7. Пятый акт

7. Пятый акт

Переворот в провинции. – На фронте. – Очередные дела. – Заседания нового ЦИК. – Керенский в Гатчине. – Вести из Москвы. – В «Комитете спасения». – Доклады о настроениях. – «Комитет спасения» переходит от слов к делу. – Его союзники. – Керенский в Царском. – Сколько же у него войска? – Среди отцов города. – События в Москве. – Контрреволюционный заговор в Петербурге. – Кровавая свалка. – Настроение окончательно окрепло. – Собрание гарнизона. – Керенский разбит. – Интересная история его похода. – В Пскове. – От Пскова до Пулкова, – Маленькое Ватерлоо. – Заключительный акт. – Новая страница истории.

Второй советский съезд был самым коротким в нашей истории. Местным делегатам надо было спешить по домам – закладывать фундамент пролетарского государства. А центру было не до заседаний. Хлопоты, труды и трудности, несмотря на «легкую, бескровную и блестящую победу», являлись с каждым часом все в большем числе, как головы гидры.

Прежде всего, как обстоит дело в провинции? Как идет переворот на местах?.. Больших трудностей тут, вообще говоря, нельзя было предвидеть. На местах давным-давно не было иной власти, кроме Советов. Со времени корниловщины они, как мы знаем, стали довольно быстрым темпом оформлять свое положение. В огромном большинстве мест, где Советы были в руках большевиков, переворот надо было не сделать, а только провозгласить. Но и меньшевистско-эсеровские Советы, также обладавшие фактической властью, не могли послужить помехой к установлению нового строя: максимум, что они могли сделать, это принять неблагожелательную резолюцию. Но она не меняла дела. И вообще говоря, во всей провинции переворот должен был пройти совершенно легко и бескровно. Его проводником из столицы была большевистская партийная организация. Она имела время и возможность подготовить переворот – идейно и организационно. Сопротивление же было возможно чисто словесное — со стороны местных «общественных» сфер. Против них не требовалось военных действий, а только полицейское воздействие… Тыловые же гарнизоны, находившиеся в руках большевиков, были всегда настолько же готовы к полицейскому ущемлению буржуев, насколько не расположены к риску в бою.

Провинция, вообще говоря, не внушала особых опасений. Под вопросом стояли только отдельные пункты. И определенно не было надежды на южные, казачьи области. Но все же было необходимо иметь точные сведения о недрах России.

Важнее был фронт, из которого Керенский черпал сводные отряды для подавления «мятежа». Пока Керенский не ликвидирован, нельзя иметь спокойствия духа. Да и формально нельзя считать переворот завершенным, пока глава старого правительства не приведен к покорности, не сложил полномочий, не взят в плен. Пока это не достигнуто, ведь вся страна – формально – может делать выбор: кого считать законной властью, а кого мятежником… Надо было ликвидировать поход Керенского, и только тогда можно думать об очередных делах.

Но очередные дела не ждали. У нового правительства не было ни признака аппарата. Мы знаем, что старый аппарат, во-первых, считался негодным и подлежащим полному уничтожению, а во-вторых, он считал негодным новое правительство и отказывался с ним работать. Между тем аппарат был необходим не только для органической работы, с которой нельзя было ждать, но и для поддержания элементарного порядка.

Столица была взбудоражена до самого дна. Город был на военном положении. Целые дни туда и сюда зачем-то шныряли отряды солдат, матросов и красноармейцев. Но они вызвали не успокоение, а панику у обывателей. Все ждали ежечасно погромов и всяких насилий. Домовые комитеты созывали общие собрания жильцов; спешно устраивали вооруженную охрану, добывали оружие, распределяли дежурства… От кого? От уголовного элемента – в контакте с новой властью или от новой власти и от ее армии?..

В городе целый день кто-то почему-то постреливал.

К вечеру 27 октября собрался впервые новый ЦИК. Я там не был, а газетные отчеты о нем довольно скудны. Дело в том, что Смольный был поставлен на самое строгое военное положение. Это выразилось больше всего в том, что был введен самый строгий контроль всех входящих. А также были удалены журналисты, как элемент совершенно лишний и даже вредный. Кажется, впрочем, сотруднику «Новой жизни» было разрешено остаться – в виде особой милости… Все эти мероприятия проводил, насколько я знаю, новый управляющий делами правительства, все тот же доблестный Бонч-Бруевич.

По рассказам очевидцев, заседание ЦИК представляло собой картину полной неразберихи, как в первые дни революции. Разница была та, что теперь заседание отличалось большим многолюдством: зала прежнего бюро была наполнена новыми депутатами, смешанными с публикой. И кроме того, делегаты – серые, безымянные люди – не принимали в заседании никакого участия. Они были не более как статистами, свидетелями разговоров, происходящих между двумя-тремя лидерами фракций… Может быть, этот совершенно нечленораздельный состав ЦИК был создан нарочито: деловые и культурные элементы были до крайности нужны на местах, а «законодательствовать» посадили людей, ни на что не нужных. С этим единственным в своем роде составом ЦИК мы еще встретимся в дальнейшем.

