Мифы и правда о русском обществе
Мифы и правда о русском обществе
Русская историография за отдельными и почти единичными исключениями есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения, — говорил Иван Солоневич. Можно добавить, что наша историография возникла в век «диктатуры дворянства», и дворянские историки, сознательно ли, бессознательно, всю её выстраивали, как апологию своему сословию. А поскольку у большинства «высших» дворян головы всегда свёрнуты в сторону Запада, то вот и причина, отчего о русской истории судили с нерусской точки зрения.
Наши (а тем более, западные) историки и философы (в частности, Чаадаев, Бердяев и другие) писали о том, что история Руси — это сплошная катастрофа, что она густо перемешана с кровью. О том, что история Европы, Ближнего, Среднего и Дальнего Востока была не менее, а часто и много более катастрофичной и кровавой, они не видели в упор. В Китае при этнических потрясениях уничтожалось две трети, три четверти и даже, было, девять десятых населения. А о том, насколько кровавой была история Западной Европы, мы уже говорили (см. главу «Иван Грозный» в книге «Другая история Московского царства»). Тем не менее, именно о наших правителях пишут, как о неимоверно жестоких сатрапах.
Ещё один въевшийся стереотип — что в XVIII–XIX веках русские крестьяне были сплошь рабами, не смевшими без соизволения самовластного помещика не то что спину разогнуть, а даже и вздохнуть свободно, и были они тупыми, забитыми, отличаясь от скота только умением говорить, да и то косноязычно.
Что ж, наверное, встречались и такие. Но мы же должны понимать, что социология никогда не даёт абсолютных результатов, а только результаты статистически достоверные. Например, если о физическом росте представителей какого-нибудь сообщества заявлено, что они люди рослые, то это значит, что таковыми является большинство. Предположим, большинство имеет рост в интервале 170–180 см. Но наверняка среди жителей есть и карлики, и люди очень высокие. На ваше утверждение, что здесь живут люди «обычного роста», ваши оппоненты могут приводить описание конкретных карликов этого же сообщества, и утверждать, что вы совершенно не правы и преувеличиваете. А другие оппоненты приведут в качестве примера вашей неправоты сведения о людях существенно более высокого роста. Так кто же прав? Конечно же, вы, если описываете большинство.
Это надо иметь в виду, рассуждая о русском крестьянстве. Незадолго до освобождения крепостные крестьяне составляли по стране в целом около трети населения; за Уралом их почти совсем не было. Помимо них, были и государственные крестьяне, и другие, более мелкие группы. Но лишь только группа, составлявшая от 12 до 15 % населения империи, представляла собою крепостных в «классическом» смысле слова: они были прикреплены к земле, находились под непосредственной властью помещика и принуждены были выполнять по его требованию любую работу.
Но даже и такой крепостной не был рабом, а поместье не было плантацией. Первым Александр Радищев вёл в оборот это сравнение, и хотя позже с отождествлением русского крестьянина с рабом спорили очень многие, оно прижилось. А затем антикрепостническая литература, принадлежащая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общепринятой. Так мы и в этом примере видим правоту Солоневича, утверждавшего, что русская историография есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения.
Мало кто знает, что, хотя крепостное право играло первостепенную роль в эволюции страны, никогда не было издано никакого указа о закрепощении крестьян. Крепостничество выросло на практике из скопления множества указов и обычаев, и существовало с общего согласия, но, по словам Ричарда Пайпса:
«…без недвусмысленного официального благословения. Всегда подразумевалось…, что помещики на самом деле не являются собственниками своих крепостных, а скорее, так сказать, руководят ими от имени монархии, каковое предположение стало особенно правдоподобным после того, как Пётр и его преемники сделали помещиков государственными агентами по сбору подушной подати и набору рекрутов».
