II. Уничтожение коллективных прав на луга{184}

II. Уничтожение коллективных прав на луга^{184}

Там, где царил еще мертвый пар, для владельца пахотного поля обычного типа, если только он не должен был, как в Провансе, защищаться против посягательств крупных скотоводов, было в конце концов неважно, будет его земля открыта после уборки урожая для скота всей общины или нет. Он терял при этом только немного соломы и сорняков, а получал (не считая обоюдности) навоз в результате прохода общего стада. Иначе обстояло дело с лугами. Уже издавна заметили, что почти повсюду траву можно было косить два раза в год. Но также почти везде эта отава, пожиравшаяся на корню общим стадом или же скашивавшаяся усилиями всей общины и в eie пользу, не доставалась собственнику. С большим неудовольствием следил он, как от него ускользало драгоценное сено, которое он охотно собрал бы сам для зимовки своего скота или же продал за добрую звонкую монету. Тем более, что это изъятие ничем не компенсировалось. Лугов было мало, и они были сосредоточены в немногих руках; многие жители, извлекавшие выгоду из коллективного сервитута на чужую траву, ничего взамен этого не давали.

А недовольство хозяев лугов было опасным, ибо в большинстве случаев это были влиятельные лица: сеньоры, которые во время ликвидации доменов уступили свои пашни, но сохранили за собой пастбища, и собиратели всякого рода, которые позднее скупили эти пастбища. Более способные, чем сельские общины, навязать, даже незаконно, свою волю, менее склонные бояться наказаний, они давно уже стремились либо вовсе избавиться от обязательного выпаса, либо по крайней мере разрешать его только после второго укоса. Они охотно защищали свою траву хорошими и крепкими барьерами. Уже с XIII века по этому поводу возникали многочисленные процессы между ними и жителями. Их усилия вовсе не были безуспешны. Если им удавалось на протяжении многих лет подряд запретить общественному стаду — совсем или по крайней мере до второго укоса — доступ в их владения, злоупотребление приобретало силу давности, и судам не оставалось ничего другого, как считать это законом. Впрочем, с XVI века судьи проявили в этом отношении большую снисходительность, доходя в Шампани до признания достаточным трехлетнего срока давности и создавая, подобно парламентам Дижона и Руана, судебную практику, благоприятную для этого рода огораживаний и изъятий, если только они не были юридически абсолютно невозможны^{185}. В других местах списки повинностей, акт признания и договор давали сеньору возможность заставить своих подданных признать привилегию домениальной травы^{186}. Постепенно возникло три вида лугов: одни были закрыты все время; другие (pr?s gaigneaux, pr?s de revivre, их было больше), лишенные постоянных оград, открывались все же для выпаса, но только после второго покоса; наконец, те (наиболее многочисленные), которые продолжали подчиняться древнему сервитуту со всей строгостью. Равновесие местных сил определяло размеры тех или иных видов лугов. Ибо обычно крестьяне не подчинялись этому без сопротивления. Разве в силу традиций, которые восходили к самому отдаленному прошлому и приобрели в конце концов чуть ли не моральный оттенок, не считалась трава в значительно большей степени, чем какой-либо другой продукт, общим достоянием? «От сотворения мира и до настоящего времени, — гласил в 1789 году один лотарингский наказ, — второй урожай травы принадлежит общинам».

Но настал момент, когда в спор вступили более высокие власти. Разбазаривание отавы в результате общего пользования, особенно в том случае, когда первый укос был плохим, беспокоило власти, ответственные за общее состояние экономики области: губернаторов, интендантов, парламенты. Тем более, что оно затрагивало, особенно вблизи границ, один весьма чувствительный пункт — интересы королевской кавалерии, крупной потребительницы фуража. Постепенно, начиная с XVI века и все чаще в XVII веке, вошло в привычку при слишком сырой или слишком сухой весне издавать ордонансы, которые предписывали или разрешали оставлять в пострадавшем районе про запас второй укос, целиком или частично. Сначала это делалось очень осторожно и лишь в тех случаях, когда эти меры были действительно необходимы. Однако постепенно это вошло в привычку. Парламенты, претендовавшие во многих провинциях на право осуществлять эти функции сельской полиции, были склонны защищать права собственников. Интенданты, вначале склонные покровительствовать общинам, испытали на себе начиная с середины XVIII столетия влияние новых экономических доктрин, охотно жертвовавших интересами мелкого люда и правами общин ради потребностей производства. В 1682 году была сделана попытка полностью уничтожить обязательный выпас на отаве в одной из провинций, наиболее подверженных военной опасности, в Эльзасе. Это постановление осталось почти мертвой буквой, так как оно было преждевременным, встретило сопротивление общин и мало соблюдалось судами. Но в XVIII веке в значительной части королевства эдикты и постановления, в принципе всегда чрезвычайные и действительные только в данном году, при малейшем предлоге, а то и вовсе без него стали следовать друг за другом через все более и более короткие промежутки; по крайней мере в двух провинциях (в Беарне — в начале столетия и во Франш-Крнтэ — в конце) они издавались регулярно каждый год. «Мелкий люд» деревень протестовал, и довольно ожесточенно, но в общем безуспешно. Но это не обеспечило полностью победы индивидуальной собственности. В теории охрана отавы была легким делом. Но кому это приносило выгоду? Здесь начинались трудности. Многие претенденты заявляли о своих правах; разумеется, это были собственники. Но были также и общины, способные предпринять на свой собственный счет сбор и распределение или продажу сена. Среди них самих отнюдь не было единодушия. Их интересы противостояли интересам собственников лугов, составлявших незначительное меньшинство. Но среди жителей, совсем не имевших пастбищ, встречались как земледельцы (laboureurs), так и батраки; различные способы раздела могли благоприятствовать либо одним, либо другим. Наконец, над крестьянами возвышался сеньор, обычно собственник лугов, обладавший довольно часто привилегиями: пастбищными правами, вроде права на «отдельное стадо» (troupeau ? part) или на «сухую траву» (herbes mortes), которые, утратив свою ценность в результате наложенного на отаву запрета, должны были быть компенсированы (в Лотарингии в форме взимания третьей части всех общинных доходов). Как не поколебаться перед лицом стольких противоположных требований, отражавших сложное общество, опутанное множеством пережитков? Такой парламент, как Мецский, постоянно колебался между самыми различными концепциями. В других местах судебная практика стабилизовалась, но, в зависимости от провинций, в самых разнообразных направлениях. Там, где, как во Франш-Контэ и в Беарне, помимо ставшего ежегодным запрета, осуществлялась практика, отдававшая всю отаву собственнику, исчез окончательно всякий след древнего общинного сервитута. В других местах, например в Бургундии или в Лотарингии, этот сервитут не совсем исчез, ибо обязательный выпас на отаве еще осуществлялся в некоторые годы; в другие же годы собственники, лишившие общее стадо корма, возмещали этот ущерб общинам, полностью или частично, но в другой форме. Но так как раздел сена производился обычно пропорционально числу голов скота, принадлежавшего отдельному земледельцу, то батраки, будущие жертвы агротехнического переворота, во всяком случае, много теряли от этих перемен. Старые общинные привычки пользования лугами постепенно исчезали в результате незаметного их подтачивания. Это происходило разными путями, но не путем общей реформы.