ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ПРИ КОМНИНАХ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ПРИ КОМНИНАХ

Алексей I Комнин едва ли походил на спасителя. Он принадлежал к рядам тех самых аристократов, на подавление которых Македонская династия положила так много сил, и на первый взгляд казался всего лишь очередным узурпатором в долгой череде знатных персон, которые разрушали благосостояние империи. Алексей действительно обладал непревзойденной военной репутацией — когда ему было чуть больше двадцати, он сражался при Манцикерте, и с тех пор не проиграл ни одной битвы. Но он пришел к власти обычным путем, сбросив с трона своего недолговечного предшественника, вместо того, чтобы сражаться с турками. В пестрой армии, которой он командовал, было столько иностранных наемников, что когда он провел их внутрь стен Константинополя, те принялись грабить город, и прошел целый день, пока Алексей смог призвать их к подчинению. Старожилы могли лишь покачать головой и пробормотать, что воистину нет ничего нового под солнцем.

Вряд ли это можно было назвать благоприятным началом, но худшему еще только предстояло случиться. Спустя месяц после коронации Алексея в Константинополь пришла весть, что ужасная армия норманнов высадилась на побережье Далмации и направляется к портовому городу Дураццо.[180] Если они захватят город, то получат доступ к тысячелетней Эгнатиевой дороге[181] и прямой путь для продвижения к Константинополю.

Норманны не были обычной бродячей шайкой солдат удачи. Этим скандинавам, потомкам викингов, в XI веке везде сопутствовал успех. Пока их менее прославленные сородичи из Нормандии под командованием Вильгельма Завоевателя прокладывали себе путь в саксонскую Англию, южные норманны разбили папскую армию, захватили в плен самого папу и сумели уничтожить в Италии последние следы Римской империи. Под предводительством знаменитого Роберта Гвискара они вторглись на Сицилию, захватили Палермо и полностью изгнали войска сарацин с острова. Теперь, когда враги вокруг уже кончились, а жажда крови еще не утихла, вспыльчивый Гвискар обратил внимание на куда более заманчивую цель — Византию.

Прибыв под стены Дураццо, Гвискар энергично подверг город осаде, но его жители хорошо знали, что Алексей уже направляется к ним на помощь, и сдаваться не собирались. После нескольких недель бесплодных атак Роберт отступил на более защищенные позиции. 18 октября к городу прибыл император со своей армией. Войско, которое Алексей сумел собрать за такое короткое время, было необычайно огромным — но оно было подвержено традиционной византийской слабости того времени. Ядро армии, как обычно, составляла элитная варяжская стража, но прочие ее контингенты были недисциплинированным разношерстным сборищем наемников, чья верность — и храбрость — в лучшем случае не внушали доверия. Единственным утешением для Алексея было то, что варяги, по крайней мере, рвались в бой.

За пятнадцать лет до того норманнский герцог вторгся в англо-саксонскую Англию, убил законного короля в битве при Гастингсе и жестоко притеснял всех, в ком текла хотя бы капля саксонской крови. Многие из тех, кто находил неприемлемой жизнь в качестве граждан второго сорта в норманнской Англии, в конце концов прибились к Константинополю, где их вместе с их кузенами-викингами зачислили в ряды варяжской стражи. Теперь они по крайней мере могли противостоять чужеземцам, которые разорили их дома, убили их семьи и украли имущество.

Свирепо размахивая своими ужасными обоюдоострыми топорами, варяги ворвались в ряды норманнов, круша своими топорами людей и лошадей, вставших у них на пути. Перед лицом такой яростной атаки норманны отступили, но турецкие наемники Алексея предали его, и он не смог воспользоваться полученным преимуществом. Когда норманнская конница развернулась, большая часть имперской армии была рассеяна. Лишенные прикрытия и оставшиеся в безнадежном меньшинстве, варяги были окружены и уничтожены все до единого. Алексей, истекая кровью от раны во лбу, продолжал сражаться, но он знал, что сражение проиграно. Вскоре он бежал в Болгарию, чтобы восстановить свое разгромленное войско.

Как и надеялся Гвискар, империя оказалась слаба. Когда лучшая часть византийских войск была уничтожена, казалось, ему больше нечего бояться со стороны Алексея. Весной 1082 года Дураццо был захвачен вместе с большей частью северной Греции, и теперь Гвискар мог с хвастливой уверенностью пообещать своим людям, что к зиме все они будут обедать во дворцах Константинополя.

Однако, к несчастью для кулинарных планов захватчика, Алексей был далек от мыслей о капитуляции. Изобретательный император понимал, что у него нет надежды победить в прямом противостоянии с норманнскими войсками — но были и другие способы вести войну. И в его умелых руках дипломатия оказалась оружием более острым, чем сталь.

