Глава 15 Надзиратель от партии
Глава 15
Надзиратель от партии
Версия о «прямой причастности заграничного центра троцкистов к организации террористической работы в СССР», озвученная Ежовым на июньском (1935 г.) пленуме ЦК ВКП(б), в последующие три месяца подверглась существенному уточнению. Выступая 25 сентября 1935 года на собрании регионального партактива с докладом о ходе проверки партийных документов, Ежов ознакомил слушателей со своими новыми мыслями на этот счет.
«Мне кажется, — заявил он, — что троцкисты, несомненно, имеют у нас центр где-нибудь в СССР. Не может быть, чтобы заграничный центр троцкистов, сравнительно отдаленный от СССР, мало сведущий в нашей жизни, чтобы он мог настолько конкретно руководить троцкистскими организациями, которые, к нашему сожалению, сохранились у нас, которые мы считали разгромленными»{164}.
Этими же соображениями Ежов тогда же поделился с отдыхающим в Сочи Сталиным. Упомянув в направленном ему письме о троцкистских группах, якобы вскрытых в ходе проверки партийных документов на Украине, в Казахстане, Иваново-Вознесенске, Красноярске и других местах, Ежов повторил свое предположение о существовании в стране законспирированного центра, осуществляющего руководство подпольными троцкистскими организациями. Подтверждением этого, с точки зрения Ежова, служило, поведение троцкистов при исключении из партии.
«Многие из них по несколько раз исключаются из партии, не сдают партийных билетов, переезжают в другие парторганизации и там становятся на учет. Так как это применяется повсюду, совершенно очевидно, что троцкисты имеют на этот счет определенную директиву»{165}.
Еще одно доказательство координации действий троцкистов из единого центра Ежов увидел в том, как замаскировавшиеся троцкисты-коммунисты протаскивают своих единомышленников в партию. Обработав какого-нибудь беспартийного рабочего в своем духе, троцкисты убеждали его в необходимости вступить в партию, обеспечивали его соответствующими рекомендациями или давали их сами.
«Такие факты, — пишет Ежов, — обнаружены в Одессе, Иваново, на Урале и т. д. Совершенно очевидно, что здесь тоже троцкисты действовали по какой-то директиве»{166}.
Получив от Сталина карт-бланш на все необходимые действия, вытекающие из его «открытия», Ежов встретился с одним из наиболее близких ему людей в руководстве НКВД, первым заместителем наркома внутренних дел СССР Я. С. Аграновым. Сообщив, что, по его мнению и по мнению Сталина, в стране существует не вскрытый до сих пор центр троцкистов, Ежов распорядился провести операцию по ликвидации троцкистского подполья в Москве, где скорее всего и должен был находиться искомый центр. О том, как события развивались дальше, Агранов рассказал в своем выступлении на февральско-мартовском пленуме ЦК в 1937 году:
«Я дал распоряжение о подготовке к проведению этой операции Молчанову [начальнику Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД] и довел об этом до сведения т. Ягоды. Под всевозможными предлогами и со ссылками на то, что подготовительные меры к этой операции еще не закончены, Молчанов к выполнению распоряжения не приступал. Я дал тогда указание Управлению НКВД по Московской области т. Реденсу представить справку о наличии троцкистских подпольных групп в Москве. Я получил от управления Наркомвнудела по Московской области обстоятельную справку, из которой было видно, что в Москве существует несколько десятков активных законспирированных троцкистских групп… Ввиду того, что мое устное распоряжение не выполнялось… я отдал письменное приказание Молчанову немедленно представить мне план операции по ликвидации всех контрреволюционных троцкистских гнезд. Я этот вопрос… ставил и на оперативных совещаниях, где также присутствовали и Молчанов, и Ягода. Молчанов пытался доказать, что активно действующих троцкистов в Москве не так уж много. Я все же настойчиво предложил эту операцию провести… Молчанов после моего письменного приказания вызвал к себе ответственных оперативных работников УНКВД по Московской области и грубо выругал их за представленную мне справку, доказывая им, что никакого серьезного троцкистского подполья в Москве нет»{167}.
Раздраженный позицией Молчанова, Сталин как-то в разговоре с Ягодой сравнил его с бывшим начальником ленинградского управления НКВД Ф. Д. Медведем, прозевавшим убийство Кирова. «Либо он тупица, либо подозрительный человек»{168}, — заявил вождь. Однако дело было не только в Молчанове, и Сталин прекрасно понимал, что вести себя подобным образом тот мог, лишь опираясь на поддержку своего непосредственного начальника Ягоды, который, возглавляя НКВД, руководил также работой его основного подразделения — Главного управления государственной безопасности, куда входил и Секретно-политический отдел.