В отличие от раба Северной и Центральной Америки, русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика с бичом. Во многих русских имениях разрезанная на мелкие участки помещичья земля перемежалась крестьянскими наделами, чего не бывало на плантациях. И, наконец, крепостному принадлежали плоды его трудов: фактически крепостной на всём протяжении крепостничества владел собственностью.
С другой стороны, помещик никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин — и обладал властью над крепостными лишь в силу того, что сам был «прикреплён» к службе, кормясь от земли с работниками, выделенной ему правительством. До определённого момента крестьяне давали на себя обязательство, что не сойдут с земли — вот и вся «крепость». По словам известного учёного, профессора Московского университета И. Д. Беляева (1810–1873), крестьяне сделались предметом частных сделок в первой половине XVII века, хотя по закону они были людьми свободными. «Конечно, это, в сущности, было уже злоупотребление, — пишет Беляев, — которое, по незначительности случаев, едва ли преследовалось законом».
А вот мнение А. С. Пушкина:
«Власть помещиков в том виде, какова она теперь существует, необходима для рекрутского набора. Без неё правительство в губернии не могло бы собрать и десятой доли требуемого числа рекрут. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших поместиях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия к службе, но в самом деле из единой любви к рассеянности и к чинам»
(Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Л.: Наука, 1978. Том 7, стр. 445).
Только в царствование Екатерины II власть помещика над крестьянами действительно стала почти безграничной, но рабом крепостной так и не стал: торговля крепостными была строго запрещена законом (хотя некоторые помещики всё равно занимались таким торгом в обход законодательства), и при освобождении крепостных возмещение за них не выплачивалось. Даже и сам А. Н. Радищев в своём «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Медное (рабство)» даёт только такой пример:
«…Публикуется: „Сегодня по полуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г… недвижимое имение, дом, состоящий в… части, под №… и ПРИ НЁМ шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно“».
Мы выделили в этой цитате слова «ПРИ НЁМ». Продаются не шесть душ, а дом, при котором состоят эти души. Большая разница!
Почти половина крепостных империи были съёмщиками и платили оброк. Для них крепостное право сводилось к уплате налога (либо твёрдо установленного, либо в зависимости от заработка) дворянам, владевшим землёй, к которой они были приписаны. Поэтому, прочитав, скажем прямо, клеветническую книгу Радищева, Пушкин написал пародию под названием «Путешествие из Москвы в Петербург», в котором имеется следующий отрывок:
«В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок говядины и выпил чашку кофию. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не употребляющего сахара. Всё это было тогдашним модным краснословием. Но замечательно описание [им] русской избы: „Четыре стены, до половины покрытые так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет, горшка два или три (счастлива изба, коли в одном из них всякий день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется. К счастию, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для выхода“.»
Приведя эту цитату, Пушкин продолжает:
«Наружный вид русской избы мало переменился со времён Мейерберга. Посмотрите на рисунки, присовокуплённые к его „Путешествию“. Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор — даже эта ёлка, это печальное тавро северной природы — ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе; стёкла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упоминает о бане и о квасе, как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь.
Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описание Лабриера…[13] Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника…
Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идёт о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию… У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев).
Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 вёрст вырабатывать себе деньгу… Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлёности и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют unbadaud; никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны ещё произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»
(А. С. Пушкин, том 7, стр. 198–200.)
Мнение Пушкина заслуживает вполне серьёзного внимания, поскольку он всё же знал русскую деревню не понаслышке. Итак, неверно представление о тотальной нищете и «вечном голоде» крестьянина. Да, с весны по осень ему приходилось работать, не разгибая спины. Да, чтобы пережить жестокую зиму, приходилось тратить до двух рабочих месяцев на заготовку дров, и часть урожая на приобретение тёплой одежды и обуви. Но уж чего-чего, а если помещик не ударялся в безумное роскошество, то еды хватало.
