Почему они ошибались
Почему они ошибались
Если проанализировать те сведения, которыми немецкая разведка снабжала свое командование, то они складывались из двух элементов:
а) информация о войсках, находившихся в советских пограничных округах. Она была сравнительно обширна, так как новая государственная граница, занимаемая советскими войсками с сентября 1939 года, была не столь непроницаемой для вражеской разведки, а на территории бывших буржуазных государств Канарис и Шелленберг располагали значительной агентурой. В результате здесь немецкие разведывательные данные приближались к действительности[344];
б) информация о резервах и о военно-экономическом потенциале Советского Союза и его вооруженных сил. Здесь немецкая разведка и верховное командование пребывали в сфере догадок и, более того, оставались под господствующим влиянием нацистской идеологии, не допускавшей и мысли о внутренней силе социалистического строя.
Результат? Он сложился в форме твердой уверенности и предстоящем быстром развале Советского Союза. Эта уверенность определяла все действия политического и военного руководства Германии перед нападением на Советский Союз. При этом надо подчеркнуть одно обстоятельство: Гитлер и генеральный штаб занимали схожие позиции. После войны часто изображали дело так: генералы, мол, обо всем предупреждали, а Гитлер их не слушал. Даже Вильгельм Кейтель утверждал, что сочинил подобный меморандум. Но вот конфуз: меморандум, как на грех, не сохранился. А столь осведомленный человек, каким был бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг, в своих мемуарах сообщил: «Мнение генерального штаба состояло в том, что наше превосходство в войсках, техническом оснащении и военном руководстве так велико, что концентрированную кампанию можно будет завершить в 10 недель»[345].
О Кейтеле, который якобы сочинял меморандумы, предупреждавшие о советской силе, упомянутый «мемуарист» сказал: «Кейтель считал, что запланированные фюрером меры так эффективны, что советская система не выдержит»[346].
Итак, на чем же базировалась система расчетов или, точнее, «система просчетов» Гитлера и его генералитета? Ответ на этот вопрос имеет не только военно-историческое значение. Гитлер был далеко не первым и остается далеко не последним политиком, который в качестве цели своей жизни поставил уничтожение Советского государства.
Первым, наиболее фундаментальным элементом «системы просчетов» было отрицание жизнеспособности Советского государства, как такового. Оно нашло свое отражение в печально знаменитой формуле «колосс на глиняных ногах», которую Гитлер и его сообщники повторяли много раз.
Свою уверенность в неполноценности советского строя и русского человека Гитлер и иже с ним переносили на Красную Армию и всю обороноспособность Советского государства. ОКВ в октябре 1940 года составило доклад о военном потенциале СССР, основная идея которого состояла в том, что 75 процентов военной промышленности находится в европейской части России. Достаточно их захватить, и русское сопротивление прекратится. Тем более разведка, по свидетельству Шелленберга, не уставала твердить, что железные дороги от Москвы на восток одноколейные (элементарное заблуждение) и что поэтому русские не смогут подвозить в нужном темпе войска и вооружение[347].
На этом основании Гитлер пришел к твердому убеждению, что стоит разгромить основную массу живой силы Красной Армии, взять Москву, Ленинград и Донбасс — и «русские пойдут на капитуляцию». Что же касается возможности передислокации советской военной промышленности на Восток, то такую возможность Гитлер вообще не принимал в расчет.
Сегодня же тс, кто хочет задним числом оправдать германский генеральный штаб, утверждают, что они-де «предупреждали Гитлера о силе русских». Анализ документов говорит как раз об обратном. Немецкие разведчики все время подсказывали Гитлеру: конечно, Советский Союз — большая страна, но его армия совсем не так сильна... Лучшее свидетельство в этом смысле документ ОКХ «Вооруженные силы СССР военного времени», составленный 15 января 1941 года[348]. В нем говорится, например, что СССР «мог бы» мобилизовать 11 — 12 миллионов человек. Но тут же составители документа оговариваются, что подобные людские ресурсы едва ли могут быть мобилизованы, так как Советский Союз, во-первых, испытывает большую нужду в квалифицированной рабочей силе и, во-вторых, едва ли сможет обеспечить такое большое количество людей соответствующим вооружением.
