Феодально-абсолютистский строй во время правления Ришелье

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Феодально-абсолютистский строй во время правления Ришелье

Смерть Генриха IV от руки католического фанатика Равальяка 14 мая 1610 г. на время прервала предпринятую его сподвижниками работу по укреплению французской государственности. Правда, гражданская война между французами-католиками и французами-гугенотами уже закончилась, и Франция была единым государством, но еще существовали гугенотские города-крепости, числом около 200, сохранились самостоятельные гугенотские армии и флот, независимые от правительства денежные средства и т. п. Феодально-католическая оппозиция, несколько ослабленная казнью маршала Бирона в 1602 г., не хотела мириться с потерей своего прежнего значения и была готова при первой возможности вновь ввергнуть страну в смуту гражданской войны — не столько чтобы утвердить за собой местную власть, сколько чтобы обеспечить себе пенсии, подачки и щедро оплачиваемые синекуры за счет королевской казны.

Генрих IV, Гравюра Муатта с рис. Леписье

Поэтому, когда после убийства Генриха IV ввиду малолетства его сына, Людовика XIII, власть перешла в руки его вдовы, Марии Медичи (фактически сначала управлял страной ее фаворит, флорентинец Кончини, а позже — Люинь), принцы и гранды предъявили регентше свои «права», чем ввергли Францию в новую смуту, продлившуюся с перерывами (когда удавалось откупиться от их требований) около 10 лет. Ни народ, ни буржуазия требований знати не поддерживали, однако, угрожая гражданской войной, гранды вырвали у Марии Медичи (по договору в Сент-Мену) согласие на созыв Генеральных Штатов, а заодно желаемые субсидии; принц Конде получил 450 тыс. ливров, герцог Лонгвиль — 100 тыс. ливров пенсии, Майенн 300 тыс. на «расходы по свадьбе»[178].

На Генеральных Штатах, собравшихся в 1614 г., обнаружилось бессилие оппозиции вельмож. Третье сословие, состоявшее из представителей городской буржуазии и недавно одворянившейся бюрократии, отказалось поддержать ее. Господствующие сословия — духовенство и дворянство — стояли в основном за укрепление монархии, но ревниво выступали против политического возвышения этих выходцев из буржуазии.

Между тем в стране глухо накипала другая оппозиция — простонародная — против феодально-абсолютистского режима. Лидеры третьего сословия осмеливались использовать этот козырь. Устами своего представителя, купеческого старосты Парижа Робера Мирона, третье сословие предъявило трону жалобу на «бесчинства, совершаемые над обществом и личностями, на презрение к справедливости и судьям, на угнетение бедных, на насилия над слабыми», совершаемые сеньорами и властями, и недвусмысленно намекало на возможность того, что народ сам выступит на свою защиту: «Если ваше величество не примет мер, можно опасаться, как бы отчаяние не научило бедный народ, что солдат — не кто иной, как вооруженный крестьянин, а когда виноградарь возьмется за аркебуз, он из наковальни станет молотом». Хотя эту речь представитель третьего сословия произносил, стоя на коленях, все же правительство поспешило распустить Штаты, и выборные разъехались, не приняв никаких решений. Эти Генеральные Штаты в истории Франции были последними до 1789 г.

Аристократическая оппозиция после этого еще несколько раз бралась за оружие, опираясь на недовольные массы, но спешным снижением налогов правительство обеспечивало успокоение народа; одновременно пришлось наградить новыми пенсиями наиболее влиятельных грандов: по соглашению в Лудэне (1616 г.) Конде получил еще 1,5 млн. ливров, и были награждены его сторонники, и особым рескриптом было объявлено, что оппозиция не совершала ничего, что «не было бы очень приятным» королю.

Герцог Ришелье. Гравюра Гедана

Окончательное укрепление французского абсолютизма произошло только в годы правления кардинала Ришелье, первого министра (1624–1642) Людовика XIII. Именно под его руководством было завершено построение новой государственной системы, позволившей королевской власти удержаться во Франции еще 150 лет, несмотря на чудовищную эксплуатацию народных масс, на хищническое отношение двора к бюджету страны и на вызванные этим почти непрерывные вспышки народных восстаний и частые экономические кризисы. Поэтому политика Ришелье, ее принципы и последствия заслуживают специального рассмотрения.

