Глава 35 Мавр сделал свое дело…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 35

Мавр сделал свое дело…

Приход Берии в НКВД ознаменовался принятием практических мер, направленных на завершение длящейся уже более года «массовой операции». К этому времени задачи по репрессированию бывших кулаков и других так называемых антисоветских элементов в рамках приказа № 00447 были в основном уже выполнены, однако с «национальным контингентом» дело обстояло иначе.

Как уже отмечалось, в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 января 1938 г. операции по национальным линиям предполагалось завершить к 15 апреля. Но сделать этого не удалось, поскольку центральный аппарат НКВД оказался не в состоянии переработать сотни тысяч заявок на репрессирование, поступивших из региональных управлений. До весны 1938 года присылаемые справки по «националам» изучались по поручению Ежова «двойкой» в составе начальников Контрразведывательного и Учетно-регистрационного отделов ГУГБ НКВД А. М. Минаева-Цикановского и В. Е. Цесарского. Рассмотренные ими дела вместе с судебными определениями оформлялись в виде протоколов, которые Ежов и Вышинский или их заместители подписывали без всякой проверки и даже не читая. Поскольку количество нерассмотренных справок постоянно росло (к весне 1938 г. их скопилось около ста тысяч), к делу были подключены также начальники других отделов Главного управления госбезопасности, которые, считая данное поручение излишней для себя нагрузкой, старались рассмотреть за вечер несколько десятков, а то и сотен справок или же передоверяли эту работу своим подчиненным. Но и при такой системе разбираться вовремя с присылаемыми заявками никак не получалось. Лето 1938 г. выдалось жарким, и в переполненных камерах следственных изоляторов многие заключенные умирали, не дождавшись приговора.

В конце мая 1938 года по ходатайству Ежова упрощенный порядок рассмотрения дел на лиц польской, немецкой и других контрреволюционных национальностей был продлен до 1 августа, однако и к указанному времени завершить работу не удалось: к сентябрю в центральном аппарате НКВД оставалось не рассмотренными 126 тысяч заявок на репрессирование по национальным линиям{422}.

Выход из создавшейся ситуации был найден простой — освободить центральный аппарат НКВД от несвойственных ему функций и пропустить оставшихся «националов» через региональные судебные «тройки», аналогичные тем, которые обеспечивали проведение «массовой операции» в рамках приказа № 00447. К осени 1938 года они почти уже повсеместно прекратили свою деятельность, и вот теперь решено было их воссоздать и в короткий срок завершить с их помощью оставшуюся работу.

Соответствующее решение было принято Политбюро 15 сентября 1938 г. Образуемым «особым тройкам» предписано было рассмотреть дела на всех лиц из состава «контрреволюционных национальных контингентов», арестованных до 1 августа 1938 г. (арестованных позднее следовало судить обычным порядком), и закончить свою работу в двухмесячный срок.

Таким образом, все должно было завершиться к середине ноября 1938 года. Забегая вперед, можно отметить, что так и получилось. Большую часть, а именно 108 тысяч переданных им из Москвы следственных справок «особые тройки» сумели за это время рассмотреть, приговорив 72 тысячи человек к расстрелу, а остальных — к заключению в лагеря и тюрьмы{423}.

* * *

Придя в НКВД, Берия начал знакомиться с руководящим составом наркомата, и первые же его шаги показали многим чекистам, что их опасения были не напрасны. Свидетельствует заместитель Ежова С. Б. Жуковский:

«После назначения первым заместителем Л. П. Берия в один из дней, когда заместитель наркома проводил ознакомление с людьми и штатами ГУГБ, ко мне явился взволнованный Николаев[111] и сообщил следующее: во время ознакомления с работниками 3-го отдела зам. наркома задал прямой вопрос одному из них, не завербован ли он? Не могу… точно сказать, был ли этот вопрос задан в присутствии Николаева или нет, но Николаев об этом факте знал и мне рассказал, как об очень тревожном обстоятельстве»{424}.

Та же сценка повторилась и при утверждении нового начальника Ростовского областного УНКВД Д. Д. Гречухина, который рассказывал коллегам, что пережил очень тяжелый момент, когда в ходе беседы с Ежовым и Берия последний поинтересовался, вербовал ли кто-нибудь его, Гречухина, в какую-либо антисоветскую организацию{425}.

Подобные вопросы вызывали тем больший страх, что одними только беседами Берия не ограничивался. Уже в первые дни его пребывания в новой должности были арестованы такие известные чекисты, как начальник Отдела оперативной техники М. С. Алехин и начальник одного из отделов Транспортного управления НКВД А. П. Радзивиловский. Неделю спустя аресту подвергся начальник Главного управления пожарной охраны НКВД М. Е. Хряпенков (назначенный на эту должность еще при Ягоде), затем начальник Транспортного управления НКВД Б. Д. Берман, начальник сталинградского УНКВД Н. Д. Шаров, нарком внутренних дел Молдавии И. Т. Широкий и ряд других руководящих работников НКВД. Обнаружив имевшиеся на них компрометирующие материалы, Берия настоял на аресте, и у Ежова уже не было возможности защитить своих подчиненных.

В те дни, по словам очевидцев, он буквально не находил себе места, ничем не занимался, нервно ходил по кабинету, ничего не предпринимая и болезненно переживая каждое мероприятие, проводимое Берией.

