III. «Сеньориальная реакция»: крупная и мелкая собственность
III. «Сеньориальная реакция»: крупная и мелкая собственность
Обесценение рент было фактом европейского масштаба. Попытки, предпринятые более или менее обновленным сеньориальным /классом для восстановления своего богатства, носили также общеевропейский характер. В Германии, в Англии, в Польше и во Франции одна и та же экономическая драма вызвала аналогичные проблемы. Но различные социальные и политические условия этих стран заставили тех, чьи интересы оказались ущемленными, действовать разными методами.
В Восточной Германии, по ту сторону Эльбы, как и в простиравшихся к востоку от нее славянских странах, вся старая сеньориальная система изменилась и уступила место новому порядку. Повинности не приносили больше дохода. Но за этим дело не станет! Дворянин сам станет производителем и продавцом зерна. Он сосредоточивает в своих руках отнятые у крестьян поля, создает крупное домениальное хозяйство, вокруг которого существует определенное количество мелких ферм, как рае достаточное для того, чтобы с лихвой обеспечить его барщинным трудом. Все более крепкие узы привязывают крестьян к господину, обеспечивая ему их принудительный даровой труд: домен поглотил или обескровил держания. В Англии развитие шло совсем иным путем. Там, правда, также получила широкое распространение обработка земли самим собственником за счет крестьянских и общинных земель. Однако сквайр в значительной степени остается рантье. Но большинство его рент уже не являются больше неизменными. Отныне мелкие держания предоставляются в лучшем случае на определенный срок, а еще чаще это зависит от воли сеньора: при всяком возобновлении договора нет ничего проще, как привести арендную плату в соответствие с экономическими условиями момента. Следовательно, на двух концах Европы основные черты развития были одинаковы; система наследственных держаний, в первую очередь ответственная за кризис, была выброшена за борт.
Но во Франции невозможно было осуществить это в такой резкой форме. Оставим в стороне для упрощения Восточную Германию и Польшу, институты которых, дававшие столько власти сеньориальному классу, резко отличались от институтов нашей монархии. Ограничимся сравнением с Англией. Примерно в XIII веке положение по обе стороны Ла-Манша было в общих чертах одинаково — обычай, особый для каждой сеньории, защищал крестьянина и практически обеспечивал ему наследственность держания. Но какая власть заботилась о соблюдении обычая? В этом отношении замечается очень сильный контраст. С XII века английские короли чрезвычайно энергично устанавливают свою судебную власть. Их суды господствуют над старыми судами свободных людей и над сеньориальной юрисдикцией, им подчиняется вся страна. Но за эту редкую скороспелость пришлось расплачиваться, В XII веке связи зависимости были еще слишком сильны, чтобы можно было допустить (или даже помыслить об этом), что между сеньорам и его непосредственными подданными может кто-нибудь встать, будь то даже сам король. При Плантагенетах внутри своего мавора (так называется в Англии поместье) сеньор не может наказывать за убийства, — такие преступления подлежали ведению общего права. Его вилланы, которые за свои держания обязаны были перед ним повинностями и барщиной, могли быть вызваны во многих случаях в государственный суд. Но то, что касалось их держаний, должен был решать сам сеньор или его суд. Разумеется, сеньориальный суд должен был судить согласно обычаю; он часто так и делал или считал, что так делает. Но чем, в сущности, является обычай (если он не записан), как не правилом судебной практики? Можно ли удивляться тому, что материальные судьи истолковывали прецеденты в смысле, благоприятном для интересов господина? В XIV и XV веках они все менее и менее охотно признавали наследственность вилланского держания, которое было принято называть держанием по копии (copyhold), потому что оно считалось доказанным только в том случае, если оно было внесено в опись сеньориального имения. Правда, в конце XV века наступил момент, когда королевские чиновники, преодолев, наконец, старую преграду, решились вмешаться во внутренние дела манора. Но они в свою очередь могли выносить свои решения, только основываясь на обычаях различных поместий в том виде, в каком они их застали, то есть уже почти повсюду переработанных. Они установили временность крестьянского владения во всех местах, то есть в значительно большем числе маноров, чем те, где эта временность уже вошла в обычай.
