Глава XIX. Англия при Ричарде Втором (1377 г. — 1399 г.)

Глава XIX. Англия при Ричарде Втором (1377 г. — 1399 г.)

Корона перешла к одиннадцатилетнему сыну Черного Принца Ричарду, нареченному королем Ричардом Вторым. Весь английский народ готов был обожать юного престолонаследника в память о его доблестном родителе. Что же до господ и дам, толокшихся при дворе, то они провозгласили венценосного отрока прекраснейшим, мудрейшим и достойнейшим даже из монархов, который господа и дамы, толкущиеся при дворах, обычно провозглашают прекраснейшими, мудрейшими и достойнейшими из людей. Столь беспардонно льстить несмышленому ребенку — значит погубить в зародыше все, что в нем заложено хорошего, и для Ричарда это добром не кончилось.

Дядя малолетнего короля, герцог Ланкастерский (чаще именуемый Джоном Гонтом, так как он родился в Генте, а в просторечье — Гонте), вроде бы сам метил в правители, но его не шибко жаловали, а Черного Принца помнили и боготворили, в рассуждение чего герцог присягнул племяннику.

Поскольку война с Францией все тянулась и правительство Англии нуждалось в деньгах, дабы на нее тратиться, была введена так называемая подушная подать, о которой начали поговаривать еще при прошлом государе. С каждого подданного королевства старше четырнадцати лет, хоть мужеского, хоть женского пола, взимались три серебряных четырехпенсовика в год. Духовенству предписывалось платить больше, и только с нищих не брали ничего.

Нет нужды повторять, что английские простолюдины давно изнывали под тяжким гнетом. Они по-прежнему были настоящими невольниками владельцев земли, феодалов, и в большинстве своем жестоко и несправедливо притеснялись. Но в ту пору они уже начали крепко подумывать о том, чтобы малость укоротить кровососов, и, вероятно, французское восстание, о котором я упоминал в предыдущей главе, послужило им примером.

Жители Эссекса взбунтовались против подушной подати и убили нескольких правительственных чиновников, попытавшихся их приструнить. В это же самое время один сборщик податей, обходя дома в Дартфорде, в Кенте, пришел в лачугу некоего Уота Тайлера (черепичника) и потребовал денег с его дочери. Мать девочки, находившаяся тут же, заявила, что ей нет четырнадцати лет. Тогда сборщик податей принялся охальничать (как многие его собратья в разных частях Англии) и скотски оскорбил дочку Уота Тайлера. Дочка завизжала, мать тоже завизжала. Черепичник Уот, работавший неподалеку, ворвался в дверь и сделал то, что на его месте мог бы сделать любой добропорядочный отец, — одним ударом вышиб из сборщика податей дух.

Жители Дартфорда восстали разом. Они выбрали Уота Тайлера своим вождем, соединились с мятежными эссексцами, которыми предводительствовал священник Джек Строу, освободили из тюрьмы другого священника — Джона Болла и огромной неорганизованной армией бедняков, разрастающейся по мере продвижения, подошли к Блэкхиту. Бытует мнение, будто бунтовщики хотели упразднить собственность и провозгласить всеобщее равенство. По-моему, это мало похоже на правду, потому что они останавливали всех встречных и заставляли их присягать в верности королю Ричарду и народу. Кроме того, они и не думали обижать знатных людей, не причинивших им никакого вреда. Например, мать короля, которая вынуждена была проехать через их стан у Блэкхита, чтобы попасть к своему юному сыну, отсиживавшемуся в лондонском Тауэре, отделалась тем, что поцеловала нескольких грязнолицьх бородачей, распираемых любовью к монархии, после чего отбыла в целости и сохранности. На следующий день вся толпа повалила к Лондонскому мосту.