Еще более скептически оценивали в генеральном штабе возможности военной промышленности Советского Союза. Там, правда, отмечали, что военная промышленность в последнее время развивается и предпринимаются меры для перенесения ее центров на Урал и за Урал. Но в то же время в одном из документов генерального штаба указывалось, например, что для того, чтобы отрезать Урал от европейской части СССР, надо лишь разрушить четыре моста через Волгу. Общая оценка военной промышленности в докладе от 15 января 1941 года также была весьма скептической: авторы доклада отмечали, что вся советская промышленность страдает от недостатка квалифицированных кадров, образовавшегося после того, как были отправлены на родину иностранные специалисты.
В чем были корни недооценки мощи советской индустрии, советского военно-экономического потенциал а? Почему столь поверхностными были суждения, которые выносились немецким генеральным штабом по поводу возможностей советской промышленности?
Прежде всего в необъективной оценке фактов. А эти факты говорили о том, что, начав в 1928 году с уровня производства чугуна и стали, равного 3 — 4 миллионам в год, Советский Союз сумел быстро выдвинуться в ряд крупнейших индустриальных держав. В 1929 году была начата первая пятилетка, в 1932 — вторая, а в период, когда планировалась и разрабатывалась операция «Барбаросса», народы Советского Союза трудились над выполнением уже третьего пятилетнего плана.
В 30е годы совершились беспрецедентная по своим темпам индустриализация огромной страны и ее превращение в страну крупного механизированного сельского хозяйства. Так, в годы второй пятилетки было построено и введено в эксплуатацию 4500 новых промышленных предприятий, а на капитальное строительство было израсходовано 148 миллиардов рублей вместо 65 миллиардов рублей в первой пятилетке. К 1937 году более 80 процентов промышленной продукции страны производилось на новых или коренным образом реконструированных фабриках и заводах. Валовая продукция всей промышленности в последние годы второй пятилетки выросла по сравнению с 1932 годом в 2 раза, а по сравнению с 1929 годом — почти в 4 раза. Эти темпы сохранились и в начале третьей пятилетки. Соответственным образом росла и продукция оборонной промышленности. Если и течение 1932 — 1934 годов в среднем в год производилось 2,5 тысячи самолетов, 3300 танков и 3700 орудий, то для 1935 — 1937 годов эти цифры составили 3578 самолетов, 3139 танков и 5 тысяч орудий[349].
Параллельно с этим происходила мощная культурная революция, Неграмотная Россия становилась не только страной сплошной грамотности, но и страной крупнейших научно-технических достижений, страной, которая вставала в авангард научно-технического прогресса. Кстати, достижения советской науки были хорошо известны в Берлине, так как немецкие ученые еще с периода после Рапалльского соглашения поддерживали тесные и дружественные контакты с нашей страной. Советский Союз не был для Германии «терра инкогнита», его хорошо знали передовые представители немецкой интеллигенции, профессора и писатели. В СССР ездили не только разведчики: у нас куда гостеприимнее принимали рабочих, писателей, деятелей левого крыла немецкой политической жизни. Но их-то и не хотели слушать те, кто задумывал «Барбароссу».
Разумеется, нельзя утверждать, что в ОКХ полностью сбрасывали со счетов советскую военную промышленность. Но, во-первых, ее возможности оценивались гораздо ниже, во-вторых, считалось, что она работает на подражании западным образцам, в-третьих, под влиянием уверений немецких разведчиков сложилось мнение, что в военной промышленности Советского Союза, как и во всей советской индустрии, нет достаточного количества собственных квалифицированных кадров, и, вчетвертых, предполагалось, что развитие немецкого наступления будет столь стремительным, что в самые кратчайшие сроки Советский Союз потеряет свои основные базы и не сможет в достаточной мере снабжать свою промышленность. К этому выводу в ОКХ приходили на основе цифр.
Действительно, цифры говорили не в пользу нашей страны. В 1940 году Советский Союз производил 153 миллиона тонн угля, 18 миллионов тонн стали и 31 миллион тонн нефти. В то же время собственно Германия (в границах 1937 года) производила 252 миллиона тонн угля, 19 миллионов тонн стали и 1 миллион тонн нефти. Но если прибавить потенциал оккупированных стран и сателлитов, то цифры возрастали до 391 миллиона тонн угля, 30 миллионов тонн стали и 7 миллионов тонн нефти. Таким образом, основные показатели говорили не в пользу Советского Союза — если не считать производства нефти, что, впрочем, Германия компенсировала весьма развитым производством синтетического горючего. Далее, арифметические подсчеты, которые производились в немецком генеральном штабе, говорили, что основные центры советской промышленности находятся в западной части страны и поэтому в первый же период войны перестанут работать на Красную Армию.