Во Франции эволюция королевской юстиции шла совсем иными путями и позже на целое столетие по сравнению с Англией. То присваивая себе какой-нибудь «случай» (cas), то получая апелляции от того или иного поместья, королевские суды начиная с XIII века подрывали постепенно позиции сеньориальных судов, притом без крупных законодательных постановлений, которые можно было бы сравнить с «ассизами» Плантагенетов, без обобщений, но также и без резко выраженных границ. Возникающие между сеньором и его держателями судебные процессы никогда не исключались в принципе из ведения королевских судов. С самого начала, если для этого представлялся случай, королевские чиновники, не колеблясь, принимались за эти дела. Они судили, само собой разумеется, согласно местному обычаю (фиксации которого они тем самым способствовали). Часто они судили в ущерб крестьянину, повинности которого они таким образом увековечивали, а порой (когда злоупотребления превращались в прецеденты) и отягчали, но зато к большой выгоде для его наследственных прав. В XVI веке закрепленная судебной практикой наследственность держаний слишком прочно вошла в обычай, чтобы ее можно теперь оспаривать. С тех пор как законы Юстиниана стали преподаваться в школах, серьезная проблема номенклатуры всегда привлекала к себе внимание юристов. Сеньориальная организация, а над ней и вся феодальная система отягощали землю целой иерархией напластованных друг на друга вещных прав, в основе которых лежали обычаи или договоры и каждое из которых было одинаково уважаемо в своей сфере; но ни одно из них не обладало господствующим, абсолютным характером квиритокой собственности. Практически в течение долгих столетий все судебные процессы, связанные с господством над землей или с приносимыми ею доходами, рассматривали вопрос не собственности, a saisine (то есть владения, защищаемого и узаконенного традицией). Но римские категории настоятельно навязывали себя ученым. Кто же был собственником: сеньор фьефа или вассал, сеньор держания или виллан? Это нужно было знать любой иеной. Мы занимаемся здесь только держанием, исключая фьеф и оставляя в стороне все смешанные системы (таково, например, различие двух видов доменов — direct и utile[107]), которые были созданы на протяжении веков. Юридическая доктрина долго колебалась в поисках истинного собственника, но уже в XIII веке нашлись юристы-практики, а в XVI веке и авторы вроде знаменитого Дюмулена[108], которые сошлись на признании этого титула за держателем. В XVIII веке это стало общим мнением{104}.[109] В самих сеньориальных описях (terriers — нечто вроде кадастров, введенных сеньориальной администрацией для облегчения взимания повинностей) это вещее слово «собственники» помещалось обычно в начале столбца, в который были внесены имена владельцев земель, обязанных повинностями. Действительно, это слово полно смысла; оно подтверждало и укрепляло понятие непрерывности, присущее тому вещному праву, которое держатель по традиции осуществлял в отношении своего дома и своих полей. Вследствие любопытного исторического парадокса именно медлительность развития французского юридического развития оказалась более выгодной для сельских жителей, чем смелые установления нормандских и анжуйских королей Англии.
Собирались ли французские сеньоры, не имевшие юридически права захватить землю, сложить оружие перед лицом катастрофы, которой угрожали им экономические изменения? Думать так — значит плохо понимать тот дух, который новые владельцы фьефов, воспитанные в школе буржуазного богатства, принесли с собой в тот класс, к которому они недавно приобщились. Однако нужно было применить более хитрые и более гибкие методы. Сеньориальные права как таковые вовсе не потеряли ©сякой ценности, но их доходность сильно упала. Можно ли было повысить ее путем более тщательного управления? Система, сделавшая сеньора в гораздо большей степени рантье, чем предпринимателем, с течением времени оказалась вредной; почему же не попытаться дать задний ход и, избегая насилия, ибо насилие не было дозволено, упорно и искусно потрудиться над восстановлением домена?
* * *
К концу средних, веков многие старые поборы перестали регулярно взиматься именно потому, что они были мало доходны, а также по причине бесхозяйственности, столь обычной для многих дворянских семей. Сеньор терял при этом не только ежегодную ренту, ценность которой была обычно незначительной, но также (а это важнее) надежду и возможность доказать в тот день, когда земля переменит владельца (вследствие смерти или отчуждения), свое право потребовать взимаемый при передаче собственности побор, также закрепленный за ним, как правило, обычаем, но размер которого был относительно высок. Порой уже невозможно было толком разобрать, от какой именно сеньории зависела та или иная парцелла. Подобные случаи в XVI веке не были редкостью. Они встречаются и в последующие столетия — до такой степени отношения зависимости (mouvances) были запутаны и их границы трудно определимы, — но все реже и реже. Это объясняется тем, что в сеньориальном управлении стали применять здравые, методы ведения дел; счетоводство, инвентари. Конечно, весь период существования сеньории ясно показал пользу периодических проверок и описей повинностей. Об этой заботе уже свидетельствуют каролингские полиптики, следующие вероятно, римской традиции, а после страшных смут X–XI веков — многочисленные книги цензов (censiers) и описи земель (terriers). Но начиная с великого восстановления после Столетней войны этих документов становится все больше, они составляются в том же поместье через все меньшие промежутки времени и становятся все более методическими и тщательными. По правде говоря, у всех них был один недостаток: они стоили довольно дорого. Но кто платил за них? Согласно юридическому принципу, держатель, как и вассал (стоявший выше его на общественной лестнице и наделенный фьефом), обязаны были в определенные моменты и при наличии мотивированной просьбы «признать» (avouer) за своим сеньором свое имущество и свои обязанности. Опись земель могла сойти за якобы простую сводку таких «признаний». Не следует ли отсюда, что и расходы по ее составлению также должны были нести вассалы и держатели? Однако для держаний «признание» всегда было исключительной формальностью; поэтому многократно заново переписываемая опись грозила добавлением еще больших тягот; из старого юридического правила фактически извлекали новую повинность. Судебная практика была, по-видимому, разноречива; и при старом порядке в парламентах судебная практика очень редко бывала единообразной. Однако в конце концов с XVII века в значительной части королевства юриспруденция признала за сеньором право требовать от своих людей (в одних местах через каждые 30 лет, в других — даже через каждые 20 лет) полной или частичной (в зависимости от провинции) оплаты расходов по составлению опасных книг, закреплявших их зависимость{105}. Как же после этого отказаться от дела, почти или целиком дарового, прибыльность которого была очевидна? Была создана целая техника, целая практика, кодифицированная литературой в XVIII веке, и в то же время целая корпорация специалистов, комиссаров, искусно прокладывавших себе дорогу в чаще прав. Вскоре не осталось больше ни одной замковой или монастырской библиотеки, где бы не выстраивались на полках, длинные ряды этих одетых в сафьян и пергамент описей: terriers, li?ves, arpentements, marchements. Эти названия варьируются до бесконечности, и сами их разновидности очень различны; самые старые обычно намараны скверными каракулями, самые новые старательно выписаны изящным и ясным почерком. С конца XVII века они все чаще и чаще сопровождаются «геометрическими» планами или атласами: сама математика, используемая для изображения земель, была поставлена на службу экономике. Благодаря этим описям, которые следовали одна за другой из поколения в поколение (и даже быстрее), петли сеньориальной сети стягивались все сильнее. Никакой побор, сколь бы мал он ни был, уже не мог исчезнуть в силу давности.