Не имея намерений окончательно рвать с Ягодой, которому как хорошему организатору непросто было бы подобрать замену, но желая все же продемонстрировать, к чему может привести его непослушание, Сталин в конце 1935 года поручил возглавить Главное управление госбезопасности Я. С. Агранову. Правда, это устное распоряжение не было подкреплено соответствующим решением Политбюро, поэтому после непродолжительного периода организационной неопределенности все осталось как есть, тем более, что Агранов вскоре серьезно заболел и вернулся к работе только в июне следующего года.
В конце концов, уступая давлению Сталина и Ежова, Ягода с Молчановым вынуждены были подключиться к поиску пресловутого троцкистского центра. Усилилось агентурное наблюдение за бывшими оппозиционерами, как находящимися на свободе, так и отбывающими наказание. Последних начинают активно и углубленно допрашивать, стремясь обнаружить неизвестные ранее организационные связи, а также контакты с заграницей.
В начале ноября 1935 года Секретно-политическим отделом ГУГБ НКВД от одного из бывших троцкистов, отбывающих наказание в Горьковской тюрьме, были получены сведения о якобы существующей в Горьковском пединституте крупной законспирированной троцкистской группе. Занимаясь проверкой этой информации, чекисты обнаружили среди преподавателей института одного очень интересного человека — приехавшего в СССР из Германии в июле 1935 г. по гондурасскому паспорту некоего В. П. Ольберга.
29-летний сын известного деятеля российского социал-демократического движения Пауля Ольберга (Шмушкевича) Валентин Ольберг с 1919-го по 1927 год проживал в Риге, затем переехал в Берлин, где примкнул к местным левым организациям и вступил в компартию. Там же, в Германии, был завербован чекистами и получил задание внедриться в одну из действующих в стране троцкистских группировок и попытаться проникнуть в ближайшее окружение Л. Д. Троцкого, проживавшего в эмиграции в Турции.
Первую часть задания Ольберг выполнил, а вот вплотную приблизиться к Троцкому не сумел. После того, как он выразил желание стать секретарем Троцкого, его пригласили на собеседование, но проявленный им повышенный интерес к троцкистской оппозиции в СССР, к обстоятельствам жизни самого Троцкого показался подозрительным, и вопрос о его поездке к Троцкому отпал. Правда, с проживающим в Берлине сыном и правой рукой Троцкого Львом Седовым Ольберг контакт установил и периодически оказывал ему разные мелкие услуги: доставал нужные книги, газетные вырезки и т. д.
Весной 1931 года, в результате размежевания в среде немецких левых, группировка, в которую входил Ольберг, оказалась за бортом троцкистской организации, и его попытки снова вступить в нее успехом не увенчались.
После прихода к власти нацистов Ольбергу пришлось покинуть Германию и перебраться в СССР. Здесь он был направлен в Сталинобад (Таджикистан), где некоторое время трудился в качестве преподавателя истории в местном пединституте. Летом 1933 г. его направляют в Чехословакию, где нашли приют многие немецкие левые организации и где он был зарегистрирован как политэмигрант из Германии.
Сумев (на деньги родителей жены) добыть себе паспорт гражданина Республики Гондурас, Ольберг в дальнейшем при пересечении границы использовал именно данный паспорт. В марте 1935-го он на несколько дней съездил по туристской визе в СССР, затем поехал в Германию, но в июле снова отправился в СССР, где его устроили на работу преподавателем истории в Горьковский пединститут. Здесь же, в Горьком, в тресте «Союз-мука» уже некоторое время трудился его брат Павел.
Человек, всего несколько месяцев назад приехавший из-за границы, где имел контакты с троцкистами, был весьма перспективной кандидатурой на роль связника Троцкого с троцкистским подпольем в СССР. Конечно, Ольберг был «своим», но в условиях, когда задачу нахождения мифического троцкистского центра приходилось выполнять фактически уже любой ценой, им решено было пожертвовать.
5 января 1936 года Ольберг был арестован. Первое время он никак не мог понять, что произошло, хотя интуитивно уже чувствовал, что добром для него это не кончится. 27 января он пишет следователю, ведущему его дело:
«После Вашего последнего допроса 25/1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, чтобы положить конец этим мукам. Но я явно не в силах возвести на себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже — я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным[41] и сокрытие моего троцкистского прошлого»{169}.
