Глава 32 Бегство Люшкова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 32

Бегство Люшкова

Ранним утром 13 июня 1938 года двое патрульных маньчжурской пограничной охраны, несшие службу на участке советско-маньчжурской границы в районе г. Хуньчунь, заметили в предрассветном тумане силуэт приближающегося к ним человека. Пограничники окликнули его, в ответ на что незнакомец поднял вверх руки, выказывая готовность сдаться.

На допросе задержанный сообщил, что является начальником Управления НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшковым и что решение перейти границу и попросить политического убежища он принял из опасений за свою жизнь.

Свою чекистскую деятельность 38-летний комиссар государственной безопасности 3-го ранга Генрих Самойлович Люшков начинал на Украине в 1920 году. В служебной характеристике того времени упоминалось как особое достоинство его стремление во что бы то ни стало добиваться намеченной цели и вместе с тем отмечалось, что препятствием для служебного роста является чересчур мальчишеский вид, из-за которого ему было бы трудно выполнять роль руководителя.

Отмеченный недостаток Люшков впоследствии довольно быстро изжил и вполне успешно продвигался по ступенькам карьерной лестницы, достигнув к 1931 году должности начальника Секретно-политического отдела ГПУ Украины, после чего был переведен на работу в центральный аппарат в Москву.

В декабре 1934 года, будучи заместителем начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, он принимал активное участие в проходившем в Ленинграде расследовании обстоятельств убийства С. М. Кирова. И хотя Люшков был тогда одним из тех, кто пытался противодействовать попыткам Ежова и Косарева контролировать следствие, Ежов впоследствии не питал к нему вражды: в конце концов нужный результат был достигнут, а все остальное не имело принципиального значения.

После возвращения из Ленинграда Люшков оказывается среди лиц, особо приближенных к тогдашнему наркому внутренних дел СССР Г. Г. Ягоде, и используется последним для контроля за обстановкой в Секретно-политическом отделе. Люшков готовит важнейшие приказы Ягоды по НКВД, а также наиболее значимые докладные записки за его подписью в адрес ЦК ВКП(б).

В 1935–1936 гг. он участвует, помимо прочего, в таких громких расследованиях, как «кремлевское дело» и дело «троцкистско-зиновьевского объединенноготеррористического центра». По завершении процесса «троцкистско-зиновьевского центра» назначается в конце августа 1936 г. начальником азово-черноморского краевого управления НКВД (в зоне ответственности которого находилась, в частности, и дача Сталина в Сочи).

Когда уже при Ежове в НКВД началась кадровая чистка, Люшков активно включился в нее, посылая в Москву компрометирующие материалы на своих коллег{385}.

В начале июля 1937 года, в период массового награждения работников НКВД, его награждают орденом Ленина, а в конце того же месяца он получает новое назначение. В то время, в связи с начавшейся японской интервенцией в Китае, ситуация в данном регионе становится предметом особого внимания советского руководства, и опытному чекисту Люшкову дается задание возглавить дальневосточное краевое управление НКВД. 28 июля 1937 г. он был приглашен в кремлевский кабинет Сталина и в ходе пятнадцатиминутной аудиенции получил от вождя краткий инструктаж относительно своих будущих обязанностей.

Его приезд в Хабаровск в первых числах августа 1937 г. совпал с началом массовой операции по репрессированию бывших уголовников, кулаков и других так называемых антисоветских элементов. Люшков энергично взялся за эту работу, а заодно провел чистку местного УНКВД, арестовав прежнего начальника управления Т. Д. Дерибаса, двух его заместителей и еще почти два десятка чекистов (к концу года за решеткой находилось уже более 40 работников УНКВД, в том числе почти все руководители оперативных подразделений). Им было предъявлено обвинение в принадлежности к правотроцкистской организации, якобы существовавшей в системе органов НКВД Дальнего Востока{386}.

В январе 1938 года Люшков приехал в Москву для участия в работе первой сессии Верховного Совета СССР (на прошедших в декабре 1937 г. выборах он был избран депутатом от Дальневосточного края). Как вспоминал позже М. П. Фриновский, в один из тех дней Люшков пришел к нему в кабинет крайне взволнованный и сказал, что при выходе из гостиницы заметил за собой слежку. Из этого Люшков сделал вывод, что ему не доверяют, и был очень удручен тем, что ни Ежов, ни Фриновский не сочли нужным поговорить с ним напрямую.