Гвискар не знал поражений в Южной Италии, но его головокружительная карьера обеспечила ему множество врагов. Главным среди них был германский император Генрих IV, который держал в руках Северную Италию и с тревогой наблюдал за растущей силой норманнов на юге. Когда Алексей прислал значительное количество золота и недвусмысленно намекнул, что норманнский император не особенно устраивает их обоих, Генрих любезно вторгся в Рим, заставив перепуганного папу умолять Гвискара немедленно вернуться. Роберт колебался — но к этому времени еще больше византийского золота перешло в карманы итальянцев, и без того раздраженных правлением норманнов, и вскоре пришли новости о том, что Южная Италия тоже восстала.[182] У скрипящего зубами от досады Гвискара не было иного выбора, кроме как уйти, оставив своего сына Боэмунда продолжать кампанию вместо него.

Алексей немедленно атаковал, быстро собрав не менее трех наемнических армий, но все они разделили судьбу предыдущей. И император добился только того, что еще больше истощил свою сокровищницу. Даже без своего харизматического правителя норманны оказались крайне серьезным противником для имперских войск, и Алексей стал искать союзника, который мог бы сразиться за него. Он нашел такого в Венеции — самой «византийской» из морских республик, правители которой были точно так же обеспокоены размахом честолюбивых замыслов Гвискара. В обмен на помощь их флота Алексей обещал венецианцам уменьшить пошлины до небывалых (и в перспективе довольно опасных для имперских купцов) пределов и даровал Венеции место для колонии в Константинополе с правом торговать в водах империи.

Эта уступка практически выдавила византийских торговцев из морской торговли, но той весной казалось, что дело того стоит: венецианский флот отрезал Боэмунда от припасов и подкреплений. К тому времени силы норманнов были полностью истощены. Прошло почти четыре года с тех пор, как норманны высадились на территории Византии, и хотя им удалось разгромить все посланные против них армии, с дня своего прибытия они ни на пядь не продвинулись в деле завоевания Константинополя. Сын Гвискара не произвел впечатления на большинство их командиров, и теперь они хотели просто вернуться домой. Поощряемые хитрыми взятками Алексея, норманнские воины начали роптать, и когда Боэмунд вернулся в Италию, чтобы собрать больше денег, его командиры быстро сдались.

В следующем, 1085 году семидесятилетний Роберт Гвискар предпринял новую попытку, но сумел занять только остров Кефалония. Здесь лихорадка довершила то, чего не могли сделать мечи бесчисленных врагов, и он умер, так и не исполнив свою великую мечту.[183] Империя могла вздохнуть с облегчением и снова обратить внимание на менее важные угрозы с Востока.

Мусульманская угроза — очень схожая с норманнской — не так давно чрезвычайно уменьшилась благодаря неожиданной смерти. В начале правления Алексея казалось, что турки-сельджуки поглотят остатки Малой Азии. В 1085 году Антиохия пала под их неодолимым натиском, а в следующем году та же участь постигла Эдессу и большую часть Сирии. В 1087 году был захвачен Иерусалим, и пути паломников в Священный город были полностью перекрыты новыми фанатичными хозяевами, что стало величайшим потрясением для христианского мира. Выйдя к Эгейскому побережью, мусульмане в 1090 году захватили Эфес и начали распространяться по греческим островам. Хиос, Родос и Лесбос пали один за другим. Но когда уже казалось, что Азия окончательно потеряна, султан умер, и его царство раскололось на части в обычной схватке за власть.

Когда норманнская угроза притупилась, а враги-мусульмане вступили в междоусобицу, у империи появилась возможность справиться и с угрозой сельджуков — и Алексей знал, что этот шанс может оказаться последним. Императору была нужна только армия, но как показали недавние сражения с норманнами, его собственное войско находилось в плачевном состоянии. Алексею пришлось искать союзников, чтобы получить необходимые мечи и укрепить свое войско. В 1095 г. он так и поступил. Взяв в руки перо, он написал письмо папе.

Решение обратиться за помощью к Риму в свете отлучения от церкви сорок один год назад было довольно удивительным — но большинство людей, принимавших участие в этой прискорбной истории, давно умерли, и за прошедшие десятилетия страсти улеглись. Император и папа могли порой спорить о разных богословских мелочах, но они принадлежали к одной вере, и Алексей написал Урбану как брату по вере. В качестве жеста доброй воли, чтобы начать все заново, император снова открыл в Константинополе латинские церкви, и когда его послы прибыли к папе Урбану II, понтифик пребывал в добром расположении духа. Его глубоко потрясли ужасающие завоевания турок, а плачевное положение восточных христиан под владычеством мусульман нельзя было и дальше оставлять без внимания. Не сохранилось ни одной записи последовавшей затем беседы, но когда спустя несколько месяцев папа отправился во Францию, у него уже родился новый великий замысел. Ислам объявил джихад, чтобы захватить священные места христианства, и распространял свою веру даже в Европе. Теперь же настало время для великого контрнаступления христиан. 18 ноября с церковной кафедры неподалеку от французского города Клермона папа выступил с одной из самых судьбоносных речей в истории.

