28. Украина до национализма

28. Украина до национализма

Итак, подытожим исторические телодвижения древних украинцев и заметим следующее.

Искать очевидные украинские корни до появления письменных свидетельств о ранних славянах — дело бессмысленное. Поскольку до появления «письменной истории» совместить археологию и языкознание практически невозможно, то выяснить этничность древних культур крайне сложно (и не ясно, нужно ли так этого вожделеть). Преемственность археологических культур І тысячелетия «до» — І тысячелетия «после» заметна специалистам, но непонятно, какая из них какие позиции занимала в процессе распада на славян и балтов (с рубежа нашей эры), кто к ним еще примешивался (а желающих было много), как они себя называли и прочее.

Украинцы — это славяне, и мы можем их «искать» лишь по мере становления славянского ареала и его характерных частей. Данные физической антропологии говорят о том, что доминирующий антропологический тип в Среднем Поднепровье мало менялся на протяжении исторического периода; если говорить о Волыни — то это вообще архаичный «палеоевропейский тип». То есть «коренное население» жило здесь очень давно, но в языковом отношении, политическом подчинении, идентичности было более чем запутанно, «обогащено» генофондом и жаргоном всех, проходящих через украинские земли. Ясно лишь, что те люди, которые потом стали славянами, стали ими не сразу, а достаточно долго жили в будущем славянском ареале до формирования праславянского языка. Понятиями «отдельности украинского народа» тогда очевидно не мыслили, сообщества людей еще очень долго были явно меньшими по размеру.

Образование древнерусского государства под действием внешней силы (хазары, варяги) стимулировало процесс консолидации элиты и создания общей элитарной культуры и распространения после крещения православной религии на восточноевропейском пространстве. Но мы не можем судить о том, что обычные обитатели этого государства ощущали какую-то общность, кроме религиозной (да и то не сразу). Русь была конгломератом земель, объединенным общей правящей династией, члены которой оседали «на местах» или мигрировали по семейным владениям. Русь вызревала в перспективно более локальные, но более крепкие государственные образования, явившиеся результатом местных традиций, ресурсов и успеха созидательности князей. Ее ожидала судьба франкского государства — распад на потенциально более живучие составляющие.

Порог новой эпохи

Иван Котляревский (1769–1838). Написав свою поэму «Энеида» (издана в 1798) на разговорном народном языке, он не знал, что совершил революцию в украинской культуре и дал путевку в жизнь современному украинскому литературному языку. Российской культуре он поспособствовал участием в выкупе из крепостных актера Щепкина. Что бы там сам себе не думал Котляревский, вполне лояльный и успешный подданный Российской империи, эпоху современного украинского национализма открыл именно он.

Про древнерусскую народность мы можем забыть как про изобретение советских кабинетных книжников. Она включала в себя максимум 10 % от тех, кто жил на русском пространстве. Остальные были нерусские — они были местные. Малочисленная элита действовала на пестром этническом пространстве и в обширной системе международных отношений с дальними и близкими соседями. Племенные сознания умирали медленно, а замещались земельными (тоже локальными), и процесс интеграции мог охватить лишь ограниченные территории. Этническое пространство тогдашней Европы могло вынести практически любые государственные образования (Чехия иногда простиралась до Адриатики, Венгрия перехлестывала через Карпаты и в Польшу), поскольку власти и народ обитали в разных реальностях: одни рождены править и думать о «своих пределах», другие просто себе жили, снося всех власть предержащих.

Даже в конце XVIII — начале ХІХ в. Русь-Украина представляла собой вполне самодостаточное, но четко не ограниченное пространство, активность жителей которого зависела прежде всего от внешних обстоятельств: захватов, войн, конфликтов. Жизнь более-менее спокойно, несмотря на разрушительное относительно городов и убийственное относительно княжеских дружин монгольское нашествие, перетекала из древнерусских княжеств в практически те же самые княжества литовско-русского государства, а потом — и в раннюю Речь Посполитую. «Клапаном» для более активного и анархического национального элемента с конца XV в. стало казачество, концентрировавшееся на степной границе.