Именно тогда Ежов распорядился уничтожить так называемый спецархив, где по его указанию, начиная с июля 1938 г., хранились документы, компрометирующие руководящих работников НКВД и партийно-государственную верхушку. При этом материалы, касающиеся Берии, Вышинского, Фриновского, Маленкова, Хрущева, Поскребышева и некоторых других видных деятелей, Ежов поместил в свой личный сейф, ключ от которого имелся только у него.

Пока Ежов в смятении наблюдал, как власть в НКВД постепенно ускользает из его рук, у него появился еще один влиятельный противник. Поняв, в какую сторону подул ветер, в оппозицию к нему перешел заведующий Отделом руководящих партийных органов Г. М. Маленков. Они познакомились в 1927 г., когда вместе работали в Организационно-распределительном отделе ЦК, Маленков — инструктором, а Ежов — заместителем заведующего. Затем их пути на время разошлись. Ежов продолжал работать в ЦК, а Маленков был назначен заведующим Организационно-инструкторским отделом Московского комитета партии. Осенью 1934 года он был возвращен в аппарат ЦК на должность заместителя заведующего Отделом руководящих партийных органов, и когда руководить отделом стал Ежов, Маленков оказался его заместителем. После того как в феврале 1936 года Ежов из отдела ушел, а Маленков его возглавил, они остались приятелями. Маленков часто бывал у Ежова на квартире и даче, и, если бы все продолжалось как раньше, возможно, ничто не омрачило бы их вполне товарищеские отношения.

Однако летом 1938 года появились признаки того, что Ежов утрачивает расположение вождя, а последовавшее в конце августа назначение Берии первым заместителем наркома внутренних дел показало, что время Ежова подходит к концу и что ему, возможно, уготована роль очередного козла отпущения, на которого будет возложена основная ответственность за творящиеся в стране беззакония. В этих условиях Маленков принимает решение резко отмежеваться от своего впавшего в немилость товарища и заявить о себе как о решительном противнике тех «искривлений линии партии», которые были допущены Ежовым и его людьми.

Подготовив докладную записку с изложением своих новых воззрений, Маленков передал ее в секретариат Сталина. Впоследствии он так рассказывал сыну об этом событии:

«Я передал записку Сталину через Поскребышева[112], несмотря на то, что Поскребышев был очень близок с Ежовым. Я был уверен, что Поскребышев не посмеет вскрыть конверт, на котором было написано — «лично Сталину». В записке о перегибах в работе органов НКВД утверждалось, что Ежов и его ведомство виновны в уничтожении тысяч преданных партии коммунистов. Сталин вызвал меня через 40 минут. Вхожу в кабинет. Сталин ходит по кабинету и молчит. Потом спрашивает: «Это вы сами писали записку?» — «Да, это я писал». Сталин молча продолжает ходить. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами так думаете?» — «Да, я так думаю». Далее Сталин подходит к столу и пишет на записке: «Членам Политбюро на голосование. Я согласен»{426}.

Возможно, все примерно так и было, за исключением концовки. На самом деле никакого голосования по записке Маленкова проводиться не могло, поскольку на голосование выносились не тексты, пусть даже вполне правильные, а проекты решений по конкретным вопросам. К тому же, если бы такое голосование и состоялось, то результат его мог быть только один — отставка Ежова, а до этого было еще далеко.

По словам сына Маленкова, именно в ходе данной встречи, состоявшейся якобы в августе 1938 г., Сталин поручил подобрать кандидатуру на пост первого заместителя наркома внутренних дел, и, таким образом, с этого момента будто бы и началось падение Ежова. Есть, однако, сомнение в том, что описанная встреча могла произойти ранее 11 октября 1938 г. Судя по данному рассказу, при беседе Маленкова с вождем никого, кроме них, в кабинете не было (да и тема беседы к тому не располагала), однако, как следует из журнала регистрации посетителей рабочего кабинета Сталина в Кремле, на протяжении четырех месяцев, предшествующих 11 октября 1938 г., они наедине не встречались. Это означает, что свой демарш Маленков мог предпринять лишь спустя полтора с лишним месяца после назначения Берии, когда перспективы Ежова были уже вполне очевидны.

На судьбу Ежова данная акция, если она, конечно, имела место, существенно повлиять не могла (то, что сообщил Маленков, Сталин и так хорошо знал, кроме того, будущее Ежова было им к тому времени уже определено), но сам Маленков, вовремя «сдав» своего бывшего руководителя, сумел не только остаться на плаву, но и построить в дальнейшем более чем удачную партийно-государственную карьеру.

* * *

Очередная волна арестов руководящих работников НКВД пришлась на конец октября 1938 года. На этот раз в руки Берии попали такие видные чекисты, как начальник Иностранного отдела З. И. Пассов, начальник Контрразведывательного отдела Н. Г. Николаев-Журид, Тюремного — Н. И. Антонов-Грицюк, начальник Отдела оборонной промышленности Главного экономического управления Л. И. Рейхман, бывший заместитель Ежова С. Б. Жуковский, и некоторые другие.

