Глава 28 Смерть Слуцкого
Глава 28
Смерть Слуцкого
17 февраля 1938 года на своем, как тогда говорили, боевом посту в здании Наркомата внутренних дел на площади Дзержинского скончался начальник Иностранного отдела ГУГБ НКВД, комиссар государственной безопасности 2-го ранга А. А. Слуцкий. Согласно официальной версии, вызванный для доклада к первому заместителю Ежова М. П. Фриновскому, он внезапно почувствовал себя плохо, потерял сознание, и прибывший вскоре врач вынужден был констатировать смерть.
В Иностранном отделе (или, сокращенно, ИНО) Слуцкий работал с 1930 года сначала помощником, затем заместителем начальника отдела, а после того, как в 1935 г. его предшественника А. Х. Артузова перевели в военную разведку, он был назначен на освободившуюся должность.
К лету 1937 года Слуцкий остался единственным начальником отдела Главного управления государственной безопасности, которому удалось сохранить свой пост после смещения Ягоды и прихода в НКВД Ежова. Сам Ежов в делах внешней разведки разбирался не очень хорошо, и, конечно, наличие под рукой такого опытного работника, как Слуцкий, существенно облегчало ему жизнь.
С политической и с профессиональной точки зрения Слуцкий Ежова, судя по всему, вполне устраивал, не имел к нему претензий и Сталин, поэтому, когда в показаниях арестованных чекистов фамилия Слуцкого как участника «заговора Ягоды» время от времени всплывала, Ежов приказывал такие показания не документировать.
Внешне, по своему поведению на собраниях и других официальных мероприятиях, Слуцкий мало чем отличался от остальных соратников Ежова. Так же, как и другие, призывал он коллег отдать все силы борьбе с врагами народа, заверял Сталина и Ежова в своей безграничной преданности, занимался, когда было нужно, самокритикой и т. д. Вот, например, фрагмент его выступления на совещании руководящего состава НКВД 19 марта 1937 г.:
«Ошибки у Иностранного отдела имеются, их много, надо о них сказать, как бы больно нам об этом говорить ни было, ибо это делается не в целях самобичевания, не для того, чтобы лишний раз растеребить раны, а это делается для того, чтобы эти ошибки не повторялись.
Иностранный отдел, как и другие отделы, на протяжении многих лет, главным образом последних лет, допускал ту же самую ошибку, грубую политическую, партийную ошибку, которая была допущена другими отделами, которые были призваны бороться с врагами партии. Мы на протяжении многих лет дезориентировали нашу периферию [т. е. зарубежные резидентуры], мы в борьбе с врагом проявили в достаточной степени политическую близорукость, которая… выразилась в том, что мы ориентировали наш удар не по основному врагу.
Я считаю, что упреки всех товарищей, главным образом Николая Ивановича, по нашему адресу, что у нас на протяжении последних лет за кордоном совершенно не было агентуры, которая могла бы вскрывать нам деятельность главных врагов нашей партии — троцкистов, эти упреки нужно целиком принять на себя. Слабые попытки, которые мы делали в этом направлении, не могут быть оправданием, потому что делалось это не в силу того, что этот враг на протяжении этих лет признавался основным, а это делалось самотеком, потому что троцкисты являлись одним из объектов закордонной эмиграции, и ими как таким объектом самотеком занимались. Серьезной агентурной работы в стане злейших наших врагов на протяжении многих лет в результате нашей политической слепоты, в результате того, что мы наш боевой аппарат на периферии политически дезориентировали, — такой серьезной агентурной работы в этом стане наших врагов мы не имели» {346}.
В заключение своего выступления на совещании Слуцкий заявил:
«Наш чекистский партийный организм в массе здоровый. Мы, чекисты, готовы и способны драться с врагом до последней капли крови. Не может быть, чтобы наша чекистская организация стоящую перед ней задачу борьбы с врагами партии не выполнила с честью. Мы должны заявить Николаю Ивановичу, что вексель, который он выдал ЦК от нашего имени, мы в ближайшее время, сомкнувшись в ряды, выполним с честью»{347}.
