Око за око

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Око за око

Мошко вернулся в Житомир, ликуя. Его сыновья теперь жили в столичном городе на законных основаниях. Они учились в престижнейшей медицинской академии. Обучались настоящей науке, не какому-нибудь там Талмуду, и жили среди настоящих христиан. Молодые люди ассистировали хирургам во время операций, служили санитарами в больницах, открывали кровь больным, ставили пиявки и выписывали рецепты. Летом 1824 г. братья получили диплом медицинского и ветеринарного врача. Как лица, состоящие на государственной службе, они были исключены из числа облагаемых налогом житомирских евреев, — по-видимому, последнее обстоятельство, все еще связывавшее их с чертой оседлости. Наконец они получили назначение: Дмитрий как частнопрактикующий лечащий врач был направлен в Санкт-Петербургскую полицию, а первым местом работы Александра с августа 1824 г. стала должность уездного врача в Смоленской губернии. Некоторое время спустя, благодаря хлопотам брата, он вернулся в столицу, где был зачислен, как и его брат, в штат столичной полиции на должность медицинского врача.

Как только сыновья закончили учебу, Мошко решил, что наступило время нанести последний удар по еврейской общине Староконстантинова. Он наконец придумал, как свести счеты со всеми теми, кто обвинил его в поджоге в далеком 1808 году.

Мошко прикинул, сколько он мог бы выручить в рублях за все разоренное в результате ареста имущество: погибший урожай цикория, непроданную водку, доход, который бы он мог получить со своего сожженного дома, — получилась астрономическая цифра: 15 100 рублей серебром и 4000 ассигнациями. Без сомнения, Мошко чудовищно преувеличивал, и не без задней мысли. Он надеялся таким образом доказать свою полезность, подчеркнуть свои деловые способности и выставить себя жертвой ужасающего произвола еврейской общины. Житомирский поверенный написал для Мошко заявление в суд, каковое и было переправлено затем в Сенат.

К этому времени Мошкины сыновья превратились в государственных служащих, свободно говорили по-русски и обзавелись связями в Санкт-Петербурге. Теперь, полагал Мошко, они помогут своему отцу из глубинки, все еще еврею черты оседлости, добиться в Сенате справедливости.

Чтобы никто не мог придраться к его столичным ходатаям, в 1826 г. Мошко обратился в Волынский губернский суд с просьбой пересмотреть его дело против собственного сына. В ответ на его прошение суд вынес окончательное решение о невиновности Абеля (Дмитрия), снял с него все обвинения, обязал Мошко заплатить дополнительные 25 руб. и закрыл дело. И хотя юридически конфликт вроде бы разрешился, в отношениях Дмитрия с отцом осталась некоторая напряженность. Возможно, поэтому Мошко прибег к помощи младшего сына, Александра. В том же году Александр подал начальству прошение позволить ему остаться в столице, поскольку в Сенате рассматривается дело на 35 000 руб., к которому он имеет непосредственное касательство. И хотя его прошение осталось без удовлетворения, из него следует, что Александр действительно предпринял кое-какие шаги, чтобы помочь отцу, и что Мошко знал, что может положиться на младшего сына.

В Сенате по получении жалобы Мошко затребовали из суда все бумаги по делу 1808 г. и пересмотрели двадцатилетней давности решение. Сенат подтвердил, что пожар произошел по причине возгорания в доме Тиманицкого, что Бланк невиновен и не должен был сидеть в тюрьме. Но что самое главное — Сенат постановил, что 22 обвинителя Мошко обязаны теперь возместить ему все его убытки. Однако новоград-волынский суд, получив этот вердикт, не торопился призвать к ответу обидчиков Бланка. Поскольку местные власти тянули с этим делом, обеспокоенный Бланк направил жалобу на судебное делопроизводство самому Николаю I. Царь поддержал Бланка, утвердил решение Сената и потребовал немедленного исполнения законного решения.

Отступать было некуда. В 1827 г. новоград-волынский судебный исполнитель нехотя отдал распоряжение арестовать 11 человек. Поскольку пересматривалось дело двадцатилетней давности, среди арестованных оказались не сами обвинители, а их родственники, близкие и дальние. Многие из них знать не знали о пожаре 1808 г. и слыхом не слыхивали, кто такой Мошко Бланк. Кроме того, никто из них даже близко не мог собрать требуемую к уплате сумму. Однако монаршую волю требовалось исполнить, ведь скандалист Бланк не впервые обращался к высочайшей власти; он вполне мог обратиться вновь, если не принять соответствующих мер на местах.