Сарацины, объявил он, примчались из пустынь, чтобы украсть христианские земли и осквернить церкви, убивая христианских паломников и притесняя веру. Они снесли Храм Гроба Господня в Иерусалиме и принудили обратиться в ислам бесчисленное количество верующих. Совесть не может больше позволять Западу не обращать внимания на страдания единоверцев — священный долг каждого христианина заключается в том, чтобы отправиться на помощь своим восточным братьям. Сарацины украли Божий город, и теперь нужны благочестивые солдаты, чтобы изгнать их оттуда. Каждому, кто выступит в поход с чистым сердцем, будут прощены все грехи.

Когда папа закончил говорить, толпа взорвалась криками. Средневековая Европа была жестоким местом, и большая часть собравшихся отлично знала, сколько крови у них на руках. Теперь, внезапно, обнажив мечи во имя Господа, они получили шанс избежать вечных мук, какие, по всей видимости, их ожидали. Местный епископ тут же преклонил колени и поклялся вернуть крест Христов, и уже скоро у папских чиновников закончился материал для тех, кто хотел вышить крест на одежде в знак своих намерений.

Франция, Италия и Германия присоединялись к лихорадке крестового похода по мере того, как Урбан путешествовал дальше, распространяя свое послание; и крестьяне, и рыцари одинаково стекались под его знамена. Отозвалось так много людей, что папе пришлось убеждать некоторых остаться дома, чтобы собрать урожай и предотвратить опасность голода. Даже в самых смелых своих мечтах он и представить не мог подобной поддержки со стороны народа.

Этот исключительный отклик вызвал энтузиазм у папы, но ужаснул Алексея. Неуклюжая толпа западных рыцарей, заполонившая его город, была последним, в чем он нуждался. В действительности ему требовалось лишь некоторое количество наемников, которые признавали бы его руководство — а папа дал ему необученную и слабо управляемую толпу, которая плохо слушалась и много требовала.

Было еще множество причин не доверять крестоносцам. Папа не только умно подменил Константинополь Иерусалимом, сделав его объектом священной войны. Он также не озаботился упомянуть Алексея хотя бы в одной из своих речей, оставив крестоносцев полностью в своей власти — в полном соответствии с идеей о том, что именно римский понтифик, а вовсе не император, является высшим авторитетом в христианском мире.

Более того, сама идея о «священной» войне была чужда для византийского склада ума. Как учил в IV веке святой Василий Кесарийский, убийства иногда нельзя избежать, но оно никогда не бывает похвальным поступком, и безусловно не может быть основанием для отпущения грехов. Восточная церковь настойчиво держалась этой линии столетиями, отвергнув даже попытку великого воина-императора Никифора Фоки признать мучениками солдат, павших в боях с мусульманами. Разумеется, войны могут быть справедливыми, но в целом дипломатия гораздо предпочтительней. Кроме того, восточному духовенству не позволялось брать в руки оружие, и странный вид норманнских церковников, вооруженных и даже ведущих за собой солдат, приводил настороженных хозяев в замешательство.

Этим странным западным рыцарям нельзя было ни в чем доверять, и некоторые византийцы подозревали, что истинной целью крестового похода было не освобождение Иерусалима, а захват Константинополя. Всякому, кто в этом сомневался, было достаточно только взглянуть на знать, уже выступившую в путь: впереди прочих был Боэмунд — ненавистный сын Роберта Гвискара.

Первая группа крестоносцев, прибывшая под стены города, не улучшила мнения Алексея о себе. После того, как папа вернулся в Италию, другие люди взяли на себя задачу проповедовать в пользу крестового похода, рассыпавшись во все стороны, чтобы распространять эту весть. Один из них, довольно неприятный монах по прозванию Петр Пустынник, проповедовал среди бедных, предлагая беспомощным крестьянам шанс спастись от их тяжелой жизни. Собрав сорок тысяч последователей, среди которых были мужчины, женщины и дети, слишком нетерпеливые, чтобы ждать официально назначенной даты начала похода, Петр повел свою неуклюжую орду к Константинополю. Когда они достигли Венгрии, стало ясно, что многие присоединились к крестовому походу по менее чем благородным причинам, и ни Петр, ни кто-то другой не имеет над ними власти. Разграбив все на своем пути через сельскую местность, они устроили пожар в Белграде и штурмовали стены любого города, который не соглашался их кормить. Возле города Ниш разгневанный византийский наместник попытался вооруженной силой преградить этому воинству дальнейший путь на Восток и призвать его к порядку, в произошедшей стычке было убито десять тысяч «крестоносцев».