Однако если в устах кого-то другого эти слова могли быть вполне искренними, то для Слуцкого, судя по тому, что о нем известно, они являлись скорее ширмой, призванной скрыть его подлинные взгляды, далеко не всегда и во всем совпадающие с официальными. Конечно, скрывать свое отношение к окружающей действительности приходилось в то время многим, однако мало кому удавалось делать это с таким мастерством, как Слуцкому. Вот что писал об этой его особенности бывший резидент НКВД в Испании А. М. Орлов:
«По своей природе мягкий и трусоватый, Слуцкий был в то же время неплохим психологом, умел ладить с людьми. Наделенный богатым воображением, он был талантливым притворщиком и, как хороший артист, мог сыграть любую роль. Его глаза, излучающие тепло и дружелюбие, создавали ощущение такой неподдельной искренности и чистосердечности, что даже те, кто хорошо знали Слуцкого, нередко попадались на эту удочку»{348}.
18 февраля 1938 года в «Правде» за подписью «Товарищи по работе» был опубликован некролог Слуцкого.
«Его имя, — говорилось в некрологе, — знают чекисты во всех концах нашей необъятной родины. Враги боялись этого имени… До последней минуты он беспощадно боролся со злейшими врагами нашей родины. Образ Абрама Слуцкого, верного сталинца, навсегда останется в памяти товарищей, знавших его. Прощай, верный друг и товарищ! Дело, которому ты отдал всю свою жизнь, находится в верных руках».
Вечером 18 февраля в Центральном клубе НКВД прошла церемония прощания. Затем гроб с телом Слуцкого был перевезен в крематорий, где состоялся траурный митинг, на котором с прочувственной речью выступил М. П. Фриновский.
На первый взгляд, внезапная смерть Слуцкого выглядела вполне правдоподобно. Он долго и тяжело болел, и было известно, что сердечные приступы случались у него и раньше. Однако в Москве 1937–1938 годов скоропостижная смерть партийного или государственного чиновника такого ранга всегда вызывала определенные подозрения, и поэтому на церемонии прощания многие коллеги Слуцкого пристально вглядывались в лицо своего умершего товарища, пытаясь отыскать в нем ответ на мучавший их вопрос: что же все-таки случилось на самом деле? И, как утверждал позднее А. М. Орлов, чекисты, знакомые с основами судебной медицины, якобы сумели разглядеть на лице Слуцкого пятна, характерные для отравления синильной кислотой{349}.
Что в действительности могли увидеть чекисты, непонятно — внешние признаки отравления синильной кислотой или другими цианистыми соединениями те же, что и при любой смерти от удушья. Однако сама по себе догадка насчет насильственной смерти оказалась верной.
Первым звеном в цепи событий, приведших в конечном итоге к смерти Слуцкого, стало появление в Иностранном отделе некоего А. И. Баранова — одного из тех посланцев партии, которые в течение всего 1937 года в соответствии с решением ЦК ВКП(б) направлялись в НКВД для усиления там партийного влияния и восполнения убыли в личном составе. В начале февраля 1937 г. Баранов был зачислен в штаты Главного управления государственной безопасности и прикомандирован к Контрразведывательному отделу. Позднее он был переведен в Иностранный отдел, где и остался после окончания стажировки. В марте 1937 года его избрали заместителем секретаря партийной организации отдела, а в конце апреля, получив звание старшего лейтенанта госбезопасности, он был назначен помощником начальника одного из отделений.
То, что приход в отдел Баранова не сулит им ничего хорошего, работники ИНО поняли довольно скоро. Пообвыкнув и осмотревшись, Баранов зорким глазом новичка подметил много разного рода упущений и недостатков, главным образом политического свойства, и как принципиальный коммунист не стал о своих открытиях молчать, а, дождавшись очередного партийного собрания, заявил о них во всеуслышание. В отделе, сообщил он своим коллегам, отсутствует критика, процветает семейственность, все разговоры о бдительности так разговорами и заканчиваются, нет той большевистской принципиальности, которая сейчас необходима, и т. д.
