Генералы и офицеры в войне на уничтожение

Генералы и офицеры в войне на уничтожение

Зарубежные исследователи уделяют много внимания анализу мировоззрения, менталитета и мотивов генералов, офицеров и солдат, издававших и исполнявших преступные приказы, а зачастую и превышавших свои полномочия. Решение этой задачи тесно переплетено с анализом проблемы виновности немцев в преступлениях германского фашизма. Историки активно обсуждают вопрос о том, «как стало возможным то, что немцы, считавшие себя высокоразвитой культурной нацией, могли стать сообщниками в войне на уничтожение, в которой попирались нормы гуманности и международного права».[389]

Этот же вопрос применим и к вермахту, который, достигнув в годы войны численности 9 миллионов человек, стал «вооруженным народом». «Вермахт был принужден к повиновению режиму не только террором и запугиванием, он не был совращен на путь коллаборационизма махинациями меньшинства оппортунистов и национал-социалистически мыслящих офицеров, он поддерживал режим не потому, что не осознавал настоящую сущность и настоящие цели национал-социализма. Все эти объяснения покажутся нам недостаточными, как только мы поймем, что армия как учреждение была интегральной составной частью системы Третьего рейха, а не отделенной от нее структурой. В то же время она, как социальная организация, состояла из быстро возраставшего числа бывших штатских и вследствие этого отражала общественную жизнь в большей мере, чем прежде. Более, чем все его предшественники, вермахт был армией народа и добровольным инструментом государственного руководства», — пишет американский историк Омер Бартов.[390]

Другой американский ученый, Кристофер Браунинг, назвал свое исследование об убийцах из 101-го полицейского батальона «Вполне нормальные мужчины». Тщательный анализ документов позволил ему сделать вывод о том, что исполнители преступных приказов были «среднестатистическими немцами» — гамбургскими рабочими и служащими, не прошедшими никакой специальной идеологической и психологической подготовки и превратившимися в палачей евреев и поляков только за неимением «лучших» исполнителей кровавого заказа германского фашизма.[391]

Одна из новейших гипотез, также появившаяся в США, объявляет всех немцев «добровольными исполнителями Гитлера», которые руководствовались «злонамеренным, демоническим, расово обоснованным антисемитизмом», направленным не просто на преследование, а на физическое уничтожение евреев.[392]

Большинство зарубежных историков сходятся на том, что нацистский режим высвободил криминальную и разрушительную энергию, вознаграждая честолюбие политически несамостоятельных граждан «орденами, должностями, звездами и галунами». Он пропагандировал вторичные добродетели — порядок, чистоту, прилежание, повиновение, пунктуальность, выполнение долга, которые использовались для уничтожения жизни, а не для ее сохранения. В них черпали свои силы те функционеры и технократы, которые использовали свои таланты и честолюбие, чтобы как можно лучше выполнить поставленную задачу, и не задумывались о ее нравственной стороне. В случае успеха их ожидали профессиональная карьера и выдающиеся позиции в дифференцированной властной иерархии Третьего рейха, связанные с благосклонностью фюрера. Во-вторых, совершение массовых убийств облегчалось наличием двойной морали. В-третьих, традиционный государственный аппарат был нацифицирован, коррумпирован и частично заменен конкурирующими партийными учреждениями и специальными уполномоченными. Каждый чиновник или партийный функционер хотел защитить и расширить свои компетенции за счет повиновения и перевыполнения любых задач. Далее, целенаправленный процесс обособления, лишения прав и изоляции евреев разрывал традиционную сеть их общественных, дружеских и семейных связей. Мало кто обладал гражданским мужеством для неповиновения в условиях постоянного страха перед репрессиями. «Окончательное решение» было раздроблено на множество отдельных акций, компетенций и шагов на различных административных уровнях. Многие исполнители Холокоста были убеждены в своем расовом превосходстве, другие не видели конечного результата своих действий или не хотели его видеть. К тому же для немцев были традиционными повиновение власти и дух подданства, а «окончательное решение» было государственной политикой. Повседневные заботы во время войны, боязнь за собственное существование и беспокойство о судьбе членов семьи в бомбоубежище или на фронте, общее отупение и огрубение из-за военных событий, слухи, тайны, неполная информация и то, что убийства происходили «далеко на Востоке», отодвигали размышления о них далеко на задний план. Большинству немцев успехи Третьего рейха в первые годы войны позволяли не замечать его негативных сторон. Наконец, с 1943 года возрастал страх перед расплатой за сообщничество в преступлениях, крепла вера в месть «мирового еврейства».[393]