Председателем был избран Каменев, а секретарем – вышеупомянутый Аванесов… Среди полнейшего хаоса были вынесены такие постановления. В срочном порядке созвать Всероссийский крестьянский съезд; при этом войти в контакт с левой частью старого крестьянского ЦИК. А затем было принято обращение к местным Советам, которое между прочим гласило: «Съезд 26 октября избрал новый полномочный руководящий орган; тем самым кончились полномочия прежнего ЦИК… так же, как и полномочия всех его комиссаров и представителей в армии и на местах; всякие организации и лица, прикрывающие себя именем ЦИК, но не уполномоченные вторым съездом, являются самозваными; обязанность каждого товарища – давать отпор таким попыткам…»

Но главное, что надо отметить, – это информация, данная на этом заседании Военно-революционным комитетом… В два часа дня были получены сведения, что на станции Дно и в Гатчине сосредоточены эшелоны казачьих войск с артиллерией. Туда были посланы эмиссары и агитаторы. Однако парламентеры казаков заявили, что они пойдут на Петербург и разгромят большевиков. В Гатчине стоит 7 эшелонов… В пять часов сообщили, что казаки заняли в Гатчине вокзал и телеграф. Навстречу высланы войска, но столкновения еще не было.

Кроме того, железнодорожники сообщили: в семь часов вечера они получили телеграмму о том, что в Гатчине находится Керенский с войсками и тяжелой артиллерией. Все эти сведения были не очень точны и определенны. Но тем более они были тревожны.

Более утешительна была информация о положении дел в Москве. События последних двух дней описывались в таком виде. В полдень 25-го большевистский президиум получил известия о петербургских делах. В пять часов собрался Совет, где резолюция о присоединении к перевороту была принята 394 голосами против 106. Был избран Военно-революционный комитет из семи лиц. Ночью воинские части, действовавшие от его имени, заняли все вокзалы, типографии, Государственный банк, телеграф, арсенал… Меньшевики и эсеры не вошли в Военно-революционный комитет. Вместе со штабом Московского округа и с городской думой они образовали «Общедемократический комитет» – филиал «Комитета спасения», 26-го состоялось собрание полковых комитетов. Все пять расположенных в Москве пехотных полков, артиллерийский дивизион и некоторые другие части отдали себя в распоряжение Военно-революционного комитета. Но на стороне штаба и «Комитета спасения» оказались казаки (3–4 сотни), юнкера, школа прапорщиков и броневики… Никаких боевых действий до сих пор не было. Стороны договорились считать для себя обязательными решения Всероссийского советского съезда.

Все эти сведения были довольно благоприятны. Но все же могло быть и лучше. Как-никак у «Комитета спасения» в Москве была армия. А договор со штабом был ненадежен. Если петербургские меньшевики и эсеры « не признали» съезда, то и москвичи изменят позицию, как только узнают об этом.

Между тем в Петербурге, в сферах центрального «Комитета спасения», также было хлопот без конца. Здание городской думы было по-прежнему полно политическими деятелями минувшей эпохи, и весь воздух был насыщен «высокой политикой».

Городская дума заседала целый день – и утром и вечером. Начали было рассуждать о голоде, неминуемом в Петербурге через несколько дней. Но очень скоро вернулись к большевистским зверствам. Смольный разгромил литературный орган Петербургской думы под тем предлогом, что в городской типографии печатаются воззвания против Советской власти. Однако рабочие продолжали печатать воззвания… Дума решила печатать бюллетени на ротаторе и завести подпольную типографию!..

Еще большую сенсацию вызвало сообщение об убийствах и избиениях в Петропавловке арестованных юнкеров. Этими известиями был взволнован и весь город. В думе снова произошли очень бурные сцены. Но известия не подтвердились. Те, кто распространял эти слухи, сильно предупреждали события… Городского голову все же командировали в Петропавловку – расследовать дело.

Сообщили о взятии Гатчины войсками Керенского. Войска с фронта наступают, большевики сдаются. Решили послать эмиссаров, которые взяли бы на себя посредничество и убеждали бы мятежных большевиков подчиниться законному правительству.

О настроении масс были переданы благоприятные сведения. Во многих полках «замечается перелом настроения». Один из членов управы рассказывал о посещении миноносца: даже матросы «колеблются и начинают понимать, что их ввели в заблуждение». Решили разослать эмиссаров по гарнизону. И была выражена надежда, что Петербургский гарнизон «если и не перейдет на сторону „Комитета спасения“, то не будет выступать против него».

Наконец, в числе прочих мелких дел было циркулярно приказано комиссарам милиции: лицам, являющимся от имени Военно-революционного комитета, не подчиняться и дел не сдавать; в случае применения физической силы обращаться в районные «комитеты безопасности».

В три часа дня в том же здании заседал и «Всероссийский комитет спасения»… Тут первую скрипку взял в руки известный дипломат, а ныне снова боевой генерал Скобелев. Он сообщил приятную весть: «Комитет спасения» пополнился кооператорами, президиумом Предпарламента, представителями почтово-телеграфного союза и еще какими-то «живыми силами». Затем Скобелев сообщил еще более приятную весть: железнодорожный союз выразил желание работать с «Комитетом спасения», с «центром, объединяющим всю демократию». Эта весть была чрезвычайно приятна, но совершенно не соответствовала действительности: железнодорожный союз прислал свою делегацию не для предложения услуг, а только для оповещения о своей позиции. Позиция же союза железнодорожников не имела ничего общего с позицией «Комитета спасения»: железнодорожники настаивали на соглашении со Смольным, а «Комитет спасения» готовил его разгром.

Кроме приятных деловых вестей генерал Скобелев сообщил курьез: вчера ночью в Смольном образовалось «какое-то новое правительство». Но список министров еще не полон. Рязанов отказался от портфеля министра путей сообщения.

