Истинно германский дух в различных интерпретациях
Истинно германский дух в различных интерпретациях
I
Началось все, по-видимому, 24 октября 1929 года – на бирже Нью-Йорка резко упала стоимость едва ли не всех акций, циркулировавших на рынке ценных бумаг [1]. 25 октября цены немного поднялись, но потом они покатились вниз, и падение приняло характер настоящей лавины.
29 октября 1929 года биржа рухнула окончательно.
Почему это случилось, никто не знает и по сей день. То есть, конечно, имеется с полдюжины теорий. Скажем, кризис перепроизводства. Смысл в том, что товара было произведено больше, чем надо, покупать его стало некому – вот все и полетело в тартарары. А все потому, что капиталист рассчитывал спрос на глазок. А если руководствоваться точным планом – все было бы по-другому. Понятно, что эта теория имела большой вес в марксистских кругах, а в СССР очень быстро оказалась просто догмой.
Так сказать – экспериментальное подтверждение теории…
Другая точка зрения выглядела более основательно. Ее предложил Джон Мейнард Кейнс, видный английский экономист. С его точки зрения, дело было в нехватке денежной массы. В то время деньги были привязаны к золоту. Его запасы были ограничены, а в торговый оборот в США поступила масса новых товаров – автомобили, например. И получилось несоответствие между товарной массой и денежной массой. Денег не хватало – и цены пошли вниз. С соответствующими результатами по всей пищевой цепочке товар – деньги – товар: финансовая нестабильность, банкротство предприятий, невозврат кредитов и прочее. Теория была хороша, но Кейнс опубликовал свою работу только в 1936-м – а вот что делать в 1929-м, не знал никто.
Меры, принимаемые правительствами, только ухудшили дело. Они увеличили ввозные пошлины в надежде «помочь отечественному производителю» – и цены на все, естественно, поднялись и уже одним этим сократили спрос. А поскольку другие правительства тоже начали защищать отечественного производителя, то рухнул и экспорт.
В США на это наложилась и еще одна проблема – банковские спекуляции.
В 20-е годы на фоне бурно растущей экономики вошли в обыкновение так называемые «маржинальные» займы. Идея состояла в том, что можно было купить акции компаний, внеся только 10 % их стоимости. Так сказать, покупка акций в кредит. Истинный золотой ключик для коротких по времени сделок: купить за 100 долларов акций на 1000, быстро продать их, заработав еще 50, – и оказаться с прибылью в 50 % за месяц.
Но конечно, тут была и хитрость – брокер займа мог в любую минуту потребовать свой кредит назад, и заплатить надо было в 24 часа.
А как заплатишь, если никто ничего не покупает?
На этом биржа и рухнула – а вслед за ней рухнули выдававшие кредиты банки. Вслед за ними – предприятия, чьи акции котировались на бирже. Началась повальная безработица [2]. Она росла, и росла, и росла, и остановить ее никак не удавалось. Американский кризис живо перекинулся и в Европу. В первую очередь он ударил по должникам США – и по Франции, и по Англии.
Но еще тяжелее – по Германии.
II
В общем-то, это вполне понятно. На Германии, помимо всего прочего, лежало еще и бремя репараций. Еще в конце 1928 года Густав Штреземан, глава МИДа Германии, говорил, что ситуация очень шаткая:
«Германия производит ложное впечатление изобилия, но это лишь видимость. В действительности мы пляшем на вулкане».
Это было чистой правдой: производство держалось на краткосрочных американских кредитах. Более того – поскольку очень многое из изготовленного непосредственно шло на экспорт, ослаблялись внутренние производственные связи. Это стало серьезной проблемой – в рейхстаге обсуждалась возможная дезинтеграция страны.
Переговоры с державами-победительницами об облегчении выплат дали определенные результаты. Был предложен так называемый «план Юнга» [3]. Германии делались большие уступки – убирались иностранные «наблюдатели» из Рейхсбанка, французские войска должны были быть выведены из Рейнской области на пять лет раньше оговоренного срока, суммы выплат существенно снижались, но в обстановке огромного спада производства это все было несущественно.