Несомненно, в геноциде евреев и других преступлениях вермахта виновно прежде всего военно-политическое руководство Третьего рейха. Историки доказали наличие тесной причинно-следственной связи между подготовкой плана «Барбаросса» как расовой и мировоззренческой войны и началом «физического окончательного решения». Гитлер идеологически обосновал массовое уничтожение, лично объявив войну «еврейско-большевистскому врагу» во всемирном масштабе. Высшее военное командование Германии еще до начала войны разработало директивы, узаконившие физическое уничтожение еврейского населения. «Эти директивы выявляют высокую долю ответственности, причастности и участия руководства вермахта и сухопутных войск в этой войне на уничтожение. Оба командных штаба сотрудничали в разработке преступных приказов или разрабатывали их в собственной сфере компетенции», — пишет немецкий военный историк Герд Юбершер.[394]

После войны генерал-майор ваффен-СС Эрнст Роде показал под присягой, что руководство вермахта и командующие одобряли задачи и методы опергрупп, «так как они никогда не совершались на виду у фронта. Следовательно, то, что переданные СД пленные, евреи, агенты, комиссары предавались жестокой смерти как жертвы так называемых «акций чистки», является доказательством того, что эти экзекуции происходили с их согласия… Эти методы… часто обсуждались на совещаниях в ОКВ и ОКХ в моем присутствии. В таких случаях я всегда указывал на то, что было в сфере власти командующих группами армий протестовать против них. Я твердо убежден, что совместный энергичный протест всех фельдмаршалов вызвал бы изменение этих задач и методов».[395]

Почему же генералы и высшие офицеры вермахта, воспитанные на «старопрусских добродетелях», одобрили Холокост и обеспечили планам Гитлера поддержку многомиллионной армии?

Ответить на этот вопрос можно, только скрупулезно изучив имеющиеся источники, важное место среди которых занимают мемуары самих германских военачальников. Элиту германского военного командования составляли командиры соединений, способных выполнять самостоятельные боевые задачи, — дивизий, корпусов, армий, групп армий. Автор изучал главным образом изданные в 1949–1956 гг. мемуары тех генералов, которые командовали крупными соединениями или занимали важные посты в руководстве вермахта: Хайнца Гудериана, Эриха фон Манштейна, Ганса Фриснера и других. Они лично не убивали, не брали противника в плен, не получали ранений и в меньшей мере, чем нижестоящие офицеры и солдаты, испытывали страх смерти. Эти генералы планировали войну, управляли ею и наблюдали за ней. В период подготовки мемуаров им было по 60–70 лет, что-то они успели полностью или частично забыть, что-то было добавлено, придумано, о многом они преднамеренно умолчали, сознательно или подсознательно включив психологические защитные механизмы. Генерал-полковник Гудериан, к примеру, назвал свою книгу «Воспоминания солдата», а генерал-фельдмаршал фон Манштейн характеризует свои мемуары как «записки солдата», сознательно отказываясь «от рассмотрения в них политических проблем и событий, которые не связаны непосредственно с военными действиями». Разумеется, о своем приказе от 20 ноября 1941 года он не вспоминает. Зарубежные ученые полагают, что такое отделение военных функций от политических и представляет собой защитный механизм, снимающий «неудобные» вопросы о легитимности и мотивах действий.[396]

Среди «неудобных» для германских военачальников тем — не только жестокое обращение с военнопленными, противоправные действия по отношению к политическим комиссарам РККА, грабеж мирного населения, казни заложников, принудительные работы, но и судьба евреев в оккупированных странах. Однако современные исследователи уверены: не только для генералов, но и для солдат возможность остаться в неведении относительно судьбы евреев была лишь теоретической. На практике военнослужащих привлекали для создания гетто, оцеплений при казнях и для проведения расстрелов, они участвовали в селекции в лагерях военнопленных, сжигали деревни в рамках партизанской войны и расстреливали местных жителей. Видимо, поэтому не всем гитлеровским генералам удалось полностью избежать обращения к этой проблематике. Так, Гудериан, рассуждая о героическом сопротивлении оккупантам Красной Армии и советского населения, пишет, что «одной из причин этого являлось неуважение других рас и народов. Ведь еще до войны оно проявлялось в Германии в роковой близорукости и безответственной жестокости при обращении с евреями. Теперь эта ошибка принимала худшие формы. Если уж говорить о том, что погубило дело национал-социализма и вообще Германию, то это — расовое сумасбродство».[397]