Арман Жан дю Плесси, кардинал и герцог Ришелье (1586–1642) происходил из дворянской семьи; став на 23-м году жизни епископом города Люсон в Пуату, он принимал участие в Генеральных Штатах 1614 г. как один из многих депутатов от духовенства. Уже в 1616 г. он стал членом, а вскоре и председателем совета при регентше; на время ссоры подросшего короля с его матерью он вместе с нею подвергся опале. Но уже с 1624 г. Ришелье входит в Королевский совет, а с 1630 г. становится первым министром королевства, оплотом и отчасти даже теоретиком абсолютизма.

В книге «Государственные максимы, или Политическое завещание» [179] Ришелье изложил основы своей политики. Книга эта была опубликована лишь после его смерти, и многими историками ее подлинность оспаривалась, но, несомненно, она отражает подлинные мысли самого Ришелье. Хотя в своей государственной деятельности он следовал всегда голосу практики и подчас круто менял курс в зависимости от обстоятельств, от внутреннего и международного соотношения сил, Ришелье сумел здесь обобщить некоторые ее линии и придать ей видимость наперед продуманного плана.

Ришелье говорит в этом «Политическом завещании»: «Моей первой целью было величие короля, моей второй целью было могущество королевства»[180]. Если можно сомневаться в буквальном смысле первого, то могущество абсолютистской власти он действительно стремился утвердить всеми доступными способами, как и внешнюю силу Франции.

Одну из главных своих задач Ришелье видел в обеспечении первенствующего положения дворянства перед поднимающейся буржуазией. Дворянин по происхождению, он явно хотел перевеса дворянства, которому искренне сочувствовал и которое в своем огромном большинстве видело в его политике свою политику. Но королевский двор, выражая интересы дворянства, играл роль как бы воспитателя дворянского класса. Отсюда два положения Ришелье: с одной стороны, пишет он, «богатство и гордость одних [буржуа, чиновников] подавляют бедность других [дворян] — богатых лишь доблестью…»[181], а с другой — «очень распространенный недостаток лиц, родившихся в этом сословии [дворянском], — что они применяют к народу насилие»[182]. Право на насилие Ришелье хотел бы резервировать только за государственным аппаратом монархии.

«Право» же дворян и монархии эксплуатировать народные массы Ришелье не только постулирует, но даже обосновывает психологически: «Если бы народ чересчур благоденствовал, было бы невозможно удержать его в границах его обязанностей…»[183]. Народ для Ришелье — это «мул, который, привыкнув к нагрузке, портится от долгого отдыха больше, чем от работы»[184]. Правда, он тут же добавляет, что работа эта должна быть пропорциональной силам мула-народа; но это относилось уже к области благих (и невыполнимых) пожеланий. Практика же взимания невероятных податей и поборов прикрыта у Ришелье теорией гармонии интересов короля и народа. «Можно утверждать, что суммы, извлекаемые королем у народа, к нему же и возвращаются; народ их авансирует, чтобы получить их обратно в виде пользования своим покоем и своим имуществом, что не может быть ему обеспечено, если он не будет способствовать сохранению государства»[185].

Одной из неотложных задач, стоявших перед центральной властью после победы католицизма над реформационным движением во Франции, была ликвидация гугенотской республики на юге страны, ставшей чем-то вроде «государства в государстве». Правительство еще не имело для этого достаточных сил. Хотя, по мнению Ришелье, государь должен заботиться о спасении душ своих подданных, «осторожность не позволяет королям прибегать к рискованным мерам, могущим выполоть доброе зерно при желании выполоть плевелы»[186]. Правительство Людовика XIII не покушалось на религиозные чувства гугенотов, однако оно обрушилось на их политический сепаратизм, на их военно-партийную организацию во главе с герцогом Роганом. Военные действия против гугенотов, длившиеся восемь лет (1620–1628), завершились взятием их основного оплота, города-порта Ла-Рошели; в 1629 г. были ликвидированы последние очаги сопротивления гугенотов в горных районах Лангедока. Их крепости были частью разрушены, частью отобраны, им было запрещено держать свои гарнизоны. Но со своей стороны по соглашению в Але (Лангедок) правительство опубликовало так называемый эдикт милости, подтверждавший Нантский эдикт в смысле гарантирования гугенотам религиозной свободы.