Фриновский заверил Люшкова, что наружного наблюдения за ним никто не устанавливал и недоверия к нему ни он, ни Ежов не испытывают, наоборот, принимают все меры для того, чтобы защитить его от необоснованных обвинений, если таковые появляются.

Дело в том, что развернувшаяся в НКВД кампания по разоблачению «заговора Ягоды» не могла, конечно, не затронуть Люшкова, как одного из наиболее приближенных к Ягоде людей. В показаниях арестованных чекистов, наряду с другими «заговорщиками», называлась и его фамилия, и приходилось затрачивать определенные усилия, чтобы избавиться от этих нежелательных свидетельств.

Наиболее опасное из них было получено еще в июле 1937 г. накануне назначения Люшкова начальником дальневосточного управления. Из НКВД Грузии прислали показания бывшего наркома внутренних дел Закавказской федерации Т. И. Лордкипанидзе, в которых Люшков и некоторые другие видные чекисты обвинялись в принадлежности к контрреволюционной организации, созданной Ягодой.

О материалах, полученных из Грузии, Ежов Сталину докладывать не стал, а распорядился, чтобы Фриновский допросил в соответствующем ключе Ягоду и добился опровержения показаний Лордкипанидзе. Допрашивая Ягоду, Фриновский дал понять, что от него требуется, и тот заявил о непричастности Люшкова к заговору (так же как и других упоминаемых Лордкипанидзе лиц).

Примерно в это же время дал показания на Люшкова и бывший заместитель Ягоды Г. Е. Прокофьев, но при корректировке протокола его допроса соответствующий фрагмент был из текста исключен.

Рассказав Ежову о беседе с Люшковым и о беспокойстве последнего по поводу предполагаемой слежки, Фриновский выразил сомнение, стоит ли так усердно оберегать этого ставленника Ягоды, тем более что об имеющихся на него показаниях многим уже известно, и кое-кто даже в открытую возмущается тем, что он до сих пор еще не арестован.

Однако Ежов заявил, что Люшкову он доверяет, кроме того, вопрос об аресте необходимо было бы согласовывать со Сталиным, которому пришлось бы объяснять, почему в свое время ему не были доложены соответствующие следственные материалы. Поэтому защищать Люшкова необходимо и впредь, подчеркнул Ежов{387}.

Уже после того, как Люшков, поучаствовав в работе сессии Верховного Совета, вернулся на Дальний Восток, были получены показания на него от бывшего начальника Контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД Л. Г. Миронова и от арестованного во Владивостоке брата заместителя начальника Главного управления рабоче-крестьянской милиции Н. М. Быстрых. С Мироновым Ежов разбирался сам, и в ходе передопроса тот от своих показаний отказался, а что касается Быстрых, то следователям, ведущим данное дело, было поручено представить его аморальным и социально вредным элементом и судить через милицейскую «тройку»[100] как уголовника.

Однако если компромат, рожденный в недрах НКВД, Ежов еще мог нейтрализовать, то от доносов, поступающих Сталину напрямую, защитить Люшкова было невозможно. А именно эта угроза вышла на первый план весной 1938 года. Маршал В. К. Блюхер, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией и с 1929 года бессменно находящийся на Дальнем Востоке, где он пересидел уже всех других начальников, чувствовал себя здесь полноправным хозяином и ни с кем не собирался делиться властью. Понаблюдав несколько месяцев за работой нового руководителя Дальневосточного УНКВД, Блюхер во время своего пребывания в Москве в начале 1938 г. поставил вопрос о политическом недоверии Люшкову{388}.

Не пошла Люшкову на пользу и история, приключившаяся с его заместителем М. А. Каганом. Они работали вместе уже много лет и были так неразрывно спаяны, что представляли собой, по словам одного из чекистов, как бы не двух, а одного человека. Так же, как и Люшков, Каган беспощадно боролся с «врагами народа», однако, когда дело коснулось его самого, дал слабину — укрыл у себя на квартире бежавшего из тюрьмы брата-троцкиста{389}. Об этом, стало известно Сталину, и по его приказу Каган был арестован.

Лично Люшков в этой истории замешан не был, но такое происшествие с его ближайшим помощником, несомненно, бросало тень и на него самого. В конце концов вождь пришел к выводу, что Люшков не заслуживает больше его доверия, и распорядился отозвать его в Москву и арестовать.