Приведём несколько свидетельств иностранцев, из разных веков.[14]
«Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру. За один марк вы можете получить 4 фунта мяса, 70 куриц стоят червонец, и гусь не более 3 марок. Зимою привозят в Москву такое множество быков, свиней и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз можно купить до двухсот штук».
(Иосафат Барбаро, 1413–1494, венецианский купец с дипломатическими поручениями.)
«В Москве хорошие огурцы, лук и чеснок в громадном изобилии… Вообще по всей России, вследствие плодородной почвы, провиант очень дёшев, 2 копейки за курицу, 9 яиц получали мы за копейку».
(Адам Олеарий, ок. 1599–1671, немецкий учёный и путешественник.)
«Сегодня в канун Рождества Господня, которому предшествовал у русских шестинедельный пост, на всех площадях и перекрёстках можно было видеть огромное изобилие мяса: здесь невероятное множество гусей, там такое громадное количество уже битых поросят, что их, кажется, хватило бы на целый год, такое же число было и зарезанных быков и разного рода птицы, казалось, что они слетелись в один этот город из целой Московии. Напрасно стану я называть различные сорта их, тут имелось всё, чего только можно было пожелать».
(Иоанн Корб, ок. 1670 — ок. 1741, австрийский дипломат.)
«Рожь в этом городе чрезвычайно дёшева: осенью четверть стоит всего 3 гривны, на датские деньги 30 скиллингов. Между тем, русская четверть составляет приблизительно полторы датских четвертей».
(Юст Юль, в 1709–1712 датский посол в России.)
«У всех русских есть даровые собственные слуги и даровая провизия, за исключением вин. Никто из не бывавших здесь не может представить себе, сколько мясных блюд и дичи подаётся у них на стол, а такое же изобилие они надеются встретить и в домах иностранцев, не принимая в соображение разницы положения».
(Джон Бёкингхэмшир, ?–1793, английский дипломат.)
Были на Руси и бедные, и нищие, и несчастливые. А где их нет. Но на протяжении всего последнего столетия даже в научных работах, исследовавших экономические процессы, уровень эксплуатации и классовую борьбу была, как правило, определённая заданность, стремление показать лишь «тёмные стороны». Живая жизнь крестьянина с его умениями, размышлениями, культурой отсутствовала.
А ведь в прежние времена, когда учёные, писатели и журналисты ещё не направляли перья своего гнева на беспросветную жизнь «черни», действительное состояние дел было известным, и улучшение жизни крестьян попадало в сферу внимания властей. Пусть власть и не озабочивалась тем, чтобы дать всем крестьянским детям общее и среднее специальное образование, или застраховать их всех на случай пожара, — всё же целенаправленная борьба с бедностью велась.
Академик Л. В. Милов пишет:
«Эволюционируя многие столетия как почти чисто земледельческое общество, при слабом развитии процесса общественного разделения труда, российский социум (и прежде всего его господствующий класс) был крайне заинтересован в сохранении жизнедеятельности буквально каждого деревенского двора, ибо разорение крестьянина не переключало его в иную сферу производственной деятельности, а ложилось бременем на само общество».
А вот и подтверждение, которое мы находим в «Записках» Е. Р. Дашковой (1744–1810):
«Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов».
Кстати и Екатерина II в своём «Наказе», сколь бы лицемерным он ни был, писала, что:
«…законоположение должно применять к народному умствованию. Мы ничего лучше не делаем, как то, что делаем вольно, непринуждённо, и следуя природной нашей склонности».
Становившиеся известными случаи жестокого обращения с зависимыми людьми, «непомерного отягощения крестьян своих» рассматривались большинством дворян как примеры духовной низости дворянина, отсутствия у него достоинства! Да и было таких случаев весьма немного; так, иностранные путешественники, побывавшие в России, почти никогда не упоминают о телесных наказаниях — в отличие от посетителей рабовладельческих плантаций Америки.