Когда Петр и его крестьянский крестовый поход достигли Константинополя, они больше походили не на армию, а на толпу усталых и голодных разбойников. Понимая, что у этого воинства нет ни единого шанса выстоять против турок, Алексей посоветовал им повернуть назад, но эти люди зашли слишком далеко и были твердо уверены в своей неуязвимости. Они уже представляли собой проблему, хватая все, что им нравилось, и опустошая предместья Константинополя — и Алексей, предупредив их в последний раз, переправил их в Малую Азию.

Крестьянский крестовый поход завершился предсказуемым провалом. Большую часть следующих трех месяцев крестоносцы грабили местное греческое население — очевидно, не признавая в нем братьев по христианской вере — а затем попали в турецкую засаду. Петр Пустынник сумел выжить и с трудом добраться обратно до Константинополя, но прочей части его «армии» повезло куда меньше. Самых юных и красивых детей турки оставили для невольничьих рынков, а все остальные были убиты.

Прочие отряды крестоносцев, что прибывали следующие девять месяцев, ничуть не походили на жалкую толпу, которую привел Петр. Возглавляемые самыми могущественными рыцарями в Западной Европе, они были сильны и дисциплинированны, а размером превосходили любое войско, какое мог собрать Алексей. Снабжение едой и размещение такого огромного количества людей было сущим кошмаром, еще более усилившимся от того, что ни крестоносцы, ни Алексей ни на грош не доверяли друг другу. Очевидно, что императору пришлось улаживать ситуацию с величайшей осторожностью. Раз эти пришельцы с Запада так высоко ценят клятвы, они все должны поклясться ему в верности, но это нужно сделать быстро. Прибывая по отдельности, эти армии были достаточно малы, чтобы величие столицы вызвало у них нехорошие мысли — но если им позволить объединиться, они несомненно задумают напасть на город. Константинополь был соблазном для многих поколений потенциальных завоевателей до крестоносцев; с чего бы последним было отличаться от прочих?

Беспокойство императора имело под собой основания. Константинополь был не похож на прочие города, пришельцы с Запада никогда не видели большего богатства и кружащей голову роскоши. Для бедного рыцаря город был чем-то необыкновенно странным, купающимся в золоте, а население его было в двадцать раз больше, чем население Парижа или Лондона. Повсюду в церквях отправляли загадочные обряды, которые казались пугающе еретическими, а на улицах, заполненных торговцами и знатью, разодетыми в яркие и богатые одеяния, можно было услышать разговоры на дюжине экзотических языков. Общественные памятники были невообразимо огромными, дворцы нестерпимо величественными, а рынки — чрезмерно дорогими. Произошло неизбежное столкновение культур. Византийцы, раздраженные толпами «союзников», которые грабили их города и похищали урожай, относились к крестоносцам как к варварам, едва тронутым цивилизацией; крестоносцы, в свою очередь, не скрывали презрения к наряженным в струящиеся одеяния и окруженным надушенными евнухами «изнеженным» грекам, которым люди с запада были нужны лишь для того, чтобы сражаться вместо них.

Раздраженная приторными церемониями византийского двора, большая часть высокородных крестоносцев сначала обращались с императором с едва прикрытым презрением — один рыцарь даже дошел до того, что нахально расселся на императорском троне, когда Алексей вышел, чтобы встретить его. Впрочем, император твердо держался своих позиций. Прозорливо сочетая туманные угрозы и роскошные подарки, он добился того, чтобы клятву принес каждый из них. Немногие из прибывших горели желанием поклясться в верности чужому императору (в частности, Боэмунд пытался увильнуть от клятвы), но в конце концов практически все предводители согласились вернуть империи каждый завоеванный город. Лишь прославленный Раймон Тулузский упрямо отказался от точной формулировки, вместо того ограничившись довольно туманным обещанием «уважать» жизнь и собственность людей императора.

В начале 1097 года тяжелые испытания были окончены, последних крестоносцев переправили через Босфор и высадили на азиатском берегу. Алексей почувствовал колоссальное облегчение. Армии, налетевшие на его империю, были более угрозой, чем помощью, и даже если они одержат победу в Анатолии, то, скорее всего, окажутся там более опасными, чем разобщенные теперь турки. В любом случае теперь ему оставалось только ждать развития событий.

Высадившись на берег, крестоносцы отправились к Никее, древнему городу, в котором почти восемьсот лет назад состоялся первый Великий церковный собор. Турецкий султан, уничтоживший крестовый поход простонародья, был скорее раздосадован, чем встревожен, и полагал очередных пришельцев людьми того же сорта. Но вместо этого он обнаружил армию опытных воинов верхом на могучих лошадях, чьи мощные доспехи делали их полностью неуязвимыми для турецких стрел. Турецкая армия была разбита первым ударом тяжелой конницы крестоносцев, и ошеломленный султан поспешно отступил.