И реакция в Германии оказалась противоположной той, которую ожидали, – уступки вызвали не благодарность, а взрыв ярости.
Союз ветеранов «Стальной шлем» заявил следующее:
«Немецкая честь требует, чтобы никогда больше невыполнимые обещания не скреплялись подобострастной подписью».
Немецкая честь – вещь, конечно, важная, но все-таки довольно условная. А вот наличие средств к существованию – нечто более насущное. Увольнения выбросили с предприятий массу людей, которые оказались буквально без места в жизни. Конечно же, началась лихорадочная деятельность в области мелкой уличной торговли. То, чем Адольф Гитлер занимался в годы своей голодной молодости, вдруг стало уделом очень многих. Те муки «утери достойного социального положения», через которые он прошел в Вене, испытали буквально миллионы молодых людей, вдруг осознавших, что им просто некуда деться. Их гнев и ярость искали выхода – и НСДАП и ее вождь Адольф Гитлер такой выход им и предлагали.
Летом 1930 года в Германии началась избирательная кампания по выборам в рейхстаг.
От НСДАП ее вел Йозеф Геббельс – на него легли все организационные хлопоты. Конечно, общие директивы он получил от вождя партии Адольфа Гитлера, но тот обычно в детали не входил, полагаясь на «инициативу истинных борцов за дело национал-социализма».
Геббельс оказанное ему доверие оправдал.
III
Еще в 1928 году серьезная пресса НСДАП попросту игнорировала. Так, мелкая ультранационалистическая партия, да еще и локальная, с основной электоральной базой в Баварии. В 1930-м дело обстояло совершенно иначе. Предвыборные митинги национал-социалистов собирали огромное количество народа даже в Берлине, а уж по количеству организованных маршей НСДАП оставила позади всех своих конкурентов.
Обставлялось все очень красочно – знамена, оркестры, отряды СА в полувоенной форме, торжественные речи – и сильно возбужденная аудитория. В течение шести недель до выборов Гитлер на огромных многолюдных митингах выступил двадцать раз, неизменно вызывая экстатический отклик. Десятого сентября он произнес речь в берлинском «Дворце спорта» (Sportpalast) – и 16 тысяч человек аплодировали ему стоя.
В Бреслау он собрал аудиторию в 25 тысяч – да еще не все смогли попасть в гигантский зал «Jahrhunderhalle» и слушали речь через громкоговорители, установленные снаружи.
В 1930 году линия речей Адольфа Гитлера отличалась от той, которой он держался в 1928-м. Слово «евреи» произносилось редко и без всяких бурных тирад – разве что в контексте необходимого Германии «противостояния международному банковскому капиталу».
Непримиримый антисемитизм перестал быть главной темой пропаганды – вместо этого на центральное место выдвинулась идея национального единения.
В ход была пущена пара лозунгов, прекрасно дополнявших друг друга:
1. Долой парламентскую систему – гнилую, бессильную, разъединяющую людей в разные партии с конфликтующими друг с другом интересами!
2. Да здравствует национальное единство, в котором нет ни классов, ни социального положения, ни рода занятий – а есть только один, единый германский народ!
Слушателей призывали понять, что собрать эти лозунги в работающее единство может только одна партия Германии – НСДАП. Таков был призыв к нации вождя НСДАП Адольфа Гитлера – и призыв этот не остался неуслышанным. Результаты выборов 1930 года сравнивали с землетрясением. Побив все рекорды, НСДАП собрала уже не 2,6 % голосов, а 18,3 %. Ее фракция в рейхстаге возросла с 12 человек до 107. Это было истинное чудо. Геббельс в апреле 1930-го рассчитывал на 40 мест в рейхстаге, но находил такие расчеты слишком оптимистическими.
Даже за неделю до выборов он говорил, что надеется на большой успех, но никаких цифр не называл. Гитлер утверждал, что предсказывал результат в 100 мест, но говорил он это «post factum», много позднее происшедших событий.
Понятно было, что это большая победа.
Как сказал один из сотрудников Отто Штрассера, Герберт Бланк:
«…национал-социалисты открыли истинную основу социализма, ибо то, что называлось социализмом, было всего лишь его марксистской интерпретацией».