Что интересно, количество телесных наказаний возросло после принятия 18 февраля 1762 года Манифеста о вольности дворянства! А ещё интереснее, что сами крестьяне не относились к этим наказаниям с тем ужасом, с каким смотрит на них современный человек. Когда в 1860-х годах волостные суды получили право подвергать крестьян либо штрафу, либо телесному наказанию, они обнаружили, что большинство крестьян, если дать им выбор, предпочитало порку.
А вот что было наиболее неприятным для крестьянина, так это вмешательство хозяина в его семейную жизнь. Многие помещики заставляли своих крепостных жениться сразу же по достижении совершеннолетия, если не раньше, и иногда даже подбирали для них партнёров. Но и помещика можно понять: ему надо было, чтобы крестьяне женились молодыми и размножались, а также он желал обойти обычай, которых освобождал от барщины незамужних девушек.
И всё же, хотя были и телесные наказания, и вмешательства в семейную жизнь, и известный разврат, и прочие злоупотребления, но в среднем дворянство о крестьянах заботилось. Иначе невозможно объяснить, как же общество не разрушилось. Во второй половине XVIII века создавались усадебные школы, выходили «книги как можно дешевле», чтобы «заохотить к чтению все сословия», строились для неимущих и увечных больницы, приёмные дома для крестьянских сирот; дворяне организовывали раздачу голодающим денег и хлеба!
Причём важно не столько содержание благотворительной деятельности господствующего сословия, сколько её мотивы и их оценка самим дворянством. Речь шла о помощи «бедным, нищим, несчастным», а не крестьянству, как зависимому податному населению. Ни у Новикова, ни у Бецкого в их просветительских усилиях не возникало и мысли о целенаправленной подготовке крестьян к «освобождению». Да и в среде крестьянства об оном речи не было.
Будущий глава Временного правительства князь Г. Е. Львов писал:
«Народ, взятый под огул, как разбойники и воры, достойные палки, был в существе своём прекрасный, умный, честный, с глубокой душой, с просторным кругозором и громадными способностями».
С этими словами перекликается и мнение этнографа и историка М. М. Громыко:
«В своём высокомерном отношении к крестьянину, к его возможностям, иные современные деятели, хотя и провозглашали себя выразителями народных интересов, оказались в одном ряду с худшей частью надменных аристократов или ограниченных чиновников старой России, презрительно поджимавших губы в адрес простого мужика. Именно с худшей частью, потому что не только лучшие из дворян восхищались крестьянскими сметливостью в хозяйстве или художественным творчеством, но даже средние помещик и чиновник, обладавшие здравым смыслом, считались с крестьянским опытом и обычаем».
Не будем называть имён — их и так все знают. У этих писателей и журналистов доныне черпают свои аргументы те, кто выступает против объективного показа старой деревни, называя это «идеализацией» крестьянской жизни. Им куда милее поплакать о тяжкой судьбине крестьян «Подтянутой губернии, уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, из смежных деревень: Заплатова, Дырявова, Разутова, Знобишина, Горелова, Неёлова, Нурожайки тож»… Так же, как неверен взгляд на крестьян России как на тупых рабов, не верен и взгляд на всех дворян, как паразитов и бездельников. Просто население России всегда было разделено на две неравные части: народ, в состав которого входили крестьяне и подавляющее большинство дворян, и элиту (Пушкин называл её аристокрацией).
Диспропорция в доходах между народом и элитой была просто потрясающей. В 1858–1859 годах 1400 богатейших помещиков империи, или 1,4 % всех крепостников, имели на землях своих три миллиона крестьян, а на долю 79 тысяч беднейших помещиков, или 78 % крепостников, приходилось в сумме два миллиона душ. Вот что позволяло представителям элиты паразитничать и бездельничать, — а между тем, во все века подавляющее большинство дворян почти ничем не отличалось от крестьянства по своему достатку, только они не на земле работали, а служили; им было не до безделья и дворцовых интриг. Многим дворянам для пропитания приходилось и в поле работать самим; они составляли класс однодворцев, которых Пётр I впоследствии обложил подушной податью и объединил с казёнными крестьянами. Как видим, для России неверна и выработанная на Западе теория классового деления. А почему? Потому что геоклиматические условия у нас другие, существенно более суровые, нежели в Западной Европе.