Что касается задач «Комитета спасения», то они пока были намечены не очень полно, но достаточно ясно. Надо концентрировать силы… Делегаты съезда, покинувшие его, должны отправиться на места и всюду организовать «комитеты спасения». Помимо «всей демократии» в них надо привлекать органы, владеющие транспортом, почтой, телеграфом и другими нервами и центрами государства. «Общими усилиями нужно положить предел авантюризму…»

Скобелев недоговаривал и не называл вещей своими именами. Но дело шло именно об организации гражданской войны в условиях внешней войны и голода против революционной власти, утвержденной Всероссийским съездом Советов.

Важное сообщение сделал делегат из Луги. Тридцатитысячный гарнизон города, с некоторыми батареями при условии приступа к мирным переговорам и передачи земель комитетам предоставляет свои силы в распоряжение ЦИК – против большевиков… Затем ораторы призывали прекратить слова и немедленно перейти к действиям.

Но сообщили о новом большевистском зверстве: городская дума окружена войсками… Действительно, выходы были заняты моряками и самокатчиками. В «Комитете спасения» произошла трагическая сцена. Но войска так же внезапно исчезли, как появились. Это было одним из многих «самочинных действий» этих дней…

Скобелев недоговаривал. И ораторы, призывающие к действию, тоже не высказались полностью. Но, по всем данным, какие-то действия подготовлялись.

А между тем в этот день в Петербурге была получена такая телеграмма из южной казачьей вандеи, от знаменитого донского атамана Каледина: «Ввиду выступления большевиков и захвата власти в Петрограде и других местах войсковое правительство в тесном союзе с правительствами других казачьих войск окажет полную поддержку существующему коалиционному правительству. Временно, с 25 сего октября до восстановления порядка в России, войсковое правительство приняло на себя полноту исполнительной власти в Донской области…»

Это был готовый союзник «Комитета спасения». «Демократы» не хотят его? О, конечно! Но они делают его дело. Уже ходили слухи и печатались в газетах, что Каледин движет войска на Харьков.

Но позиции «Комитета спасения» российская контрреволюция разделяла только на словах. На деле, соблюдая конспирацию и такт, она ставила вопрос более деловым способом.

Военно-революционный комитет перехватил довольно любопытный разговор по прямому проводу. Представитель петербургского казачества дает директивы киевскому казачьему съезду: «Передайте Каледину, что необходимо захватить всю Волжскую флотилию, сверху и снизу, и подчинить себе все войска Кубани и Терека с Туземным корпусом. Керенский в критический момент выбыл в неизвестном направлении. Пусть казачество не связывает свою судьбу с этим проходимцем. В тылу он потерял всякое влияние. Взять его к себе, конечно, надо, как поживу для известного сорта рыбы. Правительство должно быть организовано в Новочеркасске в контакте с московскими общественными деятелями. Это объективная логика событий…»

Да, это была объективная логика событий. Только слепые и жалкие деятели «Комитета спасения» не понимали этого в своем неудержимом стремлении перейти от слов к делу.

Логика событий всегда берет свое. 28 октября не вышла меньшевистская «Рабочая газета». Военно-революционный комитет (soit dit!) начал громить прессу советских партий. Я уже говорил, что для Смольного социалистическая пресса была вреднее буржуазной. Но разгром ее, будучи более преступен, был менее полезен власти. Это был обычный шаг по линии меньшего сопротивления. Надо было пресечь дело, и потому задушили слово. Не поможет!

Из Москвы же в этот день было получено известие: штаб сдался, установлена Советская власть, вся буржуазная пресса закрыта… Сначала было колебались, закрыть ли такой столп русской культуры, как «Русские ведомости». Но решили закрыть.

Однако победа Советской власти в Москве больше пока ни в чем не проявилась. Эта победа была подозрительна. Сдача штаба, обладающего живой силой и артиллерией, при его тесных связях с политическим центром в лице «Комитета спасения» была маловероятна. Не потому ли было проявлено это людоедство в делах печати?.. Впрочем, ведь это – принципы азиатского интернационалиста Ленина…

В течение всего дня 28-го получались очень тревожные сведения о наступлении Керенского. Бюллетени Военно-революционного комитета гласили: «Царское Село подверглось артиллерийскому обстрелу. Гарнизон решил отступить к Петербургу»; «В Красном Селе бой, два наших полка дрались геройски, но под давлением превосходящих сил отступили»; «Царское занято войсками Керенского, отступаем к Колпину…»

Однако из других сообщений явствовало, что война идет ненастоящая. Как будто бы повторялся корниловский поход. Все сообщения пестрят рассказами о братании, о переговорах, о делегатах, агитаторах и деятельных сношениях между враждебными армиями… Кроме того, железнодорожники путали все расчеты стратегов, разбирая полотно согласно постановлению своего союза.

Но в общем сведения были крайне неопределенны. О действительных размерах опасности никто не знал. Относительно численности контрреволюционной армии ходили самые противоречивые слухи. Военно-революционный комитет объявил: «В Петрограде распространяются приказы бывшего министра Керенского о его победах… Известия эти распространяются с целью вызвать панику. По доставленным сведениям, у Керенского только 5000 казаков. Среди них начался раскол. Половина отказывается идти на Петроград, другая колеблется…»

Пять тысяч! Совершенно ничтожная, смехотворная цифра. Но вероятна ли она? Неужели Керенский не мог на фронте сформировать хотя бы один корпус?.. С другой стороны, имеются ли у Смольного силы, чтобы раздавить пять тысяч? Все это совершенно неясно.