Средняя часть его была разводной, и, приказав ее поднять, мэр Уильям Уолворт перекрьт мятежникам путь в город. Однако ж они угрозами заставили горожан свести мост и с чудовищным гвалтом заполонили улицы. Они взломали тюрьмы, пожгли рукописи в Ламбетском дворце, разгромили дворец герцога Ланкастерского Савой на Стрэнде, по описаниям — прекраснейший и великолепнейший в Англии, покидали в огонь книги и документы, хранившиеся в Темпле, — в общем, натворили дел. Многие из этих бесчинств совершались во хмелю, ибо те горожане, у которых в погребах водилось вино, с радостью их отворяли, надеясь таким образом спасти от разграбления остальное добро. Но даже пьяные бунтари строго следили за тем, чтобы не было воровства. Они так осерчали на своего товарища, сунувшего себе за пазуху серебряный кубок, подтибренный во дворце Савой, что утопили его в Темзе прямо вместе с кубком.

Еще до всех этих безобразий юного короля вывели к смутьянам для переговоров, но он и его приближенные, испугавшись рева толпы, прытко отретировались в Тауэр, что придало восставшим смелости, и они пустились буйствовать, проламывать черепа тем, кто не успевал во-время крикнуть: «За короля Ричарда и народ!», и убивать нелюбимых сановников, которых считали виновниками своих бед, в таких количествах, в каких могли отловить. Разгул насилья продолжался целый день, после чего от имени короля было сделано заявление, что он встретится с мятежниками в Майль-Энде и удовлетворит их требования.

Мятежники явились в Майль-Энд шестидесятитысячной гурьбой, и король встретился с ними там, и они мирно подали ему петицию с четырьмя условиями. Первое: чтобы ни им, ни их детям, ни детям их детей не быть больше подневольными. Второе: чтобы за пользование землей с них спрашивали не работу, а установленную арендную плату. Третье: чтобы им дадена была свобода покупать и продавать на всех рынках и площадях наравне с прочими вольными людьми. Четвертое: чтобы им простились прошлые вины. Бог свидетель, в этих пожелании не было ничего неразумного! Юный король хитро прикинулся, будто тоже так считает, и, невзирая на ночь, усладил тридцать писцов писать соответствующую хартию.

Между тем Уот Тайлер хотел большего. Он хотел полной отмены законов о королевских лесах. Он не пошел вместе с другими в Майль-Энд, но в то время, когда король говорил с народом, ворвался в лондонский Тауэр и там зарезал архиепископа и хранителя казны, чьих голов бунтовщики требовали накануне. Он и его сообщники даже истыкали мечами кровать принцессы Уэльской (матери короля), уже улегшейся почивать, дабы увериться, что в ней не прячется никто из их врагов.

Всю ночь Уот и его сподвижники, не желавшие складывать оружие, рыскали верхами по городу. Наутро король с небольшой свитой из шестидесяти человек — среди которых был мэр Уолворт — ехал через Смитфилд и чуть не нос к носу столкнулся с Уотом и его командой.

Уот и говорит своим сотоварищам:

— Вот король. Поеду-ка с ним потолкую. Пускай узнает, чего мы хотим.

Не долго думая, Уот подскакал к монарху и вступил в разговор.

— Король, — сказал Уот, — видишь моих людей?

— Ага, — сказал король, — и что из того?

— А то, — сказал Уот, — что они мне преданы и побожились исполнять все мои приказы.

Кое-кто впоследствии утверждал, будто Уот, произнося эти слова, взял за уздечку королевского коня. Иные уверяли, будто он поигрывал своим ножичком. Лично я думаю, что Уот просто разговаривал с королем как неотесанный обозленный мужлан, каковым он и являлся, и ничего больше не делал. Во всяком случае, он не ожидал нападения и не был готов защищаться, когда мэр Уолворт совершил не слишком геройский подвиг, выхватив короткий меч и пропоров ему горло. Черепичник свалился на землю, и один из свитских короля быстро его прикончил. Так пал Уот Тайлер. Подхалимы и льстецы объявили это величайшей победой и подняли торжествующий ор, отголоски которого порой долетают до нас. Но ведь Уот был человеком, всю жизнь работавшим до седьмого пота, намыкавшимся горя, да к тому же претерпевшим отвратительное надругательство, и, возможно, он обладал натурой более благородной и духом более сильным, чем любой из тех паразитов, что тогда и после отплясывали на его костях.