Прошло еще немного времени, и на заседании партийного комитета отдела Баранов заявил, что, по его мнению, в ИНО скопилось слишком много сомнительных в политическом отношении людей, от которых необходимо как можно скорее избавиться. К их числу он отнес начальников отделений Ф. А. Гурского, С. А. Саулова, Б. И. Куренкова, помощника начальника отдела К. И. Сили и некоторых других чекистов. Слуцкий и секретарь парткома отдела Н. Е. Долматов постарались поставить новичка на место. «Побольше бы таких Гурских, Сауловых и Сили в отделе, — заявил Слуцкий. — Вы еще профан в нашей работе»{350}. Долматов в свою очередь предложил привлечь Баранова к партийной ответственности за клевету. После столкновения на парткоме Слуцкий провел с Барановым «воспитательную беседу» и предупредил, что если тот будет продолжать вести себя подобным образом, то будет уволен из отдела.
Обо всей этой истории Слуцкий, по-видимому, рассказал заместителю начальника Секретариата НКВД (и по совместительству секретарю парткома Главного управления госбезопасности) И. И. Шапиро, который, вызвав Баранова к себе, также предостерег его от продолжения избранной им линии поведения. После этого Баранов на время изменил тактику и, не устраивая публичных скандалов, стал писать в Контрразведывательный отдел и на имя Ежова заявления, в которых рассказывал о «безобразиях», творящихся в Иностранном отделе, и о его засоренности политически неблагонадежными элементами.
Однако эти усилия никакого результата не принесли, и Баранов вернулся на прежний путь. На очередном заседании парткома отдела он заявил, что его новый начальник Ш. М. Партин (после предыдущего скандала Баранов был переведен в другое отделение) — скрытый троцкист, и потребовал его исключения из партии и увольнения из органов.
На этот раз сдержать натиск Баранова уже не удалось. Хотя, благодаря заступничеству Слуцкого, доказывавшего, что Партин — отличный работник, ему был объявлен лишь выговор, это была уже явная сдача позиций. А на состоявшемся после заседания парткома общем партийном собрании отдела Баранову удалось развить свой успех и добиться, пусть и незначительным перевесом голосов, чтобы Партин был исключен из партии и снят с работы.
На заседании парткома, так же как и на общем собрании, Баранов, не ограничиваясь обвинениями в адрес Партина, подверг резкой критике и самого Слуцкого, а также секретаря парторганизации Долматова, которые, по его словам, вместо того, чтобы возглавить борьбу с врагами народа в собственных рядах, всячески препятствуют очищению отдела от разного рода «политической сволочи».
А тем временем во всех остальных структурных подразделениях ГУГБ НКВД чистка, к которой призывал своих коллег Баранов, шла полным ходом. 20 июля 1937 года был арестован Я. С. Агранов — самая крупная после Ягоды фигура в доежовском НКВД. В апреле 1937 года он был по распоряжению Сталина отстранен от обязанностей начальника Главного управления госбезопасности и возглавил Секретно-политический отдел. Однако, пробыв здесь всего лишь месяц, был отправлен в Саратов руководить местным УНКВД, и вот теперь закономерным результатом этого скольжения вниз стал его арест.
Ежов, находившийся с Аграновым в дружеских отношениях, похоже, не собирался заниматься им всерьез. Об этом свидетельствует хотя бы то, что следствие по его делу он поручил вести начальнику Тюремного отдела ГУГБ НКВД Я. М. Вейнштоку. Последний уже с середины двадцатых годов не работал на оперативных должностях, и выставить его против такого «зубра», как Агранов, значило заранее согласиться с весьма скромными результатами расследования.
Но тут к Ежову с неожиданной просьбой обратился Слуцкий, попросивший передать следствие по делу Агранова в его руки. Свою просьбу он мотивировал тем, что все остальные отделы ГУГБ уже вовлечены в работу по разоблачению заговорщиков внутри НКВД и только Иностранный отдел остается в стороне, что может быть воспринято как выражение недоверия к нему, Слуцкому, и его людям. (Агранов был давним приятелем Слуцкого, и можно предположить, что последний, настаивая на своем участии в следствии, возможно, стремился предотвратить разглашение какой-то нежелательной для себя информации.)
