ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. МАРШ БЕЗРАССУДСТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. МАРШ БЕЗРАССУДСТВА

Империя, которую Василий II оставил после себя, была поистине великолепной. Она простиралась от Дуная на западе до Евфрата на востоке. Ни одна держава в Европе, на Ближнем или Среднем Востоке не могла сравниться с ней; ее золотая монета, номисма, была стандартной торговой валютой — и оставалась таковой веками. Враги-мусульмане испытывали ужас перед империей. Христианские государства Европы видели в ней своего величайшего защитника, и не один германский император отправлялся в Южную Италию, где пролегали границы империи, за признанием своего титула.[172] Путешественники из Западной Европы, приходящие на рынки империи или в ее города, попадали в мир, резко отличающийся от того, который они знали. Средневековая Европа пребывала в феодализме, шансы ее обитателей избежать крайней нищеты были невелики. Крестьяне всю свою жизнь тяжко трудились на земле, которая им не принадлежала, а медицина предлагала больным «лекарства», которые зачастую были не менее смертоносны, чем сама болезнь. Беднякам приходилось выживать на рационе из грубого черного хлеба и сыра, а дожить до тридцати пяти лет было счастьем. Сообщение между городами было медленным, путешествия — опасными, а грамотность была доступна только богатым и влиятельным людям. Церковь обеспечивала хотя бы какое-то доступное образование — но только если удавалось найти грамотного священника.

На Востоке, напротив, богатства стекались в имперскую казну, население быстро росло, а голод, как казалось, остался далеко в прошлом. Люди, вознесенные этим новым процветанием, были, казалось, повсюду: они ездили в паланкинах, жертвовали в пользу роскошных общественных зданий и играли в поло на широких проспектах. Вера в успех была разлита в воздухе и действовала заразительно. Включение болгар, сербов и русских в культурный состав империи добавило ей разнообразия, но общество — и церковь — никогда еще не было таким сплоченным. Иконоборчество, последняя значительная ересь, повлиявшая на византийскую церковь, не подавало признаков жизни уже почти два века, и церковь с государством прониклись духом сотрудничества. Для честолюбивой молодежи образование снова стало способом добиться многого в жизни, а обширные библиотеки стали символом престижа.

Античным авторам в Византии всегда выказывали осторожное уважение, а поскольку язычество давно прекратило свое существование и больше не представляло угрозы, труды светских классиков древнего мира снова стали цениться высоко. Дух гуманизма распространялся по империи, и ученые знатоки начали умышленно подражать античному стилю. Копии античных трудов времен Греции и Рима стали высоко цениться; и духовенство, и миряне начали с почтением создавать списки ослепительных шедевров. Эта традиция стала одним из прекраснейших даров, оставленных империей последующим поколениям. Поскольку Египет (в том числе являвшийся источником папируса) был давно потерян для империи, старые ветшающие рукописи копировались на более долговечный и легкодоступный пергамент. Это, в свою очередь, позволило литературе продолжить существование. Несмотря на масштабные разрушения, последовавшие за крушением империи, большинство работ греческих классиков, сохранившихся до наших дней, дошли до нас именно благодаря византийским копиям того периода.

Императоры, конечно, всегда имели доступ к непревзойденным имперским библиотекам — но теперь они стали рассматривать общее содействие образованию как одну из своих обязанностей. К моменту смерти Василия II Константинополь был домом для выдающихся поэтов, юристов и историков — блестящего собрания образованных людей, равного которому на Западе не возникало до эпохи Возрождения.

К сожалению, Василий II не оставил наследников, достойных подобного великолепного наследства. Вдобавок культурный расцвет, подаривший империи настолько выдающийся образованный класс, также сделал придворную знать высокомерной и обособленной, полностью уверенной в том, что она может управлять государством лучше, чем кто-либо другой. Смерть Василия неожиданно отдала судьбу империи им в руки, и они умышленно выбирали слабых и легко поддающихся влиянию императоров, которые были больше заинтересованы в том, чтобы сохранить новообретенную власть, чем во благе для государства.

