День четвертый: реконструкция

День четвертый: реконструкция

15 августа, четвертый день переговоров. К этому дню «дипломатические фронты» стали достаточно определенными. Но, несмотря па все сомнения и опасения, советская миссия использовала этот день для того, изложить свой план военного сотрудничества с Францией и Англией.

Откровенно спросим самих себя: было ли это нужно? Если исходить из обычных процедурных норм, то у К. Е. Ворошилова уже к утру 15 августа было достаточно поводов, чтобы уклониться от изложения советского военного плана. Может быть, на его месте адмирал Дракс так бы и поступил. Но заявление советской военной миссии, сделанное 14 августа, кончалось формулой: «До получения ответа советская военная миссия считает возможным изложить свои соображения о плане совместных действий против агрессии в Европе».

Я почти уверен, что, слушая начало этой формулы, Дракс и Думенк ожидали слов: «советская военная миссия не считает возможным изложить свои соображения...». Но они услышали иное.

Мы не будем подробно комментировать выступление Б. М. Шапошникова — оно говорит само за себя своей конкретностью, широтой, размахом. Это был настоящий план совместных действий, а не призыв «держаться каждому на своем фронте». Иными словами, СССР еще и еще раз проявлял добрую волю и стремление достичь соглашения. И, судя по тону советских делегатов, можно было не волноваться по поводу хода переговоров. Но это было обманчивое спокойствие.

Хотя особняк на Спиридоновке был окружен тихим садом, мир вокруг него бурлил. Грозовые тучи войны сгущались на европейском горизонте. Немецкая пресса вела разнузданную антипольскую кампанию, а дивизии вермахта медленно выходили в район своего сосредоточения по плану «Вайс». 14 августа в Оберзальцберге Гитлер имел длительную беседу с Браухичем и Гальдером об операциях против Польши. «В течение 8 — 4 дней мир должен понять, что Польша стоит перед крахом», — заявил он[102]. Как видно из записей Гальдера, начало войны было назначено на 1 сентября[103]. Эту дату мало кто знал, но она незримо стояла за всем, что совершалось в те августовские дни 1939 года.

Видя, как Англия и Франция тянут переговоры в Москве, Гитлер считал возможным на этом спекулировать. Ведь еще много лет назад — в 1934 году — он говорил в беседе с Германом Раушнингом:

— Вероятно, мне не избежать соглашения с Россией.

Я придержу его, как последний козырь. Возможно, это будет решающая игра моей жизни... Но она никогда не удержит меня от того, чтобы столь решительно изменить курс и напасть на Россию, после того как я достигну своих целей на Западе...[104]

Есть события, которые легче рассматривать и анализировать с дистанции. Однако случается и так, что многолетнее удаление облегчает некоторым политикам и историкам на Западе фальсифицировать смысл событий. Пакт о ненападении, заключенный 23 августа 1939 года между СССР и Германией, принадлежит к событиям именно такого порядка. Надо воздать должное западной историографии: она приложила максимум усилий, дабы замутить призму исторического восприятия. Во имя подобной цели многие из тех, кто в предвоенное время специализировался на сделках с Гитлером, вдруг «прозрели» и стали обвинять в этом Советскую страну. Буржуазные политики и историки, изрядно «поумневшие» после того, как советский народ положил на алтарь победы 20 миллионов жертв, задают риторические вопросы: «Как можно было заключать договор с гитлеровской Германией?» Почему, вопрошают они, Советский Союз предпочел договор с Германией, а не с Англией и Францией, с которыми он так или иначе стал союзником в 1941 году? Почему не сразу в 1939-м? Действительно, почему? Этот вопрос мы с полным правом можем возвратить тем английским, западногерманским и американским историкам, которые его ставят.

Истории этого периода посвящено много работ. Опубликованы серьезные исследования, принадлежащие перу академиков В. М. Хвостова, И. М. Майского, члена-корреспондента АН СССР П. А. Жилина, профессоров В. И. Попова, В. Т. Фомина и многих других, соответствующие разделы в «Истории Коммунистической партии Советского Союза», «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза» и в «Истории внешней политики СССР». В результате изучения этой проблемы уже сейчас можно считать выясненным ряд фактов, проливающих свет на существо дела.