История показала, насколько беспочвенны были все эти расчеты. Промышленный потенциал Советского Союза складывался не только из голых цифр. Одним из важнейших подтверждений этой аксиомы явилась невиданная по своим объемам передислокация промышленности — в том числе и военной — с запада на восток СССР Западная военная наука вообще не считала возможным выполнение такой передислокации в сколько-нибудь значительных масштабах. В частности, бывший военный министр Польши генерал Сикорский полагал, что «полная или даже частичная эвакуация больших городов совершенно неосуществима. Применение эвакуации в большом масштабе воспрепятствует быстрой мобилизации и сосредоточению войск, а также совершенно разрушит нормальную жизнь нации, значительно ослабляя ее сопротивляемость во время войны»[350]. Так он писал на страницах книги «Будущая война». Когда «будущая война» началась, то тезисы Сикорского оказались применимы к его собственной стране, но они не были приложимы к Советскому Союзу.
Советская плановая экономика плюс исключительная энергия и патриотизм народа, защищавшего свое отечество, сделали возможным передислокацию огромного количества техники и людей. В новые районы переместилось более 1360 крупных предприятий. По советским железным дорогам с начала войны до конца 1941 года было перевезено почти 1,5 миллиона вагонов эвакуируемых грузов и переправлено в тыловые районы более 10 миллионов человек. Разумеется, это было нелегкой задачей. Общий процесс перевода промышленности СССР на военные рельсы завершился только к 1942 году, и только в это время военные заводы начали работать на полную мощность[351].
Еще несколько цифр. В 1941 году валовая продукция промышленности Советского Союза по сравнению с 1940 годом составила 98 процентов — и это несмотря на потерю значительной части территории! Правда, в ноябре и декабре 1941 года советская промышленность произвела на 50 процентов меньше, чем в соответствующие месяцы 1940 года. Но после этого начался неуклонный подъем, приведший к восстановлению промышленной мощи Советского Союза. Итоговые цифры показывают, что за всю войну советская военная промышленность выпустила 489 тысяч артиллерийских орудий всех калибров, 136,8 тысячи самолетов, 102,5 тысячи танков и самоходных артиллерийских установок. Для сравнения укажем, что за весь этот период от своих союзников Советский Союз получил 9,6 тысячи орудий, 18,7 тысячи самолетов и 10,8 тысячи танков. Следовательно, поставки союзников заняли по артиллерийским орудиям — менее 2 процентов, по самолетам — около 12 и по танкам10 процентов общего количества боевых средств, полученных Красной Армией за время войны[352].
«Развитие Советского Союза в 1938 — первой половине 1941 года проходило в условиях растущей опасности империалистической агрессии, — отметили авторы «Истории Коммунистической партии Советского Союза». — Партия видела угрозу, которую представляла собой политика фашистских государств, и принимала меры по укреплению обороноспособности страны. ЦК партии и правительство осуществили важные мероприятия по развитию ее военно-промышленной базы, по перестройке работы оборонной промышленности с учетом все более явственно надвигавшейся военной опасности, по дальнейшему повышению боевой готовности вооруженных сил. Однако некоторые вопросы, связанные с обороной страны, решить не удалось.
В целом же Советское государство в результате проделанной партией работы располагало мощной военной силой, необходимой для защиты завоеваний социализма. Рост экономического и военного могущества Советского Союза, руководство Коммунистической партии, социальное и морально-политическое единство народа, советский патриотизм — все эти факторы призваны были обеспечить в случае военного столкновения с империализмом победу страны социализма»[353].
...Как же складывалась итоговая оценка Красной Армии нацистским генеральным штабом? Любопытно, что она все время изменялась. Если в январе 1939 года немецкий генеральный штаб признавал, что Красная Армия является «мощным инструментом»[354] и способна осуществить защиту своего государства, то уже через 8 месяцев — в августе 1939 года — последний вывод отсутствует и оценку достоинств Красной Армии заменяют рассуждения о слабости советского командного состава.
Конечно, в Берлине тщательно регистрировали все мероприятия, проводившиеся Советским правительством и партией для укрепления обороноспособности Советского Союза. Там внимательно следили за всеми новшествами, которые вводились после советско-финской войны. Но тем не менее итоговая оценка Красной Армии, данная перед началом войны, сводилась к тому, что реорганизационные меры не дадут должного эффекта.