Жуковский был одним из четырех соратников Ежова, перешедших вслед за ним из партийного аппарата в НКВД в конце 1936 года. Тучи над его головой сгущались уже давно, но Ежову, пока он был в силе, удавалось прикрывать своего заместителя. Дело в том, что в биографии Жуковского имелось «темное пятно», связанное с его политическими колебаниями в начале 20-х гг., когда в период внутрипартийной дискуссии 1923 года он придерживался взглядов троцкистской оппозиции и голосовал за резолюцию троцкистов. Этого обстоятельства Жуковский не скрывал, упоминал о нем в заполняемых им служебных анкетах, а также в ходе партийных чисток. Однако в 1937–1938 гг. сам факт приверженности кого-то, пусть даже в прошлом, троцкистским идеям, выглядел почти как настоящее преступление. Недовольство тем, что в окружении Ежова в НКВД работают такие сомнительные в политическом отношении люди, как Жуковский, Цесарский, и некоторые другие, высказывал в последнее время и Сталин. В конце концов с появлением в НКВД Берии невозможность защищать своих ближайших помощников стала для Ежова вполне очевидной, и он принял решение перевести Жуковского, так же как и Цесарского, из Москвы, где они были все время на виду, куда-нибудь на периферийную работу. Цесарский, как уже говорилось, был в середине сентября назначен начальником Ухто-Ижемского лагеря НКВД, а Жуковский, по предложению Ежова, получил в конце сентября 1938 г. должность начальника Риддерского полиметаллического комбината в Казахстане. Из-за необходимости передать дела своему преемнику, Жуковский к новому месту работы сразу выехать не смог, а когда наконец освободился, был уже выписан ордер на его арест.

В начале ноября настала очередь Отдела охраны. За месяц до этого Берия санкционировал арест заместителя начальника отдела Б. Я. Гулько. После непродолжительного запирательства тот «признался», что является участником антисоветской организации, созданной бывшим наркомом внутренних дел Г. Г. Ягодой, и назвал работников Отдела охраны также якобы вовлеченных в заговор. Об этих показаниях в отделе не знали, но изменение, отношения к себе почувствовали сразу. Начальник отдела И. Я. Дагин жаловался коллегам, что замечает резкое изменение отношения к нему, что Берия не вызывает его для доклада и что его подчиненных арестовывают без согласования с ним. При таких условиях, заявлял Дагин, он работать не может и будет настаивать, чтобы была назначена комиссия для проверки работы отдела, чтобы все убедились, каких результатов он как начальник отдела сумел достичь за сравнительно короткий срок.

Особое беспокойство вызывало у Дагина то, что составленный им план охранных мероприятий, в связи с празднованием 21-й годовщины Октябрьской революции, Берия изменил, отклонив заодно предложения Дагина по персональному составу ответственных за охрану Красной площади в дни предстоящих торжеств. Это было расценено им как выражение политического недоверия и свидетельство предстоящего вскоре ареста. Ежов, к которому Дагин обратился за разъяснениями, подтвердил, что вопрос об аресте руководства Отдела охраны уже поднимался Берией, но пока его удалось от этой идеи отговорить. Сам Берия, вызвав Дагина к себе, заявил, что вполне ему доверяет и вообще никаких претензий к работе отдела не имеет. Тем не менее, когда в ночь с 4 на 5 ноября 1938 г. Ежов и Берия находились на докладе у Сталина, Берия вновь поднял вопрос об аресте «заговорщиков» из Отдела охраны. Попытка Ежова доказать, что это затруднит обеспечение порядка в дни предстоящего праздника, успехом не увенчалась, и, получив согласие вождя, Берия в ту же ночь арестовал всех, кого хотел.

По всей видимости, на том же совещании у Сталина Берия получил санкцию на арест и некоторых других руководящих работников НКВД, в частности начальника Оперативного отдела И. П. Попашенко, арестованного в тот же день, начальника Управления НКВД по Ленинградской области М. И. Литвина и других.

Своему ближайшему соратнику М. И. Литвину Ежов позвонил 10 ноября, предложив приехать в Москву с материалами для утверждения в должности начальников районных отделов НКВД. Причина вызова показалась Литвину странной, и он поинтересовался, нельзя ли повременить с отъездом три или четыре дня. Ежов ответил, что нельзя, и дал понять, что от него это не зависит. На следующий день Литвин позвонил и снова стал выяснять, нельзя ли ему задержаться. Ежов ответил отказом, и тогда Литвин как бы в шутку спросил: «Так что же мне собираться с манатками?». Ежов, который в это время уже был уверен в том, что его телефон прослушивается, ничего не ответил, и Литвин понял все сам. Вечером 12 ноября, за несколько часов до намеченного выезда в Москву, он застрелился у себя на квартире, оставив две записки, содержание которых до сих пор не известно{427}.

Это было второе за неделю самоубийство руководящего работника НКВД: 6 ноября, получив приказ явиться к Берии и предвидя, что будет арестован, застрелился начальник Управления комендатуры Кремля Ф. В. Рогов.

Иначе повел себя нарком внутренних дел Украины А. И. Успенский. Еще в сентябре, почувствовав, как изменилась обстановка в НКВД с приходом Берии, он дал указание подчиненным предоставить ему несколько фиктивных удостоверений личности, которые якобы необходимо было отправить в Москву. Одно из них, больше подходящее ему по возрасту, Успенский оставил у себя, а остальные уничтожил.