Более того, при сличении старых документов, при выскабливании до дна сеньориального сундука очень силен был соблазн то оживить старое и вышедшее из употребления право, то распространить общую для провинции повинность на какую-нибудь территорию, которая до сих пор ускользала от нее, то извлечь из какого-нибудь определенного обычая юридическое положение, остававшееся до сих пор в тени, и даже просто включить в запутанную сеть прав совершенно новый побор. Какая слава для февдиста или сеньориального чиновника, какая польза для дойрой профессиональной репутации преподнести подобный подарок нанимателю! Прибавьте к этому непосредственную выгоду, ибо комиссары обычно получали недоимки от этих «открытий». «И они открывали много»{106}. «Вое переменилось в Бриёле (Brieulles)», — пишет в 1769 году уполномоченный принца Конде, едва закончив описание этого поместья. Правда, ему показали более старый документ, значительно менее благоприятный для «его светлости»: документ «недействительный и неправильный», который нужно остерегаться впредь показывать «кому бы то ни было»{107}.[110] Неясность традиций допускала множество плутней. Действительно, даже самый честный человек не всегда мог разобраться в этих дебрях и найти где начиналось правонарушение, тем более, что с точки зрения установившегося порядка даже постепенное ослабление старых повинностей было нарушением права, и, кроме того, сеньоры не всегда были неправы, обвиняя крестьян — «пройдох до последней степени», как говорила одна дама из Оверни{108}, — в том, что они каждый раз, как только могли, избегали платить наизаконнейшие повинности. Это были неизбежные юридические недоразумения между борющимися социальными силами. Что может быть менее определенным и, при отсутствии платины и инвара, более неустойчивым, чем эталоны измерений? Стоит изменить, как это сделал в XVIII веке один бретонский монастырь, размер буассо, служившего мерой при взимании шампара или десятины, и в результате вы обладатель нескольких лишних мешков зерна. При помощи хитроумных истолкований были увеличены и приспособлены к новым экономическим потребностям не только земельные ренты, но — (в еще большей степени — различные дополнительные поборы. Крестьяне герцогства Роганского издавна сносили в сеньориальный амбар зерновой оброк. Но в XVII веке бретонская сеньория впервые (или вновь) включается в товарооборот. Благородный герцог, совсем как прибалтийский дворянчик, превращается в торговца зерном. Отныне, в силу целого ряда постановлений Рейнского парламента, крестьяне должны возить зерно в более далекий морской порт. В Лотарингии еще в средние века некоторые сеньоры заставили признать за ними право «отдельного стада». Это означало, что при открытии земель под паром или общинных угодий для коллективного выпаса они освобождались от обязанности посылать свой окот в общее стадо деревни, благодаря этому они практически избегали докучливого надзора в отношении количества животных и пастбищных земель. В то время эти привилегии были очень редким явлением. В XVII и XVIII веках развитие торговли шерстью и мясом и участие (как и в предыдущем случае) сеньории в общей системе товарооборота сделали эту льготу более желанной; число обладавших ею значительно возросло; она была привилегией всех сеньоров, обладавших правом высшей юстиции, и большинства других. По закону они имели на это право лишь при условии, что сами будут его осуществлять. Однако, несмотря на самые ясные тексты, парламенты Меца и Нанеи (весьма способствовавшие признанию этой льготы за теми, кто ее требовал) разрешали сдавать ее в аренду крупным скотоводам. На другом конце королевства, в Беарне, парламент По (Pau) также принимал не моргнув глазом «признания», в которых, вопреки обычаю, многие владельцы фьефов присваивали себе аналогичное право, называвшееся там «сухой травой» (herbe morte){109}.