Во всяком случае, Смольный лихорадочно действовал. С утра до вечера 28-го на фронт двигались войска, главным образом красноармейцы. По Литейному, Садовой, Загородному на Балтийский и Варшавский вокзалы прошло и несколько броневиков, и автомобили Красного Креста… Массы рабочих были двинуты за город для рытья окопов. Петербург опутывался колючей проволокой… Но все же настроение было сомнительное.

Опять целый день была кутерьма в городской думе. Но работа отцов города окончательно потеряла русло, распылилась, извратилась. Долго рассказывали историю о том, как делегаты думы ездили на фронт предупреждать кровопролитие. Так уже повелось в думе: делегаты не доехали до места. Их задержали на вокзале, а Гоца отправили в Смольный, но он оттуда «бежал». Затем без конца спорили о положении арестованных в Петропавловке, сообщали достоверные факты о большевистских зверствах, тут же опровергали их и избирали комиссии для окончательного расследования. Кипятились, волновались и толковали обо всем: то уезжают союзные послы, которые это уже опровергли, то приговорен к смерти бывший военный министр Маниковский, который был освобожден в то же утро…

И опять сообщали утешительные новости о переломе настроения. Делегаты думы дружески были приняты на «Авроре»; матросы просили удостоверить, что они не выпустили по Зимнему ни одного боевого заряда. А 9-й кавалерийский полк просит прислать для собеседования представителя городского самоуправления: полк сочувствует его позиции.

Во время заседания думы на Невском почему-то началась перестрелка. Была убита девочка лет двенадцати, и тело ее было принесено в думу. Снова произошли очень бурные сцены, которые кончились новым воззванием… В городе же опять целый день постреливали то там, то сям. Кто и почему, конечно, неизвестно.

«Комитет спасения» в этот день не заседал – видимо, для постороннего глаза. Но, несомненно, он проявлял деятельность. Он устроил в полках целый ряд митингов. Часть из них кончилась довольно благоприятно для противников Смольного. В электротехническом батальоне отказались подчиняться Военно-революционному комитету и стали на позицию железнодорожников (новожизненцев), требуя соглашения всех советских партий. В Петропавловке же гарнизон и самокатчики «раскаивались в своих заблуждениях»… Вообще, гарнизон столицы находился по-прежнему в пассивно-колебательном настроении.

Темные и развращенные праздностью солдатские массы еще далеко не прониклись сознанием некой достигнутой победы, как это было с партийной массой на съезде и даже среди рабочих масс. Да и какие же пока плоды победы имели они в руках? Декрет о мире? Но ведь, говорят, из этого, может быть, ничего и не выйдет. А вот пока что – после победы-то – с часу на час могут приказать собираться в поход против Керенского…

Вечером снова заседал новый ЦИК. Интересна была опять только информация. По сведениям Смольного, переворот произошел совершенно безболезненно в целом ряде городов: в Минске, в Харькове, в Самаре, в Казани, в Уфе, в Ярославле, а также в Могилеве, где была Ставка… Затем поставили было вопрос о печати, но благоразумно сняли.

В этом заседании ЦИК вечером 28-го сообщалось также о сдаче штаба и об установлении Советской власти в Москве. Но эти сведения к тому времени уже значительно устарели…

Как и следовало ожидать, штаб округа, связанный с «Комитетом спасения», в действительности вовсе не собирался подчиняться решениям советского съезда. Вооруженный мир в Москве продолжался только до вечера 27-го. Лишь только были получены сообщения из Петербурга, как штаб Московского округа во главе с командующим Рябцевым перешел в наступление. Военно-революционному комитету был предъявлен ультиматум, а затем были открыты боевые действия.

В ночь на 28-е казаки, драгуны, юнкера, прапорщики с артиллерией начали наступать с окраин к центру. Военно-революционный комитет с его большими, но качественно слабыми силами был застигнут врасплох. Завязалась жаркая и беспорядочная стрельба, в результате которой жертвы исчислялись сотнями. Это было самое жестокое побоище за всю революцию. Это была гражданская война, начатая «Комитетом спасения», в самом широком масштабе.

В семь часов утра 28-го войсками штаба и местного «Комитета спасения» был занят Кремль. Перестрелка вокруг Кремля и центральных пунктов города продолжалась непрерывно целый день. Число жертв, по сведениям, не особенно достоверным, к вечеру достигало уже около 2000. Главным образом, как всегда, это были случайные люди, женщины, дети.

У большевиков были отбиты телеграф и телефонная станция. Но, кроме того, военный и политический центры – командующий Рябцев и городской голова Руднев – ждали из провинции подкреплений, артиллерии и конницы. В Петербург «Всероссийскому комитету спасения» была дана самая утешительная телеграмма, между прочим гласившая: «Подавление мятежа обеспечено; раздражение велико. Жертв очень много с обеих сторон и мирного населения, расстреливаемого с крыш большевиками. Командующий войсками полковник Рябцев действует решительно в полном согласии с „Комитетом общественной безопасности“».

Смольный же, где вечером 28-го заседал ЦИК, по-видимому, не имел обо всем этом никакого представления – именно потому, что телеграф и телефон в Москве были отбиты контрреволюционными войсками.

Попытки Военно-революционного комитета выбить противника из захваченных центров были безуспешны. Военные действия продолжались двое суток. Они возобновлялись с рассветом 29-го и снова продолжались целый день. Только к вечеру 29-го было заключено перемирие. Оно состоялось в результате энергичного вмешательства железнодорожного союза.