14 ноября Ежов сообщил Успенскому по телефону, что того вызывают в Москву, и из этого разговора Успенский понял, что пришла его очередь. Написав записку о том, что кончает жизнь самоубийством и что искать его труп следует на дне Днепра, Успенский поручил жене купить ему билет до Воронежа и в ту же ночь уехал из Киева. Не доезжая Воронежа, он сошел в Курске, несколько дней прожил в семье какого-то паровозного машиниста, затем поехал в Архангельск, рассчитывая завербоваться на лесозаготовки. Но так как внешне он мало напоминал рабочего, каковым числился по документам, к нему отнеслись с подозрением и на работу не взяли. Успенский перебрался в Калугу, затем в Москву, обратно в Калугу, потом были Муром, Казань, Арзамас, Свердловск и, наконец, Миасс, где он собирался наняться на золотые прииски. Однако этому помешал его арест на вокзале Миасса 16 апреля 1939 г., положивший конец пятимесячным странствиям Успенского по стране.

В отличие от Успенского, Литвина, Рогова или Люшкова, большинство высокопоставленных наркомвнудельцев отдавало себя в руки Берии без сопротивления. В те же ноябрьские дни 1938 г. были арестованы такие известные чекисты, как начальник 1-го спецотдела НКВД (до октября 1938 г. — начальник Секретариата НКВД) И. И. Шапиро, начальник Главного управления лагерей И. И. Плинер, нарком внутренних дел Азербайджана М. Г. Раев, и другие, а также отец-основатель северокавказской школы чекистов, заместитель Ежова по Наркомату водного транспорта Е. Г. Евдокимов.

Авторитет Ежова в НКВД упал к тому времени до самой низкой отметки. С ним уже мало кто считался, большинство руководителей подразделений предпочитали докладывать о делах не ему, а Берии, а самые прозорливые начальники региональных управлений и наркоматов внутренних дел в направляемые на имя Берии сводки агентурных донесений о настроениях среди населения стали включать высказывания граждан о том, что Ежова, по-видимому, скоро снимут за перегибы.

* * *

Исчерпав поставленные задачи, массовый террор постепенно сходил на нет, и пора было уже подумать о том, как политически и юридически оформить возвращение к практике обычного, то есть умеренного, репрессирования.

8 октября 1938 года решением Политбюро создается комиссия во главе с Ежовым при участии Берии, Вышинского, Маленкова и наркома юстиции СССР Н. М. Рычкова, которой поручается в десятидневный срок подготовить проект постановления ЦК, Совнаркома и НКВД о новой установке в отношении арестов, прокурорского надзора и ведения следствия.

Почему комиссия была создана именно 8 октября и почему на ее деятельность было отведено всего десять дней — неясно. До окончания работы региональных судебных «троек», созданных в соответствии с решением Политбюро от 15 сентября 1938 г. (о чем говорилось выше), оставалось больше месяца, и раньше этого срока никаких новшеств в технологию репрессий вносить не имело смысла. Их и не вносили. Десять дней истекли, затем еще десять и еще, но никаких новых установок так и не появилось.

15 ноября 1938 г. в своем рабочем кабинете в Кремле вождь проводил очередную встречу с соратниками. Заседание началось в шесть часов вечера и продолжалось три с половиной часа. Помимо Сталина в нем принимали участие сначала только Молотов и Ежов, затем были приглашены и некоторые другие лица. О характере состоявшегося обсуждения можно судить по тем решениям, которые методом опроса принимало в тот день Политбюро. Всего за 15 ноября Политбюро рассмотрело 15 вопросов, первый из которых, поскольку нумерация была сквозной, шел под номером 97, последний — под номером 111.

Под пунктом 99 значилось утверждение состава особых судебных «троек» по Хабаровскому и Приморскому краям. Оба они были образованы месяц назад взамен упраздненного Дальневосточного края, и теперь в каждом из них нужно было создать орган, рассматривающий следственные дела по национальным контингентом в рамках заканчивающейся «массовой операции».

В 18 часов 25 минут в кабинет Сталина был приглашен бывший начальник Отдела водного транспорта, шоссейных дорог и связи ГУГБ НКВД В. В. Ярцев. Направленный весной 1938 г. в качестве правительственного комиссара в Сахалинскую область, он попал там в авиакатастрофу, долго лечился и теперь, выздоровев, получил аудиенцию у вождя по случаю нового назначения. В кабинете у Сталина Ярцев пробыл полчаса, и результатом этого визита стало решение Политбюро под номером 104 о назначении Ярцева первым заместителем наркома связи СССР.

В 19 часов 30 минут прибыл Берия, после чего на свет появляется решение Политбюро номер 108, упрощающее применение пограничниками оружия при обнаружении нарушителей границы.

Наконец, в 19 часов 55 минут порог кабинета Сталина переступает Прокурор СССР А. Я. Вышинский, и происходит главное событие не только этого дня, но и всего 1938 года. Итогом 55-минутного общения Вышинского со Сталиным, происходившего в присутствии находящихся в кабинете вождя Молотова, Ежова, Берии и Маленкова, становится решение Политбюро под номером 110, гласящее:

«Утвердить следующий проект директивы СНК СССР и ЦК ВКП(б) наркомам внутренних дел союзных и автономных республик, начальникам областных, краевых управлений НКВД, прокурорам храев, областей, автономных и союзных республик, прокурорам военных округов, железнодорожного и водного транспорта, председателям Верховного Суда СССР, верховных судов союзных и автономных республик, Военной коллегии Верховного Суда СССР, председателям трибуналов военных округов. Секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов, крайкомов.