Немного поколебавшись, Ежов согласился. Начав работать с Аграновым, Слуцкий подключил к следствию также и Баранова, рассчитывая, видимо, отвлечь его этим посторонним занятием от внутриотдельских интриг. Первое время Баранову поручили допрашивать жену Агранова, затем он был привлечен к допросам самого Агранова. И вот однажды, когда Баранов оказался с Аграновым наедине, тот вдруг «активизировался», то есть выразил желание дать показания по собственной инициативе. К этому времени Агранов, обозленный, видимо, тем, что под него «копает» старый товарищ, ждал, вероятно, лишь случая, чтобы поквитаться с ним. Выразившись в том духе, что прежде, когда его допрашивала «разная сволочь, которой еще очень много в отделе Слуцкого», он не был готов к излишней откровенности, Агранов заявил, что Баранову он доверяет и хочет сообщить все, что знает о враждебной деятельности самого Слуцкого в органах НКВД.
Выслушав Агранова и взяв у него письменное обязательство дать на следующий день развернутые показания по этому вопросу, Баранов отправил его обратно в камеру, а сам поспешил к Ежову. Придя в секретариат, он заявил И. И. Шапиро, что имеет сообщение особой важности для наркома и просит, чтобы Ежов срочно его принял. Узнав, о чем идет речь, Шапиро доложил Ежову, но тот уклонился от встречи с Барановым, сославшись на необходимость ехать по делам в ЦК; под каким-то предлогом отказался с ним встретиться и присутствовавший при разговоре М. П. Фриновский. Однако уже на следующий день они вызвали Агранова к себе и допросили его. Затем Фриновский встретился с Барановым и выслушал его рассказ. Результатом этих разбирательств стало отстранение Баранова от следствия под предлогом необходимости готовиться к командировке за границу (куда он так и не поехал). Вместо него в следственную группу по указанию Ежова был включен другой посланец партии — бывший сотрудник аппарата ЦК ВКП(б) И. В. Курмашев, пришедший на работу в Иностранный отдел в мае 1937 года.
Однако Курмашев, с которым Баранов поделился всем, что успел узнать от Агранова, оказался ничуть не лучше своего предшественника. После нескольких проведенных им допросов Агранов снова начал давать показания на своего бывшего товарища, после чего Баранов с Курмашевым отправились к Фриновскому с предложением арестовать, наконец, Слуцкого и «расколоть» его.
Фриновский с этой идеей не согласился, не нашла она поддержки и у Ежова. Следствие по делу Агранова он распорядился из Иностранного отдела забрать и передать в Секретно-политический, обосновав это необходимостью сосредоточить все дела о чекистах — врагах народа в одном месте. Такое решение в какой-то мере снижало остроту возникшей проблемы, однако Ежов не мог не отдавать себе отчета в том, что ситуация фактически вышла из-под контроля. Не в меру активные Баранов и Курмашев, не успевшие за сравнительно короткий период своей работы в органах усвоить чекистские корпоративные традиции, могли решиться «вынести сор из избы» (слухи о показаниях Агранова начали уже расползаться по НКВД), и тогда было бы очень трудно объяснить Хозяину, по какой причине от него в течение долгого времени скрывались материалы, изобличающие руководителя одного из важнейших чекистских подразделений.
Размышляя над создавшейся ситуацией, Ежов в конце концов пришел к выводу, что Слуцкого придется «сдать», и, утвердившись в неизбежности этого шага, отправился на доклад к Сталину. Ознакомив вождя с обвинениями в адрес Слуцкого, Ежов в то же время высказал мнение о нецелесообразности его ареста, поскольку сотрудники зарубежных резидентур, в большинстве своем подобранные лично Слуцким, восприняли бы это как сигнал опасности, что, в свою очередь, могло спровоцировать массовый отказ от возвращения на родину. В последнее время резиденты и без того крайне неохотно приезжали в охваченную чисткой страну, под разными предлогами уклоняясь от встречи с начальством.
В результате обсуждения решено было избавиться от Слуцкого более аккуратным способом, страхующим от проявления нелояльности со стороны работающих за границей чекистов. Технические детали предстоящего спецмероприятия Сталин оставил на усмотрение Ежова.
Чтобы избежать возможных подозрений в причастности к смерти Слуцкого, Ежов решил приурочить его ликвидацию к моменту своего отсутствия в Москве, благо как раз вскоре нужно было совершить инспекционную поездку на Украину. Разбираться со Слуцким он поручил Фриновскому, разрешив при необходимости привлекать к участию в данной акции любых помощников, разъяснив им предварительно причины, побуждающие устранять Слуцкого таким необычным способом.