Наряду с этим правительство приняло самые решительные меры, чтобы подчинить себе непокорных аристократов, хотя бы и правоверных католиков. Замки феодалов были срыты и снесены, под страхом смертной казни были запрещены дуэли между дворянами, и в назидание всем был даже казнен особо дерзкий и непослушный бреттер, дуэлянт Бутвиль, хотя смелостью его Ришелье лично и восхищался. Правительство с чрезвычайной подозрительностью и жестокостью подавляло всякую попытку противостоять ему, объявляя такие попытки «заговором». По мнению Ришелье, «бич, являющийся символом правосудия, никогда не должен оставаться праздным»[187]. Карательная политика пренебрегала даже законами судопроизводства, установленными той же государственной властью. «Если во время разбора обыкновенных дел суд требует бесспорных доказательств, — писал Ришелье, — совсем иначе в делах, касающихся государства; в таких случаях то, что вытекает из основательных догадок, должно иногда считаться за ясные доказательства»[188]. Поэтому Ришелье рекомендует начинать с применения закона, а потом уже искать доказательства вины.

Проводниками и исполнителями решений правительства на местах все больше и больше становятся интенданты, назначаемые центральной властью из числа преданных ей и всецело от нее зависящих чиновников. Их исходная задача — обеспечить поступление налогов из провинций в казну. Они окончательно оттесняют на второй план прежние местные органы управления и суда: провинциальные штаты (в некоторых областях Франции), провинциальные парламенты, различные судебно-финансовые палаты, губернаторов с их военно-полицейским аппаратом, муниципалитеты, опиравшиеся на поквартальную «буржуазную стражу» в городах. Впрочем, эти местные власти обычно не отстаивали свои устаревшие привилегии, а сотрудничали с интендантами провинций и с правительством.

В самом аппарате центральной власти все больше выдвигаются государственные секретари (министры) и все уменьшается значение принцев крови, герцогов и пэров: они по-прежнему входили в так называемый «большой Королевский совет», но все по-настоящему важные дела государства вершились «малым Королевским советом», который и был настоящим рабочим правительством. Именно к нему стекались донесения интендантов, он отправлял на места полновластных инспекторов (maitres de requetes), он, во главе со своим председателем Ришелье, был подлинной сильной властью.

Ришелье боролся против любых попыток противостоять королевской власти. При Ришелье у парламентов было отнято право письменных ремонтрансов, и подчас правительство прибегало к насильственному выкупу должностей тех или иных неугодных ему членов парламента; некоторых из них отправляли в изгнание или в тюрьму.

У прокурора. Миниатюра А. Восса

Однако решительные меры, какие хотело бы принять старинное дворянство в отношении выскочек в судейских и чиновных мантиях, тут были недоступны, поскольку продажа богачам различнейших должностей (и в том числе должностей адвокатов, прокуроров, советников парламента) была одним из источников государственного дохода абсолютистской Франции. Правительство никогда не имело достаточно средств, чтобы разом покончить с парламентами, выкупив все должности. Отсюда — безрезультатность непрерывно до самой революции 1789 г. длившейся борьбы абсолютистского правительства с парламентами, полная невозможность сломить их сопротивление. Ришелье видел и социально-политическую сторону дела: система продажи государственных должностей в собственность видным обладателям денежных накоплений приковывала часть буржуазии к колеснице государства, т. е. к судьбам феодально-абсолютистского строя. Кто вложил свои деньги в данный государственный порядок, писал Ришелье, не станет способствовать его разрушению.