На следующий день Ольберг пишет новое заявление: «Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении»{170}.
Однако чекистам удалось убедить Ольберга, что единственным способом спасти себя и арестованных одновременно с ним жену и брата является сотрудничество со следствием, а не попытки доказать свою никого не интересующую невиновность…
Две недели спустя следователи уже могли занести в протокол:
«Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым, который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности по нелегальной связи с Советским Союзом. Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным, я нелегально приехал в СССР… Седов мне сказал прямо, что нужно начинать реальную подготовку убийства Сталина, что совершение теракта изменит в корне ситуацию, и члены ЦК ВКП(б) при первых же трудностях внутри- и внешнеполитического порядка призовут к руководству страны Троцкого»{171}.
Помимо Ольберга, на протяжении января-апреля 1936 года были арестованы и некоторые другие преподаватели Горьковского пединститута, как примыкавшие в прошлом к троцкистской оппозиции, так и не имевшие с ней ничего общего, а кроме того, директор института И. К. Федотов и несколько студентов. К концу апреля расследование «преступных замыслов» горьковских педагогов было практически завершено, и нарисованная под руководством чекистов картина выглядела так.
Получив от приехавшего В. П. Ольберга директиву Троцкого об организации покушения на Сталина, директор института И. К. Федотов, доцент того же института А. Х. Кантор и сам Ольберг выработали следующий план. В лаборатории института создаются метательные снаряды, начиненные взрывчаткой. Из протроцкистски настроенных преподавателей и студентов формируются две боевые группы, которые под видом делегации студентов-отличников направляются в Москву для участия в демонстрации 1 мая 1936 года. Работающие в Москве в педагогическом институте им. А. С. Бубнова сообщники устраивают дело так, чтобы прибывшей делегации, как гостям, была предоставлена возможность пройти на правом фланге колонны демонстрантов поближе к Мавзолею В. И. Ленна и стоящим на нем руководителям партии. При прохождении Мавзолея заговорщики забрасывают его привезенными с собой бомбами, уничтожая не только Сталина, но заодно и остальных членов Политбюро, а вторая группа для отвлечения внимания устраивает в это время стрельбу на другом конце Красной площади, давая возможность бомбистам скрыться с места преступления.
В подтверждение этой версии имелись и «вещественные доказательства». Посланная Г. Г. Ягодой в Горький опергруппа ГУГБ НКВД обнаружила в шкафу лаборатории и в мастерской пединститута пять «толстостенных чугунного литья крупных оболочек, в кулак величиной, с входными нарезными отверстиями [использовались в качестве учебных пособий на занятиях по физике], а также достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ»{172}. Сообщая Ежову и Сталину об этих находках, Ягода указывал: «Экспертизой специалистов устанавливается, что при начинении оболочек взрывчатыми веществами бомбы представляют большую разрушительную силу»{173}.
Наряду с горьковским вариантом, чекисты в начале 1936 г. активно разрабатывали еще одно перспективное направление. В феврале, в рамках проводимой облавы на бывших оппозиционеров, в Москве были арестованы уполномоченный Главлита при издательстве Всесоюзной сельхозакадемии А. И. Шемелев, сотрудник журнала «Советская торговля» И. И. Трусов и некоторые другие бывшие троцкисты. Докладывая об этом Сталину, заместитель наркома внутренних дел СССР Г. Е. Прокофьев отметил, что у Трусова при обыске были обнаружены и изъяты некоторые документы Л. Д. Троцкого, относящиеся к 1927 году (несколько его рукописей, письма к нему его сторонников и т. д.). Разобраться с этим «архивом Троцкого» Сталин поручает Ежову, и ему же, как уже упоминалось, вменяется в обязанность вместе с чекистами участвовать в допросах арестованных.
Полученное Ежовым задание, на первый взгляд, подразумевало его участие лишь в допросах, имеющих отношение к найденному «архиву». Однако, в действительности, под контролем Ежова оказался весь ход дальнейшего масштабного расследования, вышедшего далеко за пределы первоначально обозначенных рамок, и в процессе этой работы ему удалось приобрести знания и навыки, весьма пригодившиеся на следующем этапе его карьеры.