Не случайно почти в каждом из этих примеров (и в других бесчисленных случаях, на которые можно было бы сослаться) фигурирует слово «парламент». Массовый переход чиновной буржуазии в ряды дворянства, превращение юридической корпорации (вследствие наследственности и продажности должностей) в настоящую касту привели к тому, что все должности в королевских судах всех инстанций были заполнены сеньорами. Самый честный человек среди этих должностных лиц не мог отныне видеть вещи иначе, как через призму классового сознания. Избирательные собрания (в Германии — «Штаты», где господствовали дворяне; английские парламенты, представлявшие главным образом джентри; мировые судьи, бывшие хозяевами, сельской полиции и вербовавшиеся из той же среды) были самой надежной опорой сеньориального порядка. Во Франции эту роль играли суды бальяжей и сенешальств, президиальные суды и особенно парламенты. Если они и не дошли до разрешения эвикций держателей (совершенно невероятная юридическая революция, требовать которой никто и не решался), то все же они допустили множество мелких захватов, которые с течением времени сделались массовым явлением.
К счастью для крестьян, французский сеньориальный класс, который полностью подчинил своей власти судебную иерархию, не обладал другими рычагами управления (как это удалось английским джентри после революции и германскому юнкерству до восстановления монархической власти). Он был лишен политической власти и управления крупными административными учреждениями. Начиная с XVII века непосредственный представитель короля в каждой провинции, монсеньор интендант, хотя он и принадлежал по своему происхождению к сеньориальному миру, постоянно соперничал в силу характера своих функций с чиновной магистратурой. Кроме того, будучи по преимуществу фискальным агентом, он должен был защищать сельские общины, бывшие основным объектом обложения, от неумеренной сеньориальной эксплуатации. В общем целью его миссии было сохранение для государя его подданных. В Англии падение абсолютизма сделало возможным распространение, в интересах Джентри, знаменитого движения огораживаний, перестройки технических методов, которое (само по себе или по своим последствиям) фактически привело к разорению или экспроприации многочисленных держателей. Во Франции аналогичное явление привело к обратным результатам — победа абсолютной монархии ограничила размах «феодальной реакции». Но только ограничила. Слуги королевской власти всегда считали сеньориальный строй одной из главных опор государства и социального порядка. Они не поняли опасности парадокса, подмеченного Фортескью уже на рубеже нового времени: на плечи крестьянина все более и более ложилась тяжесть государственного фиска, в то время как старое бремя его обязательств по отношению к сеньору, который в монархическом государстве был всего лишь частным лицом, не было уничтожено или хотя бы значительно облегчено.
* * *
Мы уже видели, что посредством права «отдельного стада», посредством «сухой травы», то есть развивая скотоводство, сеньор старался получать доходы с земли непосредственно. Еще более способствовало этой цели восстановление домена.
Во-первых, восстановление шло за счет общинных угодий. Впоследствии мы опишем превратности великой битвы за пустоши. Пока же просто напомним, что эта очень ожесточенная борьба нового времени позволила в конце концов многим сеньорам выкроить себе за счет старинных пастбищ либо обширные луга, защищенные отныне от всякого постороннего вторжения, либо прекрасные поля, приносящие хороший урожай.
Но восстановление шло также и за счет держаний, возможно главным образом за счет их. Иногда удачное использование старых обычаев давало сеньору желаемый повод. В старину земля, являвшаяся выморочным имуществом менмортабля, почти всегда продавалась, чаще всего родственникам покойного, так что в некоторых сеньориях XIII века этот обычай получил силу закона. Теперь же гораздо чаще бывало так, что там, где серваж еще сохранился, выморочное имущество оставалось за сеньором. То, что сеньор имел право присоединять к домену все бесхозные имущества, было общепризнанным.
В один прекрасный день он приказывал измерить парцеллы держателей в связи с составлением описи или землеустройства, необходимого в послевоенное время. При этом выяснялось, что некоторые парцеллы больше того размера, который признан за ними по прежним документам, то ли потому, что действительно имели место незаконные увеличения, то ли потому, что первоначальные способы межевания были слишком грубы или же за это время изменился эталон измерений (и это вернее). Эти излишние куски полей считались бесхозным имуществом и, на этом основании, законной добычей. В других случаях это было результатом «искусно» проведенного взимания недоимок, которое разоблачал один моралист XVII века. Сеньор, стремящийся округлить свой домен, обычно в течение 29 лет не требует своих рент (срок давности обычно равнялся 30 годам); в конце этого срока он «заявляет о своих правах». «Бедные люди», решившие, что им ничего не грозит, конечно, не отложили крупной суммы, которая теперь неожиданно понадобилась. Оказавшись неплатежеспособными, они обречены на конфискацию. Таким образом, наш сеньор к моменту своей смерти оказывается «владельцем почти всех земель своего прихода»{110}.
Однако в основном сеньор воссоздавал свое крупное земельное хозяйство постепенно, при помощи самых обычных средств: покупки и обменов. В этом отношении их дело ничем не отличается от аналогичной работы многих других представителей зажиточных классов — буржуа (остававшихся еще по эту сторону подвижной границы, отделявшей разночинцев от дворянства) или даже зажиточного крестьянства, вполне готового, впрочем, усвоить буржуазный образ жизни.