Единственным, что омрачило для крестоносцев их победу, был тот факт, что гарнизон Никеи предпочел сдаться византийскому командующему — а тот быстро закрыл ворота и отказался позволить крестоносцам насладиться положенным по обычаю грабежом. Для византийцев подобное поведение было полностью логичным, поскольку население Никеи составляли преимущественно христиане византийского толка, но для крестоносцев оно выглядело предательством. Они начали задаваться вопросом, кто ближе для императора, враги или союзники — особенно когда захваченным в плен туркам был предложен выбор между службой под имперскими знаменами и безопасным возвращением домой. На тот момент крестоносцы заглушили свой скептицизм, но их подозрения не предвещали ничего хорошего дальнейшим отношениям с Византией.

Алексей был только рад не обращать внимания на уязвленную гордость западных рыцарей, поскольку он был полностью уверен, что у них нет шансов выстоять против бесчисленных мусульманских армий. Однако против всех ожиданий Константинополя, в первом крестовом походе были достигнуты потрясающие успехи. Турецкий султан снова попытался остановить крестоносцев, но после двух сокрушительных поражений приказал эвакуировать все припасы с их пути и оставил их в покое.

После чудовищного марша через пустыню, раскаленное сердце Малой Азии, крестоносцы достигли Антиохии и осадили ее. Вскоре город был захвачен, но тут у его стен появилась огромная армия под командованием турецкого правителя Мосула. Крестоносцам, которые отчаянно нуждались в воде и пище, пришлось убить большинство своих лошадей ради пропитания. Алексей собрал армию, чтобы отправиться к ним на помощь — но на полпути ему встретился сбежавший крестоносец, который сообщил императору, что всякая надежда потеряна и город, скорее всего, уже пал. Понимая, что пожертвовав своей армией, он все равно ничего не добьется, Алексей развернулся и вернулся в Константинополь.

Однако крестоносцы не сдались. Воодушевленные чудесной находкой священной реликвии, они бросились в отчаянную атаку и смогли обратить огромную армию врага в бегство. Развивая свой успех, к середине лета они дошли до Иерусалима и 15 июля 1099 года взяли штурмом Святой Город. Многие крестоносцы прослезились при виде города, дойти до которого стоило им стольких испытаний — но это не помешало им развернуть грабеж, предвкушаемый уже на протяжении четырех лет. Мало кто из жителей города получил пощаду — ни православные, ни мусульмане, ни иудеи. Чудовищная нехристианская кровавая бойня продолжалась до самого утра.

Потребовалось несколько недель, чтобы очистить город от зловония гниющих трупов, и к тому времени крестоносцы уже выбрали себе короля. Согласно клятве, которую дали они все, им следовало вернуть город — и всю остальную добычу — Византийской империи. Но на это больше не было никакой надежды. В представлении крестоносцев, когда Алексей не оказал им помощи в Антиохии, он тем самым совершил предательство, и теперь они оказались свободны от своих обетов. Боэмунд, уже владевший Антиохией, сам назначил себя князем, прочие завоевания крестоносцев также были разбиты на отдельные разнообразные княжества и королевства. Если император хотел настаивать на своих правах в отношении их земель, ему следовало явиться сюда лично — и с армией за спиной.

Однако Алексей был счастлив отпустить Палестину. Несколько буферных христианских государств в землях, что были потеряны столетиями, могли сослужить хорошую службу. Но вот того, что его враг Боэмунд обосновался в Антиохии, он стерпеть не мог. Долго считавшаяся вторым городом в империи, место пребывания одного из великих патриархатов христианской церкви, Антиохия попала в руки турок лишь пятнадцать лет назад. Ее население было полностью православным, местным языком — греческий, а культура — насквозь византийской. Но даже когда Боэмунд добавил к ущербу еще и оскорбление, выгнав греческого патриарха и заменив его латинским, Алексей мало что мог поделать.

Император использовал крестовый поход для отвлечения внимания противников и вернул большую часть северо-западной Малой Азии — включая города Эфес, Сардис и Филадельфию. Однако его войска оказались слишком разбросаны, и дотянуться до Сирии не было никакой надежды.