Генерал-полковник Фриснер утверждает, что «слышал» о том, что немцы жестоко обходились с военнопленными и сжигали живьем евреев. Но сам не замечает, как при анализе причин поражения вермахта в результате Ясско-Кишиневской операции советских войск летом 1944 года он, подчеркивая ненадежность немецкого тыла, указывает: «Еще одним узким местом нашего фронта был город Яссы с его 300-тысячным населением, большой процент которого составляли евреи».[398]

Однако источниковая база исследования роли вермахта в Холокосте не исчерпывается лишь мемуарами немецких военачальников. Весь комплекс документов позволяет утверждать, что, во-первых, в 1941 году война с СССР, оплотом «еврейского большевизма», была популярной. Военные победы Гитлера, особенно разгром Франции, подняли его престиж в глазах офицеров и генералов. Казалось, вся Европа была у ног «немецких сверхчеловеков». Благодаря этому «миф о фюрере», «воля фюрера» и «приказ фюрера» приобрели почти магическую силу. Действенное сопротивление «приказу фюрера» казалось все более безнадежным и вряд ли могло рассчитывать на широкую поддержку.[399]

Во-вторых, традиционные элиты Германии, а военные — больше, чем кто бы то ни было, одобряли военно-политические и территориальные цели нацистской экспансии на Востоке. Гитлер, как им казалось, продолжал традиционную политику «дранг нах Остен».[400]

В ходе процессов над немецкими генералами американские органы обвинения старались доказать, что расовые воззрения нацистской верхушки находили у высших офицеров вермахта полное понимание. Эта версия, позднее попавшая и в научную литературу, превращала германский генералитет либо в идеологического сообщника, либо в безвольный инструмент в руках Гитлера. Действительно, старшие офицеры и генералы возлагали на евреев ответственность за Ноябрьскую революцию, хаос послевоенного времени, нынешнюю войну, партизан и т. д. Например, начальник штаба 11-й армии генерал Отто Вёлер обосновывал убийство десятков тысяч евреев в Крыму тем, что он «достаточно узнал еврейско-большевистскую систему в первые годы после Первой мировой войны». В действительности далеко не все генералы мыслили так же, как Вёлер и Рейхенау, и считали евреев главным врагом. Лееб, Кюхлер и другие военачальники не разделяли идеологических мотивов геноцида, но и на них лежит вина за совершенные вермахтом преступления по отношению к евреям.[401]

В-третьих, мышление и поведение двух старших групп офицеров вермахта, 1880–1890 и 1890–1900 годов рождения, ставших во время Второй мировой войны генералами и полковниками, определялись не только восстановлением на активной службе, которое улучшило их материальное положение. На их менталитет наложили отпечаток прусское происхождение и воспитание, опыт штабной работы в 1914–1918 гг. Эти генералы, впервые встретившиеся с «русской опасностью» еще в годы Первой мировой войны, теперь, в 1941 году, вспомнили свои представления о храбрых, но «примитивных» русских, об отсталости славянской культуры и о необжитой стране. Командующий XLIII армейским корпусом генерал-полковник Готтгард Хейнрици вспоминал, что он и его подчиненные были до глубины души поражены «культурой», которую они встретили на советской территории: «Евреи в кафтанах с локонами, низкие дома, лавки, деревянные прилавки которых были примитивно украшены рисунками предлагаемых товаров (потому что продавцы были неграмотны), никаких тротуаров, короче говоря, мы не так представляли себе Россию».[402]