Волынский губернатор отдал распоряжение распродать с торгов недвижимое имущество 11 арестованных. Чиновники описали имущество, местная газета поместила объявление о дате торгов. С молотка должны были пойти несколько домов стоимостью в 1500–4000 руб. с подвалами и деревянными и каменными пристройками. Предвкушая барыш, Бланк уже потирал руки, но он недооценил своих соотечественников.[38]

Начальство могло отдать приказ продать с торгов еврейское имущество, но оно не могло в приказном порядке заставить его купить. На торги никто не пришел. Староконстантиновские евреи, как и евреи близлежащих местечек, всегда готовые приценяться и торговаться, отлично понимали, что эти торги — чистый грабеж, а никакой не акт справедливости. Назначили новую дату распродажи, снова опубликовали объявление в местной газете, и снова никто не пришел. Местное начальство было, по-видимому, в таком же положении, как и местные евреи: оно искало и нашло способ исполнить высочайшее предписание — и одновременно уйти от его исполнения.

Мошко забрасывал суд жалобами, требуя принудительной распродажи описанного имущества. Он жаловался на староконстантиновских евреев в Волынский губернский суд, на волынский суд — губернатору, на губернатора — в Сенат и на Сенат — царю. Четыре года спустя, в ответ на нескончаемый поток его жалоб, Государственный совет принял новое решение о продаже домов Аарона Шапиро, Дувида Рубинштейна, Нафтулы Лисянского, Лейзера Ратенберга и других. Николай снова одобрил решение и повелел местным властям принять энергичные меры к исполнению.

В это время Бланков постигло новое несчастье: трагически погиб старший сын Дмитрий. Летом 1831 г. в Санкт Петербурге вспыхнула эпидемия холеры, унесшая жизнь около 5000 человек. Подозревая врачей и подстегиваемые ксенофобскими предрассудками, взбунтовавшиеся питерские толпы атаковали больничный медицинский персонал, повинный, с точки зрения простых обывателей, в высокой смертности среди жителей города. В конце июня озверевшие городские элементы устроили настоящий погром в столичных клиниках. Они разоряли лаборатории, били лабораторные колбы и реторты, разрушали подсобные помещения, выкидывали из окон врачей и санитаров. Из окна третьего этажа Центральной холерной больницы выбросили Дмитрия Бланка. Полиция была бессильна помочь. Только личное вмешательство Николая и введенные в город батальоны регулярной армии позволили подавить бунт. Однако врачи погибли.

По-видимому, в конце августа печальные новости достигли Житомира. Мошко был глубоко потрясен: убийство сына нанесло сокрушительный удар по его наивной вере в успех еврейской ассимиляции, в спасительную роль православия и во всесилие имперской власти. Мирьям, страдающая угрызениями совести, корила Мошко на чем свет стоит. С ее точки зрения, происшедшее было Божьей карой за стремление Мошко сделать из детей выкрестов. Овдовевшая Малка Потца, бывшая, скорее всего, в дружеских отношениях с Мирьям после отъезда Абеля в Санкт-Петербург, теперь имела достаточно причин излить свой гнев на Мошко. Легко себе представить, через что прошла эта семья.[39]

Впрочем, жизнь доставляла и утешения. В 1831 г., пять лет спустя после пересмотра дела о пожаре, торги, наконец, состоялись. И хотя удалось выручить с торгов всего ничего — какие-то жалкие 727 руб. 42 коп. (как далека была эта сумма от материальных упований Мошко!), все-таки это была победа. То немногое, что удалось получить, Мошко вместе с дочерью Любовью, которая к тому времени также осела в Житомире, пустил в рост, что было необычным занятием для еврея черты оседлости. Ростовщиком Мошко оказался напористым, грубым и рисковым. В середине 30-х гг. он вложил часть дохода в житомирскую кирпичную фабрику, которой он владел вместе с Дувидом и Габриэлем Розенблитами.

Казалось, его жизнь наладилась. И все же он потратил еще целых 10 лет на то, чтоб окончательно уничтожить своих староконстантиновских обидчиков. Как человек мстительный, он не удовлетворился недвижимым имуществом 22 бывших староконстантиновских обвинителей — он продолжал предъявлять претензии на что только можно было урвать у их наследников, включая частные дома, амбары, магазинчики, торговые лавки и полуподвалы. В 1836 г., спустя почти 30 лет после пожара 1808 г., он предъявил права — все по тому же сенатскому решению — на один из каменных домов и два каменных магазина, принадлежавших Шмуэлю Тороповскому, который имел несчастье состоять в родстве с одним из 22 бланковских обвинителей и который нашел в себе силы пожаловаться губернским властям на произвол Мошко Бланка.[40]

В том же году другой староконстантиновский обитатель, Шлема Чацкие, посетовал, что Бланк незаконно захватил его магазин и половину каменного подвала — якобы в возмещение убытков, понесенных Бланком в 1808 г.[41] Скорее всего, Бланк дал на лапу местной полиции, предоставил судебные бумаги от 1827 и 1831 г. и заявил, что распоряжения Сената так и не были приведены в исполнение. В другой тяжбе с житомирским евреем Бланк добился конфискации мебели и пианино должника в счет покрытия долга. Документы свидетельствуют о Бланке как о человеке жадном и беспощадном. Однако вскоре удача снова от него отвернулась.