Казалось, что Боэмунд волен причинить императору столько вреда, сколько пожелает. Но летом 1100 года он попал в турецкую засаду и следующие три года провел в заточении в отдаленном замке. На его спасение были отправлены целых три экспедиции, но когда они, как обычно, проигнорировали предложенных Алексеем проводников и советы, турки легко с ними разделались. Впрочем, это не помешало крестоносцам обвинить в своей неудаче императора, и когда разъяренного Боэмунда наконец выкупили, в Европе он обрел широкую поддержку для нового натиска на Византию.[184]

Горький цветок недоверия и враждебности теперь распустился окончательно, и корни его росли из глубокой культурной пропасти между Востоком и Западом. В глазах Европы истинным врагом государств крестоносцев был вовсе не ислам, а жадная и лживая Византия. Император ничего не предпринял, чтобы помочь крестоносцам, когда они попали в ловушку в Антиохии, он ограничил им доступ в имперские города, но мусульманским пленникам оказал всяческое уважение (вплоть до того, что им подавали еду без свинины) и обращался с ними как с ценными союзниками.

С другой стороны, в Константинополе изначальные опасения Алексея, казалось, наконец нашли себе подтверждение: настрой крестоносцев оказался всего лишь старой песней на новый лад. Чужеземцы пришли со словами поддержки и говорили о братстве — но в конечном итоге жаждали только завоеваний и грабежей. Теперь Алексею предстояло столкнуться с новой армией, во главе которой стоял его старый враг Боэмунд.

С начала экспедиции Боэмунд пытался повторить успех своего отца. Высадившись в Эпире с армией в тридцать четыре тысячи человек, он немедленно отправился к Далматинскому побережью и осадил могучий город Дураццо. Но Византия уже не была раздробленным слабым государством, как двадцать пять лет тому назад, когда Роберт Гвискар привел с собой норманнов, вломившись в империю. Четверть столетия под управлением одного государя дала империи огромное преимущество стабильности, объединив различные знатные семьи под твердым единым руководством. Процветание вернулось в полном объеме, а вместе с ним укрепилась и верность правительству в Константинополе. Моральный дух гарнизона Дураццо был на соответствующем уровне, и город легко отбил все атаки, а византийский флот отрезал Боэмунда от снабжения припасами. Алексей неторопливо выдвинулся с армией из Константинополя, вынудив норманнов обороняться от атак и с тыла, и со стороны города.

К концу года люди Боэмунда голодали и, как это часто случается в военных лагерях, страдали еще и от малярии. Обессиленного и униженного крестоносца доставили к императору, где он покорно согласился на безоговорочную капитуляцию. С позором возвратившись в Италию, Боэмунд умер спустя три года, больше никогда не осмелившись снова показаться на Востоке.

Алексей навел лоск на потускневшую репутацию империи и был более успешен, чем можно было надеяться в начале его правления. Но теперь ему было около шестидесяти, и он быстро старел. Страдая от острой формы подагры, он был более озабочен усилением того, что ему удалось вернуть, чем новыми сражениями с турками. Пытаясь облегчить положение своих подданных, он уменьшил налоговое бремя на бедняков, построил для них в столице большую бесплатную больницу и приют для бездомных. Обеспокоенный растущим влиянием Венеции в империи, император предложил торговое соглашение Пизе на тех же самых условиях, надеясь, что две морские республики уравновесят друг друга.

В 1116 году состоялась его последняя кампания против турок; он полностью разбил войска султана, положив конец постоянным нападениям на византийское побережье. По условиям итогового соглашения греческое население внутренних областей Анатолии переселялось на территорию Византии, избегая рабства, но исламизация Малой Азии продолжалась.

Императору, вернувшемуся из похода с победой, оставалось жить не так долго. Вынужденный проводить время сидя, чтобы была возможность дышать, опухший от болезни, он протянул до августа 1118 года и умер в постели, окруженный всей своей родней.[185] Он был выдающимся правителем и заслужил, чтобы его похоронили в Церкви Апостолов среди величайших из императоров — но вместо этого он выбрал местом упокоения маленькую тихую часовню, которую построил рядом с набережной.[186] Тридцать семь лет, что он провел на троне, подарили империи успокоительную стабильность именно тогда, когда она нуждалась в этом больше всего, и заложили основанье для возвращения силы и процветания. Полномасштабный коллапс бы остановлен, император даже сумел вернуть Византии богатые прибрежные земли вдоль Средиземного и Черного морей. Если бы между его людьми и крестоносцами сложились чуть более доброжелательные отношения, и сотрудничество оказалось более успешным, Алексей почти наверняка смог бы отвоевать и внутренние области Малой Азии.

Если бы центральные районы Анатолии вернулись к империи, ущерб, нанесенный Манцикертом, был бы полностью возмещен, и гораздо более сильная Византия своим существованием лишила бы турок плацдарма в Европе. В последующие столетия на имперском троне побывает множество способных и честолюбивых людей; получив доступ к богатствам Малой Азии, они, возможно, смогли бы предотвратить пять столетий рабства, ожидающих половину Европы. Но плохие отношения между Византией и крестоносцами не были виной Алексея, и вряд ли его можно винить за их дальнейшее ухудшение. Крестовый поход мог с легкостью погубить едва начавшееся восстановление империи — но император выжал из ситуации максимум возможного и сумел достичь большего, чем можно было надеяться. Никто из его наследников не будет обладать теми же умениями — или той же удачливостью.