Офицеры второй группы, сражавшиеся на фронтах Первой мировой войны, разделяли социал-дарвинистские представления нацистов о борьбе как форме бытия, о принципах отбора в жизни отдельного человека и государства. Это сближало их с руководителями НСДАП, которые в минувшей войне также были фронтовыми офицерами. Военное поражение Германской империи в 1918 году и Ноябрьская революция разрушили их мир и объяснялись ими как результат распада тыла, как следствие нанесенного «еврейско-большевистскими разрушителями» удара кинжалом в спину немецкого народа. Тот же Хейнрици 15 октября 1918 года писал о боязни революции по российскому образцу и жаловался, что «за несколько дней, в течение которых мы сражались, ни о чем не зная и не ведая, все наше старое отечество рухнуло. Что это даст? Теперь нами правит клика евреев и социалистов, людей, для которых Интернационал превыше всего».[403]

Одним из мотивов неприятия геноцида евреев было просто добросовестное отношение воинских начальников к выполнению своих обязанностей, к поддержанию элементарного порядка на оккупированной территории, как в случае первого офицера генерального штаба в 454-й охранной дивизии, который в сентябре 1941 года распространил «Памятку о неотложных задачах полевых комендатур», в одном из пунктов которой значилось: «Препятствовать всеми средствами линчеванию евреев и другим актам террора (пожалуй, в первую очередь со стороны украинцев и охотно используемой опергруппами украинской милиции). Вермахт не потерпит замены одного террора другим».[404]

Молодые офицеры пытались отомстить «красному отребью» в добровольческих корпусах и организовать путчи против «Системы». Их старшие коллеги, оставшиеся в рейхсвере, готовили военную ревизию Версаля. Во время Восточного похода они были командующими или штабными офицерами. Получив задачу «обеспечения безопасности и умиротворения» оккупированных областей в тылу, эти офицеры отбросили сословные и идеологические оговорки в отношении национал-социализма. «Еврей и партизан взяли на себя роль спартаковцев, во всех их вероломных метаморфозах. Гетто, созданные генералами, все больше и больше казались им рассадниками конспирации и восстаний: бежавший от резни еврей переносил яд разрушения в русские деревни, следовательно, каждая женщина на рынке, каждый крестьянин с повозкой были не только потенциальными партизанами, но и разносчиками инфекции», — пишет Ханнес Геер.[405]

Немецкий историк Ганс Генрих Вильгельм доказал, что с 1943 года у нацистской верхушки укрепилось убеждение в том, что, уничтожая евреев, национал-социалисты устраняют последний очаг внутреннего беспокойства. Очевидно, в этом же были убеждены и высшие офицеры вермахта. 26 мая 1944 года они приветствовали бурными продолжительными аплодисментами речь Гитлера в Платтерхофе, в которой фюрер похвалялся тем, что «безжалостно вытеснил» евреев из самой Германии: «Удалив евреев, я в зародыше устранил возможность появления какого-либо революционного ядра в Германии. Конечно, мне могут сказать: «Нельзя ли было решить все это проще или не проще, а более гуманно?» Господа офицеры, мы сражаемся не на жизнь, а на смерть. Если в этой борьбе победят наши противники, немецкий народ будет искоренен. Большевики уничтожат миллионы и миллионы наших интеллектуалов. А тех, кто не умрет от выстрела в затылок, вывезут. Дети высших слоев пропадут и будут устранены. Все эти зверства будут организованы евреями».[406]

Наконец, предпосылкой жестокости, сформировавшейся задолго до войны, была традиция пренебрежения нормами международного права, характерная как для немецкого гражданского общества, так и для военных. В издании приказов, грубо попиравших международно-правовые нормы, были признаны виновными генералы Кейтель, Йодль, фон Браухич, Гальдер, фон Рейхенау, Гот, фон Рундштедт, Буш, фон Манштейн и другие. Говоря словами немецкого историка Вольфрама Ветте, «в войне против Советского Союза в 1941 году склонность немецких военных отдавать приоритет так называемой «необходимости войны» перед международным правом и расовая идеология национал-социализма соединились в фатальную смесь, которая способствовала безграничному насилию».