Другим источником дохода казны была откупная система: получение денег от финансистов авансом, с уступкой им права с избытком компенсировать себя взиманием того или иного налога. Ришелье считал финансистов и откупщиков налогов «особым классом, вредным для государства, но тем не менее необходимым»[189]; по его мнению, «они не могут дальше обогащаться, не разоряя государства» [190]. Поэтому он был склонен к конфискации имущества откупщиков и держателей государственной ренты, но, «даже если справедливость этого акта неоспорима, разум не позволяет прибегать к нему, потому, что его осуществление лишило бы государя на будущее всех способов добыть деньги в случае государственной необходимости»[191].

Это положение «Политического завещания» является выводом из практики борьбы абсолютизма с откупщиками — борьбы, в которой королевской власти иногда приходилось признать себя побежденной. Свидетельством этого является королевский рескрипт, который пришлось опубликовать после очередного мероприятия по «выжиманию губок» — нажиму на финансистов. В этом рескрипте, как бы извиняясь, король заявлял: «Будучи вынужден прибегать к чрезвычайным мерам и требуя, чтобы нам авансировали крупные суммы денег, мы во всех представившихся случаях получали содействие от наших откупщиков и контрактантов; и суммы, которые они обязывались нам уплатить, приносили им столь мало дохода и прибыли, что в настоящее время они, совместно с их пайщиками, обременены долгами… Они и поныне не перестают оказывать нашим делам величайшее содействие в настоящей срочной необходимости, прилагая для этого весь свой кредит, от чего мы испытываем величайшее удовлетворение»[192].

Финансовые трудности были тесно связаны и с военно-политической обстановкой. Чтобы понять это, необходимо представить себе международное положение Франции[193]. На горизонте снова, как в первой половине XVI в., возникла грозовая туча — угроза поглощения всей Европы, всех национальных государств наднациональной католической державой Габсбургов. Кардинал Ришелье долго лавировал между интересами католической церкви и национальной государственности — то склонялся к союзу с габсбургской Испанией и папством (олицетворением этого курса был его советник капуцинский монах Жозеф), то, стремясь ослабить Габсбургов, поддерживал субсидиями протестантских князей Германии.

Нищие. Гравюра Жака Колло

В 1630 г. колебаниям пришел конец; Ришелье принял решение ссужать протестантскую Швецию крупными ежегодными суммами для войны с германским императором. Тем самым Франция косвенно, скрыто вступила в Тридцатилетнюю войну. Впрочем, Ришелье стремился не допустить окончательной победы Швеции или немецких протестантов. Однако в 1635 г. крупные неудачи шведов заставили Францию вступить в войну: Франция начала военные действия против испанских и австрийских Габсбургов одновременно в их владениях в Нидерландах, Германии, Италии и Испании. Почти сразу выяснилось, что фактически Франция к этой войне не готова: в 1636 г. немцы вторглись в Бургундию, а испанцы — в Пикардию и Гиень. Разъезды испанцев, вторгшихся из Фландрии, угрожали уже и Парижу; только ополчение, срочно созданное по призыву правительства, разбило испанцев при Корби (20 лье к северу от столицы) и прогнало их дальше на север. В дальнейшем война велась с огромным напряжением денежных и людских ресурсов. При этом потребность в деньгах заставляла выжимать налоги из населения, это вызывало восстания, а восстания подчас требовали отвлечения воинских частей с военных фронтов для борьбы с восставшими.

Укрепление французской монархии, достижение некоторой стабилизации противоречий между дворянством и буржуазией при Ришелье являлись оборотной стороной жесточайшей эксплуатации трудящихся — как сеньориальной, так и налоговой — и порождаемых ею новых и новых вспышек крестьянско-плебейских восстаний. Историки отмечают три волны крестьянского движения: в Керси (Гиень-и-Гасконь) в 1624 г., в Сентонже, Перигоре и других юго-западных и южных областях в 1636–1637 гг., и в Нижней Нормандии в 1639 г. [194] Восстания эти подавлялись правительством со страшной жестокостью: восставших посылали пачками на виселицу, подвергали колесованию без суда, даже без допроса — по одному подозрению в участии в восстании. Канцлер Франции при Ришелье Сегье обосновывал эти репрессии следующими доводами: «Служение королю, его власти и общественному благу требовало примерных наказаний и заставляло пренебрегать обычными формальностями» [195].