«Строжайше приказывается:

1. Приостановить с 16 ноября сего года впредь до распоряжения рассмотрение всех дел на тройках, в военных трибуналах и в Военной коллегии Верховного Суда СССР, направленных на их рассмотрение в порядке особых приказов или в ином упрощенном порядке.

2. Обязать прокуроров военных округов, краев и областей, автономных и союзных республик проследить за точным и немедленным исполнением. Об исполнении донести НКВД СССР и Прокурору Союза ССР.

Пред. СНК СССР

В. Молотов

Секр. ЦК ВКП(б)

И. Сталин»{428}.

На первый взгляд, принятое Сталиным решение производит впечатление спонтанного. Несмотря на то, что именно 15 ноября истекал двухмесячный срок, отведенный для завершения операции по национальным линиям (о чем уже говорилось выше), утверждение в тот день персонального состава особых судебных «троек» по Хабаровскому и Приморскому краям, казалось бы, свидетельствовало о намерении продолжать эту работу и дальше. Во всяком случае, трудно было ожидать, что спустя каких-нибудь три часа деятельность всех «троек» в стране приказано будет приостановить.

Основанием для такого решения могли стать только какие-то серьезные факты злоупотребления властью при проведении «массовой операции», о которых главный прокурор страны сообщил в ходе состоявшейся встречи. Однако трудно представить, чтобы Вышинский отважился беседовать со Сталиным на такие щекотливые темы в присутствии третьих лиц, не согласовав с ним предварительно хотя бы основные положения своего доклада. Да и сам Сталин не был человеком, готовым, поддавшись эмоциям, принимать решения по принципиальным вопросам, которые не входили в его первоначальные планы. Скорее всего, вождь был в курсе того, о чем прокурор намеревался ему доложить, но предпочел, чтобы в глазах присутствующих на заседании Молотова, Ежова, Берии и Маленкова принятое им решение выглядело как естественная реакция на те неприглядные факты, о которых поведал Вышинский.

17 ноября 1938 года в развитие своей директивы от 15 ноября Политбюро утвердило Постановление Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», которое, по-видимому, явилось обобщением всего того, что рассказал Вышинский на аудиенции у Сталина два дня назад и что стало тогда формальным поводом для приостановки «большого террора».

В преамбуле констатировалось, что за 1937–1938 гг. органы НКВД провели большую работу по разгрому врагов народа и очистке СССР от многочисленных шпионов, террористов, вредителей и диверсантов как собственного происхождения, так и засланных из-за границы. Это сыграло большую роль в деле обеспечения дальнейших успехов социалистического строительства, и задача теперь заключается в том, чтобы, продолжая и впредь беспощадную борьбу со всеми врагами СССР, вести ее с помощью более совершенных и надежных методов.

Это тем более необходимо, отмечалось в постановлении, что массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов, проведенные в 1937–1938 гг., при упрощенном ведении следствия и суда — не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и прокуратуры. Основными недостатками, «выявленными за последнее время», постановление назвало слабую агентурно-осведомительную работу среди населения и упрощенный порядок ведения следствия. Добившись от обвиняемого признания своей вины, говорилось в постановлении, следователи совершенно не заботятся о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными; иногда арестованный не допрашивается после ареста в течение месяца и более; протоколы допроса часто не составляются до тех пор, пока не удается получить признания в совершении преступления, а показания, опровергающие выдвинутые обвинения, в протокол не заносятся; следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечеркнутые карандашные записи показаний; помещаются не подписанные допрашиваемым и не заверенные следователем протоколы; включаются не подписанные и не утвержденные обвинительные заключения и т. д.

Органы прокуратуры, утверждалось в постановлении, необходимых мер к устранению этих недостатков не принимают, сводя, как правило, свое участие в расследовании к простой регистрации и штампованию следственных материалов, фактически узаконивая допущенные нарушения.

Всем этим, говорилось далее, умело пользовались враги народа, пробравшиеся в органы НКВД и прокуратуры. «Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности…»{429}

Эти отмеченные в работе органов НКВД и прокуратуры совершенно нетерпимые недостатки, следовал вывод из сказанного, стали возможны только потому, что пробравшиеся в эти органы враги народа всячески пытались оторвать их работу от партийного контроля и руководства, тем самым облегчив себе и своим сообщникам возможность продолжения подрывной деятельности.

Для исправления создавшегося положения был намечен комплекс мер, включавший:

— запрет органам НКВД и прокуратуры на проведение массовых операций по арестам и выселениям;

— ликвидацию судебных троек и передачу законченных следственных дел на рассмотрение судов или Особого совещания при НКВД СССР;

— распоряжение органам НКВД и прокуратуры о производстве арестов и ведении следствия в строгом соответствии с действующим законодательством;

— утверждение в должности всех прокуроров, осуществляющих надзор за следствием, проводимым в органах НКВД, Центральным Комитетом партии по представлению региональных парторганизаций и Прокурора СССР.

«За малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства, — говорилось в постановлении, — каждый работник НКВД и прокуратуры, невзирая на лица, будет привлекаться к суровой судебной ответственности»{430}.