И продолжил:
«…до выборов 1930 года слово «нацист» немедленно вызывало ассоциацию с сумасшедшим домом. Теперь это уже не так».
Герберт Бланк, отнюдь не пролетарий, а человек с докторской степенью, полагал, что вот теперь наконец-то прозвучал истинный голос масс Германии.
Томас Манн тоже так думал – и его это не радовало.
IV
Для чего, в сущности, существует художник? То есть самого-то художника этот вопрос, возможно, особенно и не занимает. По распространенной одно время теории ему положено жить в башне из слоновой кости и там «творить прекрасное».
Однако если немного вдуматься и покопаться, скажем, в словарях, то окажется, что само выражение «башня из слоновой кости» – заимствование из библейской «Песни Песней»:
«Шея твоя – как столп из слоновой кости» (Песн.7:4).
Это неплохая иллюстрация того, что у художественных метафор, как правило, глубокие корни.
Так вот эта конкретная метафора – о башне из слоновой кости – с течением времени изменила значение и где-то с начала XIX века стала означать некий идеал: уход в мир творчества от всех проблем современности, сосредоточенность на исканиях, оторванных от житейской прозы.
Если бы при этом художника кормили, a его «башню из слоновой кости» как-нибудь отапливали, кто знает, может быть, молодой Адольф Гитлер и примирился бы с таким существованием?
По-видимому, все-таки нет, не примирился. Ибо истинного художника – не всегда, но очень часто, – помимо жажды творчества сжигает и еще одна неутолимая страсть – жажда признания.
В отличие от Адольфа Гитлера, живописца-неудачника, Томас Манн утолил эту жажду полностью.
В декабре 1929 года в Стокгольме ему была вручена Нобелевская премия по литературе. И при вручении ее было сказано, что он поднял современную германскую литературу на уровень, свойственный разве что Диккенсу или Толстому.
Такая оценка не обязательно его порадовала – про Диккенса он обычно не высказывался, Толстого ценил очень высоко, но себя-то Томас Манн мерил иными мерками и если брал чье-то творчество за образец, то уж скорее думал не о Толстом, а о Гёте [4].
И вот Томас Манн, вознесенный хвалой и увенчанный славой, тем не менее чувствовал себя все хуже и хуже. У него были собственные идеи о миссии, которая выпадает на долю художника, – он думал, что тому дано выразить в собственной душе еще и «бури своего века».
Осенью 1930 года у Томаса Манна появилось ощущение, что он и его век находятся в серьезном разладе. Он выступал в Берлине с лекцией [5] и говорил о крушении гуманистических идеалов XIX века, и о вытеснении их варварством, и о политиках, гипнотизирующих толпу «на манер дервишей», раз за разом повторяя одни и те же примитивные лозунги – до тех пор, пока пена бешенства не пойдет у них изо рта. Ну что сказать? Намек был прекрасно понят…
И Манна освистали.
Нет, далеко не весь зал был на стороне свистевших, и лекцию свою державшийся с большим достоинством лектор сумел дочитать до конца, и тем не менее всем было понятно, что это не случайный эпизод.
Случилось нечто немыслимое, совершенно невозможное.
V
Томас Манн в Германии 20-х годов еще до своей Нобелевской премии считался воплощением «благородного германского духа». В годы Великой войны 1914–1918 годов он написал и выпустил в свет огромную книгу «Рассуждения аполитичного» [6], на 600 страницах которой многое поведал миру, в частности, поделился мыслью, что, может быть, сейчас-то и настало время для Германии перенять эстафету у тех, кто вел вперед мировую культуру, и понести этот факел к новым высотам.
Мало кто из широкой публики был в состоянии последовать за писателем в его философских рассуждениях, но репутацию «истинного патриота» он получил, как казалось, навеки.
И когда в 1929 году на студии УФА [7] затеяли производство фильма «Голубой ангел», патриотически настроенный продюсер подмахнул контракт без всяких вопросов.