Уот Тайлер не ожидал нападения, когда мэр Уолворт выхватил короткий меч и пропорол ему горло

Увидев ниспровержение Уота, его сподвижники мгновенно натянули тетивы луков, дабы отмстить за его смерть. Если бы в тот опасный миг молодой король не сохранил присутствия духа, и он и мэр могли бы незамедлительно последовать за Тайлером. Однако король галопом помчался прямо к бунтовщикам, крича, что Тайлер предатель и он сам будет их вождем. Ошалев от неожиданности, они разразились громовым «ура!» и сопроводили юношу до Ислингтона, где его встретил многочисленный отряд гвардейцев.

Конец восстания был обычным той эпохи. Почувствовав себя в безопасности, король отказался от всего, что говорил, и отменил все, что сделал. Около полутора тысяч мятежников (в основном из Эссекса) подверглись суду самому строгому и казни самой жестокой. Многие из были повешены и оставлены на виселицах устрашения народа, а поскольку скорбящие близкие сняли несколько трупов, дабы предать земле, король велел приковать прочих удавленников цепями — вот откуда пошел варварский обычай вешать в кандалах. Криводушие, проявленное в этом деле королем, выглядит настолько некрасиво, что, по-моему, Уот Тайлер предстает в истории фигурой несравнимо более честной и более достойной.

Ричарду между тем уже минуло шестнадцать лет, и он женился на Анне Богемской, милейшей принцессе, которую называли «доброй королевой Анной». Она заслуживала лучшего мужа, потому что подхалимство и лесть превратили короля в лживого, расточительного, беспутного, вздорного молодца.

В то время было два папы (словно мало одного!), чьи ссоры баламутили всю Европу. Шотландия тоже все еще баламутилась, а дома царили зависть и недоверие, козни и контркозни, так как король боялся своих честолюбивых родичей, в особенности родного дядюшки, герцога Ланкастерского, возглавлявшего партию противников короля, который возглавлял партию противников герцога. Домашние распри не унялись даже тогда, когда герцог отбыл в Кастилию, чтобы предъявить права на корону этого королевства, ибо тогда другой Ричардов дядя, герцог Глостерский, встал в оппозицию и убедил парламент требовать удаления любимых министров короля. Король в ответ заявил, что в угоду этим господам не удалит из кухни и последнего поваренка. Однако слово парламента уже начало перевешивать слово короля, и Ричарду пришлось уступить и согласиться на новое правительство, избираемое на год и подчиненное комитету из четырнадцати лордов. Дядюшка Глостер был председателем этого комитета и фактически сам его составлял.

Дав делу совершиться, король при первом удобном случае заявил, что никогда ничего подобного не одобрял и что все это незаконно, и тайно созвал судей для подписания соответствующей декларации. Тайна тотчас была выдана герцогу Глостерскому. Герцог Глостерский с сорокатысячным войском встретил короля при въезде в Лондон, дабы навязать ему свою волю. Король не имел силы противиться. Его фавориты и министры были привлечены к суду и безжалостно казнены. Среди них оказались два человека, к которым народ питал очень разные чувства. Один — Роберт Тресилиан, главный судья, проклинаемый за то, что он учредил так называемые «кровавые судбища» для расправы над восставшими. Второй — сэр Саймон Берли, почтеннейший рыцарь, дражайший друг Черного Принца, воспитатель и попечитель короля. Добрая королева Анна даже опустилась перед Глостером на колени, умоляя сохранить ему жизнь, но Глостер, который (с основанием или без основания) боялся и ненавидел Саймона, сказал, что, ежели ей дорога мужнина корона, то пусть она лучше помалкивает. И творилось все это руками кем-то превозносимого, а кем-то хулимого — и по заслугам — парламента.