Сроком перемирия были одни сутки – с полуночи 29-го до полуночи 30-го. Войска сторон должны были при этом оставаться на своих местах. Но важны были политические условия перемирия. Оно было заключено на платформе железнодорожного союза и новожизненцев: признание необходимости образования общедемократического правительства на основе соглашения советских партий «от большевиков до энесов».

Эта политическая платформа была неприемлема и одиозна для обеих воюющих сторон. Обе стороны, очевидно, пошли на такое перемирие из соображений военной хитрости. И это перемирие было явно непрочным. Оно не было преддверием мира.

Но спрашивается: как же это так, буржуазно-демократическая Москва открыла гражданскую войну в невиданных еще размерах на свой страх и риск? Ведь даже самая блестящая победа ее не могла иметь решающего значения и была бы аннулирована большевистским Петербургом в союзе с советской провинцией. Какой же политический смысл этого решительного, но изолированного выступления?

Вопросы эти разрешаются очень просто. Москва была тесно связана с петербургским буржуазно-демократическим центром. И ее выступление не было изолированным. В эти дни успехов Керенского, в дни его подступа к Петербургу «Комитет спасения» выступил сразу в обеих столицах.

Он перешел от слов к делу совсем не на шутку. Расплываясь в публичных речах о концентрации сил и о ликвидации авантюры, он за кулисами новой общественности, в подполье Петербурга устроил в эти дни вполне реальное покушение на ниспровержение нового строя.

В ночь на воскресенье 29 октября юнкера произвели набег на Михайловский манеж и захватили там несколько броневых машин. В это же время были ликвидированы караулы Военно-революционного комитета при юнкерских училищах… Руководил операциями знакомый нам Полковников, отрешенный от должности Кишкиным, а ныне поступивший в распоряжение «Комитета спасения».

Рано утром с отрядами юнкеров в инженерное училище явился сам Полковников в сопровождении чинов бывшего штаба. Сняв с караула солдат, отряд занял училище и превратил его в штаб «Комитета спасения». Сюда не замедлили явиться и политические руководители «Комитета».

В девятом часу утра отрядом юнкеров после небольшой, но кровавой стычки была занята телефонная станция. В воротах была поставлена броневая машина, а поблизости расставлены сторожевые посты. Немедленно были выключены телефоны Смольного и Петропавловки.

Полковников разослал по казармам приказ – не подчиняться Военно-революционному комитету. А «Комитет спасения» тогда же утром выпустил бюллетень № 1 с воззванием следующего содержания:

«Войсками „Комитета спасения родины и революции“ освобождены почти все юнкерские училища и казачьи части, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция, и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института, последних убежищ большевиков. Предлагаем сохранять полнейшее спокойствие, оказывая всемерную поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы командующего армией спасения родины и революции Полковникова и его помощника Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого Военно-революционного комитета. Всем воинским частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры, приказываем немедленно стягиваться к Николаевскому инженерному училищу. Всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер».

Подписи под этим замечательным документом были такие: председатель «Совета республики» Авксентьев, председатель «Комитета спасения» Гоц, член военного отдела «Комитета спасения» Синани, член военной комиссии Центрального комитета партии социалистов-революционеров Броун, член военной секции социал-демократической рабочей партии (меньшевиков) Шахвердов[183]

Выступление «Комитета спасения» началось с виду довольно солидно. Если бы тут действительно подоспел Керенский, то были бы неизбежны очень бурные и кровавые события. Но Керенский не выручил, и предприятие было ликвидировано – если не безболезненно, то довольно быстро.

Военно-революционный комитет своевременно получил вести о «выступлении» спасителей родины и революции. Сейчас же отрядами красноармейцев и матросов, а отчасти и солдат были оцеплены все юнкерские училища. Почти вся живая сила «Комитета спасения» была этим локализирована раньше, чем успела выступить в поход… Началась осада. В большинстве случаев дело ограничивалось небольшими стычками. После этого юнкера сдавались и разоружались. Но все же везде были жертвы. Это были первые относительно крупные жертвы октябрьских дней.

Но одно из юнкерских училищ, Владимирское, оказало упорное сопротивление. Пальба с обеих сторон шла из ружей и пулеметов. Затем осаждавшие получили на подмогу несколько пушек. Стороны ожесточились, и дело окончилось большим кровопролитием. Убитыми и ранеными обе стороны потеряли до 200 человек… Юнкеров разоружали, частью избивали и тащили по тюрьмам. Петербургские рабочие получили боевое крещение и вкусили крови в еще невиданных размерах.

Штаб «Комитета спасения» выпустил еще бюллетень. Там говорилось: «…бойня, начатая в Петрограде, – подлинная гибель революции. Во имя свободы, земли, мира сплачивайтесь вокруг „Комитета спасения“… С войсками, идущими к Петрограду, идет председатель ЦК партии эсеров, член ЦИК и почетный председатель крестьянского всероссийского Совета В. М. Чернов…» Очень любопытно! Фактически работая на царских генералов, официально – на Временное правительство, организаторы восстания не смели сунуться к массам ни с теми, ни с другими. Они недостойно прятались за свою собственную оппозицию.

Но штаб «Комитета спасения» недолго усидел в инженерном училище. Его стали оцеплять, и все штатские вместе с Полковниковым поспешили заблаговременно ретироваться. Остались одни жертвы авантюры, несчастные юнкера. Начался обстрел, юнкера сдались и были арестованы.

До вечера держалась только телефонная станция. В течение дня делалось много попыток к ее очищению. Юнкера открывали огонь из винтовок и броневика. Только около восьми часов вечера начался штурм большими силами матросов и рабочих. Стреляли ожесточенно. Юнкера частью прорвались, частью бежали переодетые через соседние дома. Броневик также было прорвался, но неподалеку испортился и был захвачен. Убито и ранено здесь было около 20 человек.