Конечно, перечисленные в постановлении Совнаркома и ЦК «недостатки» в работе органов НКВД и прокуратуры были Сталину хорошо известны и раньше, однако, пока шла «массовая операция», обращать на них внимание не имело смысла. Теперь же, когда поставленные задачи были успешно решены, самое время было отмежеваться от тех методов, с помощью которых были достигнуты полученные результаты, и переложить ответственность за царивший в стране произвол на нерадивых или преступных исполнителей.

Ну а руководителя этих исполнителей пора уже было отправлять в политическое небытие. Претензий к органам НКВД, которые содержались в совместном постановлении Совнаркома и ЦК от 17 ноября, для этого вполне хватило бы, но тогда какую-то часть вины за случившееся должны были также принять на себя прокуратура, бесстрастно наблюдавшая за происходящим, и партийное руководство, плохо контролировавшее и тех и других. Поэтому в качестве формального предлога для снятия Ежова Сталин избрал повод, не имеющий отношения к теме массовых репрессий.

В середине ноября 1938 г. в Политбюро поступило заявление от начальника ивановского областного УНКВД В. П. Журавлева, в котором тот сообщал о серьезных, с его точки зрения, недостатках в работе органов госбезопасности, о подозрительном поведении ряда руководящих работников НКВД и о том, что Ежов, которому он в свое время обо всем этом сигнализировал, никак на его сигналы не реагирует.

Возможно, своим доносом Журавлев лишь пытался отвести от себя удар, под который попадали все новые и новые чекисты, выдвинувшиеся при Ежове, однако результат наверняка превзошел все его ожидания. В виде поощрения за проявленную так вовремя инициативу Сталин распорядился перевести его в Москву и назначить начальником столичного управления НКВД.

Конечно, писать письмо вождю через голову непосредственного начальства — это нестандартный ход, но Журавлев и в своей профессиональной деятельности привык действовать нестандартными методами. Так, еще в доежовские времена, будучи начальником секретно-политического отделения томского горотдела НКВД, он, в связи с отсутствием на подведомственной территории сколько-нибудь серьезных контрреволюционных группировок, решил сам создать соответствующую структуру. Для того, чтобы внедрить своего агента в среду ничего не подозревающих крестьян одного из местных колхозов, Журавлев уговорил его жениться на дочери председателя колхоза, выдав фиктивную справку о разводе с настоящей женой, и велел вести пропагандистскую обработку колхозников, склоняя их на путь создания антисоветской организации. В результате всех этих ухищрений было арестовано свыше 30 человек, приговоренных в сентябре 1936 года к различным срокам заключения. Ну а самому агенту, чтобы вывести его из игры, Журавлев велел поехать к матери, сфотографироваться на ее фоне лежащим в гробу и послать фотографию в новую семью{431}.

Кадровая революция, устроенная Ежовым в НКВД, создала все условия для стремительного продвижения по службе, и в сентябре 1937 года Журавлева назначают уже начальником куйбышевского областного управления НКВД. Здесь он активно помогает тогдашнему первому секретарю обкома партии П. П. Постышеву искоренять всевозможных врагов народа, которых тот усердно искал и находил повсюду в области. После того как в феврале 1938 года Постышев был арестован, Журавлев не пострадал, а лишь был переведен в другую (Ивановскую) область на ту же должность. Здесь он тоже проявил себя как энергичный, инициативный работник, сторонник нестандартных следственных приемов. Обитателям внутренней тюрьмы ивановского УНКВД наверняка запомнился его метод допроса под названием «утка»: двое охранников опрокидывали заключенного на спину, связывали руки и ноги, разжимали зубы, после чего Журавлев мочился ему в рот{432}.

Для обсуждения «ошибок», допущенных Ежовым в деле с заявлениями Журавлева, Сталин созвал весьма представительное собрание с участием почти всех членов Политбюро, к которым присоединились заместитель Ежова по Комиссии партийного контроля М. Ф. Шкирятов, заведующий Отделом руководящих партийных органов Г. М. Маленков, а кроме того, Л. П. Берия и М. П. Фриновский.

Обсуждение, начавшееся в 11 часов вечера 19 ноября, продолжалось свыше пяти часов, и о том, как оно проходило, можно судить по письму, которое Ежов 23 ноября написал на имя Сталина. В письме говорилось:

«Прошу ЦК ВКП(б) освободить меня от работы Наркома Внутренних Дел СССР по следующим мотивам:

1. При обсуждении на Политбюро 19-го ноября 1938 г. заявления начальника УНКВД Ивановской области т. Журавлева целиком подтвердились изложенные в нем факты. Главное, за что я несу ответственность — это то, что т. Журавлев, как это видно из заявления, сигнализировал мне о подозрительном поведении Литвина, Радзивиловского и других ответственных работников НКВД, которые пытались замять дела некоторых врагов народа, будучи сами связаны с ними по заговорщической антисоветской деятельности.

В частности, особо серьезной была записка т. Журавлева о подозрительном поведении Литвина; всячески тормозившего разоблачение Постышева, с которым он сам был связан по заговорщической работе.

Ясно, что, если бы я проявил должное большевистское внимание и остроту к сигналам т. Журавлева, враг народа Литвин и другие мерзавцы были бы разоблачены давным-давно и не занимали бы ответственнейших постов в НКВД.