«Климат в этой местности и зимой и летом очень суров. Обыкновенно свыше полугода длится постоянная морозная зима — обычную для Германии зиму в сравнении с нею можно было бы счесть настоящим летом, а в остальное время, помимо июня и июля, по большей части стоит сплошь апрельская и осенняя погода».
(Немецкий аноним, оставивший воспоминания о пребывании в России 1710–1711 годов.)
«Зима здесь очень суровая и продолжительная, так что на протяжении полугода можно постоянно разъезжать на санях. Но, напротив, и жара потом сильнейшая, и хотя она длится не так долго, однако добрая природа за короткий двухмесячный срок, а именно с середины июня до середины августа, позволяет всему вырасти и созреть».
(Фридрих Христиан Вебер, ганноверский посланник в Петербурге в 1714–1718 годах.)
«Цепочка» понятна: природно-климатические условия создают «рваный» ритм работы; рискованное земледелие в таких условиях приводит к получению сниженного, по сравнению с иными странами Европы, прибавочного продукта; необходимость противостоять агрессивному внешнему окружению требует больших затрат на армию. Так и получается, что при общей средней бедности государство обязано иметь мощь, соизмеримую с мощью стран, находящихся в более благоприятных условиях. Если народ, а пуще всех аристокрация, живут хорошо, то государство будет слабым. Если государство сильное, то народ живёт не очень хорошо, а аристокрация зажата в кулак.
На протяжении трёх столетий, отделявших царствование Ивана III от правления Екатерины II, русская знать владела землёй по царской милости. Монархия никогда не позволяла своему служилому классу пускать корни в деревне. Она не допускала экономической самостоятельности дворян, добиваясь, чтобы дворяне в любой момент были готовы перебраться на новую должность и место жительства. Даже после присоединения плодородных южных областей положение не улучшилось: большинство дворян бедствовало. Доход их был так мал, что они не могли дать детям образование или приобрести какие-либо атрибуты аристократического образа жизни, к которому, после знакомства с образом жизни европейской знати, стали стремиться.
Ричард Пайпс пишет: «вину за дворянскую бедность следует возложить на примитивность русской экономики и отсутствие альтернативных источников дохода (выделено нами, — Авт.) вследствие чего элита слишком сильно зависела от земледелия и от крепостного труда», — и затем предлагает взглянуть на английскую знать, являвшуюся во всех отношениях антиподом русского дворянства.
Знать в Англии уже с XIV века неустанно пеклась о том, чтобы земли оставались в руках семьи. И она этого добилась: к XVIII веку значительная часть территории страны сохранялась в руках одних и тех же знатных семейств. «Разумеется, такая практика была возможна и из-за того, что было много способов заработать на жизнь помимо земледелия», — сообщает Пайпс. В 1790 году 70–85 % пахотной земли Англии и Уэльса были в руках от 14 до 25 тысяч семейств. Даже наименее зажиточные члены этой группы извлекали из своих владений достаточно дохода, чтобы жить подобно джентльменам. А народ нищенствовал, и начинал развивать иные, «помимо земледелия», отрасли хозяйства, — но страна, в общем, шла вперёд.
«В других странах Западной Европы экономическое положение знати было, возможно, менее блестящим, но тем не менее на всём Западе майорат и наследование по первородству обеспечивали хотя бы более богатым землевладельческим фамилиям прочную экономическую базу. Переплетение этого поземельного богатства с административными функциями позволяло западной знати успешно сопротивляться наиболее крайним формам абсолютизма».