Посмотрим на один из этих земельных планов, создававшихся в таком большом количестве начиная с XVII века и оставивших нам столь живой образ раковины сельского общества, а следовательно, и ее моллюска. Предположим, что мы находимся в области земельного раздробления, скажем даже (от этого пример будет даже ярче) — в области длинных полей. Повсюду земля разделена на привычные длинные и узкие полосы. Однако кое-где в хаосе этих тонких очертаний имеются обширные белые пятна, представляющие собой гораздо более широкие прямоугольники. Они образовались в результате постепенного объединения нескольких (иногда многих) парцелл обычного типа. Многие из таких обширных полей, составляющих разительнейший контраст с остальной округой, ясно видны вокруг деревни Бретвилль лОргейёз (Bretteville lOrgueilleuse), в Канской равнине, на плане, составленном в 1666 году (рис. XVI). К счастью, одна опись 1482 года, то есть почти двумя столетиями раньше, дает нам удивительно правильный отправной пункт; благодаря ему (или, скорее, благодаря сравнению двух документов, которое, по счастливому вдохновению, сделал один знакомый с местной историей эрудит XVIII века) мы узнаем, что там, где в 1666 году тянулись борозды четырех гигантских кусков, в 1482 году можно было видеть соответственно 25, 34, 42 и 48 парцелл. В данном случае этот процесс особенно ясен, и его легко проследить, но подобных примеров тысячи. Перейдем от карт к описям. Попытаемся узнать из них звания и титулы счастливых владельцев этих исключительно обширных полей. С удивительным постоянством мы все время сталкиваемся с одним из следующих четырех случаев: сеньор (это самый частый случай); местный дворянин, чаще всего из чиновного, еще наполовину буржуазного дворянства; буржуа одного из соседних городов или местечек, торговец, мелкий чиновник, законник — одним словом «господин» (Monsieur) (описи, как правило, очень внимательны к тому, чтобы награждать этим почетным предикатом только лиц более высокого положения, чем простые ремесленники); иногда, но реже, простой крестьянин, уже довольно крепкий земельный собственник, часто занимающийся наряду со своими чисто аграрными делами ремеслом денежного воротилы, торговца, кабатчика, а также более прибыльным, но менее почетным промыслом заимодавца на короткие сроки (см. рис. VII, XIII, XIV).
Все эти социальные категории являются к тому же часто лишь этапами одного и того же восхождения: богатый крестьянин станет родоначальником «господ», а те в свою очередь, возможно, родоначальниками дворян. С конца XV века первые собиратели земель рекрутируются главным образом среди этих мелких деревенских или местечковых капиталистов — купцов, нотариусов и ростовщиков, — игравших тогда в экономически обновленном обществе (все более и более подвластном денежному кумиру) роль, конечно, более скромную, чем крупные банковские и торговые авантюристы, но не менее эффективную, в сущности, роль фермента. Это были люди, которых обычно не мучили сомнения, но которые умели видеть ясно и далеко. Этот процесс был всеобщим и повторялся в каждой провинции: одно и то же упорство в покупке земель присуще и Жому Дедье, юристу из Олиуля (Ollioules), в Провансе, и сиру Пьеру Бобиссону, купцу из Плэзанса (Plaisance), в Монморильонэ (Montmorillonnais), и Пьеру Сесилю, советнику его величества Филиппа II в Дольском парламенте. Сеньоры последовали этому примеру с некоторым запозданием, притом они зачастую лишь продолжали дело своих рожденных в ротюре предков. Крупный земельный собственник Александр Мэрте, советник Дижонского парламента при Людовике XIV и сеньор Мино (Minot) в Бургундии, происходит от мелкого деревенского торговца, начавшего в XVI веке накоплять недвижимость в этих же местах. Родом из Кана или его окрестностей, семья Перротт де Кэрон владеет в 1666 году почти всеми крупными пашнями, расположенными целыми кусками вокруг деревни Бретвилль, лОргейез (Bretteville lOrgueilleuse). Члены этой семьи неизменно носили звание оруженосцев и ставили за своим родовым именем название сеньории: сеньоры де Сен-Лоран, де ла Гер, де Карданвилль, де Сен-Вигор, де ла Пигассьер. Но их дворянство насчитывало всего лишь два столетия, а состояние было создано, конечно, сначала благодаря торговле и должностям, а затем быстро укреплено солидными земельными приобретениями. С 1482 года Никола де Кэрон владел вблизи деревни полем, которое называлось тогда Grand clos; как сказано в описи, «названный огороженный участок перешел к нему от многих лиц как в результате покупки и обмена, так и другим путем»{111}. Часто, как это было в Мино с семейством Мэрте, ранг сеньории устанавливался для поместья лишь потом. За три года, с 1527 по 1529, генеральный прокурор Бургундского парламента заключил двадцать две купчие с десятью различными собственниками и таким образом создал свой домен Ла Во (La Vault;, площадь которого достигала 60 га, после чего он стал здесь собственником части сеньориальных прав и правосудия{112}.
