к тому времени совершенно настойчиво заявили о себе. На престоле империи Василий оставался тем же практическим и зорко присматривающимся к обстоятельствам наблюдателем, каким мы видели его раньше. И нужно сказать, что его сметливость и отзывчивость на потребности государства, его понимание государственных учреждений и разнообразных общественных классов создали ему много почитателей, которые охотно прощают ему его недостатки.

Патриарх Фотий также относится к числу новых людей в истории Византии, по силе и глубине значения он даже должен быть поставлен впереди Василия. Но хотя по высокому научному образованию и по талантливости Фотий представляет собой совершенно неожиданное и до известной степени чрезвычайное явление, тем не менее об обстоятельствах его подготовки к исторической роли мы лишены всяких сведений и, можно сказать, первая хронологическая дата, касающаяся его жизни, совпадает со временем избрания его на патриаршую кафедру. Он был несколькими годами моложе царя Василия: рождение последнего можно относить к 813–814 гг., а рождение Фотия следует полагать между 816–826 гг. Он происходил от знатной семьи, имевшей в Константинополе широкие связи. Спафарий Сергий, отец Фотия, был в родстве с знаменитым патриархом Тарасием и принадлежал к партии иконопочитателей. Хотя семья эта пострадала во второй период иконоборческой эпохи, но при царице Феодоре она снова занимала в столице высокое положение. Сестра императрицы принцесса Ирина была в замужестве за братом Фотия патрикием Сергием. Другой его брат, Тарасий, носил сан патрикия. Сам Фотий получил прекрасное воспитание и впоследствии был профессором в высшей константинопольской школе, где преподавал философские науки (9). Достигнув тридцатилетнего возраста и по своему происхождению и связям делая хорошую карьеру, Фотий не мог оставаться в стороне от жгучих вопросов внешней и внутренней политики, которые тогда занимали константинопольское общество. Не оставаясь в стороне от тогдашнего движения, он даже был им выдвинут на передовой пост и получил в свои руки решение назревших тогда важных вопросов церковной политики. Иконоборческая эпоха оставила в наследие царям и патриархам X в. окончательную постановку всемирно-исторического вопроса об отношении Восточной Церкви к Западной; независимо от того историческая эволюция VIII и начала IX в. выдвинула на Западе новую Римскую империю, которая в тесном союзе с латинской Церковью и с папством вступила в серьезную борьбу с Восточной империей и Константинопольским патриархатом и при помощи завоеваний и религиозной миссии имела целью положить предел политическому и церковному расширению Восточной империи в пользу Западной. Фотию выпала задача принять на себя решение этих вопросов в интересах Восточной империи и Константинопольского патриархата, и с этой точки зрения должна оцениваться его деятельность.

В 846 г. по смерти патриарха Мефодия патриаршая кафедра поручена была императрицей Феодорой и клиром монаху Игнатию, благочестивому и мало знакомому с задачами текущего времени старцу, проведшему в монастырском уединении большую часть своей жизни. В мире он назывался Никитой и был сыном царя Михаила I и Прокопии, дочери царя Никифора. Когда Михаил лишился власти в 813 г., Никите было около 15 лет. Вместе со всем царским семейством он был сослан в заточение, причем его сделали евнухом и постригли в монашество под именем Игнатия. До 48-летнего возраста, когда последовало его избрание в архиепископы Константинополя, он оставался в монастыре, где достиг игуменства и пользовался уважением среди подчиненной ему братии. Но на кафедре Константинопольского епископа его ожидали трудности, с которыми он не мог справиться. Не говоря уже о придворных обычаях и о зазорном поведении царя Михаила III, которое часто нуждалось в добром исправлении авторитетом высшей церковной власти и которое не могло быть безразличным для патриарха, Игнатий имел против себя сильную партию среди высшего духовенства. Трудно в настоящее время разобраться в интригах тогдашних церковных партий и понять истинные причины недовольства в церковных кругах патриархом Игнатием. Партия, враждебная патриарху, сосредоточивалась под водительством Григория Асвесты, Сиракузского архиепископа, который был возведен в это звание Мефодием. Весьма вероятно, что при посвящении его были допущены некоторые отступления от канонических правил, кроме того, и против него были предъявлены обвинения в неканоническом посвящении подчиненных ему епископов. Григорий Асвеста определенно стал на сторону врагов Игнатия при самом возведении его в патриархи. На его стороне были, между прочим, епископы Петр Милетский и Евлампий Апамейский, которые отделились от патриарха, не признавали его церковного авторитета и старались унизить его в глазах Церкви и светского общества. Положение патриарха Игнатия сделалось весьма трудным, в особенности с того времени, когда враждебная ему партия духовенства нашла себе могущественную поддержку в лице патрикия Варды. Так как церковные вопросы находились тогда в весьма тесном соотношении с политическими (10), то падающее на конец 856 г. устранение отдел царицы Феодоры неизбежно содействовало усилению враждебной Игнатию партии и ослаблению его церковного авторитета. При таких условиях слишком резкое выступление патриарха против самого влиятельного в правительстве лица, патрикия Барды, не могло не вызвать катастрофы. Известно, что Варда, разведясь с своей законной женой, вступил в связь с своей снохой, женой умершего сына. Патриарх обратился к нему с просьбой и увещанием прекратить соблазнительное сожитие, но Варда не обратил на это внимания. На праздник Богоявления 857 г. Варда должен был, следуя придворному обычаю, принять причастие, но патриарх отказал ему в этом. Затаив раздражение против Игнатия, всемогущий тогда Варда стал придумывать способ наказать патриарха. Враждебная Игнатию церковная партия с Григорием Сиракузским во главе подала Варде руку и подготовила вопрос о низвержении патриарха. Хотя Михаил III не имел особенных причин желать удаления патриарха, который нимало не стеснял его и оставлял за ним полную свободу для его религиозного безразличия, но на этот раз искусно был выдвинут вопрос о пострижении Феодоры и ее дочерей, на что патриарх не хотел дать своего согласия. Но фактически он так мало имел значения, хотя и удерживал еще за собой духовную власть, что помимо его воли царица Феодора и ее дочери были пострижены в сентябре 857 г. и заточены сначала во дворце карианском, а потом переведены в монастырь Гастрии. Спустя несколько времени патриарх Игнатий без суда и следствия личной волей царя был лишен власти и сослан на остров Теревинф (23 ноября 857 г.). Правительство занялось приисканием преемника ему, который мог бы удовлетворять и церковные нужды того времени, и требования правительства. Принадлежа к партии Варды и стоя на стороне духовенства, отделившегося от Игнатия, Фотий признан был наиболее достойным кандидатом на освободившийся патриарший престол, хотя удаленный патриарх не считал своего дела потерянным.

Нельзя сомневаться в том, что Фотий по своему положению не мог оставаться в стороне от громкого церковного вопроса, о котором мы говорим. Он находился в близких сношениях с Григорием Асвестой, который и дал ему посвящение в духовный сан. В шесть дней — с 20 по 25 декабря — он прошел все степени церковной иерархии и в день Рождества Христова 857 г. возведен в патриархи. Этим, конечно, нарушались, хотя далеко не в первый раз, обычаи Церкви, что было причиной появления нового церковного раскола в патриархате. Одни стояли за удаленного с кафедры патриарха, другие были на стороне нового. Главным его защитником был Варда, но против него было духовенство и главнейше Студийский монастырь, организовавший борьбу с Фотием. Первые годы своего управления Церковью Фотий употребил на укрепление своего положения и на борьбу с партией низверженного Игнатия.