Так началось и кончилось в Петербурге предприятие «Комитета спасения».

Вот это – не в пример восстанию большевиков – был заговор. Он был учинен чисто конспиративным путем – без всякого участия масс, против их воли, без их ведома, у них за спиной. Это был заговор. И это был заговор контрреволюционный, корниловский не только по возможным последствиям, но и по самому существу. Это был заговор, устроенный кучкой обанкротившихся политиканов, против законного Петербургского Совета, против законного Всероссийского съезда, против подавляющего большинства народных масс, в котором они сами были так же неприметны, как в океане щепки и обломки разбитого бурей корабля.

Эти политиканы устроили заговор против полномочных выразителей воли демократии, устроили потому, что оказались в меньшинстве, устроили потому, что им глубоко не нравились Петербургский Совет и Всероссийский съезд. Что же делать? Других сейчас у революции не было. Политиканы это видели и устроили кровавый заговор против революции.

Было время, когда Петербургский Совет и Всероссийский съезд были, напротив, вполне по душе нынешним заговорщикам и повиновались им. Тогда в роли заговорщиков приходилось выступать нынешней «октябрьской» власти. И вы помните, сколько было обвинений, негодования, крика и слез по поводу нарушения воли демократии! Сколько было презрения к заговорщикам! Но разве тогда – 10 июня и 4 июля – было что-нибудь похожее на нынешний классический контрреволюционный заговор? Тогда была брандмейстерская, анархо-бланкистская тактика – не больше. Но это была тактика огромной массовой партии, имевшей за собой петербургский пролетариат и производившей свои покушения именно его силами. А сейчас? Сейчас это закулисный сговор отставных советских столпов и отставных штабных агентов кадетско-корниловской коалиции, обрекающих на заклание несколько сотен буржуазных юнцов ради реставрации буржуазной диктатуры. Великолепная картина! Достойные цели и средства старых революционеров и социалистов!

Июльское покушение имело свои последствия – и мы знаем какие. Заговор 29 октября тоже имел свои последствия. Я утверждаю: только теперь, после этой кровавой авантюры, окончательно окрепло настроение сторонников октябрьского переворота. Это я видел воочию, и это подтверждали очевидцы.

– А, так вы так?! – сказали рабочие районы и подтянулись, напряглись, ощетинились на врага. Классовый инстинкт тут сделал свое дело. От колебаний, от созерцательности, от расхлябанности почти ничего не осталось в какие-нибудь сутки. Теперь знали твердо: надо защищать свое дело от буржуазии. И авангард петербургского пролетариата стал, без фраз и без преувеличения, рваться в бой. Достаточно было посмотреть на улицах отряды обучавшихся красноармейцев, чтобы увидеть перелом, созданный воскресеньем 29 октября. Смешные, небрежные, неуклюжие толпы равнодушных людей с винтовками превращались в стальные рабочие батальоны. Они знали, что сейчас пойдут делать важное дело, и сознательно, серьезно готовились к кровавой жертве.

А тут вожди формулировали и логический смысл этого окрепшего настроения. В тот же день, 29-го, докладывая в Петербургском Совете о заговоре «Комитета спасения», Троцкий говорил так:

– Мы хотели заключить соглашение без кровопролития, но теперь, когда кровь пролилась, остался лишь путь беспощадной борьбы. Было бы ребячеством думать, что победы можно добиться другими средствами. Сейчас – критический момент. Мы показали, что можем взять власть. Покажем, что мы можем и удержать ее. Я призываю вас к беспощадной борьбе…

Кстати сказать, на этом заседании Совета Троцкий наглядно продемонстрировал свои собственные настроения. Во-первых, он среди множества пустопорожних речей и заявлений просто-напросто не дал слова представителю меньшевиков.

– Сейчас, – сказал он, – я не могу допустить принципиальных дискуссий… Во-вторых, Троцкий расшаркался перед каким-то оголтелым господином, предложившим закрыть вообще все газеты, кроме «Вестника народных комиссаров».

– Ваше предложение, – сказал он, – будет передано для обсуждения…

На следующий день после заговора были собраны представители гарнизона. Надо было проверить настроение и возобновить связи. Ибо надо было кончать с походом Керенского. И Москва, и Петербург выступали под его знаменем. Пока Керенский не ликвидирован, до тех пор налицо и политические, и стратегические основания для новых передряг в тылу. Наоборот, Троцкий правильно заявлял в Совете 30 октября: как только Керенский будет раздавлен, будет вырвана почва из-под ног у московских и петербургских заговорщиков.

Собрание гарнизона было очень важно. Выступали и Троцкий, и сам Ленин. В своих предпосылках вожди хлопотали около больного пункта, наиболее «разлагавшего» солдат: они доказывали, что большевики не против соглашения, но они не виноваты, что меньшевики и эсеры сами сбежали к корниловцам. Ленин так и говорил: мы приглашали всех в правительство и хотели коалиционной Советской власти… А выводы были те, что необходимо немедленно раздавить Керенского… Представители гарнизона заверяли, что настроение прежнее и очень твердое. Солдаты-де желают бороться с Керенским.

Да, после заговора 29 октября с Керенским было решено покончить одним ударом, 30-го числа Военно-революционный комитет и советский главнокомандующий Муравьев опубликовали об этом приказы: момент критический, вперед!.. На фронт были двинуть! целиком отряды кронштадтских и гельсингфорсских матросов. Отбыл туда и сам Троцкий, отныне неизменно пребывавший в самых критических пунктах государства.