Учитывая последующую доказательную украинскость украинцев в ХІХ в. (когда составили карты языков, этнических территорий и номенклатуру народов) и отсутствие значимых миграций в (и из) украинских пределов в историческое время (то есть миграции происходили, но преимущественно в пределах все той же территории), можно предполагать, что семь «украинских» племен от белых хорватов до северян имели комплекс общих этнокультурных признаков, позволившие впоследствии им оказаться именно «украинцами», а не русскими, белорусами, поляками или словаками. Хотя степень лингвистической общности центральной группы славян (украинцев, белорусов, поляков, словаков) остается существенной и до сегодняшнего дня.

Этноним «русин» распространился на достаточно ограниченный ареал южной, юго-западной и западной Руси. На далеком северо-востоке жили «русские люди», ассимилировашие впоследствии «западнославянских» новгородцев и псковичей. Разница в местных говорах проявилась в существовании диалектов (прото)украинского языка, отличия между которыми все равно не разрушают языковой общности, поскольку будущий стандартный украинский язык формировался именно на их основе (литературный «книжный», не разговорно-бытовой, уже давненько существовал отдельно).

То, что раньше не получилось общей «народности» из «белорусов» и «украинцев», живших в одном Великом княжестве Литовском, а потом — в Речи Посполитой на протяжении 400 лет, свидетельствует об отсутствии у «белорусов» своей сепаратистской элиты (которая бы «сообщила» о существовании этих самых белорусов раньше, чем в ХІХ в.) — в отличие от казачества (его старшины) и православной шляхты у украинцев. Была также и неудача попытки Хмельницкого самостоятельно собрать «русские земли» — если бы гетман сумел это сделать, то получился бы большой «западнорусский народ».

Политические границы влияли на жизнь традиционного общества слабовато: локальные культуры и диалекты существовали, не особо обращая внимание на политическую карту своей эпохи. Поэтому «древнерусская народность» как не могла ни образоваться вне элиты, так и не могла разрушиться: просто существовали локальные сообщества людей, имевшие черты внешней этнической близости по языковому и культурному признаку. Политические границы были значимы для политических и интеллектуальных элит, формируя их представления, традиции, поле притязаний и возможностей. Попроще были границы конфессиональные — нам очевидны православная и униатско-католическая зоны, но и они не сыграли заметной роли в этнических процессах.

Представления о «народах» и «странах» были только у образованных людей и политических классов, которые могли проследить историческую преемственность и возвести исторически обоснованную идеологию в своей политической борьбе, но они тоже жили в области мифических представлений об этом самом прошлом. Католическая шляхта происходила, как она думала, «от сарматов», православная — «от роксолан», а казаки — «от хазар»… Не знакомые с результатами будущей этнографии, не пользуясь понятием «этническая нация», государи формировали с помощью фактора силы зоны своего политического и военного влияния — и поэтому «собирали» русские земли и литовские князья, и московские, и Богдан Хмельницкий. Политическое пространство притязаний последнего было ограничено православными землями Речи Посполитой, поэтому в случае его успеха белорусы могли бы «показачиться», а там и того хуже. Где казак — там «Украина», синоним казачества. А казачество было сначала военным сословием, а не народом — посему могло расширяться в некотором роде почти до бесконечности.

В общем, раскладывать по полочкам хаос этнических и политических процессов в старину — дело для сегодняшнего дня неблагодарное.

Смена элит в украинском ареале (вместо князей и шляхты — казаки), совпавшая с религиозным конфликтом, породила внутриэлитный и социальный конфликт, переросший в протонациональную форму: революция Хмельницкого. Его революция, повторюсь, имела изначально консервативный характер, и лишь комплекс социальных, военных и политических обстоятельств, харизма лидера, наличие идеологического полуфабриката «православного народа русского» породил из нее новую реальность гетманского государства, опирающегося на украинское сообщество, именуемое теми же поляками «Русь». Проблемой, развалившей тогда Речь Посполитую, стал религиозный конфликт, совпавший с пиком борьбы казачества за свои сословные привилегии и печальной неспособностью элиты Речи Посполитой пойти на компромисс[38]. В этой борьбе оживились представления о прошлом, которые подвели фундамент под последующий украинский национализм: «народ руський», «Великое княжество Руськое», «украино-руськая отчизна». Но все это было в арсенале представлений элиты, а не широких масс, которые больше беспокоились о личном и житейском, об узко-социальном или узко-конфессиональном и не мыслили такими масштабами.