2. В связи с обсуждением записки т. Журавлева на заседании Политбюро, были вскрыты и другие, совершенно нетерпимые недостатки в оперативной работе органов НКВД.

Главный рычаг разведки — агентурно-осведомительная работа оказалась поставленной из рук вон плохо. Иностранную разведку — по существу придется создавать заново, так как ИНО было засорено шпионами, многие из которых были резидентами за границей и работали с подставленной иностранными резидентами агентурой.

Следственная работа также страдает рядом крупнейших недостатков. Главное же здесь в том, что следствие с наиболее важными арестованными во многих случаях вели не разоблаченные еще заговорщики из НКВД, которым удавалось, таким образом, не давать разворота делу вообще, тушить его в самом начале и, что важнее всего, — скрывать своих соучастников по заговору из работников ЧК.

Наиболее запущенным участком в НКВД оказались кадры. Вместо того, чтобы учитывать, что заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников, я успокоился на том, что разгромил верхушку и часть наиболее скомпрометированных работников среднего звена. Многие из вновь выдвинутых, как теперь выясняется, также являются шпиками и заговорщиками.

Ясно, что за все это я должен нести ответственность.

3. Наиболее серьезным упущением с моей стороны является выяснившаяся обстановка в отделе охраны членов ЦК и Политбюро.

Во-первых, там осталось значительное количество неразоблаченных заговорщиков и просто грязных людей от Паукера.

Во-вторых, заменивший Паукера застрелившийся впоследствии Курский и сейчас арестованный Дагин также оказались заговорщиками и насадили в охрану немалое количество своих людей. Последним двум начальникам охраны я верил как честным людям. Ошибся и за это должен нести ответственность.

Не касаясь целого ряда других недостатков — таково общее состояние оперативно-чекистской работы в Наркомате.

Не касаясь ряда объективных фактов, которые в лучшем случае могут кое-чем объяснить плохую работу, я хочу остановиться только на моей персональной вине как руководителя Наркомата.

Во-первых. Совершенно очевидно, что я не справился с работой такого огромного и ответственного Наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы.

Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос во всей остроте, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б).

Во-вторых. Вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в Наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК ВКП(б). Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтался один, пытаясь выправить дело. Выправлялось туго, — тогда нервничал.

В-третьих. Вина моя в том, что я часто делячески подходил к расстановке кадров. Во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы.

В-четвертых. Вина моя в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю (Брюханов и др.).

В-пятых. Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший нач. УНКВД ДВК предатель Люшков и последнее время Наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому пока неизвестно куда, и розыски которого продолжаются.

Все это вместе взятое делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД.

Еще раз прошу освободить меня от работы Наркома Внутренних Дел СССР.

Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово.

Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, — оправдать доверие ЦК»{433}.

Прочитав письмо, Сталин вечером в тот же день вызвал Ежова к себе. Кроме вождя в кабинете находились еще В. М. Молотов и К. Е. Ворошилов. Беседа продолжалась больше трех часов, и в ходе нее Ежов постарался объяснить причины своих служебных прегрешений. Связаны они, по его словам, были с тем, что из-за служебной перегруженности делами ему не удалось в полной мере проконтролировать работу своих подчиненных, среди которых оказалось много явных и тайных врагов, всячески мешавших ему выполнять возложенные на него обязанности.

Однако эти объяснения не встретили понимания у собеседников, и, вернувшись домой, Ежов решил изложить переполнявшие его чувства в более доходчивой, письменной форме, о чем свидетельствует сохранившийся черновик его письма к Сталину.

«Дорогой товарищ Сталин, — писал Ежов. — 23 ноября после разговора с Вами и тт. Молотовым и Ворошиловым я ушел еще более расстроенным. Мне не удалось в сколько-нибудь связной форме изложить и мои настроения, и мои грехи перед ЦК, перед Вами. Получилось нескладно. Вместо облегчения — еще более тяжелый осадок недовысказанного, недоговоренного. Чувство, что недоверие, которое совершенно законно возникло у Вас против меня, не рассеялось, а, может быть, стало даже большим.

Решил поэтому написать. Когда пишешь, получается продуманней и систематичней»{434}.

Далее Ежов рассказал о том, как после его назначения наркомом водного транспорта он вынужден был почти все время посвящать наведению порядка в новом ведомстве и уже не мог уделять должного внимания НКВД, что сразу же сказалось на результатах работы последнего.

«Все это перегружало и без того перегруженную нервную систему. Стал нервничать, хвататься за все и ничего не доводил до конца. Чувствовал, что Вы недовольны работой наркомата. Это еще больше ухудшало настроение. Казалось [бы], что надо идти в ЦК и просить помощи. У меня не хватило большевистского мужества это сделать. Думал, выкручусь сам»{435}.

Затем произошло бегство Люшкова.

«Это… говорило и о том, что в аппарате НКВД продолжают сидеть предатели. Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время. Естественно, что это еще больше ухудшало настроение. Иногда я стал выпивать… Вместо того, чтобы пойти к Вам и по-честному рассказать все, по-большевистски поставить вопрос, что работать не в состоянии, что нужна помощь, я опять отмалчивался, и дело от этого страдало»{436}.

Далее Ежов коснулся своего кадрового окружения, среди которого оказалось так много врагов и предателей.