После того, как последние крестоносцы покинули Константинополь, последствия их пребывания еще долго отзывались в столице империи. Хотя первый опыт оставил горький привкус у обеих сторон, на довольно изнеженный двор произвела тем не менее глубокое впечатление превосходные физические навыки их грубых гостей. Во многих случаях эти развязные люди определили первые впечатления византийских верхов от далекого Запада. Хотя крестоносцы были необразованными и грубыми, имелось некое дикарское достоинство в том, как держались эти железные люди.

Когда Второй крестовый поход, возглавленными венценосными особами Германии и Франции, проложил свой путь через столицу во время правления Мануила Комнина, внука Алексея, пышная процессия рыцарской эпохи оказала влияние на богатое воображение византийцев. У знатных дам вошло в моду носить платья в западном стиле, а император Мануил даже стал устраивать рыцарские турниры, ужасая двор тем, что сам участвовал в состязаниях.[187]

Впрочем, увлечение этими западными штучками несло в себе привкус превосходства, которое любая более старая цивилизация чувствует в отношении младшей, пусть и угрожающей. Состоятельные люди могли забавляться, подражая этим экзотическим чужеземцам и их варварским обычаям — но они питали мало действительно теплых чувств к своим западным сородичам и плохо их понимали. Неважно, насколько искусными эти рыцари были на войне — в глубине души большинство византийцев считало их всего лишь варварскими выскочками, недостойными претендовать на духовную и мирскую славу Константинополя. Может, Римская империя и потеряла значительную долю своего земного блеска, но все же осталась сияющим маяком образованности и цивилизации в темнеющем мире, и никакой князь или король с варварского Запада никогда не сможет действительно преодолеть это различие.

Подобные высокомерные притязания могли смотреться адекватно при императорах династии Комнинов, поскольку восстановление империи продолжалось. Сын Алексея, Иоанн Красивый[188], разбил агрессивного короля Венгрии[189] и заставил турок-данишмендидов[190] стать его вассалами. Когда упрямо отстаивающие свою независимость армянские князья продолжили сопротивление, император сам отправился в Армению и отвез их для надежности в византийскую тюрьму. Эта демонстрация имперской власти образумила враждующие государства крестоносцев: князь Антиохии даже предстал перед императором и заверил его в своей нижайшей преданности.[191]

Несчастный случай на охоте оборвал многообещающее царствование Иоанна Красивого, но его даже более выдающийся сын Мануил продолжил дело своего отца с того же самого места. Высокомерный князь Антиохии, ошибочно принявший молодость императора за слабость, потребовал, чтобы ему немедленно передали несколько крепостей — но добился лишь того, что Мануил молниеносно появился перед городом, устрашив его жителей. Прочие государства крестоносцев верно поняли намек и поспешили объявить императора своим верховным сюзереном. Когда в 1159 году Мануил вошел в Антиохию, чтобы лично принять власть над ней, высшие сановники мира крестоносцев — включая короля Иерусалима, покорно следовали за ним. Спустя три года турки-сельджуки признали свое вассальное положение в обмен на обещание Мануила оставить их в покое; на Западе Сербия и Босния были аннексированы империей. Казалось, что Византия оправилась после Манцикерта и вернула свой авторитет.

Впрочем, на горизонте уже появлялись тревожные облака. Репутация империи на Западе была не особенно высокой со времен первого крестового похода, но она значительно ухудшилась с полным провалом второго. Хотя это поражение вряд ли случилось по вине Византии, французские и в особенности норманнские крестоносцы вернулись домой, рассказывая про византийскую лживость, в том числе о соглашениях Константинополя с мусульманами. Тот факт, что крестоносцы раз за разом игнорировали совет Мануила не заходить в земли турок, следуя по безопасным прибрежным дорогам, при этом благоразумно опускался[192]: обвинение в договоренностях с султаном являлось убийственным само по себе. Было ясно, что еретические греки совершенно не заботились о деле христианства на Востоке и тайно пытались помешать успехам крестоносцев.

Даже еще более опасными, чем очерненная репутация Византии на Западе, были ухудшившиеся отношения с Венецией. Итальянский город-государство стал настоящей торговой империей в основном за счет Византии, и растущее влияние венецианских купцов было непереносимо для рядовых византийских торговцев, чья торговля задыхалась. По улицам столицы нельзя было пройти, не столкнувшись с несносным венецианцем, и многие хотели, чтобы император отослал тех обратно в их лагуну.