В XVII и XVIII веках традиции этих земельных приобретений следуют и семьи высшей буржуазии. Она проникает и в дворянские семьи. Для разбогатевшего купца присоединить луга к пашням и виноградники к лесу — это обеспечить состояние потомству на более прочных основах, чем случайности торговли. «Семьи, — пишет Кольбер, — могут удерживаться в том же положении лишь благодаря солидному обзаведению земельными владениями». Это способствует также росту престижа семьи: обладание землей и сеньориальными правами, которые рано или поздно приходят вслед за ней, вызывает уважение и подготавливает получение дворянского звания. Для настоящего дворянина это значит защитить себя от непредвиденных случайностей, возможных при взимании повинностей. Наконец, для всех, кто имел какие-нибудь деньги, — для дворянства старого и нового происхождения или для простых ротюрье — в XVII веке появился еще новый довод в пользу земельных приобретений: почти полное отсутствие возможности прибыльного и надежного помещения капитала в другом месте. Поля покупали, как покупали впоследствии государственные ренты, железнодорожные облигации или нефтяные акции. Это дело требовало длительного времени! Экскому адвокату Антуану де Крозу потребовалась целая или почти целая жизнь, чтобы восстановить для себя сеньорию Линсель (Lincel), раздробленную между столькими лицами, что первый приобретенный им у несостоятельного должника участок составлял лишь одну сорок восьмую ее часть; сеньорам де Лантене (Lantenay), в Бургундии, потребовалось 75 лет, чтобы составить из многих клочков участок, получивший с тех пор характерное название Большого Куска; 161 год ушел на то, чтобы собрать в своих руках землю, на которой они в конце концов воздвигли свой замок. Но, как видно, труды отнюдь не пропали даром.
В некоторых областях эта концентрация земель зашла достаточно далеко, чтобы изменить само размещение людей на земле. Там, где преобладали крупные деревни, земли были слишком обширны и число жителей слишком значительно, чтобы один владелец мог заменить это множество земледельцев. Напротив, в областях огороженных полей Центра и, быть может, Бретани, где населенные пункты были гораздо мельче, а раздробление земель менее резко выражено, в зонах недавней распашки, где поднимавшие целину люди поселялись маленькими деревушками, удачливый собственник мог вполне захватить постепенно всю округу. Не раз вместо прежней горсточки домов в области Монморильон (Mont-morillon), в Лимузене, на холмах области Монбельяр (Montb?liard) возникала стоящая в одиночестве большая ферма, вокруг которой группировались поля{113}. Укрупнение земельных владений, осуществленное при старом порядке буржуазией и дворянством, вызвало новый прогресс распыления населения.
Старые сеньориальные домены там, где они еще частично существовали, могли послужить лишь исходным пунктом для восстановления домениальных земель, которые в значительной степени превосходили их. кое-где в результате обменных операций удалось осуществить удачное округление земель, но, само собой разумеется, объединение парцелл было в основном достигнуто за счет покупок. Почему же многие мелкие крестьяне были вынуждены продать отцовские поля? Почему они оказались столь стесненными в средствах?
Иногда их нужда была вызвана каким-либо неожиданным событием, например войной. Показательно, что в Бургундии конца XVII века деревни, насчитывавшие наименьшее количество наследственных держателей, были именно теми поселениями, которые претерпели в течение столетия наиболее сильные опустошения в результате вторжений и сражений. Некоторые прежние жители покинули их и никогда больше не вернулись; их земля, ставшая выморочным имуществом, досталась сеньору, который, будучи более дальновидным, чем его предшественники после Столетней войны, и находясь в более благоприятных экономических условиях, поостерегся вновь раздать ее в качестве наследственных держаний; он сохранил ее для себя или же, если считал необходимым сдать ее в аренду, заключал договор на определенный срок. Однако многие цензитарии остались на месте или вернулись, но, не имея кредита, подыхая с голоду и зачастую обремененные долгами, они вынуждены были продавать свои земли по низкой цене.
Однако для того, чтобы сельские массы оказались в безвыходном финансовом положении, вовсе не обязательны были неожиданные происшествия. Для этого было вполне достаточно трудностей приспособления к новой экономической жизни. Прошли те времена, когда мелкий производитель — худо ли, хорошо ли (скорее худо, чем хорошо) — мог и умел жить за счет своего хозяйства. Отныне приходилось без конца заглядывать в кошелек: платить налоговому сборщику; платить агенту государства (причем потребности последнего в результате экономической революции увеличились в сотни раз); платить агенту сеньора, который, так же как государство, увеличил свои притязания в соответствии с требованиями эпохи; платить купцу, ибо; согласно жизненным привычкам, укоренившимся даже среди самых обездоленных людей, нельзя было отныне отказываться от покупки некоторых товаров или продуктов. Конечно, под рукой были плоды земли, часть которых можно было продать, по крайней мере в хорошие годы. Но продать — это еще не все. Чтобы извлечь из этого некоторую выгоду, надо совершить продажу в благоприятный момент, следовательно, надо уметь выжидать и предвидеть, а это зависит от наличия запасов и от склада ума. Но у мелкого крестьянина не было ни избытка капиталов, ни умения взвешивать конъюнктуру. В XVI–XVIII веках были созданы значительные состояния благодаря торговле зерном. Обладатели этих состояний были чаще всего купцами, хлебными торговцами (blatiers), иногда также крупными крестьянами, трактирщиками, предпринимателями различных перевозок. «Средний» деревенский житель выиграл от этого гораздо меньше. Ощущавшаяся столькими деревенскими жителями необходимость достать любой ценой наличные деньги нашла свое выражение (при старом порядке во многих районах) в том рвении, с которым они добивались получить работу на дому, чтобы в форме заработной платы иметь какие-то добавочные средства. Еще чаще они брали взаймы, само собой разумеется, под очень обременительные