«Мне всегда казалось, что я знаю, чувствую людей. Это самый; пожалуй, тяжелый для меня вывод, что я их знал плохо. Я никогда не предполагал глубины подлости, до которой могут дойти все эти люди»{437}.

Во второй части письма Ежов остановился на своих переживаниях в связи с появлением в НКВД Берии.

«Видел в этом элемент недоверия к себе… думал, что его назначение — подготовка моего освобождения»{438}.

Считая, видимо, что основная угроза для него исходит сейчас от Берии и той информации, которой тот снабжает Сталина, Ежов попытался скомпрометировать, насколько это возможно, своего первого заместителя и предостеречь вождя от излишнего доверия к нему. Делать это напрямую Ежов, вероятно, не решился и облек свою критику в форму пересказа бесед с Фриновским на данную тему.

«Еще задолго до назначения т. Берия у некоторых людей в аппарате, и главным образом у Фриновского, были предубежденные отношения к грузинским делам по линии ЧК… Фриновский, например, мне очень часто говорил: «Ну все чекисты, кто работал когда-то в Закавказье, обязательно пройдут по каким-либо показаниям в Грузии — «липуют» там дела»{439}.

Свое ближайшее окружение, пересказывал Ежов слова Фриновского, Берия перестрелял, и подозрительно, что он хочет уничтожить также всех чекистов, когда-либо работавших в Грузии.

После перевода Берии в Москву Фриновский, по словам Ежова, убеждал его в следующем: с Берией они не сработаются, будет два центра управления, необъективно будет информироваться ЦК и товарищ Сталин, недостатки будут возводиться в систему, Берия не побрезгует никакими средствами для того, чтобы прибрать всю власть к рукам.

«Я, — пишет Ежов, — не только слушал, но во многом соглашался… В результате всего этого сволочного своего поведения я наделал массу совершенно непростительных глупостей. Они выражались в следующем: а) всякое справедливое критическое замечание т. Берия о работе аппарата я считал необъективным; б) мне казалось, что т. Берия недоучитывает обстановку, в которой мне пришлось вести работу, и недоучитывает, что работа все же была проделана большая; в) мне казалось, что т. Берия оттирает меня от работы ГУГБ; г) мне казалось, что т. Берия недостаточно объективен в информации ЦК и, наконец, д) что все это направлено персонально против меня»{440}.

На этих словах черновик обрывается, и было ли письмо дописано и передано адресату, понять невозможно.

Вечером 24 ноября, как раз тогда, когда Ежов заканчивал свое послание вождю, Сталин ставил свою подпись под решением Политбюро о его отставке.

«Рассмотрев заявление тов. Ежова с просьбой об освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел, — говорилось в решении, — и принимая во внимание как мотивы, изложенные в этом заявлении, так и его болезненное состояние, не дающее ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами, ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Удовлетворить просьбу тов. Ежова об освобождении его от обязанностей народного комиссара внутренних дел СССР.

2. Сохранить за тов. Ежовым должность секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта» {441}.

Следующим решением, датированным уже 25 ноября, Политбюро постановило назначить народным комиссаром внутренних дел СССР Л. П. Берию.

Официальная информация о переменах в руководстве НКВД появилась на страницах печати лишь две недели спустя, и за это время просачивающиеся сверху слухи успели обрасти массой самых невероятных подробностей. Начальник Главного управления фотопромышленности А. Г. Соловьев записал 2 декабря в дневнике рассказ своего приятеля С. И. Жбанкова, директора Центрального кинофотофоноархива:

«Жбанков… с большим волнением сообщил об аресте Ежова. Событие кажется невероятным. Секретарь ЦК, председатель КПК, НКВД и вдруг сам арестован. Жбанков уверяет, что он в чем-то не поладил с грузинским секретарем ЦК Берия[113], который помешал уполномоченному НКВД по Грузии кого-то арестовать в Тифлисе. Рассвирепевший Ежов сам помчался в Тифлис, чтобы арестовать уполномоченного и подозреваемого самого Берия. А когда прибыл в Тифлис, Берия ждал его, сразу арестовал, заключил под стражу и доставил в Москву к т. Сталину с компрометирующими документами. Теперь Ежов под стражей, а Берия назначен в НКВД вместо Ежова»{442}.

Наконец, 8 декабря в центральных газетах на последней странице в разделе «Хроника» появилось короткое сообщение:

«Тов. Ежов Н. И. освобожден, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел, с оставлением его народным комиссаром водного транспорта. Народным комиссаром внутренних дел СССР утвержден тов. Л. П. Берия»{443}.

На следующий день после своего назначения Берия отменил все приказы, циркуляры и распоряжения Ежова, на основании которых проводилась «массовая операция», и потребовал от подчиненных неукоснительного соблюдения норм действующего законодательства.

Эпоха Ежова завершилась. Ее жертвами за период с октября 1936 года по ноябрь 1938-го стали примерно 1 миллион 400 тысяч человек, осужденных за так называемые контрреволюционные преступления или скончавшихся в ходе следствия. Почти 700 тысяч человек были расстреляны (в 30 раз больше, чем за предыдущие два года), а из приговоренных к различным срокам заключения многие погибли от голода, болезней и изнурительных работ в исправительно-трудовых лагерях.