Третья группа — офицеры 1901–1913 гг. рождения — занимали в вермахте средние командные должности. Немецкий историк Бернгард Крёнер называет две причины их преданности нацистскому режиму: во-первых, они были обязаны своей «блицкарьерой» в армии проведенному Гитлером вооружению, во-вторых, их объединяла с национал-социализмом вера в такие категории, как власть, жестокость, народ, государство, народное сообщество. Они были сторонниками учения о борьбе рас и поэтому служили нацизму не за страх, а за совесть. Наконец, самые молодые офицеры — 1914–1927 гг. рождения — оказались в армии только с началом Второй мировой войны, они испытывали нараставшее психологическое и физическое напряжение военных действий, располагали весьма ограниченной информацией о военном и политическом положении, были воспитаны уже в период нацистского господства. Образцом для них являлись фронтовые командиры Первой мировой войны. Молодые офицеры вермахта полностью разделяли национал-социалистическое видение мира: на основе своего опыта Первой мировой войны и послевоенного времени они симпатизировали социал-дарвинистским представлениям о борьбе и жизненном пространстве, о сохранении более сильных в расовом отношении, были сторонниками народного сообщества и харизматического вождя.[407]

Именно офицеры этой группы демонстрировали полную поддержку антисемитских мероприятий оккупационных властей не по прагматическим, а по идеологическим мотивам. Например, в конце февраля 1942 года лейтенант одной из артиллерийских частей писал домой, что нынешняя война в корне отличается от войн прошлого, когда «кавалеры» вели сражения за некие территории. Для немцев «речь идет о приобретении Европы… о мировом еврейском влиянии, которое противопоставляет нашему решению еврейского вопроса уничтожение немецкого народа». Это придает нынешней войне характер религиозной войны, войны за веру, результатом которой будет не компромисс, а «только полное уничтожение». А несколько месяцев спустя капитан другой артиллерийской части, находившейся во Франции, удивлялся «непросвещенности» французов, которые не стесняются общаться с евреями, носящими желтую звезду. Он выражал надежду на то, что «однажды Франция прозреет».[408]

Другой офицер, капитан медицинской службы, писал в июне 1941 года из Польши, что «множество евреев, которые носят нарукавные повязки, копошатся в грязи вокруг… По лицам их можно безошибочно узнать и без нарукавных повязок». Несколько иные наблюдения сделал в это же время лейтенант 714-й пехотной дивизии в Банате. Однако и здесь преобладает полное одобрение оккупационной политики, пренебрежение нормами морали и международного права: «Иногда евреи могут вызвать жалость. Они еще суетятся здесь во множестве. Удивительно, что я до сих пор не встретил ни одного еврея по расе. Внешне их здесь нельзя отличить от арийцев. В деревнях этот сброд привлекается к земляным работам. По утрам этот балласт должен вставать в строй и в один голос твердить изречение: «Мы не имеем никакого понятия о могуществе и силе Германии!» Как полагается, не правда ли? Мы еще воспитаем в этой банде дисциплину… Впрочем, мы пользуемся авторитетом и любимы всеми, будь то немцы, венгры, сербы или румыны». Капитан одной из охранных дивизий, расположенных в Польше, рассказывал в июле 1941 года в письме домой, что город «кишит евреями». Евреи не только ремонтируют воинские автомобили, но и заняты ремонтом его квартиры. При этом он не стеснялся упоминать о том, что был готов применить к ним оружие и считал этих людей «злой помесью, грязной и бесцеремонной, как кошачье дерьмо».[409]

В это же время один немецкий лейтенант удивлялся, что в Венгрии «вокруг нас, немцев», «крутится» множество евреев. Называя их сбродом, он убежденно воспроизводил стереотипы нацистской пропаганды: «А в Венгрии (дела обстоят) совершенно наоборот.

Здесь этот народ в известной мере все еще является представителем нации. Они задают тон, потому что у них все деньги. Хотя создали два закона, подобные Нюрнбергским, но все это еще не приносит никакой пользы. Это показалось мне чуждым вчера, когда я в плавательном бассейне обнаружил многих этих еврейских дельцов. Но и Венгрия однажды будет освобождена от них. Как говорят в народе, невестка Хорти — еврейка». А инженер миссии германских сухопутных войск в Румынии, тоже удивлявшийся, что евреи чувствуют себя в этой стране довольно свободно, предлагал научить румын правильно обращаться с евреями, способными «на всякое свинство».[410]