17 февраля 1938 года, спустя несколько дней после отъезда Ежова на Украину, Фриновский вызвал Слуцкого к себе в кабинет для доклада о текущей работе отдела. Кроме Фриновского в кабинете находился также бывший начальник ленинградского управления НКВД Л. М. Заковский, незадолго до этого переведенный из Ленинграда в Москву и назначенный еще одним заместителем Ежова. Во время доклада Слуцкого Заковский, как было заранее условлено, подошел к нему сзади и накинул на голову затяжную маску, пропитанную быстродействующим снотворным веществом{351}. Уснувшего Слуцкого перенесли на диван в смежную комнату, и к делу подключился еще один участник — бывший подчиненный Заковского, а ныне исполняющий обязанности начальника Отдела оперативной техники ГУГБ НКВД М. С. Алехин.
Для того чтобы участие Алехина в этом мероприятии стало более понятным, необходимо сделать некоторое отступление. В составе Отдела оперативной техники имелась небольшая химическая лаборатория, в задачу которой входила разработка методов тайнописи, новых технических средств диверсионной борьбы, а также снотворных и ядов.
В частности, изучалась возможность создания ядов моментального и замедленного действия, не имеющих вкуса и запаха и не оставляющих в организме человека следов их применения. Действие ядов проверяли сначала на животных, а затем, с разрешения Ежова, их стали испытывать на приговоренных к расстрелу заключенных. Яды в разной дозировке давались им в виде лекарства или подмешивались в пишу, и прикрепленный к лаборатории врач тщательно фиксировал полученные результаты. Под видом врача к принявшим яд заключенным регулярно наведывался и сам Алехин, лично убеждаясь в эффективности используемых препаратов.
Неудивительно поэтому, что именно ему, как специалисту, и было доверено сделать инъекцию яда спящему Слуцкому.
После того, как все было кончено, вызвали лечащего врача Слуцкого, который зафиксировал факт смерти и заявил, что, учитывая состояние здоровья его пациента, такого исхода можно было ожидать в любую минуту. Затем Фриновский позвонил в Киев Ежову и сообщил ему официальную версию случившегося. В момент звонка Ежов находился в кабинете наркома внутренних дел Украины А. И. Успенского, который стал свидетелем состоявшейся беседы. Полтора года спустя Успенский вспоминал:
«Из их разговора я понял, а затем это мне рассказал и Ежов, что Слуцкий неудачно сделал какую-то работу за кордоном, имел по этому поводу крупный разговор с Фриновским и неприятность для себя, что он затянулся папиросой и умер якобы от разрыва сердца. Я еще тогда сказал Ежову, что я сомневаюсь, что Слуцкий помер естественной смертью, и думаю, что папироса у него была не простая, а с какой-либо начинкой… Ежов замялся и ответил: «Все возможно»{352}.
После смерти Слуцкого временно исполнять обязанности начальника отдела стал его заместитель С. М. Шпигельглаз. Это создавало видимость преемственности в руководстве отдела и усыпляло бдительность зарубежных резидентур. Однако делать Шпигельглаза полноценным начальником ИНО никто не собирался. Настороженное отношение к нему сформировалось у Ежова вскоре после прихода в НКВД. Тогда в конце 1936 года Шпигельглаз руководил закупкой за границей оружия для республиканской Испании, и в связи с этой операцией к нему имелись серьезные претензии. Вопрос стоял даже об аресте, и лишь заступничество Слуцкого, доказывавшего, что его заместитель не так уж и виноват и что пресловутое вредительство сознательно раздувается конкурентами из военной разведки, позволило Шпигельглазу остаться на плаву. Однако прежнего доверия он уже не внушал, и по согласованию со Сталиным Ежов решил использовать его только в так называемых активных мероприятиях, таких, как убийство ставшего невозвращенцем резидента НКВД во Франции И. С. Рейсса, похищение председателя эмигрантского «Русского общевоинского союза» Е. К. Миллера и тому подобных операциях, а за это время присмотреться к нему повнимательней. С поставленными перед ним задачами Шпигельглаз справлялся более или менее успешно, однако полностью реабилитировать себя ему все же не удалось, так что в преемники Слуцкому нужно было подыскивать кого-то другого.