Прежде всего очевидно, что начавшиеся весной 1939 года первые германские прощупывания позиции СССР прошли бесплодно. Немецкий замысел состоял в том, чтобы, использовав торгово-экономические переговоры, выяснить перспективы политических переговоров с СССР. Но «первый тур» зондажа (апрель — май) прошел безуспешно, и немцам не удалось перейти от тем экономических к темам политическим. Кстати, из этого никто не делал секрета. В. М. Молотов подробно охарактеризовал состояние советско-германских отношений в речи 31 мая 1939 года. Он сказал:

«Ведя переговоры с Англией и Францией, мы вовсе не считали необходимым отказываться от деловых связей с такими странами, как Германия и Италия. Еще в начале прошлого года по инициативе германского правительства начались переговоры о торговом соглашении и новых кредитах. Тогда со стороны Германии нам было сделано предложение о предоставлении нового кредита в 200 миллионов марок. Поскольку об условиях этого нового экономического соглашения мы тогда не договорились, то вопрос был снят. В конце 1938 года германское правительство вновь поставило вопрос об экономических переговорах и о предоставлении кредита в 200 миллионов марок. При этом с германской стороны была выражена готовность пойти на ряд уступок... Наркомвнешторг был уведомлен о том, что для этих переговоров в Москву выезжает специальный германский представитель rн Шнурре. Но затем... эти переговоры были поручены германскому послу в Москве г-ну Шуленбургу и... прерваны ввиду разногласий. Судя по некоторым признакам, не исключено, что переговоры могут возобновиться»[105].

Комментируя эти слова Молотова, известный английский публицист Александр Верт писал, что они «на первый взгляд не заключали в себе какого-либо сокровенного смысла. Но это могло быть деликатным предупреждением Западу, в частности Англии, где некоторые из близких доверенных Чемберлена по-прежнему рассчитывали на торговые переговоры с Германией как на лучшее для них средство вернуться к политике умиротворения Гитлера»[106]. Можно лишь добавить, что в Лондоне «деликатное предупреждение» не было услышано.

В конце мая начался «второй тур» германского зондажа. Приведу его характеристику, принадлежащую видному английскому историку Алану Баллоку. Баллок, анализируя ход германского зондажа советских позиций, подтверждает, что попытка, предпринятая статс-секретарем Вайцзекером в мае 1939 года в беседе с советскими дипломатами, оказалась безуспешной. Советские представители вели переговоры лишь в рамках торговли и проявили, по словам Баллона, «недоверие и нежелание связывать себя». Более того: 30 июня 1939 года Гитлер приказал прервать переговоры. Лишь 22 июля чиновник MИД Шнурре получил указание поставить вопрос «более широко». Но с советской стороны не спешили: лишь 3 августа был дан ответ, и ответ по существу отрицательный[107].

Однако Гитлер не оставил своих усилий. Почему? Здесь играл роль целый ряд обстоятельств: во-первых, оценка перспектив грядущей войны, в которой Гитлер хотел «перестраховать» операции вермахта и иметь противником Польшу, но не Советский Союз; во-вторых, понимание фюрером опасности для него тройственного соглашения между Францией, Англией и Советским Союзом; в-третьих надежды на английских и французских мюнхенцев и расчет на имевшиеся некоторые данные о том, что западные державы неискренни в своих намерениях относительно СССР.

Военные аргументы выдвигались, в частности, Кейтелем. Он считал, что вермахт может сокрушить Польшу, но для дальнейших операций сил еще недостаточно. Что случится, если, войдя в Польшу, Германия встретит Советскую Россию в качестве противника? Неужели надо будет сразу продолжать марш на Восток? Гитлеру было ясно, что рано или поздно он это осуществит. Но пришло ли время? Как известно со слов генерала Лахузена, летом — осенью 1939 года Гитлер считал, что положение серьезно и что война будет тяжелой, может быть, бесперспективной. Кстати, если обратиться к оценкам, которые немецкий генштаб давал тогда силам Красной Армии, то они — в отличие от оценок 1941 года! — говорили о Красной Армии как о серьезном противнике. Так, в сводке 12го отдела генштаба от 28 января 1939 года м № 267/39 говорилось: «Русские вооруженные силы военного времени в численном отношении представляют собой гигантский военный инструмент. Боевые средства в целом являются современными. Оперативные принципы ясны и определенны. Богатые источники страны и глубина оперативного пространства — хорошие союзники [Красной Армии]». В этой обстановке генералы были не прочь заполучить еще одну перестраховку.