Но всемогуществу Глостера пришел конец. Он продержался у власти еще только год, в который было дано знаменитое Оттербурнское сражение, воспетое в старинной балладе «Охота в Чеви». По прошествии этого года король, в разгар заседания великого совета, вдруг повернулся к Глостеру и спросил:

— Дядюшка, а который мне год?

— Двадцать второй, государь, — отвечал герцог.

— Неужто уже двадцать второй? — воскликнул король. — Тогда я сам управлюсь со своими делами! Благодарствуйте, любезные милорды, за прошлые услуги, но больше я в них не нуждаюсь.

Он тут же назначил нового канцлepa, нового казначея и объявил народу, что собственнолично вступает в правление государством. В течение восьми лет ему никто не противодействовал. Все это время король носил в груди решимость в один прекрасный день поквитаться с дядюшкой Глостером.

В конце концов добрая королева Анна исчахла и угасла, и король, желая взять вторую жену, возвестил своему совету, что думает обвенчаться с Изабеллой Французской, дочерью Карла Шестого, которая, говорили французские придворные (точь-в-точь как английские придворные говорили про Ричарда), являлась чудом красоты и ума, словом совершенным феноменом — семи лет от роду. Мнения членов совета разделились, однако союз был заключен. Он на четверть столетия обеспечил мир между Англией и Францией, но глубоко возмутил английский народ. Герцог Глостерский, цеплявшийся за любую возможность приобресть популярность, громко порицал этот брак, чем подтолкнул короля к мщению, которое тот так долго откладывал.

Ричард прибыл с веселым обществом в резиденцию Глостера — замок Плэши, в Эссексе, и ничего не подозревающий герцог вышел во двор встретить высочайшего гостя. Пока король ласково беседовал с герцогиней, герцога под шумок вытолкнули за ворота, скрутили, увезли, переправили через море в Кале и заперли в местной крепости. Его друзья, графы Арундельский и Уорикский, были схвачены таким же подлым образом и заточены в собственных замках. Спустя несколько дней, в Ноттингеме, их обвинили в государственной измене и приговорили: графа Арундела — к отсечению головы, а графа Уорика — к изгнанию. Затем к коменданту Кале был послан гонец с предписанием вернуть герцога Глостерского на родину для предания его суду. Через три дня гонец привез ответ: «Предписание сие неисполнимо, ибо герцог Глостер скончался в заключенье». Герцог был объявлен предателем, имения его были отчуждены в казну, признание, будто бы сделанное им в тюрьме какому-то судье, было обнародовано, и на том была поставлена точка. Мало кого занимало, как распрощался с жизнью несчастный герцог. Умер ли он своею смертью, покончил ли с собой, был ли, по велению короля, удавлен веревкой или удушен между двумя перинами (как впоследствии утверждал слуга коменданта по имени Холл) — выяснить невозможно. Скорее всего, его так или иначе убили по приказу племянничка. Самое деятельное участие в этой каверзе принимали двоюродный брат короля Генрих Болингброк, которому Ричард — тщась прекратить старый семейный раздор — пожаловал титул герцога Херефордского, и многие другие аристократы, еще в недавнем, обильном кознями, прошлом вовсе не гнушавшиеся тем, что теперь вменили в вину герцогу Глостерскому. «Хорошенькое сборище проходимцев!» — воскликнете вы, но в подобные времена при дворах легко отыскивались подобные люди.

Народ был всем этим раздражен и продолжал косо смотреть на французский брак. Вельможи поняли, сколь мало король уважает закон и сколь он вероломен, и начали побаиваться за себя. Между тем король вел жизнь роскошную и разгульную. Его челядинцы, вплоть до мельчайшей сошки, были разодеты в пух и прах и бражничали за королевским столом, где, сказывают, ежедневно собиралось до десяти тысяч человек. Сам же Ричард, окруженный десятитысячной гвардией лучников и загребающий пошлину на вывоз шерсти, которую палата общин закрепила за ним навечно, не видел ни малейшей угрозы своему могуществу и единовластию и был так необуздан и высокомерен, как только бывают короли.

