1. Ирак и Иран

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Ирак и Иран

Период этот открывает величайшая фигура в мусульманской религиозной мысли. Ал-Газали (1059—1111), сделав блестящую карьеру в Нишапуре и Багдаде, вне-{83}запно отказался от профессорского звания и на десять лет удалился из мира. Сам он писал, что его ум не устоял перед скептицизмом и он почувствовал, что необходимо восстановить утраченную веру. Его не удовлетворили схоластическая теология, философия и шиитские учения. В конце концов он обратился к суфизму, и тут свет озарил его. Вернувшись в родной город, он провел остаток дней со своими учениками, предаваясь познанию и созерцанию.

Его литературная деятельность началась еще в то время, когда он был профессором в Багдаде; он написал несколько трактатов в обычном богословском духе, в том числе одно полемическое сочинение против крайних шиитов и другое, под названием «Опровержение философов», где он выступает против абсолютного применения разума в богословии. Однако эпоху в исламе составил ряд сочинений, написанных им после его обращения к суфийским взглядам. Его целью было внедрить ведущие принципы суфийской жизни в ортодоксальную теологию, чтобы восстановить равновесие, утраченное чрезмерно схоластической аш?аритской школой, и заменить субъективным религиозным опытом «системы и классификации, слова и доводы относительно слов». В «Избавляющем от ошибок» (Мункиз) он поясняет при помощи собственного опыта основы своей веры, которая была подробно изложена в его главном труде Ихйа ?улум ад-дин («Воскрешение религиозных наук»). Помимо этих образцовых произведений, он написал для всеобщего пользования несколько мелких благочестивых трактатов на арабском и персидском языках, причем некоторые из них по тону и содержанию поразительно сходны с евангелическими трактатами наших дней.

Ал-Газали был не столько оригинальным мыслителем, сколько человеком с яркой индивидуальностью. Его труд предназначался прежде всего для того, чтобы подкрепить ортодоксальную церковь моральной силой лучших элементов суфизма. Но при всем том он стоял намного выше своей эпохи и его выступление против этики схоластов оказалось слишком радикальным. Для последующих поколений он был лишь одним из многих богословов; Ихйа предали забвению, и только когда оно вновь было введено в обиход в конце восемнадцатого века, мусульманский мир начал осо-{84}знавать его значение. Длительное время ал-Газали привлекал к себе внимание европейских ученых, и, подобно своему великому противнику Ибн Рушду, он — одна из тех редких фигур, которым в Европе посвящена обширная литература.

Оценить революционный характер труда ал-Газали можно, сопоставив его с двумя знаменитыми богословами того времени. Аз-Замахшари из Хорезма (1075— 1144) принадлежал к филологической школе богословия; немногие книги пользовались большей известностью в европейской арабистике, чем его учебник грамматики (ал-Муфассал) и собрание кратких назидательных изречений в изысканной рифмованной прозе, под названием «Золотые ожерелья». Наряду с ним Фахр ад-Дин ар-Рази (1149—1209) был философом, энциклопедистом и одним из величайших гуманистов своего времени. Говорят, что он первым ввел систематическое расположение материала в своих сочинениях, которые охватывали самые различные предметы от философии и богословия до талисманов и астрологии. Однако оба они прославились главным образом своими комментариями к Корану, составление которых, по-видимому, было в то время весьма распространенным занятием.

«Всякого рода эрудированные люди,— говорит ас-Суйути,— принимались составлять комментарии, но каждый ограничивался одной определенной наукой. Ты понимаешь, что глаза грамматика ничего не видят, кроме грамматических конструкций и способов словоупотребления; историк не интересуется ничем, кроме повествовательных разделов, которые он пережевывает в мельчайших деталях, и рассказов древних, все равно, правдивы они или нет; законовед тянет свое бесконечное рассуждение о праве и сворачивает со своего пути лишь для того, чтобы извлечь доказательства законоположений из стихов, которые не имеют к этому ни малейшего касательства; а представитель интеллектуальных наук, в особенности имам Фахр ад-Дин, уснащает свои сочинения высказываниями греческих и мусульманских философов, выводя одно положение из другого, пока читатель не останавливается в растерянности перед несоответствием между выводом и исходным стихом; а один ученый богослов сказал об этом: „Тут есть все, что угодно, кроме комментария“». {85}