Еще накануне убийства Слуцкого, когда оно было уже предрешено, при обсуждении кандидатуры будущего руководителя ИНО Фриновский предложил Ежову обратить внимание на заместителя начальника Контрразведывательного отдела (КРО) З. И. Пассова. До осени 1937 г. Пассов работал начальником польского отделения КРО, хорошо, с точки зрения Ежова, в этом качестве себя проявил и в сентябре 1937 года был повышен до заместителя начальника отдела. Поскольку в Иностранном отделе предстояло провести тщательную проверку личного состава (при Слуцком Ежов этого делать не хотел, не желая обострять отношения), профессиональный контрразведчик был бы здесь не лишним, и, возможно, такими соображениями Ежов отчасти и руководствовался, когда, переговорив несколько раз с Пассовым, остановил на нем свой окончательный выбор.
В середине апреля 1938 года, пригласив Пассова в свой кабинет, Ежов поинтересовался, как он смотрит на то, чтобы, в связи с предстоящей реорганизацией центрального аппарата, возглавить один из отделов ГУГБ. Поблагодарив за оказанное доверие, Пассов заявил, что вряд ли сможет соответствовать новой должности, так как даже обязанности заместителя начальника Контрразведывательного отдела не успел еще толком освоить, поскольку практически все служебное время приходится посвящать следственной работе.
Такое неверие в собственные силы Ежова, однако, не смутило, и несколько дней спустя он сообщил Пассову, что в самое ближайшее время тот будет назначен начальником Иностранного отдела и что, не дожидаясь этого, следует уже сейчас приступить к работе и начать знакомиться с местной спецификой.
Придя в отдел, Пассов первым делом стал разбираться с кадровым составом ИНО и был немало удивлен «ужасающей засоренности отдела вражескими элементами». Вот с чем, по его словам, ему пришлось тогда столкнуться:
«Базаров — бывший белый офицер, служил начальником штаба полка в деникинской и врангелевской армиях, из Крыма эвакуировался после разгрома белых и был в эмиграции, в частности в Константинополе, где, как известно, английская и французская разведки прибрали тогда к рукам большинство белого офицерства. Там же, в эмиграции, проник в закордонный аппарат ИНО [т. е. предложил свои услуги чекистам], все следующие годы провел почти целиком за границей, вернулся в Союз только в 1937 года и уселся начальником отделения.
Рейф — выходец из Польши, в годы Гражданской войны, перейдя границу, очутился на советской территории, служил в Красной Армии, затем опять вернулся в Польшу, потом очутился в Германии, пробрался там на работу в торгпредство, связался через какого-то шпика с аппаратом ИНО, стал «кадровым» работником ИНО и к моменту моего прихода уже был начальником отделения.
Должности помощника начальника отделения занимали такие, как Мнацаканов, проникший на работу в ИНО за границей — явный, по ряду признаков, шпион, имевший за границей одного брата — шпиона, троцкиста, бежавшего из СССР, и протащивший другого своего брата, тоже явного шпиона, на закордонную работу.
На разных оперативных должностях работали такие, как Шанина — бывшая жена ягодинского заговорщика Шанина; Мациевский — поляк, не умевший даже разговаривать по-русски; Лебединский — явный латышский националист, имевший связи со многими арестованными крупными латышами; Козловский — харбинец, связанный со своими родственниками-эмигрантами в Харбине; Фортунатов — сын расстрелянного шпиона; Графпен, имевший троцкистские связи и кучу родственников за границей; Приходько, путавшийся с эсерами и служивший в колчаковской армии; Соболь, муж которой разрабатывался и был арестован как шпион; Белкин — выходец из мелкобуржуазной партии, долго живший в разных заграничных странах и еще в 1926–1928 годах разрабатывавшийся по подозрению в шпионаже; Марков — явный итальянский шпион; Аксельрод — выходец из антисоветской партии, связывавшийся со своими родственниками за границей, и целый ряд других не менее подозрительных типов»{353}.
Разобравшись с доставшимся ему наследством, Пассов проинформировал о своих открытиях Ежова и получил от него задание подвергнуть Иностранный отдел основательной чистке. Применительно к работе центрального аппарата, следовало прежде всего добиться, чтобы по крайней мере должности начальников отделений занимали люди, ничем себя не скомпрометировавшие. В отношении зарубежной сети указания Ежова сводились к тому, чтобы резидентуры, деятельность которых хорошо известна Сталину, по мере возможности сохранить, а работу остальных постепенно свернуть, поскольку большая часть их сотрудников наверняка уже перевербована местными спецслужбами.
