Дни пятый и шестой: реконструкция

Дни пятый и шестой: реконструкция

Мы объединяем заседания 16 и 17 августа, ибо их течение весьма сходно. Теперь, когда мы знаем колоссальное напряжение тех дней, трудно даже заниматься комментированием тех (в известной мере второстепенных) вопросов, которые обсуждали Дракс, Хейвуд, Бернет, Локтионов и Вален 16 и 17 августа. Но эти вопросы надо было обсуждать.

Терпеливо заслушав своих коллег, маршал Ворошилов 16 августа дает почувствовать им серьезность положения. Это заметно в его оценке «принципов» Думенка, а еще больше — в повторении вопроса о проходе советских войск. 17 августа советская миссия, поистине набравшись терпения, продолжает разбор частных вопросов, например, представляет подробные сведения о советских ВВС. Со своей стороны, западные миссии продолжают бомбардировать советскую сторону детализированными вопросами. Я бы сказал, чересчур детализированными!

Вопрос Ворошилова — все еще без ответа. Дракс находит спасение в предложении отложить заседания. Он сам называет дату следующей встречи — 21 августа. Тем самым он подписывает фактический приговор уже зашедшим в тупик переговорам. Теперь уже ничто не может убедить советских делегатов в том, что можно рассчитывать на положительный ответ Англии и Франции. Н. Г Кузнецов рассказывает, что при докладе И. В. Сталину они услышали от него, что он не считает намерения англичан серьезными.

Судя по документам, к 16 августа Советское правительство еще взвешивало все «за» и «против». 16го В. М. Молотов беседовал с послом США в Москве Лоуренсом Штейнгардтом. США в переговорах не участвовали, но их близость к англо-французской дипломатии не составляла секрета. В. М. Молотов заявил Штейнгардту:

«Советское правительство относится со всей серьезностью к положению в Европе и к своим переговорам с Англией и Францией. Этим переговорам мы придаем большое значение, что видно из того большого времени, которое мы отдавали этим переговорам. Мы с самого начала относимся к переговорам не как к делу, которое должно закончиться принятием какой-то общей декларации. Мы считаем, что ограничиваться декларацией было бы неправильно и для нас неприемлемо. Поэтому как в начале переговоров, так и сейчас нами ставился вопрос так, что дело должно идти о конкретных обязательствах по взаимопомощи в целях противодействия возможной агрессии в Европе. Нас не интересуют декларативные заявления в переговорах, нас интересуют решения, которые имеют конкретный характер взаимных обязательств по противодействию возможной агрессии. Смысл этих переговоров мы видим только в мероприятиях оборонительного характера на случай агрессии, а в соглашениях о нападениях. Hа кого-либо мы не согласились бы участвовать. Таким образом, все эти переговоры мы ценим постольку, поскольку они могут представлять значение как соглашение о взаимопомощи для обороны от прямой и косвенной агрессии»[118].

Однако Штейнгардт не проявил особого оптимизма и сказал наркому, что «необходимо подготовить Рузвельта на случай окончания переговоров, в особенности на случай их неудачи». Совершенно очевидно, что Штейнгардт пользовался не только советской информацией, а был также в курсе позиции Англии, Франции и Польши.

Несколько лет назад советский историк профессор В. И. Попов решил задать вопрос благополучно здравствовавшему адмиралу сэру Реджинальду Драксу: как он теперь смотрит на переговоры 1939 года и на вопрос о пропуске войск?

Дракс ответил ему следующим образом:

— Мне не раз задавал этот вопрос маршал Ворошилов. Я отвечал, что этот вопрос переговоров между правительствами едва ли является компетенцией военных миссий. Мы не желали и не предлагали, чтобы русские войска проходили через территорию Польши для того, чтобы атаковать Германию. Мы полагали, что можно было найти другое, более значительное решение... Мы могли бы согласиться с тем, что в случае, если бы на Польшу было совершено неспровоцированное нападение, Англия и Москва предпримут немедленные консультации с польским правительством об оказании помощи…[119]

Вот и вся мудрость адмирала Дракса! А ведь он прекрасно знал, что даже в том гипотетическом случае, если бы Англия и Франция предприняли консультации, польское правительство заняло бы непреклонную позицию. Уже в ходе переговоров (это было 17 августа) Дyменк послал одного из своих помощников, капитана Боффра, в Варшаву для встречи с маршалом Рыдз-Смиглы. Но тот был непреклонен, заявив: «С немцами мы рискуем потерять свою свободу, с русскими мы потеряем свою душу»[120]. Источники позиции польского правительства нетрудно понять, если учесть, что лорд Галифакс в беседе с Гафенку — министром иностранных дел Румынии — однажды признался, что он не оказывал никакого давления на Польшу, дабы она согласилась пропустить советские войска[121]. Иными словами, источники несговорчивости Польши следовало искать в двойной игре англичан, которые ссылались на поляков, заявляя, что все-де зависит от Польши, и в то же время давали полякам понять, что те могут придерживаться своего авантюристического курса.

Снова и снова Советскому правительству предлагалось, чтобы оно подписало договор, не имея фактически права ввода своих войск на территорию Польши. А это позволило бы немецким войскам, расправившись с польскими вооруженными силами, уже в сентябре 1939 года выйти к советским границам.

По этому поводу Александр Верт с полным правом писал:

«При всех условиях русским надо было самим готовиться к неизбежности нового гитлеровского натиска на Восток — против Польши. Причем не исключена была возможность, что немцы одновременно предпримут наступление также против прибалтийских государств, а возможно, и Румынии, а тогда фронт протянется от Балтийского моря до Черного...»[122].

Кстати, о позиции Польши знали в Берлине: 10 августа 1939 года, перед самым началом англо-франко-советских военных переговоров, граф Шуленбург доносил из Москвы в Берлин:

«Здешний польский посол Гжибовский в начале августа вернулся из отпуска. В беседе между ним и итальянским послом Россо был затронут также вопрос об англо-франко-советских переговорах относительно заключения пакта. Итальянский посол заявил, что, по его мнению, начинающиеся в настоящее время переговоры между военными лишь тогда могут привести к конкретному результату, когда Польша в той или иной форме примет в них участие или по крайней мере заявит о своем согласии принять советскую вооруженную помощь. Польский посол ответил на это, что в позиции Польши по отношению к переговорам о пакте ничто не изменилось. Польша ни в коем случае не потерпит того, чтобы советские войска вступили на ее территорию или даже только проследовали через нее. На замечание итальянского посла о том, что это, вероятно, не относится к советским самолетам, польский посол заявил, что Польша ни в коем случае не предоставит аэродромы в распоряжение советской авиации»[123].

Итак, «жребий был брошен». Исчерпав все возможности переговоров с Англией и Францией, Советский Союз ответил согласием на приезд Риббентропа в Москву.