Как ни странно, эта недальновидная политика знати, по которой на трон сажали заурядных людей, привела к ее собственному угасанию. Тяжелое налоговое бремя снова легло на бедняков, не затронув богатых, а от земельных законов македонской династии императоры скоро отказались, оставив крестьян во власти хищных землевладельцев. Богатые добавили к своим обширных имениям почти все земли, в то время как их доверенные лица при дворе добились снятия с них налогового обложения. Недалекие императоры, столкнувшись с практически независимой аристократией и теперь серьезно нуждаясь в деньгах, пошли на шаг, еще более обостривший проблему: они снизили вес золотой монеты, чего империя ухитрялась избегать почти семьсот лет. Деньги начали обесцениваться, запустив маховик инфляции, и авторитет Византии стал падать, поскольку заграничные торговцы отказывались от дешевеющей валюты.

Мелкие фермеры оказались на грани исчезновения, часто превращаясь в сервов — крепостных на своей собственной земле. Поскольку ветераны войн больше не были в состоянии заниматься земледелием, вся система «крестьянин-солдат» развалилась.[173] Византийская армия, теперь опасно ослабевшая, была вынуждена полагаться на наемников, а руководство ею перешло от военных к малокомпетентным политикам. Внешние вторжения и политический хаос ударом молота обрушились на империю, оставшуюся без контроля, сокрушив и духовную, и светскую власть. За короткий промежуток в пятьдесят лет империя была потрясена двумя трагедиями, которые подорвали ее силу и расшатали основания государства. Хотя Византия просуществовала еще четыре столетия, она никогда так полностью и не оправилась от этого двойного удара.

Первым и причинившим самый большой вред был удар, обрушившийся в 1054 году и сильно ухудшивший отношения с Западом. Кризис, что разразился в том году, назревал десятилетиями и теперь был почти неизбежен. Под тонкой пленкой сплоченности христианского мира, что объединял земли старой Римской империи, сохранялись глубокие противоречия Востока и Запада, веками все больше отдалявшихся друг от друга. Из пяти великих патриархатов христианской церкви четыре находились на Востоке, где греческая любовь к дискуссиям до некоторой степени удерживала церковь в децентрализованном состоянии. Быть может, Константинопольский патриархат и находился ближе остальных к имперской власти — но в то же время он был самым молодым из патриархатов, а более древние и более уважаемые епископаты в Антиохии, Александрии и Иерусалиме ревностно охраняли свою автономию. Важные решения, как и прежде, принимались на совете, который должен был выражать общий голос церкви.

На Западе, где единственным патриархом был римский, понтифик, устав от бесконечных восточных измышлений и ересей, начал считать себя непререкаемым авторитетом христианского мира. В конце концов, разве сам Христос не «отдал ключи от небес» Петру, первому священнику, со словами «на сем камне я создам Церковь мою»? Очевидно, что папа был не просто «первым среди равных», как учили на Востоке, но несомненным главой церкви.

Кризис спровоцировал упрямый патриарх Михаил, который написал письмо папе Льву IX, обращаясь к нему как к «брату», а не как к «отцу», и сравнивая его с Иудой за добавление слова filioque к Никейскому символу веры. Это был старый и довольно ожесточенный спор, который на протяжении поколений раскалывал церковь. Согласно изначальной версии Символа веры — основного положения христианства — Дух Святой исходит от Бога-отца. Такой вид символ веры имел до конца VI века, когда испанская церковь добавила для своих вестготских владык-ариан слово filioque («и Сына») в попытке подчеркнуть божественную сущность Христа. Восточная церковь могла, конечно, благожелательно отнестись к духу испанского добавления — но изменить символ веры можно было только властью Вселенского собора, и таким образом это произвольное дополнение оказалось отвратительной ересью. Все оказались еще больше поражены, когда папа официально ее одобрил.[174] Священное Писание по большей части ничего не говорит по поводу Троицы, делая практически невозможным решить спор об отношениях ее участников. Обе стороны упрямо настаивали на своем, но теперь письмо патриарха папе сорвало с церкви видимость единства и открыло всему миру глубоко укоренившиеся разногласия.[175]

Именно в этот момент затаенной неприязни византийский император Константин IX предложил папе отправить нескольких папских легатов в Константинополь, чтобы обсудить военный союз против их общих врагов. Папа принял приглашение — но, к несчастью для всех участвующих в этом деле, он выбрал своим представителем кардинала по имени Гумберт, враждебно относящегося к грекам. Тот прибыл в Константинополь, уже готовый к оскорблениям, и вскоре ему представилась для этого отличная возможность: столь же нетерпимый патриарх Керуларий отказал ему в приеме. Раздраженный жирной греческой пищей, сквозняками в помещениях и прохладной встречей, Гумберт проводил время, критикуя хозяев за восточные обычаи, позволяющие священникам вступать в брак, использовать квасной хлеб в причащении (Евхаристии) и есть мясо во время Великого поста.