проценты. Сельскохозяйственный кредит не был ни организован, ни предусмотрен. Зато изобретательность денежных воротил была беспредельной: ссуды деньгами, ссуды хлебом, ссуды скотом под залог земли или будущего урожая, часто (особенно в XVI веке в силу старинных запретов, еще лежавших на взимании процентов) скрытые под маской совершенно безобидных контрактов. Все эти хитроумные и разнообразные комбинации имели один результат — еще более тяжелое обременение должника. Раз попав в долговую кабалу, будучи не в состоянии удовлетворить сразу требования чиновника государственного фиска, сеньориального агента и деревенского ростовщика, крестьянин, если даже ему удавалось избежать наложения ареста на имущество или продажи «по приговору», вынужден был все же в конце концов продать по своей воле несколько кусков полей, виноградников или лугов. Часто в роли покупателя выступал сам заимодавец, бывший в то же время перекупщиком земель — «посредником» (moyenneur), как говорили в Пуату в XVI веке, и ростовщиком; возможно, что с самого начала, когда он согласился предоставить заем, он рассчитывал именно на это. Он намеревался либо сохранить землю за собой и превратиться в свою очередь в земельного собственника (первый шаг по дороге, ведущей к социальному престижу и дворянству), либо выгодно перепродать ее какому-нибудь более богатому буржуа или дворянину. В другом случае продавец, нуждаясь в деньгах, с самого начала обращается к крупному купцу или к своему собственному сеньору. Все эти люди, разумеется, не покупают наобум; они знают цену «хорошо отграниченным» землям, по возможности смежным «с огороженным участком при доме»{114} или, во всяком случае, состоящим из небольшого количества крупных цельных кусков. В основе возрождения крупных хозяйств, в основе стольких прекрасных доменов, возникающих и растущих в то время в сельских местностях, лежит прежде всего (как это, несомненно, раскроют кропотливые исследования, которые придется со временем предпринять для всех провинций) долгий и тяжелый кризис кредита в финансировании крестьянской жизни[111].
Конечно, в разных районах интенсивность движения была различной. Пока что мы можем лишь смутно представить себе некоторые из этих расхождений и притом только в том случае, если будем рассматривать лишь завершающий этап, то есть примерно конец XVIII века{115}.[112] Распределение «собственности» (наследственных держаний, аллодов или фьефов, эксплуатируемых либо непосредственно, либо в форме временной аренды) между различными социальными классами в разных провинциях было крайне разнообразно. В Камбрези и Лаоннэ церквам удалось сохранить или, что более вероятно, восстановить обширные домены; в Тулузской области они действовали не столь успешно или затратили на — это значительно меньше усилий; на большой части бокажей запада они потерпели полную неудачу или же вовсе не пытались добиться этого. В Камбрези буржуазия имела лишь самую малость земли; в приморской Фландрии она прибрала к рукам половину земель; вокруг Тулузы, крупного торгового и чиновничьего города, буржуазия вместе с дворянством (многие дворянские семьи тоже, вероятно, были буржуазного происхождения) владела значительным большинством земель. Несомненно, что последствия этих контрастов дают себя чувствовать еще и в наши дни: в результате продажи национальных имуществ во время революции многие имения получили новых владельцев, но они подверглись довольно незначительному раздроблению (рис. XV). Значительные размеры крупной собственности на пикардийской равнине, преобладание мелкой крестьянской собственности в нормандских бокажах или в бассейне Уазы — все это явления сегодняшнего или вчерашнего дня, ключ к которым надо, конечно, искать в превратностях поземельного восстановления после Столетней войны. К сожалению, еще нет точных исследований, а только они одни позволили бы прочно соединить настоящее с прошлым.
Как организует свое хозяйство новый владелец земли, дворянин или буржуа, не желающий быть только наследственным рантье? Некоторые из них, не колеблясь, эксплуатировали землю сами с помощью слуг (valets). Крупная перемена в нравах! Средневековый сеньор, за исключением сеньоров юга, всегда был сельским жителем в том смысле, что он предпочитал жить вне города, но он не заботился о своих полях. Конечно, сир дю Фейель (Fayel), как свидетельствует один поэт XIII века, отправляется рано утром «осматривать свои хлеба, свои земли». Всегда приятно созерцать нежную зелень молодых побегов или золото колосьев — прекрасные вещи, которые приносят славные звонкие экю! Но сеньоры не руководили обработкой земли. Заботиться о поступлении повинностей, отправлять правосудие, строить — вот наряду с войной, политикой, охотой и благородными или веселыми рассказами занятия и развлечения владельцев замков. Если в каком-нибудь анекдоте выведен на сцену рыцарь-земледелец, ясно, что это человек разорившийся. В начале XII века архиепископ дольский Бодри де Бургейль, хороший гуманист, читавший, конечно, «Георгики» находил, как рассказывают нам, удовольствие в том, что приказывал расчищать болота в своем присутствии, — мимолетная фантазия, так как затем он роздал эту землю в вечные держания{116}. Напротив, в XVI веке и в жизни, и в литературе появляется новый тип — сельский дворянин. Вот, например (во второй половине столетия), сир де Губервилль из Нормандии, дворянин по своему положению и образу жизни, но буржуазно-чиновничьего происхождения. Не довольствуясь обширной перепиской со своими управляющими, он сам продает своих быков, наблюдает за сооружением плотин и изгородей, за рытьем канав и лично «ведет всех здешних парней» очищать от камней свои самые каменистые поля. Дамы буржуазного или дворянского происхождения также принимаются за работу. В XVI веке в Иль-де-Франсе мадемуазель Пуаньян, жена одного королевского советника, руководила косцами и сборщиками винограда; в ее присутствии унавоживали земли. В XVII веке в Провансе графиня де Рошфор в отсутствие мужа приказала насадить виноградные лозы, наблюдала за молотьбой и за ссыпкой зерна в амбары. В 1611 году в Артуа было официально констатировано расширение непосредственной эксплуатации{117}.