Хотя аз-Замахшари придерживался му?тазилитской ереси, его комментарий под названием «Открывающий» приобрел такую известность, что спустя столетие он был выпущен с сокращением нежелательных мест ал-Байдави (ум. в 1286 г.) и в таком виде по сей день не утратил популярности.

В области филологии и в собственно художественной литературе этого периода всех затмевает имя ал-Харири из Басры (1054—1122). Он получил обычное филологическое образование во все еще знаменитой школе родного города и стал мелким государственным служащим, а получив небольшое наследство, смог отдаться филологическим занятиям. Подобно многим людям своего сословия со времени Бади? аз-Замана, он легко овладел искусством садж?а, но, по-видимому, не писал ничего, достойного внимания, пока не прославился внезапно, опубликовав Макамат. Он откровенно подражал Бади? аз-Заману, заимствуя не только литературную форму, но даже mise en sc?ne [21] и образы рассказчиков: Абу Зайд из Саруджа у ал-Харири изображен точно таким же остроумным бродягой, как и Абу-л-Фатх из Александрии у ал-Хамадани. Об обстоятельствах, побудивших его сочинить свои Макамат, сам он рассказывает следующее:

«Абу Зайд из Саруджа был назойливый старый нищий, остроумный и красноречивый, который прибыл к нам в Басру и в один прекрасный день поднялся в мечети Бану Харам (квартал, в котором жил ал-Харири.— X. Г.), приветствовал людей и стал просить у них милостыню. Там присутствовали некоторые правители, мечеть была переполнена знатными людьми, и они были очарованы его красноречием, изяществом и прекрасным слогом его речи. Он рассказал о пленении его дочери греками, точно как я рассказал об этом в макаме, названной „Харамская“. В тот же вечер у меня собралось общество из достойнейших людей Басры, и я им рассказал о том, что видел и слышал от этого нищего, и об изящном стиле и остроумных намеках, которые он употребил для достижения своей цели. Затем присутствующие по очереди рассказали, как каждый из них тоже видел этого самого нищего в своей мечети при {86} ситуации, аналогичной той, которую наблюдал я, и слушал, как он произносил речь на другие темы и даже лучшую, чем услышанная мной, так как он обычно появлялся в каждой мечети, переменив свою одежду и внешний вид, и демонстрировал свою искусность в разнообразных ухищрениях. Все подивились тому, какие он предпринимал усилия ради достижения своей цели и как изобретательно и ловко изменял он свой внешний вид. Тогда я написал „Харамскую макаму“ и затем построил на ней остальные макамы» [22]*.

С самого начала Макамат ал-Харири считались несравненными. «Если бы он заявил, что они — чудо,— говорит один биограф,— то никто бы не стал опровергать это». Их ценят главным образом за литературные и языковые достоинства, но бесконечные ссылки на все отрасли знания и все стороны жизни сделали их памятником эрудиции. Однако они заняли особое место не только благодаря совершенству формы, языковому мастерству, бесконечным tours de force [23]** и нарочито хитроумным неясностям. У ал-Харири было много последователей, чьи лингвистические познания,— хотя, быть может, несколько меньшие, чем у него,— не уберегли их произведения от забвения. Но ал-Харири никогда не забывал, что макамы прежде всего должны быть веселыми и занимательными, и остроумие описаний и диалогов на каждой странице оттеняется изяществом и очарованием стихов, перемежающих серьезные рассуждения.