Ситуация только ухудшилась, когда в конце апреля пришли вести, что папа умер, лишив Гумберта и той малой власти, которой тот обладал, и тем самым сделав всю его миссию бессмысленной. Потребовав аудиенции у патриарха, кардинал попросил разрешения удалиться — но Керуларий насмешливо ему отказал, удерживая разъяренного кардинала практически под домашним арестом. Два месяца папский посол кипел в Константинополе от злости, но 16 июля 1054 года, не видя конца своему заключению, решил, что с него довольно. Отправившись в Софийский собор, Гумберт торжественно возложил на алтарь грамоту об отлучении от церкви. Повернувшись, он символически отряхнул пыль с ног и покинул здание, поклявшись никогда не возвращаться. Вред, причиненный в тот момент, был столь же огромен, сколь трагически случайны обстоятельства его нанесения. Христианский мир никогда снова не станет единым, и удар нанес без малейших на то полномочий недовольный представитель мертвого папы.

Несколькими неделями спустя патриарх оказал ответную любезность, созвав собор, который точно так же предал анафеме Запад. Каждая из сторон надеялась, что другая уступит, но было слишком поздно — отношения были прочно испорчены. Папа утверждал, что латинская церковь является «католической» или «вселенской», и патриарх притязал на то же, обосновывая это тем, что греческий ритуал является «ортодоксальным» — «православным» или «истинным».

Христианский мир разделился пополам, и Византия оказалась в опасном и пугающем одиночестве. С этих пор державы к западу от нее не предлагали ей помощи, и империи пришлось противостоять врагам на востоке, полагаясь только на свои истощенные ресурсы.

У ослабевшей империи все еще была армия, но она уже не была той великолепной боевой силой, что сделала Византию сверхдержавой Средиземноморья. Годы пренебрежения к военной силе, длившиеся со времени смерти Василия II, подкосили ее, а придворные, опасаясь мятежа военных, делали все возможное, чтобы ослабить ее еще больше — даже предприняв такой безумный шаг, как роспуск местного ополчения, охранявшего границы. Внешне империя могла выглядеть замечательно, но внутри была прогнившей и фальшивой, ожидающей лишь противника, который сломает ее хрупкую скорлупу. Попав в жесткую хватку вздорных аристократов, трон едва ли мог породить фигуру, способную исправить нанесенный вред, и у Византии не было шансов восстановить свою силу.

Пока империя увязла в борьбе с папством, новый и могущественный враг сделал очевидной ее военную слабость. Турки-сельджуки уже застали мусульманский мир врасплох. Изначально этот кочевой народ происходил из Центральной Азии. Сельджуки распространились по Ирану и Ираку и в 1055 году сумели захватить Багдад, подмяв слабый и разлагающийся халифат Аббасидов. Перейдя через оставшиеся без охраны византийские границы, в 1067 году сельджуки разграбили торговые пути через Армению, почти не встретив сопротивления. Сочетая страсть кочевников к грабежам и захватам новых пастбищ с хищной агрессивностью новообращенных мусульман, сельджуки были не похожи ни на что, прежде встреченное Византией. Их конные отряды нападали быстро и без предупреждения, отчего трудно было определить, где следует сосредоточить защиту. Неповоротливая империя привыкла иметь дело с государствами и армиями, а не с бродячими бандами, наносящими удары по пограничью. В любом случае униженная и деморализованная имперская армия не могла больше оказывать сопротивления.