26 мая 1938 года решением Политбюро Люшков был освобожден от обязанностей начальника Управления НКВД по Дальневосточному краю якобы в связи с переводом на работу в центральный аппарат НКВД. 1 июня в развитие данного решения принимается еще одно, теперь уже касающееся судьбы подчиненных Люшкова. В соответствии с ним был назначен новый заместитель начальника краевого УНКВД, новые начальники управлений НКВД всех восьми областей, входящих в состав Дальневосточного края, а также новые начальники Особых отделов Тихоокеанского флота и Амурской военной флотилии. Кроме одного человека, все назначенцы были не из Дальневосточного управления, а со стороны, и такое выраженное недоверие к подчиненным Люшкова достаточно ясно свидетельствовало о том, какая «работа в центральном аппарате НКВД» ожидает его в Москве на самом деле.

Понимая, что такой всплеск кадровых перестановок по Дальневосточному управлению неизбежно Люшкова насторожит (доведись ему узнать об этом), Ежов не спешил закреплять распоряжение Политбюро своим приказом по наркомату, хотя обычно такие приказы издавались им в течение нескольких дней после принятия соответствующих решений Политбюро.

Поскольку излишне подозрительный Люшков, узнав о своем отзыве в Москву, мог почувствовать неладное и, поняв, что терять уже нечего, начать играть не по правилам, Ежов решил подготовить его к этому событию исподволь. В телеграмме, отправленной в Хабаровск 26 мая 1938 г., Ежов писал:

«Учтите, что в ближайшее время, в связи с реорганизацией ГУГБ НКВД[101], предполагаем вас использовать [в] центральном аппарате. Подбираем вам замену. Сообщите ваше отношение к этому делу»{390}.

Полученный два дня спустя ответ гласил:

«Считаю за честь работать [под] Вашим непосредственным большевистским руководством. Благодарю за оказанное доверие. Жду приказаний. 28 мая 1938 г. Люшков»{391}.

Ответ Люшкова по своей форме ничем не выдавал тех мучительных раздумий, которые охватили его после получения послания Ежова. А раздумывать было над чем. Прежде всего, подозрительно выглядела сама телеграмма. Если новое место работы ему определено и даже подбирается замена, то спрашивать его согласия уже поздно. К тому же естественнее было бы выяснить желание работать не вообще в центральном аппарате, а на какой-то конкретной должности, однако она указана не была. Довольно странным казалось и упоминание о преемнике, как будто и так не было ясно, что перевод на работу в Москву потребует подбора преемника.

Кроме того, как опытный чекист, Люшков, несомненно, чувствовал, что отношение к нему в Москве постепенно ухудшается, и в этих условиях назначение на новую ответственную должность, тем более в центральном аппарате, выглядело совершенно неправдоподобным. Неизвестно было, и какие показания дает в тюрьме его заместитель М. А. Каган. При тех методах допросов, которые применялись теперь в НКВД, нельзя было поручиться, что он не оговорил не только себя, но и своего друга-начальника.

Взвесив все обстоятельства, Люшков пришел к однозначному выводу: перед ним ловушка, одна из тех, в которую угодило уже большинство старых чекистов. К концу мая 1938 г. из 41 комиссара государственной безопасности, имевших это высшее чекистское звание на момент прихода в НКВД Ежова, на свободе оставалось (включая самого Люшкова) лишь 10 человек. Один (А. А. Слуцкий) скончался при неясных обстоятельствах, трое других — застрелились (начальники горьковского, харьковского и московского областных управлений НКВД М. С. Погребинский, С. С. Мазо и В. А. Каруцкий), а остальные были арестованы, и многие из них к этому времени уже расстреляны.

Теперь, понял Люшков, очередь дошла и до него, и, если не принять каких-то экстраординарных мер, ему ничего не останется, как только разделить судьбу своих бывших коллег. После двухнедельных тяжелых раздумий Люшков пришел к выводу, что выход у него только один — бежать.

9 июня он сообщил своему заместителю Г. М. Осинину-Винницкому о необходимости срочно выехать в район пограничного города Посьет, где у него якобы должна состояться встреча с особо важным агентом, имеющим доступ в высшие круги маньчжурской администрации и командования оккупационных войск.