Выясняя происхождение «архива», чекисты вышли на А. Н. Сафонову — бывшую жену одного из видных деятелей большевистской партии, а затем и троцкистской оппозиции И. Н. Смирнова. Сафонова и сама была известной троцкисткой, время от времени по этому поводу арестовывалась, и в 1932 году решила для лучшей сохранности передать имевшиеся у нее документы на хранение Трусову, где их и нашли.
Ее муж, И. Н. Смирнов, был тем человеком, которого вполне можно было представить в качестве руководителя «троцкистского центра в СССР». Правда, чекисты этой возможностью в свое время уже воспользовались, и по этой причине И. Н. Смирнов с апреля 1933 года находился в Суздальском политизоляторе, обвиненный в создании подпольной, широко разветвленной и глубоко законспирированной троцкистской организации, имеющей филиалы в различных городах страны, а также в Госплане, Наркомате тяжелой промышленности и других государственных учреждениях. Смирнов был приговорен тогда к пяти годам лишения свободы, остальные восемьдесят с лишним человек — к трем годам заключения или ссылки.
Но в конце концов, рассудили чекисты, ничто не мешает Смирнову руководить своими единомышленниками и из тюрьмы, особенно учитывая существующий в политизоляторах довольно либеральный режим содержания.
На то, чтобы добиться от арестованных троцкистов соответствующих показаний, ушло сравнительно немного времени, и к началу апреля 1936 года у чекистов уже имелись «признания» и о контактах за границей с сыном Троцкого, и о террористических намерениях в отношении Сталина, правда, сам Смирнов, в отличие от своих новых «сообщников», держался твердо и ни на какие серьезные уступки не шел. Кроме того, никак не удавалось совместить данное направление с горьковским (не было точек соприкосновения), и они продолжали существовать каждое само по себе, опровергая тем самым версию о едином центре.
Тем временем некоторые из арестованных, не вполне понимая, чего от них хотят, но желая угодить следователям (которые, впрочем, и сами не всегда понимали, чего от них хочет руководство), начали в своих показаниях упоминать о якобы существующем блоке между бывшими троцкистами и зиновьевцами, которые будто бы снова, как в 1927 г., объединились для совместной борьбы против лидеров партии. Руководящий центр этого мифического блока разными подследственными определялся по-разному, но чаще всего назывались фамилии: от зиновьевцев — Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и И. П. Бакаева, а от троцкистов — И. Н. Смирнова и С. В. Мрачковского. Это были отголоски тех разговоров, которые велись в 1932 г., когда, в результате начавшегося во многих регионах голода и связанных с ним антиправительственных выступлений, стали вполне очевидными последствия проводимого в стране политического курса, и появилась надежда, что, может быть, теперь, объединившись, удастся каким-нибудь образом избавиться от сталинской клики. Ничего конкретного в этом направлении сделано не было, тем более что в конце 1932-го — начале 1933 года Каменев и Зиновьев были отправлены в ссылку, а Смирнов и Мрачковский — в тюрьму. И вот теперь в следственных протоколах идея объединения оппозиции четырехлетней давности начала обретать новую жизнь, на этот раз виртуальную.
По мере того, как в круговорот следствия вовлекались все новые и новые люди, расширялась и тематика показаний. В конце мая 1936 г. от арестованных Управлением НКВД по Ленинградской области сотрудников ленинградского отделения Академии наук были получены «сведения» об участии лидеров бывшей зиновьевской оппозиции в убийстве С. М. Кирова. Как уже говорилось, на состоявшихся в декабре 1934-го — январе 1935 года процессах по делу «ленинградского» и «московского» центров доказать их причастность к убийству руководителя ленинградских коммунистов не удалось, но теперь ситуация стала, наконец, «проясняться».