Император Роман Диоген если и не был одаренным полководцем, то решительности ему было не занимать. Когда во время его правления сельджуки в большом количестве пересекли границу, он каким-то образом смог отбросить их обратно к Евфрату. К несчастью для империи, эта небольшая победа пробудила в аристократах старый страх, что сильный император может ограничить их привилегии.[176] Когда турки в следующем году вернулись и захватили маленькую армянскую крепость Манцикерт, поддержка императора уже опасно уменьшилась.

Не обращая внимания на интриги в столице, Роман выступил в поход со своей армией, намереваясь раз и навсегда выгнать турок из христианских земель. 26 августа 1071 года два армии встретились, и произошла самая судьбоносная битва в истории Византии. Несмотря на массовое дезертирство ненадежных наемников, император сумел отбросить турок — но в критический момент коварные аристократы предали его и отступили с поля боя.[177] Лучшая часть армии была уничтожена на месте, а Роман Диоген попал в плен и был принужден целовать землю, в то время как сапог султана Алп-Арслана попирал его шею.

Унижение лежащего в пыли императора впоследствии представлялось византийцам тем ужасным моментом, с которого все пошло наперекосяк. Но если он и знаменовал начало упадка империи, византийцам следовало винить только себя самих. Этой битвы можно было легко избежать. Перед сражением при Манцикерте султан пытался прийти к соглашению, но мелкие аристократы отказались от его предложения и добились того, чтобы самим стать творцами своего уничтожения. И хотя потери престижа и людей после битвы были достаточно серьезными, от них еще можно было оправиться. Именно поведение аристократов впоследствии причинило Византии настоящий вред. Покинув место поражения, они бежали, сея хаос по всей империи, и в тщетных попытках захватить контроль над тонущим кораблем государства, развязали гражданскую войну. Соперничающие претенденты на трон поднимали восстания с ошеломляющей регулярностью, но очередной полководец с имперскими амбициями быстро лишал их достигнутого.[178]

Теперь, когда от фасада империи ничего не осталось, ее границы рушились с тревожащей скоростью. В Италии норманнский авантюрист Роберт Гвискар захватил Бари, положив конец более чем пятисотлетнему владычеству Византии в землях ее римских предков.[179] На востоке турки ворвались в Малую Азию, и вместо того, чтобы остановить их, честолюбивые полководцы попытались использовать их в качестве наемников при собственных попытках захватить власть. Ненадежные войска меняли хозяев с пугающей частотой, армии вытаптывали поля и отнимали урожай, после чего пришел голод. За десять лет турки, практически не встретив сопротивления, заняли в Малой Азии территорию размером в тридцать тысяч квадратных миль, тем самым лишив империю главного источника человеческих ресурсов и зерна. За исключением узкой полосы вдоль побережья Черного и Средиземного морей, Анатолия была потеряна навсегда — вместе со всякой надеждой на то, что когда-нибудь в будущем империя сможет восстановиться. Даже если бы появился сильный император, уже не было ни людей, ни материалов, которыми он мог бы воспользоваться. Империя умирала, и вместо того, чтобы помочь ей, глупцы упорно продолжали сражаться за ее труп.

Когда турки в 1078 году вломились в Хризополис на азиатском берегу Босфора и сожгли его дотла, казалось, что конец империи уже не за горами. Армия была разбита и сломлена, а власть находилась в руках высокомерных аристократов, которые ревниво охраняли свои собственные интересы, активно противодействуя любому императору, показавшему хотя бы проблеск способностей. Всего за пятьдесят три года эти люди своей безответственностью и жадностью практически разрушили империю, безрассудно истратили переполненную казну и теперь сидели сложа руки, в то время как империя потеряла больше половины своей территории. Для обнищавшего и бедствующего населения единственной надеждой на спасение оставался вариант, что один из полководцев выйдет из противоборства явным победителем и наведет хоть какой-то порядок в разрушающемся государстве.

Восстановить подобие порядка в несчастной Византии мог лишь человек редких способностей. И на Пасху 1081 года такой человек появился. Задержавшись на достаточное время, чтобы насладиться приветственными криками толпы, тридцатитрехлетний военачальник по имени Алексей Комнин вошел в Софийский собор и получил от патриарха корону. Задача, стоящая перед ним, была почти невыполнимой — но Алексей был энергичным и дальновидным политиком. Он действительно оказался одним из величайших людей, когда-либо сидевших на византийском престоле.