Прибыв на поезде в г. Ворошилов и проведя короткое совещание в местном УНКВД, Люшков на автомобиле отправился в Посьет. Посьетский участок границы был наиболее удобен для задуманного: здесь не было естественных преград, а на сопредельной стороне, поблизости от границы, располагались штаб одного из подразделений Квантунской армии и пограничный разведывательный пункт японской военной миссии в Харбине.

В Посьете Люшков заслушал доклад начальника 59-го погранотряда К. Е. Гребенника об обстановке на охраняемом участке, после чего в сопровождении одного из чекистов выехал к месту предполагаемой встречи с агентом, которая якобы должна была произойти в непосредственной близости от границы. Оставив своего спутника в засаде неподалеку от «места встречи» (подразумевалось, что в случае опасности тот должен будет прийти ему на помощь), Люшков направился в сторону границы и несколько мгновений спустя растворился в ночной темноте.

* * *

Узнав об исчезновении Люшкова, Ежов испытал сильнейший стресс. Стало ясно, что все его надежды улучшить отношения со Сталиным потерпели крах. Независимо от того, бежал ли Люшков сам или его каким-то образом ухитрились захватить японцы, виноватым станут, конечно, считать его, не сумевшего создать условия, исключающие такой вариант развития событий.

На всякий случай Ежов послал Фриновского на телеграф запросить Хабаровск, не оставил ли Люшков каких-нибудь писем или записок. Однако Фриновский вернулся ни с чем.

Полгода спустя в письме к Сталину Ежов так описывал свое тогдашнее состояние:

«Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: «Ну, теперь нас крепко накажут». Это был настолько очевидный и большой провал разведки[102], что за такие дела, естественно, по головке не гладят» {392}.

По свидетельству бывшего начальника Отдела охраны ГУГБ НКВД И. Я. Дагина, рассказывая о бегстве Люшкова, Ежов стал плакать и говорить: «Теперь я пропал»{393}.

Первые сведения о Люшкове появились в иностранной прессе 24 июня 1938 г., и из них следовало, что он перешел на территорию Маньчжурии и сдался местным властям. Так это было в действительности или нет, в Москве не знали, и Фриновский получил от Сталина распоряжение отправиться в Хабаровск и разобраться во всей этой истории на месте.

Перед отъездом Ежов и Фриновский обсудили основные направления предстоящего расследования. Было решено, что, если речь идет о похищении Люшкова японцами, нужно будет разобраться, не было ли предательства со стороны пограничников и не содействовали ли они уводу Люшкова в Маньчжурию. Если же выяснится, что Люшков сбежал, следует сосредоточиться на поиске местных причин, приведших к случившемуся, для чего необходимо, в частности, изъять из материалов следствия телеграмму, уведомляющую Люшкова о предстоящем отзыве в Москву, поскольку в нынешних условиях она может уже рассматриваться как обстоятельство, спровоцировавшее побег. В качестве его основной причины было бы желательно выставить распускаемые Блюхером слухи об утрате Люшковым политического доверия, и в любом случае должны быть приняты все меры, чтобы информация о ходе расследования к Блюхеру не просочилась{394}.

Забегая вперед, можно отметить, что все эти «домашние заготовки» фактически не пригодились. Получение телеграммы скрыть оказалось невозможно, о ней многим было известно. И пограничники все к этому времени были уже допрошены, и ничего предосудительного в их поведении обнаружить не удалось. Кроме того, пока поезд с Фриновским преодолевал восемь с половиной тысяч километров, отделяющих Москву от Хабаровска, почти все вопросы утратили свою актуальность, так как ситуация вокруг Люшкова прояснилась сама собой.

1 июля 1938 года отдел информации военного министерства Японии распространил сообщение для прессы, в котором говорилось:

«13 июня в 5 часов 30 минут комиссар государственной безопасности 3-го ранга начальник Дальневосточного управления НКВД Люшков, чувствуя опасность в обстановке развернувшейся в СССР жестокой чистки и с целью получить защиту у нашего государства, перешел маньчжуро-советскую границу в р-не г. Консюн. Люшков арестован пограничной охраной Маньчжоу-Го»{395}.

Прошло еще два дня, и страницы японской и мировой прессы стали трибуной для откровений и разоблачений Люшкова.