Офицеры и военные чиновники не стеснялись употреблять в своих письмах такие эпитеты, как «еврейские свиньи», «висельники», «всемирная зараза», «подонки», «бич человечества». Им приписывались такие качества, как лень и умение работать только под строжайшим надзором. Некоторые офицеры и военные чиновники хвалились тем, что под своим командованием «поучили» евреев работать «против плутократии и, по иронии судьбы, против мирового еврейства». Евреям (особенно врачам, хирургам) вкупе с большевиками приписывались массовые убийства людей, казни немецких военнопленных, разрушение целых городов. Желтые звезды, нашитые у евреев на груди и спине, офицеры с издевкой называли «Пур ле семит», намекая на одну из высших наград Германии — орден «Пур ле мерит» («За мужество»). Нередко офицеры указывали на сходство внешнего облика и поведения евреев с образами, созданными антисемитской газетой «Der St?rmer». Закономерно, что под влиянием антисемитской пропаганды врач из штаба XVIII горнострелкового корпуса с удивлением писал в октябре 1941 года из Белграда, что в Сербии евреи «выглядят вовсе не по-еврейски, а так же, как и остальные люди».[411]

Так как массовое уничтожение евреев совершалось в условиях группового консенсуса, то любой офицер, который отважился бы критиковать официальную политику в отношении евреев, оказался бы под психологическим давлением своих веривших в фюрера коллег, многие из которых одобряли радикальный антисемитизм нацистов. Такой критик не мог не чувствовать и страха перед возможными последствиями, которыми угрожали карательные органы режима всем «диссидентам». Поэтому несколько искаженной представляется оценка настроений в офицерском корпусе, данная майором Р.-К. фон Герсдорфом из штаба группы армий «Центр» по итогам поездки на фронт в декабре 1941 года: «У меня сложилось впечатление, что расстрелы евреев, пленных и комиссаров почти повсеместно отвергаются офицерским корпусом, расстрелы комиссаров — прежде всего потому, что из-за этого особенно крепнет сопротивление врага. Расстрелы рассматриваются как нарушение чести немецкой армии, в особенности германского офицерского корпуса. В зависимости от темперамента и склонностей собеседников высказывался в более или менее острой форме вопрос об ответственности за это… Во фронтовом офицерском корпусе об этом говорят гораздо больше, чем можно было бы предположить».[412]

Несомненно, среди офицеров были и противники бесчинств. Вспомним, к примеру, майора Рёслера, выступившего с резкой критикой расстрелов евреев в Житомире. Другой офицер писал 5–6 июля 1941 года из Лемберга: «Длительные расстрелы местных жителей (евреев) полицией в одном ближнем лесочке мешают миру и пробуждают отвращение, во-первых, по человеческим причинам, во-вторых, из-за политических последствий».[413]

Поскольку исследователи не располагают подобными документами, исходящими от генералов вермахта, следует признать достоверными показания бывшего фюрера СС и полиции «Россия-Центр» Бах-Зелевского, заявившего, что наибольшее противодействие участию военных в спонтанных убийствах евреев оказывали офицеры среднего звена, а генералитет почти ничего не предпринимал против.[414]

Некоторые офицеры рассматривали «окончательное решение еврейского вопроса» как один из просчетов оккупационной политики, которые привели к затягиванию войны на Востоке. Так, 30 января 1943 года ротмистр одной из германских частей называл истребление евреев такой же ошибкой, как и уничтожение советских военнопленных, пренебрежение интересами русских крестьян и экономическое ограбление завоеванных территорий. Если бы эти ошибки не были допущены, писал он, война закончилась бы еще в 1942 году. Другой командир, прочитавший в сентябре 1944 года советскую листовку со знаменитым стихотворением Ильи Эренбурга, был потрясен и напуган призывом «еврея Эренбурга» к мести.[415]

Гораздо реже можно было встретить моральное возмущение, такое как у генерал-майора Гельмута Штифа: «Ограничения движения железнодорожного транспорта не имеют с нами ничего общего, а только с плачевным состоянием железных дорог дома… Но железных дорог еще хватает для того, чтобы каждые два дня отправлять поезд с евреями из рейха в Минск и там бросать их на произвол судьбы. Это, как и еврейская звезда в Берлине, которую я видел там в сентябре, бесчестит якобы культурный народ! Когда-нибудь все это отомстит нам — и правильно! Цинично, что некоторые мерзавцы хотят довести до беды такой бравый народ. Все стало еще хуже, чем два года назад в Польше».[416]