В Берлине с напряжением следили за обменом мнениями между Англией и Францией, с одной стороны, и Советским Союзом — с другой. В те месяцы советского посла в Берлине не было (что, впрочем, говорит о характере советско-германских отношений того времени). Поверенным в делах был Г А. Астахов. С ним в мае беседовал Вайцзекер, в августе его приглашал на беседу Риббентроп. Что же говорил 3 августа 1939 года Иоахим фои Риббентроп Г А. Астахову? Это были далеко идущие предложения. Риббентроп заявил Астахову, что между СССР и Германией нет неразрешимых вопросов «на протяжении всего пространства от Черного моря до Балтийского»[108].

Сейчас в публикациях архивных материалов германского МИД можно прочитать об этих предложениях. Но гораздо меньше известна на Западе оценка, которой Г А. Астахов сопроводил предложения имперского министра. Астахов писал в Москву, что немцы не собираются «всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства». «Я думаю лишь, — продолжал он, — что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым идти на известную договоренность...» [109]

Москва согласилась с этой оценкой[110]. Но это не остановило немцев. В имперской канцелярии, в министерстве Риббентропа на Вильгельмштрассе следили за московскими переговорами с напряженным вниманием. Посол Шуленбург сообщал в Берлин о всех подробностях встречи западных миссий в Ленинграде и Москве, а из Лондона немецкое посольство, располагавшее хорошими связями в Форин оффисе, докладывало свои данные. Все это подстегивало Гитлера. Еще больше подстегивали его сроки намечаемой операции «Вайс». Уже шла середина августа, а полной политической ясности не было.

В день начала московских переговоров (12 августа) Гитлер беседовал с графом Чиано в Оберзальцберге. Разговор этот, как всегда, не был особо откровенен, но Гитлер все-таки поставил Чиано в известность, что любой ценой нападет на Польшу осенью, ибо «с середины сентября» дожди сделают наступление невозможным. Когда же Чиано предложил созвать конференцию европейских стран, то Гитлер ответил ему:

— Это будет означать, что Италии, Германии и Испании будет противостоять фронт Англии, Франции, России и Польши, что, безусловно, создаст невыгодную обстановку![111]

Итак, до 12 августа Гитлер не был уверен, что его «поворот» удастся. 14 августа из Лондона в Берлин пришла тревожная телеграмма: поверенный в делах Кордт узнал, что по английской оценке «советское правительство проявило столько признаков доброй воли к заключению договора, что нет никакого сомнения в том, что он будет подписан»[112]. Судя по всему, Кордту стали известны донесения Сидса из Москвы, который, как мы уже знаем, подтверждал серьезность советских намерений.

14 августа Гитлер, беседуя с Гальдером и Браухичем, намекнул им, что будет решительно действовать как в Москве, так и в Лондоне[113]. В 14 часов 15 минут из Берлина в Москву уходит срочная шифровка Шуленбургу: ему предписывается немедленно попросить аудиенцию у В. М. Молотова на 15 августа[114]. А в 22 часа 53 минуты в тот же адрес отправляется сверхсрочная шифровка с директивой о том, что же именно должен сказать Шуленбург. В ней содержались предложение «покончить с периодом политической вражды и открыть путь к новому будущему для обеих стран» и декларация о том, что «Германия не имеет агрессивных намерений против СССР». Риббентроп предлагал начать «выяснение германо-русских отношений» и для этой цели изъявил готовность прибыть в Москву[115]. Беседа Шуленбурга с Молотовым состоялась 15 августа в 20 часов.

Так, к 15 августа 1939 года создалась новая обстановка, заставившая Советское правительство самым настойчивым образом требовать от своих англо-французских партнеров по переговорам в Москве ответа на кардинальный вопрос, в который все упиралось,