Упомянув о причинах своего бегства (появившиеся признаки недовольства им в Москве, недавний арест его заместителя, извещение о предстоящем отзыве на работу в центральный аппарат НКВД, что для многих его соратников закончилось арестом и казнью), Люшков рассказал затем о царящей в Советском Союзе атмосфере политического террора. В СССР, заявил он, под видом раскрытия всевозможных заговоров осуществляется уничтожение сотен тысяч ни в чем не повинных людей. Используя благоприятные возможности, создавшиеся в результате убийства Кирова, Сталин всеми методами стремится избавиться от политических оппонентов или тех, кто может стать ими в будущем.

Указав, что принимал участие в подготовке основных политических процессов периода 1934–1936 гг., Люшков сообщил, что все они были сфабрикованы Сталиным. Убийца Кирова Николаев никогда не принадлежал к зиновьевской оппозиции, а был психически больным человеком, страдавшим манией величия и решившим погибнуть, чтобы стать историческим героем. Точно так же, по словам Люшкова, не имеют ничего общего с действительностью и прозвучавшие на процессе «троцкистско-зиновьевского центра» в августе 1936 г. обвинения троцкистов в сотрудничестве с германским гестапо, а Каменева и Зиновьева — в шпионаже и связях с «правыми заговорщиками» в лице Томского, Рыкова и Бухарина. На самом деле, все они были казнены как враги Сталина, противодействовавшие его разрушительной политике.

Говоря о тех фантастических самообвинениях, с которыми выступили на состоявшихся в Москве открытых судебных процессах видные деятели большевистской партии, Люшков заявил, что все эти «признания» были получены путем жестоких пыток, которым арестованные подвергались до тех пор, пока не соглашались давать показания, угодные следствию. Подтверждением этого служило захваченное Люшковым с собой и опубликованное в газетах предсмертное письмо в адрес ЦК ВКП(б) бывшего помощника командующего Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армией по ВВС А. Я. Лапина, покончившего жизнь самоубийством в хабаровской тюрьме в сентябре 1937 г. В этом письме Лапин сообщал, что все показания на себя и на других лиц, которые ему пришлось дать на допросах в Москве, являются вымышленными и были получены после продолжительных избиений, а затем под угрозой новых истязаний.

Во внешнеполитической части своих разоблачений Люшков отметил, что Советский Союз сосредоточил на Дальнем Востоке и в Забайкалье мощную военную группировку, насчитывающую около 400 тысяч человек, сведенных в 25 дивизий, и имеющую на вооружении до 2000 самолетов. Сталин, по словам Люшкова, намеренно способствует затягиванию конфликта между Китаем и Японией, будучи заинтересован в том, чтобы максимально ослабить обе страны. Изнуренная войной Япония уже не представляла бы опасности для СССР, а оказавшийся в таком же положении Китай проще было бы большевизировать, что также входит в сталинские планы.

Помимо сведений, переданных в прессу, Люшков уже без излишней огласки поделился с японцами и кое-какой более конфиденциальной информацией, известной ему в силу служебного положения. Правда, в вопросе о характере и, главное, значимости этих сведений ясности нет до сих пор, и не исключено, что некоторые важные секреты Люшков от японцев все-таки утаил.

Москва прилагала большие усилия, чтобы выяснить местонахождение Люшкова, а если повезет, то и добраться до него. Однако ни один из разрабатывавшихся планов реализовать не удалось, и Люшков благополучно дожил до 1945 г., консультируя японцев по различным интересующим их вопросам.

В июле 1945 года, накануне вступления СССР в войну с Японией, он из Токио, где находился все эти годы, был переведен в распоряжение японской военной миссии в Дайрене (Китай), для работы в интересах Квантунской армии. 9 августа началась советско-японская война, а уже семь дней спустя командование Квантунской армии объявило о капитуляции. Советские войска стремительно приближались к Дайрену. 19 августа 1945 года, за три дня до взятия города, Люшков был приглашен к начальнику Дайренской военной миссии, который предложил ему покончить жизнь самоубийством, дабы избежать пленения. Такая предупредительность объяснялась, по-видимому, стремлением сохранить в тайне те или иные сведения о деятельности японской разведки, которые стали известны Люшкову за семь лет сотрудничества с ней. Однако Люшков, вероятно на что-то еще надеявшийся, отказался это сделать, и тогда его просто застрелили.

В Советском Союзе информация о бегстве Люшкова оставалась под запретом свыше полувека, и только в 1989 году, в период горбачевской перестройки, общественность страны впервые узнала о событии, о котором весь остальной мир давно уже успел забыть.