Из его старых врагов в силах оставались двое: герцоги Херефордский и Норфолкский. Задавшись целью свалить и их, Ричард умасливал герцога Херефордского до тех пор, пока не склонил его заявить перед советом, что на днях, когда он проезжал мимо Брентфорда, герцог Норфолкский имел с ним подстрекательский разговор, и, между прочим, сказал, что не может полагаться на слово короля — на которое, мне думается, никто не мог полагаться. Этой подлостью Херефорд заслужил прощение, а Норфолка призвали к ответу. Поскольку он ни в чем не признался и назвал своего обвинителя лжецом и предателем, обоих вельмож, по тогдашнему обычаю, заперли на замок до установления истины путем единоборства. Это установление истины путем единоборства заключалось в том, что правым провозглашался победитель, каковая глупость, в сущности, означала одно: сильнейший всегда прав. Ковентри был празднично разукрашен, огромная пестрая толпа обступила место ристалища и два противника уже нацелили друг на друга копья, когда король, восседавший, как судия, на возвышении под балдахином, бросил наземь жезл, который держал в руке, повелевая остановить поединок. Герцог Херефордский изгонялся из страны на десять лет, а герцог Норфолкский — на всю жизнь. Так решил король. Герцог Херефордский отпльт во Францию, но не далее. Герцог Норфолкский совершил паломничество в Святую землю и умер в Венеции от тоски.

После этого король совсем распоясался. Герцог Ланкастерский, отец герцога Херефордского, скончался вскоре после отъезда сына, и король, несмотря на то, что торжественно обещал этому сыну сохранить за ним родительские имения, буде они перейдут к нему во время изгнания, тут же захапал их все, как самый настоящий вор. Судьи до того перед ним трепетали, что не постыдились признать эту кражу справедливой и законной. Его алчность не знала границ. Он под пустым предлогом обвинил в нарушении закона сразу семнадцать графств только ради того, чтобы собрать с них пеню за непослушание. Короче говоря, Ричард самоуправничал напропалую и так мало озабочивался недовольством своих подданных, — хотя даже придворные подхалимы уже шептали ему: «Оно зреет», — что выбрал именно этот момент для похода против Ирландии.

Едва он покинул Англию, оставив регентом герцога Йоркского, как его двоюродный брат Генрих Херефордский явился из Франции, чтобы потребовать назад то, что у него столь нагло отобрали. Опального герцога тут же поддержали два великих графа Нортумберлендский и Уэстморлендский, и его дядя регент, видя непопулярность короля и сильное нежелание армии воевать против Генриха, отвел королевскую рать к Бристолю. Генрих прошел со своим войском из Йоркшира (где он высадился) в Лондон и оттуда махнул вслед за дядюшкой. Соединенными силами — как осуществилось это соединение, не вполне понятно — они подступили к Бристольскому замку, куда трое вельмож спрятали маленькую королеву. Замок сдался, и трое вельмож были преданы смерти. Потом регент задержался в Бристоле, а Генрих двинулся в Честер.

Все это время штормовая погода не позволяла королю узнать о случившемся. В конце концов дурная весть была доставлена ему в Ирландию, и он выслал вперед графа Солсбери, который, сойдя на берег в Конвее, собрал валлийцев и целые две недели ждал прибытия короля. К исходу этого срока валлийцы, и поначалу надо думать, не рвавшиеся в бой, совсем расхолодились и разбрелись по домам. Когда король, наконец, пристал к английскому побережью, то с корабля вместе с ним сгрузилось порядочное войско, однако быстро разбежавшееся.