В России положение было диаметрально противоположным. Более 90 % населения занималось земледелием, — и только так достигалось относительное изобилие. При уменьшении количества земледельцев и, соответственно, продовольствия, немедленно грозил голод. Если бы нашей знати позволили вести себя, как в Англии, здесь не стало бы ни государства, ни населения. «Подавляющее большинство дворян не обладало экономической независимостью и не могло жить, как подобает землевладельческому сословию», — пишет Пайпс. Да, они было в руках высшей власти для использования в государственных нуждах, по усмотрению царя.
Ведь что такое дворянство? Это «потомственное сословие народа высшее, т. е. награждённое большими преимуществами касательно собственности и частной свободы». Кем? Народом или его представителями, с целью иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных предстателей. Это сословие составляют люди, которые имеют время заниматься чужими делами.
«Кто сии люди? люди, отменные по своему богатству или образу жизни. Почему так? Богатство доставляет ему способ не трудиться, а быть всегда готову по первому призыву du souverain».
(А. С. Пушкин, том 8, стр. 104.)
Отсюда и такая важная особенность России: в силу преимущественно выслужного характера российского дворянства оно в России в большей степени, чем в других странах, совпадало с образованным слоем. Фактически в России интеллектуальный слой и был дворянством, то есть наиболее грамотные создавали собою высшее сословие, даже если сами не были выходцами из дворянских семей.
Огромная территория и суровые природные условия определили не только стереотип коллективной жизни в сознании народа, но и требование иметь решительного руководителя, — «авторитарное руководство», как сказали бы сегодня. А поскольку главной задачей всегда оставалась защита рубежей, то облик правящего класса был военизированным. А существенная ограниченность объёма совокупного прибавочного продукта диктовала простоту устройства и малочисленность этого класса. Например, в петровскую эпоху он весь достигал не более 6–7% от численности населения, а ведь на нём держалось административное и хозяйственное управление, судебно-правовое регулирование, финансы, внутренняя и внешняя безопасность, религиозно-культовые и идеологические функции, и т. д.
«Приказных» же людей в этом узком слое на рубеже XVII–XVIII веков, то есть тех, кто был занят непосредственно государственно-административным управлением, во всей России насчитывалось около 4700 человек, тогда как в Англии при вчетверо меньшем населении их было 10 000. С учётом численности населения, в России «на душу» было в 5–8 раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. При таких условиях нормальное функционирование государства было невозможным без многочисленных и развитых структур общинного самоуправления и широкой демократии и в городе, и в деревне. И не забудем, что и помимо расходов на аппарат управления, государству для своего сохранения приходилось очень много тратить. В XVI–XVIII веках основные траты пришлись на строительство пограничных крепостей-городов и уникальных по размерам оборонительных сооружений — засечных полос; крупных металлургических заводов по выпуску оружия и средств сооружения тех же засечных полос; строительства огромных каналов, сухопутных трактов, верфей, портовых сооружений, фабрик… Без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без особого государственного сектора экономики построить перечисленные выше объекты было просто невозможно.
Но, даже двигая хозяйство вперёд, Россия в силу своих природных особенностей отставала от Турции и стран Западной Европы. Для дальнейшего развития, с сохранением своего геополитического положения, стране нужно было создавать промышленность, но это было достижимо лишь при наличии интенсивной внешней торговли, а для неё нужны незамерзающие порты. Вспомним: Голландия и Англия «выросли» только благодаря внешней торговле! Между тем, до начала XVIII века у нас был лишь один крупный порт — Архангельск близ Полярного круга, а право проводить свои торговые суда через черноморские проливы требовало присутствия русских войск как можно ближе к Турции, причём против выхода России в Средиземное море выступали ведущие страны Европы. Как же при таких условиях можно было обойтись без сильного государства?..
Вот в какой стране 30 мая 1672 года в семье царя Алексея Михайловича родился мальчик, ставший впоследствии императором России, Петром I. И о крестьянах, и о дворянах мы скажем ещё не раз, — а теперь пора поговорить о Петре.