Еще бы – автором книги, по которой ставился фильм, значился писатель Манн. Однако вскоре выяснилось, что это не Томас Манн, а его старший брат Генрих. А его репутация в национально мыслящих кругах Германии была хуже некуда. Он был и левый, и человек, подозрительно склонный к французской культуре, и вообще – «воплощение богемы и отрицатель семейных ценностей».
Да и сюжет был довольно острый. Почтенный преподаватель гимназии узнает, что его ученики тайком посещают ночной портовый кабачок, «Голубой ангел», а там выступает певица Лола-Лола – воплощение греха, соблазна и порока. Он решает положить конец этому безобразию, сам идет туда, на «место преступления» – и тут-то его как гром поражает преступная страсть.
Сценарий следовал канве сюжета, и получился действительно «богемистым» – этого никто не мог отрицать. Проект, вообще говоря, шел к бесславному концу.
Но тут вмешался случай – Генрих Манн потребовал, чтобы в главной роли сняли его подружку, с чем не согласился режиссер, подыскавший на роль другую актрису. Когда ему сказали, что у нее «невыразительное лицо», он ответил, что ее лицо его мало интересует, потому что у нее на редкость выразительная попа.
Генрих Манн полагал, что он лучше знает, какая именно попа будет более выразительной, насмерть разругался с режиссером, отказался от дальнейшего участия в работе – и этим жестом, как ни странно, спас проект. Когда оказалось, что Генрих Манн не будет больше появляться на студии, продюсер подобрел и фильм был все-таки снят. В прокате он имел грандиозный успех. Все его участники немедленно стали знаменитостями.
Особенно Марлен Дитрих, актриса, сыгравшая роль Лолы-Лолы.
Вся эта полуводевильная история интересна в нескольких отношениях. Во-первых, к 1929 году Томас Манн был настолько знаменит, что продюсеру и в голову не пришло, что «писатель Манн» может быть не единственным писателем Манном. А между тем Генрих Манн одно время был очень успешным автором и с 1926 года являлся академиком Прусской академии искусств, отделения литературы.
Во-вторых, у Томаса Манна была незыблемо прочная репутация в кругах консервативных и национально настроенных. Да, ему многое не нравилось, и об убийстве Ратенау он отзывался с отвращением и говорил, что высказывание «Прекрасно, одним меньше!» не подобает людям, принадлежащим к мюнхенской профессуре [8], но делал он это в частных письмах и с мыслями такого рода на публике не появлялся.
Но раньше в этом не было и нужды. Национал-социализм был чем-то маргинальным, болезненной и гнилой аберрацией того германского духа, который Томас Манн чтил столь высоко и воплощением которого он сам и считался. Герберт Бланк говорил, что открытие национал-социализма состоит в том, что «социализм» можно «понимать не по Марксу» – есть и другие интерпретации.
Оказалось, что и понятие «германский дух» можно толковать по-разному.
Примечания
1. Уолл-стрит (англ. Wall Street) – название небольшой узкой улицы в нижней части Манхэттена в Нью-Йорке. Считается историческим центром финансового квартала города. Главная достопримечательность – Нью-Йоркская фондовая биржа. В переносном смысле так называют как саму биржу, так и весь фондовый рынок США в целом.
2. В США с течением времени безработица достигла 25 % от всей рабочей силы страны.
3. В русскоязычной литературе известен также как «план Янга» – в зависимости от произношения имени его автора, американского финансиста Оуэна Янга (Owen Young).
4. Когда в 1925 году Томас Манн обзавелся своим автомобилем – ему было тогда 50 лет, – то в дневнике отметил: «Как Гёте». Он имел в виду, что у Гёте в 50 лет появился собственный выезд с каретой.
5. 17 октября 1930 года. Лекция была как бы обращением к Германии и называлась «Deutsche Anspache» – «Германский Адрес».
6. На русском языке полностью книга не публиковалась. Есть отрывок из нее в журнале «Вестник Европы» (2008, № 24).
7. UFA, «Universum Film AG», Deutsche Film-Aktiengesellschaft – немецкая киностудия.
8. Томас Манн. Письма. М.: Наука, 1975. С. 46 (в письме Артуру Гюбшеру).