Полагая, что валлийцы все еще в Конвее, он переоделся в сутану священника и поспешил туда со своими двумя родными братьями и немногими приспешниками. Но валлийцев там не оказалось — только Солсбери и сотня воинов. Ввиду такой беды королевские братья Эксетер и Суррей вызвались ехать к Генриху чтобы выспросить, каковы его намерения. Преданный Ричарду Эксетер был брошен в тюрьму. Неверный Суррей убрал со своего герба оленя, эмблему короля, и заменил его розой, эмблемой Генриха. После этого королю без дальнейших расспросов стало ясно, каковы намерения Генриха.

Падший король, покинутый всеми, — сжатый кольцом недругов и тисками голода, — ткнулся туда, ткнулся сюда, сунулся в один замок, сунулся в другой замок, чая раздобыть еды, но нигде ничего не нашел. Тогда он в унынии приплелся назад в Конвей и отдался в руки графа Нортумберлендского, который приехал от Генриха якобы переговоров — в действительности же того, чтобы его пленить. Этот граф, чьи воины скрывались неподалеку, препроводил Ричарда во Флинтскую крепость, где его двоюродный брат Генрих вышел ему навстречу и преклонил перед ним колено как перед монархом.

— Дражайший братец Ланкастер! — вскричал король. — Какое счастье видеть тебя дома! (Знамо дело! Да только куда большим счастьем было бы видеть братца Ланкастера в цепи или без головы.)

— Государь! — заговорил Генрих. — Я воротился раньше положенного срока, но, ежели вы соизволите приклонить слух свой, я изъясню, почему на это дерзнул. Ваши подданные горько плачутся, что вот уже двадцать два года вы немилосердно дергаете бразды правления. Теперь, с Божьего благословения, я помогу вам их держать.

— Дражайший братец, — отвечал жалкий король, — мне угодно все, что угодно тебе.

Туг грянули трубы, короля взгромоздили на какого-то одра и отконвоировали в Честер, где заставили издать указ о срочном созыве парламента. Из Честера его повезли в Лондон. В Личфилде он выпрыгнул из окна в сад, пытаясь бежать, однако был изловлен, отправлен дальше и заключен в Тауэр. Никто не жалел Ричарда, и весь народ, чье терпение он истощил, осыпал его бранью. Рассказывают, будто даже Ричардова собака отстала от своего хозяина, ведомого в тюрьму, и, подбежав к Генриху принялась лизать ему руку.

Накануне заседания парламента к сокрушенному королю явилась депутация с напоминанием, что в Конвейском замке он обещал графу Нортумберлендскому отречься от престола. Ричард выразил готовность сделать это сейчас же и одним росчерком пера отказался от власти и разрешил своих подданных от обязанности ему служить. Совершенно раскиснув, он собственноручно надел свой королевский перстень на палец торжествующего соперника и сказал, что если бы имел волю выбирать себе преемника, то его выбор пал бы не на кого иного, как на того же самого Генриха. На следующий день парламент собрался в парадной зале Вестминстерского дворца, где Генрих сидел возле пустого трона, покрытого золотой парчой. Свежеподписанная королем бумага была прочитана с трибуны под клики ликованья, прокатившиеся эхом по всем улицам. Когда буря восторга отбушевала, король был по форме низложен. Затем Генрих встал и, осенив себя крестным знамением, потребовал передать ему королевство английское в законное владение. Архиепископы Кентерберийский и Йоркский возвели его на трон.

Архиепископы Кентерберийский и Йоркский возвели Генриха на трон

Зала опять огласилась кликами, еще раз прокатившимися эхом по всем улицам. Никто и не вспомнил, что Ричард Второй был некогда прекраснейшим, мудрейшим и достойнейшим из монархов. Теперь он, влачащий жизнь в стенах лондонского Тауэра, являл собою (как мне кажется) зрелище стократ более печальное, нежели бездыханный Уот Тайлер, распростертый в пыли среди копыт королевских лошадок в Смитфилде.

Подушная подать ушла в небытие вместе с Уотом. Кузнецы всего королевского дома, даже навалившись гуртом, не в состоянии были выковать такие цепи, в которых король мог бы вздернуть на виселицу память о нем. Вот почему подушная подать никогда больше не собиралась.