Начинался новый этап в жизни Иностранного отдела, и теперь его старожилы имели все основания принять на свой счет слова, сказанные Ежовым на совещании руководящего состава НКВД 24 января 1938 года. Ежов тогда заявил:
«Кое-где очистились, поарестовали и успокоились: решили, что у нас теперь все чисто-гладко, все хорошо… что уже наш аппарат стал подлинно большевистским аппаратом… Нет, товарищи, нам далеко до того, чтобы стать партийным аппаратом, и нам надо почистить свои ряды, не успокаиваясь на достигнутом.
Почему нам надо почистить свои ряды? Товарищи, забываем об элементарном правиле разведки: …для того, чтобы знать замыслы другой разведки, самое лучшее — влезть к ней в печенки, и мы ставим перед собой задачу, чтобы влезть в печенки польской, германской, японской разведкам. Но, товарищи, поймите, разве при том режиме, при тех отношениях, которые существовали у нас раньше, трудно было иностранной разведке впереться к нам? Конечно, легче всего. Что же иностранная разведка такая святоша, что к нам не будет внедряться? Безусловно, будет, и в этом смысле нам надо за своим аппаратом смотреть больше, чем за чьим-либо другим…
Возьмите даже такой простой пример — историю формирования нашего аппарата. Наряду с основным костяком чекистов из рабочих и крестьян, кое-кто к нашему аппарату совершенно сознательно был привлечен из чуждых людей — из бывших офицеров, в общем, из всяких бывших людей, которые заработали себе вхождение в наш аппарат тем, что они по-честному в те времена перешли на нашу сторону. Но… прошло 15–20 лет. Что с этими людьми стало, какие они, нужны ли они нам или нет? Надо приглядеться к каждому конкретно»{354}.
«К каждому конкретно» в остальных подразделениях Главного управления государственной безопасности уже пригляделись и продолжали приглядываться, и лишь Иностранный отдел оставался островком относительной стабильности в окружающем его беспокойном море. Слуцкий как мог оберегал своих людей и «сдавал» их только в случае крайней необходимости, когда этого уже нельзя было избежать. Теперь работникам ИНО предстояло испить ту же чашу, что и их коллегам из других отделов. Основное отличие заключалось в том, что чистку в ИНО, учитывая специфику его работы, нужно было проводить намного деликатней, чтобы потенциальные жертвы из числа сотрудников зарубежных резидентур не смогли раньше времени догадаться о том, что их ожидает. Поэтому Пассову пришлось изрядно потрудиться, изобретая разнообразные и внешне достоверные причины отзыва работающих за границей чекистов. Так, сотрудники парижской резидентуры «Демиль» и «Длинный» получили приглашение приехать в Москву под предлогом предоставления им отпуска; резидентам в Бухаресте и Варшаве «Яну» и «Эрику» было указано, что они уже слишком долго работают за границей; представителей венской резидентуры отозвали со ссылкой на необходимость сокращения персонала советских учреждений в Австрии и т. д.
Поскольку вернувшиеся работники никем, как правило, не заменялись и никакие задания по новым вербовкам резидентуры не получали, работа заграничных разведывательных центров начала угасать. К концу лета 1938 года была фактически брошена на произвол судьбы или законсервирована агентура Иностранного отдела в Германии, Италии, Польше, Прибалтике и Скандинавии, в значительной степени свернута деятельность во Франции, Англии, США, Иране, Турции и ряде других стран{355}. Прямым следствием такого положения стало, например, то, что в момент острейшего кризиса, связанного с подготовкой захвата немцами Чехословакии, Иностранный отдел не получил из Германии ни одного донесения, и сам, в свою очередь, на протяжении четырех месяцев не направлял руководству страны никаких информационных материалов{356}. И хотя в дальнейшем отдел оправился от удара, нанесенного в 1938 г., последствия этого события сказались самым непосредственным образом на эффективности работы советской разведки накануне Великой Отечественной войны, до которой оставалось всего три года.