В третий раз Мошко потерпел жизненное фиаско. Летом 1839 г. семья Розенблит, совладельцы кирпичной фабрики, подали на Бланка в суд и выиграли дело. Бланку присудили выплатить Дувиду Розенблиту 425 руб. серебром и еще 360 руб. серебром его родственникам Габриэлю Розенблиту, его жене Дворе и сестре Дворы Гитл. Бланк потерял свою долю в кирпичном заводе, и теперь завод отошел к Розенблитам. Однако выплатами не удалось покрыть весь долг — остались существенные суммы, и Розенблиты не собирались их прощать. На его беду, Розенблиты обошлись с Мошко так же, как Мошко всю жизнь обращался с евреями. По требованию Розенблитов полицмейстер Фотинский пришел к Бланкам и описал их имущество, включая все бумаги Мошко и содержимое жениного сундука. Мошко пытался протестовать, но безуспешно. Он также попробовал всучить Розенблиту недвижимость, которой владел в другом месте — видимо, в Староконстантинове. Но 6 сентября 1839 г. то ли Дувид, то ли Габриэль явились в сопровождении полицейского Шостака и конфисковали все, что нашли подходящего, в пользу Розенблита: сундук, фунт чая, несколько фунтов молотого кофе, 4 бутыли водки, несколько фунтов турецкого табака и даже очки, которые Мошко носил каждый день.

Взбесившийся Бланк ринулся с жалобой к генерал-губернатору Бибикову. Он оросил свою жалобу потоками слез, стеная о несчастной судьбе старого, смиренного и разоренного человека. Он стонал, что все, кроме его недвижимого имущества, было конфисковано в пользу Розенблита, хотя Розенблит мог бы обойтись и домом Мошко в Староконстантинове. Жалоба произвела двойственный эффект. Бибиков лично приказал оградить Мошко Бланка от опустошительного произвола местной полиции. Однако житомирские власти не послушались и оставили все как есть. Они слишком хорошо знали, что именно происходит. Розенблит был, по их представлениям, добропорядочный обыватель и честный предприниматель, тогда как Мошко Бланк был человеком «преотвратным», как заметил житомирский губернатор, его претензии и проделки решительно всем надоели. В полиции также знали, что Бланк пытался помешать правосудию — полгода спустя, — заявляя, что конфискованное у него имущество принадлежит якобы не ему, а некоему Мееру Лехтерману, который оставил вещи Бланку на бесплатное хранение, так что надо было бы все это вернуть.

Полицейские чины не оставляли надежды получить с Мошко Бланка причитавшиеся с него в пользу Розенблита 365 руб., когда они случайно обнаружили, что Бланк водит их за нос. Оказалось, что пока они пытались уладить дело Бланка и Розенблита миром (прежде чем передавать это дело в суд), Мошко взял у некоего Ицки Финкелыитейна бричку стоимостью 500 руб. в залог долга, продал ее за 185 руб. серебром, а вырученную сумму отдал Финкелыитейну, очевидно, надеясь спрятать денежку и избежать дальнейших выплат Розенблитам.[42] Что до Финкелыитейнов, то позднее Бланк судился и с ними, и во время этого суда явилась во всей красе мадам Финкельштейн с ее проклятиями в адрес Мошко Бланка, о которых мы рассказывали в начале главы 1. Принимая во внимание описанные обстоятельства, местные власти решили действовать в соответствии со здравым смыслом и потому проигнорировали приказ генерал-губернатора.

Что мог в этих обстоятельствах сделать Мошко? Кто-нибудь другой в его положении сидел бы тихо. Или переехал бы жить к дочери и смирился. Или жил бы тихо по-стариковски — ведь в 40-е гг. Мошко было уже крепко за 80. Кто-нибудь другой на его месте выбрал бы любую из этих возможностей, но не Мошко, хотя к дочери он-таки переехал.

Мошко решил, что довольно жалоб на Штернбергов или Розенблитов, на евреев Староконстантинова или Житомира. Мирьям уже отошла в мир иной. Ее назойливые еврейские причитания, которые Мошко, наверное, презирал, хотя и терпел, не могли теперь помешать ему принять жизненно важное решение. В конце концов, он, Моисей Ицкович Бланк, был великорусским подданным, хотя формально все еще оставался ничтожным евреем. Конечно, он понимал идиш, жил в черте оседлости и вел дела преимущественно с евреями. Но в глубине души он давно уже был православным христианином. Пришло время Мошко стать истинно русским.