«Более семи столетий,— пишет Ченери,— его произведение почиталось наряду с Кораном как величайший памятник арабского языка. Современники и потомки соперничали в его восхвалении. Его Макамат комментировались с беспредельной ученостью и усердием и в Андалусии, и на берегах Аму-Дарьи. Оценить его изумительное красноречие, измерить глубину его познаний, понять его разнообразные и многочисленные намеки — всегда было высшей целью образованного человека не{87} только среди народов, говорящих по-арабски, но и везде, где арабский язык научно изучался».

Из других арабских сочинений, написанных на Востоке в течение этого периода, немногие представляют для нас сколько-нибудь значительный интерес. Языком поэзии постепенно становился персидский язык; только одна арабская ода, брюзгливая «Поэма чужестранцев с рифмой на Л» ат-Тугра’и (ум. ок. 1121 г.), вошла в историю литературы, вероятно, не столько благодаря своим высоким достоинствам, сколько благодаря тому, что автор остроумно дал ей название, похожее на название знаменитой оды аш-Шанфары. Даже история мало чем может похвастаться, кроме биографии последнего султана Хорезма, написанной в 1241 г. его секретарем ан-Насави. Среди писателей выделяются только двое, один из которых грек.

Богослов и философ аш-Шахрастани (1086—1153), вероятно вдохновленный трудом Ибн Хазма, написал подобную же «Книгу религиозных и философских сект». В арабской литературе мало сочинений, которые внушили бы большее уважение к средневековой мусульманской науке, чем это произведение. Аш-Шахрастани обладал прекрасным вкусом и редкой терпимостью; его интерес к философским ересям был непостижим для современников. Его книга содержит сведения не только о мусульманских сектах и философских школах, но также о различных иудейских шкалах и христианских церквях, о греческих философах начиная с Фалеса, об отцах христианской церкви и даже индийских религиозно-философских системах. Будучи сам строгим ортодоксом, он излагает доводы и воззрения даже самых еретических школ с замечательной беспристрастностью, лишь иногда вставляя колкое замечание, изложив какое-нибудь совсем уж неприемлемое или не заслуживающее внимания учение.

Йакут (ок. 1179—1229) относится к числу наиболее способных арабских компиляторов. Анатолийский грек по рождению, он мальчиком был уведен в рабство, получил мусульманское воспитание и служил у своего хозяина, багдадского купца, разъездным торговцем, благодаря чему совершил несколько путешествий в Сирию, Иран и на берега Персидского залива. Когда ему удалось получить свободу, он стал зарабатывать на жизнь {88} перепиской и продажей рукописей, а потом отправился в Мерв, прельщенный его великолепными библиотеками. В 1220 г., спасаясь от монголов, он бежал с востока и добрался до Мосула, терпя крайнюю нужду; там он снова принялся за работу и в конце концов перебрался в Алеппо. Его «Географический словарь», или справочник, является не только самым значительным в своем роде географическим произведением на арабском языке, но содержит краткие исторические заметки о провинциях и важнейших городах, а также биографические сведения о людях, чья деятельность была с ними связана. Такой труд при всей своей познавательной ценности неизбежно должен отличаться некоторой сухостью, и все же Йакут придает ему поразительную живость, приводя то анекдот, то отрывок из какой-нибудь поэмы, либо описание красот природы, либо какую-нибудь личную или литературную реминисценцию.

В таком же духе написан и его «Словарь литераторов» (Иршад), который был найден совсем недавно благодаря усилиям европейских ученых, хотя и почитался, по-видимому, современниками выше других произведений Йакута. Для истории арабской литературы это — труд первостепенной важности, и, как можно видеть из цитированных выше выдержек про ал-Бируни, ал-Харири и других, он изобилует интересными сведениями и цитатами. В свой биографический очерк о Йакуте Ибн Халликан включил его длинное (и для западного вкуса слишком изысканное) письмо к его покровителю в Алеппо, где Йакут описывает свою жизнь в Хорасане и свои злоключения после монгольского нашествия; оно представляет интерес как образец позднего персидско-арабского эпистолярного стиля.