Вполне объективный комплекс внешних угроз, неудачное геополитическое положение плюс отсутствие фортуны сделали это вполне украинское государство проблемным по причине нестабильности новой элиты, разрываемой своими противоречивыми ориентациями, вмешательством соседей и неуспешности созидания суверенитета в условиях гуманитарной катастрофы Руины.

В XVIII в. Гетманщина-Малороссия растворилась в «теле» России по ряду вполне объективных причин системного характера: значительно меньшего объема ресурсов, населения, мощи, контроля, своего технического, административного и военного отставания (правда, лишь уже с послепетровских времен), идейно-психологической неготовности элиты идти на жертвы ради собственной суверенности, что и делало в дальнейшем антироссийский сепаратизм делом и симпатией единиц.

Достижением Гетманщины стало своеобразное раздвоение: появление, с одной стороны, «малороссийского сознания» — местнического патриотизма, сочетающего в себе обрусение, стремление к российской карьере, некоторый интерес к родной старине, а с другой — утверждение «мазепинства», более просвещенной и радикальной версии протоукраинского политического сознания. С того времени и повелось, что идеологи и адепты идеи украинской независимости порой отличались более широким интеллектуальным и политическим кругозором (ибо видели украинскую ситуацию в более широком историческом контексте), а сторонники автономизма в пределах России — провинциализмом и политическим догматизмом, хотя могли взлететь до чиновничьих вершин Российской империи. Порою было проще и приятней начать мыслить категориями «великой России», нежели маленькой Малороссии.

Обе версии национального «политического духа» можно было использовать в новых реалиях приходящего ХІХ в., когда этнографически и лингвистически обнаружится «отдельный украинский народ» и возникнет национальная идеология, ориентированная на создание из народа нации. Украинская элита фактически осталась лишь в Левобережной Малороссии и активно ассимилировалась в российском дворянстве. Однако традиции шляхетских вольностей остались одними из любимых в просвещенной среде малороссов. Народ безмолвствовал, но оставался той вещью-в-себе, которая будет определена в ХІХ в. как украинская нация, простирающаяся от Карпат до Кубани. Ее только надо было «завести», разбудить.

Для скорого возникновения местного национализма, при вызревании европейской интеллектуальной моды на это идейное, культурное и политическое течение вполне хватало дремлющих до поры объективных факторов: этническая непохожесть украинцев на своих соседей (даже если они сами и не декларировали свою общность или отдельность), традиция государственности Руси и галицкого короля Данила, локальных княжеств времен Литвы, эпос и исторический опыт казачества, государственность Хмельницкого и договорный характер отношений гетманов с Россией. Любой вектор этих составляющих можно было развернуть и развить в уже современные национальные идеологические конструкции. Исторических и социальных ресурсов хватало на разнообразные перспективы.

И наконец, я добавлю кое-что из строк графа Алексея Константиновича Толстого (1817–1875), правнука Кирилла Разумовского, который хорошо умел отразить ностальгию малороссов ХІХ в.:

Ты помнишь ночь над спящею Украйной,

Когда седой вставал с болота пар,

Одет был мир и сумраком и тайной,

Блистал над степью искрами стожар,

И мнилось нам: через туман прозрачный

Несутся вновь Палей и Сагайдачный?…

Ты знаешь край, где Сейм печально воды

Меж берегов осиротелых льет,

Над ним дворца разрушенные своды,

Густой травой заросший вход,

Над дверью щит с гетманской булавою?..

Туда, туда стремлюся я душою!