Нет ничего выгоднее, чем вести хозяйство самому, но если это делается разумно. А это предполагает постоянное жительство на одном месте. Равным образом и при сдаче земли в аренду, полностью или частично, сеньор должен был жить в деревне, если хотел обеспечить себе значительные доходы; это необходимо для того, чтобы контролировать арендаторов или испольщиков, использовать на месте часть продуктов и руководить продажей другой части. «Я извлекаю больше дохода из моих земель, чем вы получаете из Бурбильи (Bourbilly), — писал Бюсси-Рабютэн[113] мадам де Севинье, — потому что я нахожусь на месте, а вы далеко… Устройте так, чтобы вас сослали: это не так трудно, как кажется».
Но ссылка в конце концов была отчаянным выходом. Кроме того, многие крупные землевладельцы, дворяне или буржуа, не имели ни вкуса, ни досуга для деревенской жизни, не говоря уже о том, что богачи имели обычно слишком много земель, к тому же находившихся в разных местах, чтобы иметь возможность лично управлять всеми ими. Тогда приходилось прибегать к аренде, разумеется временной. Наследственное держание окончательно скомпрометировало себя в глазах землевладельцев. Были возможны два метода: раздробить крупное поместье на множество мелких хозяйств, каждое из которых отдавалось отдельному съемщику, или же передать его целиком одному-единственному арендатору. Последний обычно, если речь шла о сеньориальном домене, был в то же время, согласно распространившейся с XIII века практике, откупщиком различных лежавших на держателях повинностей и поборов. Два метода, но и два социальных типа. Мелкий съемщик — это крестьянин, зачастую имеющий, помимо своей фермы, еще и держание. Его хозяйство требует от него лишь незначительных вложений. Именно потому, что у него мало денег в сундуке и нет возможности их достать, арендную плату с него, во многих провинциях требуют целиком или частично зерном. Напротив, крупный арендатор, которому нужен относительно значительный оборотный капитал, который должен уметь продавать и рассчитывать, который должен одновременно управлять и сложным предприятием и, по доверенности, самой сеньорией, является в своей сфере влиятельным лицом; по своей экономической функции он капиталист, а по своему образу жизни и складу ума — чаще всего буржуа. Мы располагаем списком арендаторов, которые следовали друг за другом с 1641 по 1758 год в сеньории и домене Томирей (Thomi-rey), в Отенуа[114]: двадцать один купец, один мясник, один, нотариус, один адвокат и один просто «буржуа». Все они были из самого Томирея или из окрестных городов или местечек и в той или иной мере все были родственниками между собой; исключение составляло лишь одно семейство местных земледельцев (заключившее два арендных договора), безусловно богатое и породнившееся с купеческими семьями{118}. По правде говоря, при рассмотрении этих титулов необходимо учитывать некоторую долю тщеславия; звание купца долгое время считалось более почетным, чем звание, земледельца. Многие из тех, кто именовал себя купцами, получали, вероятно, большую часть своих доходов от земли и не гнушались в случае надобности браться за плуг. Тем не менее их деятельность не ограничивалась обработкой земли, а их кругозор и честолюбие перерастали узкие деревенские рамки. Случалось, что богатому арендатору удавалось вытеснить своего господина. Когда в XVIII веке сельское хозяйство всей страны стало принимать все более и более капиталистический характер, многие собственники, считавшие до сих пор удобным раздроблять свои земли, приступили к «объединениям» ферм, что отвечало интересам нескольких крупных арендаторов и наносило ущерб множеству бедняков. В 1789 году наказы Северной Франции полны протестов массы крестьян против этой недавно распространившейся практики. Восстановление крупной собственности до тех пор сочетавшейся местами с практикой мелкого хозяйства, привело и во Франции, правда в этой скрытой форме и с запозданием, к настоящим эвикциям[115].
Но мелкие хозяйства (они неизбежно оказались в руках новых скупщиков — то ли потому, что те располагали лишь скромными средствами, то ли потому, что они вынуждены были раздроблять купленные ими земли) не прельщали капиталистических предпринимателей. Среди крестьян не всегда легко было найти даже мелкого арендатора, способного вложить хотя бы необходимые скромные средства. Наконец, совсем недавний опыг обесценения денег внушил многим собственникам, особенно в XVI веке и в первой половине XVII века, разумный страх перед денежными рентами, неизбежно остававшимися неизменными в течение некоторого срока, как бы короток он ни был. Отсюда чрезвычайное распространение арендных договоров из части урожая, главным образом из половины — то есть испольщина.