Восстание в Керси в 1624 г. было вызвано распространением соляного налога («габели») на область. Восставшие требовали отмены налога, и, так как определение его размера по дворам и само взимание налога было поручено местным богатеям из крестьян (elus), вся ярость обрушилась на сборщиков налога. Их дома поджигались, имущество подверглось разграблению. Вскоре движение начало перерастать в движение против богатых людей вообще. Армия крестьян выросла до 16 тыс. человек, и городская беднота была готова присоединиться к ней. Восставшие двинулись на город Кагор — центр области, но были разбиты местным дворянским ополчением [196].

Восстание 1636–1637 гг. в Сентонже, Перигоре и других провинциях было связано с установлением налога на вино, который правительство ввело, когда Франция вступила в Тридцатилетнюю войну и нуждалась в средствах для содержания армии. Налог этот сильно ударил по виноделам указанных областей. Кроме того, содержание и бесчинства войск, расквартированных по селам и городам из опасения вторжения Испании, довели население до отчаяния.

Восстание продлилось полтора года и охватило значительную часть территории Франции (ее южные, юго-западные и частично центральные области). Отряды восставших доходили в Сентонже до 40 тыс. чел., в Перигоре — до 60 тыс. Восстанию сочувствовали не только плебейские массы, но и городская буржуазия, и весной 1637 г. отрядам повстанцев удалось даже занять главный город провинции Перигор Бержерак. Но королевские войска под командованием герцога Лавалетт и при поддержке местного дворянского ополчения разбили и рассеяли восставших — и началась расправа.

Восстание в Нижней Нормандии в 1639 г., прозванное восстанием «босоногих» (в начале они называли себя «кроканами»), также вспыхнуло на почве недовольства крестьян ожидаемым распространением «габели» на их область. Восставшие призывали население не платить налогов, присоединяться к ним, вооружаться и убивать сборщиков налогов. Армия восставших, выросшая до 20 тыс. человек, называвшая себя «армией страдания», состояла не только из крестьян: в нее входила и городская беднота, ей сочувствовали и буржуа, не желавшие распространения «габели», тяжесть которой ложилась и на все третье сословие. Но Осенью 1639 г. армия «босоногих» была почти полностью истреблена королевскими частями под командой маршала Гассьона на баррикадах города Авранша; лишь немногие попали в плен, но и они были повешены.

Следует отметить, что, хотя все эти восстания объективно наносили сильные удары абсолютизму, они не ставили себе сознательной цели свергнуть королевскую власть или покончить с господством феодалов; по существу, они никогда и не могли выйти за пределы одной или немногих провинций и найти поддержку всей страны. Происходило это потому, что, как правило, эти восстания вызывались узко-локальными поводами (распространением какого-то налога на данную провинцию, бывшую прежде от него свободной; насилиями местных сборщиков налогов; бесчинствами воинских частей, расквартированных в данной местности и т. п.); даже когда к этому, как в Перигоре, присоединялся протест против сеньориальных поборов или церковной десятины, силы повстанцев оставались разрозненными, а не сливались в мощную крестьянскую армию. Сказывалось также и то, что буржуазия (особенно ее более богатая, более влиятельная часть) городов в провинциях, охваченных крестьянскими восстаниями, гораздо больше боялась восставших, чем правительственных сил. Поэтому правительство всегда, хотя и с большим или меньшим напряжением, даже вынужденное порой вступать в переговоры с восставшими, в конечном счете выходило победителем, после чего старалось жесточайшими карами запугать население; при этом, однако, зачастую с уходом карателей восстание вспыхивало вновь. Так, узколокальное восстание нормандских «кроканов» в 1637 г. переросло в мощное движение «босоногих» 1639 г., получившее отклики и в других провинциях и запечатлевшееся в сознании современников, в том числе и в королевских декларациях, как событие общегосударственного значения; оно прервало надолго поступление в казну каких бы то ни было налогов с экономически высокоразвитой провинции и могло увлечь другие своим примером.