Разумеется, такой могущественной империи, как Византия, было не нужно, чтобы ее торговцев вытесняли иностранцы, а ее богатства утекали в чужой далекий город. Иоанн Прекрасный пытался сдержать венецианское влияние, отказавшись возобновить их торговые права — но лишь спровоцировал войну, в которой безнадежно обветшавший византийский флот оказался совершенно бессилен. После нескольких месяцев конфликта, в течение которых берега византийских земель подвергались постоянным нападениям, а торговля оказалась нарушена, Иоанн проглотил свою гордость и уступил венецианским требованиям, добившись только новых взаимных обид. Его сын Мануил и здесь оказался более удачливым. В 1171 году император совершил поступок, в равной мере безрассудный и храбрый: он попросту приказал арестовать всех венецианцев в империи и захватить их товары, не обращая внимания на гневные протесты. Венецианский посол Энрико Дандоло был с возмущением отозван (хотя перед этим умудрился потерять один глаз), и его место занял могучий флот. Обе нации снова оказались на пороге войны, но в этот раз у Византии даже не было флота, поскольку Иоанн прекратил его финансирование несколько лет назад. Невероятно, но и в этот раз удачливость Мануила выручила его. На венецианских кораблях разразилась чума, снабжение флота было нарушено. Неудачливый дож вернулся в Венецию, принеся вместе с собой чуму, и был жестоко убит разъяренной толпой.

Морской торговле империи удалось избавиться от мертвой хватки венецианцев — но это была пиррова победа. На тот момент республика довольствовалась тем, что зализывала раны и баюкала раненое самолюбие, но в венецианской лагуне ничего не забыли. Пройдет тридцать два года, когда Венеция — и Энрико Дандоло — отомстят.

Ободренная выросшим международным уважением, Византия, которую снова стали рассматривать как великую державу эгейского и балканского регионов, уделяла мало внимания тем, кого ей довелось обидеть. Империя, которая, казалось, была в состоянии собрать огромные армии, просто топнув ногой, внушила страх своим врагам на Востоке и подчинила своей воле провинции на Западе. Мануил был настолько уверен в ее могуществе, что даже написал папе, по сути, предлагая стать мечом церкви. Но сила Византии была по большей части иллюзией, созданной тремя выдающимися императорами. Образованный и эффектный Мануил мог выглядеть настоящим императором и поражать всех встречных широтой своих познаний — но его победы не имели под собой реальной базы. Короли и князья крестоносцев клялись ему в верности, но все прекратилось, когда ушли его армии; и хотя турки стали его вассалами, это только усыпило империю. Без возвращения Малой Азии в состав империи Византия была лишена источников для надежного восстановления, но, за одним несчастным исключением, никто из императоров династии Комнинов никогда не предпринимал попытки вернуть потерянный центральный район полуострова. Их войны были исключительно оборонительными, реакцией на внешние угрозы, а не попытками возместить серьезный ущерб, нанесенный Манцикертом.

Самая важная ошибка Мануила состояла в том, что он не смог изгнать исламские армии из Анатолии. В начале его правления турки-данишмендиды были сломлены и расколоты, казалось, одного вида имперской армии достаточно, чтобы повергнуть их в страх. Приведя к повиновению государства крестоносцев, Мануил мог обратить меч против турок — но вместо того он принял их вассалитет и повернулся к ним спиной почти на десять лет.

В результате, когда имперские армии покинули этот регион, сельджуки вторглись на территорию данишмендидов, легко справившись со своими ослабевшими врагами. Первый раз за почти столетие турецкая Малая Азия снова оказалась объединенной под властью одного сильного султана. Вместо враждующих и разобщенных неприятелей Мануилу теперь противостоял объединенный враждебный фронт. В 1176 году он попытался исправить свою ошибку и отправился с армией на штурм турецкой столицы Икониума — но попал в засаду, переходя через перевал Мириокефал. После почти столетия неурядиц имперская армия опять показала себя столь же бессильной против турок, и безвозвратно утратила свою репутацию. Сила империи оказалась всего лишь чудовищной мистификацией, иллюзией, основанной на блестящей деятельности императора, но лишенной всяких оснований.

Мануил прожил еще четыре года и даже сумел устроить засаду на небольшое турецкое войско, отомстив за свое болезненное поражение. Но дух его был подорван, и колесо истории уже повернулось против Византии. Осенью 1180 года он смертельно заболел, и 24 сентября умер, приведя блистательный век Комнинов к завершению. Его смерть во многом походила на его жизнь: пример того, как замечательно он умел выбирать время. Правя во времена наивысшего авторитета Византии, он скончался как раз тогда, когда силы империи истаяли и небо потемнело. Император умер, оставив своих наследников перед самой бурей. Те, кто наблюдали за его похоронной процессией, не знали, что они в последний раз видят великолепие империи перед тем, как оно исчезнет. После Мануила весь карточный домик очень быстро развалится на части.