В Москве перемирие продолжалось не до полуночи, а только до четырех часов дня. На этот раз оно было нарушено советскими войсками. Было решено наступать и покончить с Москвой. Нельзя было ни ждать, пока штаб Рябцева – Руднева возьмет в свои руки инициативу, ни принимать всерьез ультиматума железнодорожников о соглашении советских партий. Надо было немедленно победить. Надо было поставить перед фактом своей победы как контрреволюцию, так и новых соглашателей…

Смольный решил напрячь все силы и нанести сокрушительный удар. Керенский был центром, Москва – «приложится»… И уже в конце ночи с 30-го на 31-е Троцкий сообщал из Пулкова в Петербург: «Ночь с 30-го на 31-е войдет в историю. Попытка Керенского двинуть контрреволюционные войска на столицу получила решающий отпор. КЕРЕНСКИЙ ОТСТУПАЕТ, мы наступаем. Солдаты, матросы и рабочие Петрограда показали, что умеют и хотят с оружием в руках утвердить свою волю и власть демократии…»

Керенский с его контрреволюционными войсками был сломлен. Если сейчас, после четырехдневного наступления и собирания войска, он покатился назад, то, очевидно, песня его спета. Очевидно, его армия и весь его поход, действительно, повторяли корниловщину. Стало быть, теперь осталось только добить его… И новая власть будет единственной «законной» властью в России.

До сих пор мы имели о походе Керенского довольно смутное представление. Сведения о нем в Петербурге получались отрывочные, расплывчатые, противоречивые. Мы знаем этот поход так, как он представлялся петербуржцу тех дней.

Но история не была безжалостна. Этот несравненный поход был описан во всех деталях его участником и вождем генералом Красновым. И великолепно описан, с такими красками, какие я не в силах дать. Но ведь надо же нам знать, надо прослушать заключительный аккорд великой трагедии… Я расскажу в двух словах, заимствованных у генерала Краснова, об этом походе и о последних днях незабвенного Александра Керенского.[184]

Мы уже знаем, что в полночь на 25 октября Верховный главнокомандующий совместно с председателем союза казачьих войск Грековым послали телеграмму командиру 3-го конного корпуса Краснову: «Спешно отправить в Петербург 1-ю Донскую дивизию…» Корпус Краснова состоял из тех самых частей, которые в августе вел на Петербург Корнилов. Для Керенского он продолжал оставаться наиболее надежным, и в опасности он снова обратился к нему. Корпус был расположен в разных городах, ближайших к столице. Вновь назначенный командир убежденный реакционер Краснов уже после корниловщины много работал над укреплением духа и организации корпуса. И добился значительных результатов. Офицерство заявляло официально: мы корниловцы и глубоко презираем Керенского. Но и казаки проявляли максимум стойкости и реакционности… Беда была только в том, что за последние недели корпус растащили по разным городам Северного района для усмирения бунтующих рабочих и гарнизонов. Это нанесло удар организации корпуса.

Керенский утром 25 октября сел в автомобиль на Дворцовой площади, благополучно вырвался из Петербурга и покатил в действующую армию. Он надеялся в Луге встретить корниловские войска Краснова, но не встретил их и помчался дальше. К вечеру он прилетел во Псков, где была ставка главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова…

Но Верховный главнокомандующий не явился в штаб своего подручного генерала. Какими-то путями он узнал, что в ставке Северного фронта неблагополучно: тут образовался военно-революционный комитет, генерал Черемисов признал его и начал совместную работу, а комиссар Войтинский сложил полномочия… Керенский, соблюдая строгую тайну, остановился у своего родственника и сотрудника полковника Барановского.

Тут он виделся с Войтинским. Войтинский действовал целую ночь и весь день 25-го в силу приказа «звездной палаты». Но он не имел никакого успеха. И не мог иметь в силу позиции, занятой командованием Северного фронта.

Керенский составил и послал в Петербург приказ от 25 октября за № 814. Во всех ротах, сотнях, командах, батареях, эскадронах, на судах и проч. приказывается прочесть, что Керенский сохраняет свои посты и того же требует от всех начальников и комиссаров в дни смуты, вызванной безумием большевиков… Но дальше Керенский, видимо, не знал, что делать; надежных войск вокруг не было. Измена ставки Северного фронта обрушилась на него решительным ударом. Все его действия были парализованы. Надежда оставалась на корпус Краснова. Но что с ним?..

Краснов утром получил телеграмму в своем штабе, в Острове. Сейчас же он отдал распоряжения о походе в соседние пункты и города, где была расположена 1-я Донская дивизия. Начали готовить эшелоны. Но дело не ладилось. В соседних пунктах войска не грузились. Когда по истечении надлежащего срока это выяснилось, Краснов сделал запрос о причинах. Начальники местных гарнизонов телеграфно отвечали: войска не грузятся по приказу командующего Северным фронтом.

Итак, Главковерх приказывает одно, Главкосев – другое. Ничего не оставалось делать, как выяснить недоразумение с самим Черемисовым. Краснов полетел в автомобиле во Псков и приехал туда уже ночью, когда в Смольном заседал съезд, а Зимний был при последнем издыхании.

Черемисов заседал в местном Исполнительном Комитете. Сначала он было уклонился от приема Краснова, а потом принял очень «странно». Его маловразумительный ответ был: сидите подобру-поздорову на месте и никуда не суйтесь – будет лучше и для дела, и для вас самих.