Руководителям генштаба нужно было вселить в умы немецких офицеров и солдат, которым предстояло начать войну, уверенность в том, что Советское государство и Красная Армия находились в таком положении, что, собственно говоря, нужен только один толчок, и они развалятся.
Говорят, что даже в сумасшествии бывает своя система. Была определенная система и во взглядах нацистского политического руководства, была она и во взглядах немецкого генерального штаба на советские вооруженные силы. В ее основе лежал антикоммунизм. Та же самая слепота, которая позволяла генералу Гофману в 1918 году надеяться, что он пройдет с одним батальоном от Берлина до Москвы, была свойственна нацистским разведчикам и политикам!
В этом отношении не составлял никакого исключения и такой большой знаток России и русского языка, как генерал Кестринг, на которого столь полагались в Берлине. Сын тульского помещика остался таковым и в мундире немецкого генерала. Все значительные изменения в нашей стране — особенно в сельском хозяйстве — он рассматривал с точки зрения очередных затруднений Советской власти. Даже в те моменты, когда генерал опытным глазом видел сдвиги, происходящие в Советском Союзе, он, оставаясь в душе тульским помещиком, интерпретировал это только как случайность.
Разумеется, кто меняет местами закономерность и случайность, жестоко ошибается. И именно это произошло с немецкой разведкой. Кардинальный просчет немецкого генерального штаба и всего немецкого нацизма состоял в том, что они не понимали, не хотели и не могли понять сущность советского строя, советского человека. Крайне любопытно фиксировать по донесениям Кестринга, насколько заботливо этот многоопытный разведчик отделял понятие «русский» от понятия «советский». Русский человек для Кестринга был очень хорош, и помещикгенерал готов был оделить его самыми добрыми свойствами. А вот коммунистическая идеология в глазах Кестринга была чемто ужасным и стоящим отдельно от граждан великого Советского Союза. Во всяком случае, он уверял в этом своих начальников и писал о «миллионах недовольных», стараясь обнаружить их в рядах Красной Армии. С легкой руки Кестринга все (!) украинцы, армяне, грузины, азербайджанцы и представители других народов Кавказа в рядах Красной Армии объявлялись «ненадежными» и тем самым выдавались за потенциальных союзников Гитлера.
Отсюда возникли абсурдные и несбыточные надеждына то, что в день вторжения гитлеровских армий русский человек восстанет против человека советского. На это в немалой степени полагались в Берлине. Как мы видели выше, на это рассчитывали не только оголтелые нацисты, но и генералы: в «этюде Лоссберга» делалась ставка на «восстание на Украине», организованное адмиралом Канарисом. До чего доходила подобная слепота, можно видеть по целому ряду документов немецкого генерального штаба, в которых с серьезным видом говорилось о том, что, мол, Ленинград будет взят именно потому, что население окруженного города ...взбунтуется. Трудно представить себе более кощунственное и бредовое предположение, но именно оно содержалось в официальном заключении генерального штаба от 2 января 1942 года!
В том, что немецкий генеральный штаб неправильно оценивал Советский Союз, повинно многое — и нацистский фанатизм, и узколобие прусских генералов, и наследственный антикоммунизм, перенятый от немецких интервентов 1918 года. Было все — но не было объективной оценки фактов. Не было понимания той внутренней силы, которой обладает народ, свергший своих эксплуататоров и начавший строить новое общество. Внутренний потенциал такого народа нельзя было оценивать только по количеству наличных дивизий и тонн выплавленной стали. Цифры могли быть известны немцам, но цифры эти игнорировали людей, которые стояли за ними и были способны на все, чтобы защитить свое отечество, отечество победившего социализма.
Но подобные заблуждения свойственны не только генералу Кестрингу и его сподвижникам — они живучи еще и теперь. Уже после войны нашумела книга известного западногерманского «специалиста» по русским вопросам Клауса Менерта под заглавием «Советский человек». Менерт во многом похож на Кестринга. Если генерал был сыном тульского помещика, то Менерт был внуком владельца московской фабрики «Эйнем». Оба прекрасно понимали русский язык, но мало поняли в советской жизни. Именно поэтому Клаус Менерт в своей книге утверждал, что советский человек не имеет ничего общего с коммунистической идеологией, что последняя является делом внешним, что вообще «советский человек» не потерян для Запада — в той мере, в какой он остался русским, но не стал коммунистом. В книге Менерта содержалась довольно неприкрытая рекомендация: Запад, мол, должен спасти русского человека, освободить его от коммунизма, и русские будут за это несказанно признательны. Книга Менерта могла смело появиться в 1940 году, и это было бы гораздо логичнее. Но она появилась после второй мировой войны — после того, как весь мир убедился в прочности советского строя, в силе и стойкости советского человека.