Кроме перечисленных движений сельского и смешанного сельско-городского характера, имели место многочисленные возмущения трудящейся бедноты и ремесленников то в том, то в другом городе во всех частях Франции. Не проходило года без нескольких извержений таких городских вулканов.

Поводами для восстаний городского плебейства опять-таки чаще всего были какие-либо налоговые нововведения, затрагивавшие отдельные профессии или большинство трудового населения, нередко и более зажиточный слой. Эти фискальные новшества или вымогательства военщины служили последним толчком, переполнявшим чашу терпения. Толпы громили налоговые конторы, расправлялись со сборщиками и откупщиками, с «подозрительными», с защитниками порядка, в том числе с представителями центральной власти. Подчас они кричали «да здравствует король без налогов», а были случаи (в 1630 г.), когда топтали и рвали портреты Людовика XIII, в Дижоне портрет короля был сожжен[197]. Как правило, с восставшими после некоторых колебаний расправлялась вооруженная милиция зажиточных горожан, иногда с участием окрестных дворян, а то и лиц духовного звания, а также местные гарнизоны и воинские части. Впрочем, случалось, что дело оканчивалось прощением: по поводу антиналогового восстания «мелкого люда» в Байонне в 1641 г. Ришелье давал инструкцию: «Жители весьма виновны и заслуживают наказания, но настоящее время не позволяет и думать об этом»[198].

Важнейшей задачей абсолютизма и господствовавшего дворянского класса было всемерно содействовать восстановлению и укреплению католической веры. Это было условием всеобщего послушания и терпения. Проповеди приходских священников были основным каналом общественного воспитания неграмотного населения, даже и его информирования о политических событиях и об издаваемых законах. Однако в первой половине XVII в. распространителями новостей и некоторых независимых мыслей стали (сначала в Шампани, вслед и в других провинциях) разносчики по городским домам и кварталам, по бургам (селам) и деревням грошовых брошюрок, примитивно отпечатанных книжонок, которые какой-нибудь грамотей вечерами читал вслух соседям и домочадцам у камина. Тут бывали сказки и предания, хозяйственные сведения и колдовские рецепты, религиозные и светские песни, исторические и любовные романы, рассказы о жизни королей, знати, знаменитых разбойников и многое другое. Народ имел свою фольклорную и эстетическую традицию, свои праздники, игры, представления.

Высоко над этой духовной жизнью простого народа возвышалась культура двора и знати, образованных кругов дворянства и буржуазии.

Ришелье уделял большое внимание науке и культуре, считая, однако, необходимым держать их под неусыпным надзором государства, следя за тем, чтоб они не пошли по нежелательному направлению и не распространились в народе: по его мнению, «подобно тому как было бы чудовищным тело, имеющее глаза на всех своих частях, так было бы чудовищным государство, если бы все его подданные были образованными»[199]. Он полагал, что «нужные государству солдаты лучше воспитываются в грубости невежества, чем в утонченностях науки»[200]. При этом, «если бы знания профанировались среди всевозможных умников, в государстве появилось бы больше людей, способных высказывать сомнения, чем людей, способных их разрешать, и многие оказались бы более склонны противостоять истинам, чем защищать их»[201]. Поэтому, пишет он, «в хорошо устроенном государстве должно быть больше мастеров механических искусств (maitres es arts mecaniques — искусных ремесленников), чем мэтров свободных искусств (maitres es arts liberaux)»[202]. Покровительствуя писателям и поэтам, подчиняющим свое творчество задачам его политики, Ришелье беспощадно преследовал тех, кто хотел оставаться независимым. Так, милостями был осыпан поэт Шаплен (одновременно получавший пенсию от Лонгвиля), но свободомыслящий писатель Теофиль де Вио (1596–1626) по обвинению в атеизме был приговорен к сожжению на костре (приговор был смягчен, и Вио умер в изгнании).