Глубокой ночью, не зная, что предпринять, Краснов отправился искать знакомого ему комиссара Войтинского. Он жил в своем «комиссариате», но его там не оказалось. Он явился под утро, когда министры уже были в Петропавловке, а заседание съезда подходило к концу… Войтинский был совершенно потрясен встречей с Красновым.

– Сам бог вас послал сюда, – воскликнул социал-демократ, увидев нежданного, но надежного союзника в лице активнейшего сторонника Романовской династии.

Войтинский немедленно снарядил Краснова к Керенскому. Краснов глубочайше презирал Керенского, но твердо шел по холодным, залитым лупой улицам древнего Пскова, чтобы предоставить в распоряжение этого демократического адвоката свою шпагу и жизнь. Иного выхода, иных путей к «освобождению родины» не было никаких.

Не спавший несколько ночей, изможденный, истрепанный вконец Керенский встретил Краснова с начальственным удовлетворением. С обычной крикливостью, заменяющей государственность и солидность, он стал перечислять, какие части он «даст» Краснову в дополнение к его корпусу для похода на Петербург: 37-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская и весь 17-й корпус… Довольно? Разумеется! Весь Петербургский гарнизон – это не сила. Керенский перечислял, адъютант записывал, Краснов соглашался. Но все это казалось каким-то не серьезным, а инсценированным, игрушечным действием… Ведь все эти войска не пойдут! Керенский не опровергает этого. Но что же делать?

Ранним утром, еще в полутьме, Керенский и Краснов мчатся в автомобилях обратно в Остров. Надо захватить с собой эшелоны, которые начали грузиться, и немедленно наступать. Остальные подтянутся. Теперь, когда налицо сам Верховный главнокомандующий, приказ о погрузке, надо думать, будет выполнен.

Керенский велел собрать комитеты частей и, изнемогая от усталости и потрясений, обратился к ним с агитационной речью. Слушали казенно. Но и тут раздались отдельные большевистские голоса… Хуже было на улице, перед домом. В ожидании Керенского собрались дамы с цветами, но собралась и толпа, настроенная враждебно. Она влияла на настроение казаков, идущих в поход. Она частью отражала, частью создавала и общее настроение всего города.

Дело не ладилось. На словах была полная готовность со всех сторон, но на деле ничего не выходило. Не было вагонов, паровозов, машиниста… На вокзале прибегли к демонстрации «почетного караула». Это немного подействовало. Но все же пришлось ехать с каким-то собственным машинистом. С эшелоном поехал и сам Керенский. Зачем?.. Смысла в этом не было никакого. Но в этом признаки безнадежности. Керенский, не видя благоприятных условий, не бросился ни в Ставку – собирать сводные войска со всего фронта, ни к тем частям, которые были предназначены в армию Краснова, но могли не выступить без его понуждения. Очевидно, Главковерх не надеялся на силу понуждения. Но все же, казалось бы, он обязан был собирать войска в качестве политического центра, а не сопровождать армию, мешая полководцу, в качестве коронованной особы.

Ехать приходилось снова мимо враждебного Пскова. Его проехали без остановки… Тащились целый день – нудно и мрачно. По-прежнему везде встречали сочувствие, но не содействие. Проехали Лугу…

Встретили офицеров, ехавших из Петербурга. Они рассказывали, что юнкера защищают Зимний. Произошла характерная сцена. Керенский протягивает руку офицеру-рассказчику, который вытянулся перед ним. Офицер продолжает стоять вытянувшись, с рукой под козырек. Керенский ставит на вид: «Поручик, я подаю вам руку». Поручик рапортует: «Г. Верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки, я – корниловец»…

Совершенная фантасмагория! Керенский идет на революционный Петербург во главе войск, недавно объявленных им мятежными. Среди их командиров нет человека, который не презирал бы Керенского как революционера и губителя армии. Не вместе ли с большевиками отражал и шельмовал эти войска два месяца назад этот восстановитель смертной казни, этот исполнитель корниловской программы, этот организатор июньского наступления?

Эшелон приближался к Гатчине. Там придется ждать, пока стянутся другие эшелоны. Но, может быть, придется брать город с бою?.. Необходимо хоть немного отдохнуть. Но Керенский упустил сделать важное дело. Он выходит из своего купе, поднимает задремавшего Краснова и декламирует:

– Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград! Поздравляю вас, генерал!

Так не сочинить было генералу Краснову, видевшему Керенского в первый раз в жизни. Но тут живой Керенский. Лучше не скажешь… Но, позвольте, что же, наконец, это за армия? Сколько же войска идет с Керенским? Военно-революционный комитет в утешение рабочим и солдатам публиковал, что Керенский ведет всего пять тысяч. Сам вновь назначенный командующий точнее посчитал свою рать: шесть сотен 9-го и четыре сотни 10-го Донских полков, по 70 человек в сотне – всего 700 всадников, а если спешиться, то 466 человек.

К ночи на 26-е, когда уже началось второе заседание съезда, подъехали к Гатчине. Стали выгружаться и сейчас же столкнулись с неприятелем. В это же время на станции выгружалась рота, прибывшая из Петербурга. Это были измайловцы и матросы. Поставили было на полотно орудие. Но пешие казаки с офицером, в числе восьми человек, атаковали роту, обезоружили и взяли в плен. Сопротивления не было… Подошла еще рота из Петербурга. С ней поступили так же. Сомневаться в правдивости показаний врага нет никаких оснований.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.