Приходится признать, что па Западе до сих пор есть немало деятелей, которые убаюкивают себя иллюзиями о слабости советского строя. Один из них — известный американский авиаконструктор Александр Северский (кстати, русского происхождения). В своей книге «Америка слишком молода, чтобы умереть», написанной в 1961 году, он нашел новый метод утешать безутешных. Подобно тому, как в 1940 году немецкий генеральный штаб считал, что советская военная промышленность занимается только копированием западной, Северский «открыл секрет» советских успехов после второй мировой войны. Он писал: «Россия — это не творение рук своего народа, проложившего себе дорогу собственными руками». Из разъяснений Северского вытекает, что, оказывается, «стремительным ростом индустриальной мощи Россия обязана... не коммунизму... Хотя сотни миллионов людей во всем мире и потянулись, несомненно, в результате ярких достижений России — к коммунизму, последний в сущности был лишь второстепенным фактором русского военного и научного прогресса». Что же за фактор помог «ярким достижениям России»? Мистер Северский с самоуверенностью мелкого бизнесмена провозглашает: «Советский Союз не добился бы никаких успехов... если бы не американская экономическая помощь, в частности американские инженеры, которые помогали строить заводы первой пятилетки». Оказывается, не кто иной, как американцы, создал базу для советского промышленного взлета.
В заключение Северский с наигранным возмущением констатирует: «Русская метаморфоза это историческая, аномалия. Она не может иметь место нигде больше». Вот, оказывается, чего боится Северский! Собственно говоря, в 1941 году Гитлер боялся того же. Поэтому он и хотел доказать всему миру, что Советское государство — это историческая аномалия, отклонение от нормы и что стоит де лишь пустить в дело дивизии вермахта, как аномалия будет устранена и после этого все в мире пойдет, как это было до 1917 года...
События второй мировой войны более чем убедительно показали, что аномалией было нечто совсем другое — появление нацистского режима, который усилиями всего прогрессивного человечества в 1945 году был сметен с лица земли. Аномалией была попытка задержать поступательное развитие истории.
Но вернемся к «Барбароссе» и рассмотрим еще один элемент немецкой системы оценки противника. Дело в том, что немецкая военная разведка, совершавшая много ошибок, на этот раз заметила, что начиная с 1939 года Красная Армия быстрыми темпами стала модернизировать свое вооружение, улучшать боевую подготовку, укреплять командные кадры, делать выводы из зимней войны 1939/40 года. Так, 3 сентября 1940 года из Москвы в Берлин прибыл знакомый нам генерал Эрнст Кестринг. Он доложил Гальдеру: «Армия находится в стадии подъема. Но ей нужно еще четыре года, чтобы достичь прежнего уровня»[355].
Разведчики нервничали. Кестринг докладывал о трудностях разведывательной работы «изза контроля со стороны ГПУ»[356]. 5 декабря Гитлер как бы успокаивал Гальдера: «Русские, как и французы, хуже нас вооружены. У них меньше современных полевых батареи: все же остальное — старая, скопированная материальная часть. Наш танк типа III с 5см пушкой (весной их будет 1500 штук) даст нам явное превосходство. Масса русских танков имеет плохую броню. Русский человек неполноценен. У армии нет командиров. Внутренняя переориентация армии к весне еще не закончится. Мы к весне будем располагать наилучшим руководством, материальной частью, войсками, — а у русских будет самая глубокая точка падения»[357].
Но все же червь сомнения точил Гитлера и всю военную верхушку Германии. 3 февраля Гальдер докладывал фюреру о Красной Армии: «Общее количество танков (пехотные дивизии плюс подвижные соединения) очень велико (до 10000 танков против 3,5 тысячи немецких), но эти танки, очевидно, преимущественно малоценные. Однако не исключены неожиданности». После этого доклада Гитлер внезапно изменил свое мнение о русских танковых войсках. Он заметил Гальдеру, что они «приличны», в них есть «гигантские типы», а по численности они «крупнейшие в мире»[358].