Ришелье организовал Французскую академию, куда вошли нужные ему писатели во главе с Шапленом; и, когда Пьер Корнель (1606–1684) написал трагикомедию «Сид», не отвечавшую требованиям Ришелье, академики осудили пьесу, до настоящего времени признаваемую шедевром французской драматургии. Корнель извлек урок из судьбы «Сида», и следующая его трагедия, «Гораций», заслужила одобрение властей выраженной в ней апологией «государственного интереса», побеждающего личные чувства. Но позже, когда умер Ришелье, Корнель в трагедии «Смерть Помпея» показывает, как макиавеллистические министры развращают царя; написанная во время Фронды его трагедия «Никомед» (1651) прославляет непокорного царского сына, любимца народа, и развязка последнего акта трагедии построена на победе народного восстания.

При Ришелье с 1631 г. начала выходить первая газета Франции «Gazette de France», являвшаяся пропагандистом его внутренней и международной политики, причем сам он писал для нее статьи и отбирал материалы, подлежащие публикации.

Но отнюдь не с помощью Ришелье — напротив, вопреки идейному гнету абсолютизма, — достигла своей вершины французская мысль того времени: после первых четырех лет правления Ришелье, в 1628 г., покинул родину еще молодым и переселился в Голландию великий ученый и философ Рене Декарт (1596–1649)[203]. Он не был политическим эмигрантом, но до смерти кардинала ни разу не навестил отчизну. Однако именно он стал олицетворением гения французского народа, его гордостью. Франция Ришелье и Франция Декарта несовместимы, тот и другой были воплощением противоположных начал. Начало, олицетворяемое Декартом, было глубоко укоренено во французском обществе По словам друга Декарта Мерсенна, в 1623 г. в одном Париже проживало не менее 50 тыс. неверующих. А ведь каждый из них, вероятно, умственно кристаллизовал настроения еще многих.

Уже за сто лет до Декарта (его латинское имя — Картезий, откуда «картезианство»), начиная с Коперника, стало формироваться новое, научное мышление, но именно в трудах Декарта оно достигло такой зрелости и универсальности, что и поныне естествознание еще движется в системе основных понятий, заложенной им. Декарт явился основателем современной математики, ибо соединил алгебру и геометрию в единую науку; в основы физики им были включены механика и оптика. Мало того, Декарт наметил, с точки зрения «физики», принципы функционирования всех физиологических механизмов тела животного, включая и принцип рефлекторной деятельности нервной системы. Но к мыслящей душе человека Декарт не усматривал научного подступа и оставлял ее «метафизике». Таким образом, в философии Декарт был лишь частично материалистом, он стремился оставаться в рамках католического вероучения.

Но главное в Декарте и картезианстве — решительная борьба со схоластикой, полноправность сомнения, опора на опыт и разум. В этой реформе науки было нечто демократическое, она апеллировала к естественному разуму обыкновенных людей. «Мне казалось, — писал Декарт в „Рассуждении о методе“, — что я мог встретить гораздо больше истины в рассуждениях, которые каждый делает о делах, непосредственно его касающихся, и результат которых в случае ошибки немедленно должен его наказать, чем в кабинетных рассуждениях ученого по поводу бесполезных спекуляций»[204]. Оправдываясь в том, что писал на простом языке своего народа, Декарт заявлял: «Если я пишу охотнее по-французски, на языке моей страны, чем по-латыни, то это объясняется надеждой, что о моих мнениях будут лучше судить те, которые пользуются лишь своим естественным разумом, чем те, которые верят только книгам древних»[205].

Картезианство широко распространилось во Франции. Оно имело там важные точки соприкосновения с философской материалистической школой Гассенди и с религиозно-интеллектуальным новаторством янсенизма. В дальнейшем из философии Декарта развилась в Голландии и Франции мощная материалистическая струя: философия Леруа, Спинозы, Мелье.