Докладывали Гитлеру также по линии ВВС. Помощник Кестринга Кребс доносил из Москвы: «Перевооружение идет полным ходом. Новый истребитель. Новый дальний бомбардировщик»[359]. Действие это оказывало своеобразное. Гитлер начинал размышлять: а вдруг Красная Армия «успеет реализовать те правильные выводы, которые были сделаны в последнее время»[360]. Сомнений было много, но их старался рассеять уже известный нам Кестринг. 8 мая 1941 года, на пороге войны, он снова докладывал: «Советская Армия улучшилась незначительно. Командный состав неудовлетворителен»[361]. Таким образом, время для нападения было выбрано весьма конкретно — с учетом того, что Красная Армия находилась в процессе перевооружения и укрепления командных кадров и этот процесс еще не завершила.
Но один лишь выбор времени нападения не решал всего. Главным был кардинальный военно-политический просчет. Ход войны полностью подтвердил, что оценки, сделанные немецким генеральным штабом до 22 июня 1941 года, грешили не какими-то второстепенными просчетами, а что всем тогдашним прогнозам гитлеровских стратегов был присущ органический изъян — игнорирование мощи советского строя, советских вооруженных сил и в связи с этим — переоценка возможностей вермахта.
В последнем генералы гитлеровской армии были далеко не оригинальны. Чванливая и хвастливая переоценка своих сил всегда была характерным признаком прусской военной школы, а здесь она оказалась помноженной на фанатическую и слепую ненависть вдохновлявших генералитет хозяев нацистско-империалистического режима ко всему прогрессивному, к коммунизму и в первую очередь к Советскому Союзу.
Авантюризм в оценках, которые давались советскому строю до 1941 года, закономерным образом привел вермахт к краху в мае 1945 года. Но стратегия просчетов имела свою внутреннюю логику, которая не всегда была однозначной. В первый период войны, скажем, до битвы под Москвой, внешний ход событий не давал повода замечать просчеты тем, кто не хотел их видеть. Но чем дальше, тем явственнее просчеты, допущенные до 22 июня 1941 года, мультиплицировались и отражались в огромном количестве просчетов, допущенных после 22 июня.
Если взять тот же самый дневник Франца Гальдера и листать его от недели к неделе, от месяца к месяцу, то можно заметить, как в нем по нарастающей появляются недоуменные вопросы: откуда у русских новые силы? Откуда приходят подкрепления? Почему внезапно усиливается сопротивление? Эти вопросы задавал не один Гальдер. Но, увы, немецкая разведка не могла на них ответить.
Применительно ко всем решающим, переломным моментам войны немецкая разведка оказывалась полным банкротом. Так, анализ трофейных документов свидетельствует о том, что ни в штабе генерал-фельдмаршала фон Бока, который начал 2 октября 1941 года свое решающее наступление на Москву, ни в разведывательном отделе генерального штаба сухопутных сил, ни в ОКВ не предполагали о том, что Советская Армия сможет в декабре 1941 года перейти в контрнаступление. Вот всего лишь две выдержки из высказываний «заинтересованных лиц» — выдержки, которые, как принято выражаться, говорят сами за себя:
Гитлер (3 октября 1941 года): «Враг разгромлен и больше никогда не поднимется»[362].
Гальдер (23 ноября): «Военная сила России больше не представляет опасности... Противник разбит...»[363].
А 6 декабря 1941 года противник, который был «разбит» и «не представлял опасности», нанес фон Боку удар, не только стоивший фельдмаршалу его поста, но и навсегда отбросивший немецкие войска от Москвы. Это был удар, от которого вермахт не смог оправиться!
Так было в 1941 году. А разве иначе обстояло дело на последующих этапах войны? Достаточно сказать, что, например, переход советских войск в историческое контрнаступление 19 ноября 1942 года тоже не был предварительно определен немецкой разведкой. Мне приходилось слышать от генерал-полковника Йодля во время его допроса летом 1945 года горькое признание о том, что штаб верховного главнокомандования гитлеровской Германии был полностью застигнут врасплох этим советским наступлением...
Итак, просчеты, просчеты, просчеты... Все это были звенья той цепи, которую мы с полным правом можем назвать стратегией просчетов — стратегией, поистине имманентно присущей гитлеровскому военному и политическому руководству. Конечно, колоссальная мощь гитлеровской военной машины, значительный опыт, накопленный фашистской Германией к 1941 году, объединенный потенциал почти всей Европы, находившейся под пятой нацизма, — все это ставило германские вооруженные силы в такие условия, при которых на первых порах просчеты выявлялись не столь заметно. Но месяц от месяца, год от года эти преходящие преимущества отпадали, и в действие вступали основные долговременные факторы.