Все началось с того, что в начале 1936 года ленинградские чекисты пришли к выводу о существовании среди местных ученых контрреволюционной организации, состоящей из бывших зиновьевцев. Запросили санкцию Москвы на проведение арестов, но там, похоже, сочли представленные доказательства недостаточно убедительными, кроме того, заниматься бывшими зиновьевцами в разгар охоты на троцкистов никому не хотелось, так что инициатива ленинградцев поддержки в центральном аппарате не получила. Однако те продолжали настаивать, и в конце концов Ягода пошел им навстречу. В последних числах марта и в апреле 1936 г. были арестованы заместитель директора Института антропологии А. А. Бусыгин, помощник академика-секретаря отделения Академии наук в Ленинграде С. Н. Седых, ученый секретарь Института истории науки и техники Я. М. Урановский и некоторые другие научные работники. В начале мая 1936 г. от А. А. Бусыгина удалось получить признательные показания, согласно которым он являлся членом контрреволюционной организации, созданной в свое время бывшим заместителем заведующего планово-организационным сектором Академии наук Н. А. Каревым. Последний в апреле 1933 года был осужден на 3 года по делу «антипартийной группы правых» («бухаринская школа»), после чего организацию будто бы возглавил заместитель председателя Монгольского и Тихоокеанского комитетов АН СССР М. Н. Яковлев. В декабре 1934-го после убийства Кирова и он был арестован, но организация, как «выяснили» чекисты, не распалась, а продолжала существовать вплоть до последнего времени. В ходе последующих допросов Бусыгин назвал многих своих «сообщников» из числа работников академических учреждений Ленинграда и рассказал, что главной задачей организации было устранение методами террора партийного руководства страны. В частности, в 1934 году организация по поручению одного из лидеров бывшей зиновьевской оппозиции, И. П. Бакаева, тоже якобы готовила покушение на С. М. Кирова. Директивы тогдашнему руководителю организации М. Н. Яковлеву Бакаев давал будто бы от имени подпольного троцкистско-зиновьевского центра, который готовил также и убийство Сталина, для чего в разных городах страны создавались боевые террористические группы.
Получив показания на М. Н. Яковлева еще от нескольких «членов организации», чекисты взяли в работу его самого, и на допросе 27 мая 1936 года им были сделаны «признания», существенно повлиявшие на ход всего дальнейшего расследования. Яковлев сообщил, что в июне 1934 г. он встречался с приезжавшим в Ленинград Л. Б. Каменевым и получил от него директивы относительно дальнейшей контрреволюционной работы.
«Каменев передал мне решение центра об организации борьбы против руководителей ВКП(б) и правительства путем террора. Он спросил, как я отношусь к этому, и, получив мой положительный ответ, сделал прямое предложение о необходимости подготовки теракта над Кировым, сообщив одновременно, что в Москве организацией подготовляется покушение на Сталина»{174}.
По словам Яковлева, Каменев будто бы сообщил ему, что подготовка убийства Кирова параллельно ведется также группой Румянцева-Котолынова (которая его якобы в конце концов и совершила) и группой, возглавляемой бывшим секретарем Зиновьева Н. М. Моториным. Сам Яковлев, в свою очередь, будто бы сообщил Каменеву об объединении своей группы с троцкистской группой, руководимой заместителем председателя ленинградского отделения Коммунистической академии Г. С. Зайделем, «на основе признания террора как единственного метода борьбы против руководства партии». «Каменев сказал, что объединение зиновьевской организации, возглавляемой мною, с троцкистской группой Зайделя полностью соответствует установкам московского центра зиновьевской организации. Тогда же Каменев сообщил мне, что в Москве на этой же основе террористической борьбы против партийного руководства зиновьевский центр давно уже объединился с троцкистской организацией Смирнова-Мрачковского. Каменев сказал, что в объединенный центр зиновьевско-троцкистской организации входят Зиновьев, он, Каменев, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский»{175}.
Допрошенный на следующий день после Яковлева бывший директор Института антропологии и этнографии Н. М. Моторин подтвердил, что по поручению И. П. Бакаева его группа вела в 1934 году подготовку убийства Кирова (наряду с группами Румянцева-Котолынова и Яковлева) и что, со слов Бакаева, ему известно об объединении в Москве троцкистов и зиновьевцев в один блок для совместной борьбы методами террора с руководством ВКП(б).
Направляя 1 июня 1936 г. Сталину и Ежову протоколы допросов ленинградских научных работников, Ягода в сопроводительной записке указывал:
«Этими допросами вскрыты новые, ранее не известные данные по делу об убийстве тов. Кирова, о роли т. н. московского контрреволюционного зиновьевского центра, и особенно Каменева, Зиновьева и Бакаева, в подготовке теракта над тов. Сталиным и организации убийства тов. Кирова» {176}.
Хотя Ягода и переслал ленинградские протоколы Сталину и Ежову, сам он, судя по всему, в них не поверил и дальнейшее расследование пытался вести таким образом, будто бы этих протоколов и не существовало. Но этого ему сделать не позволили.
1—4 июня 1936 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). Обсуждался проект новой конституции, а также вопросы уборки урожая и заготовки сельхозпродукции. Вечером 3 июня на закрытом заседании пленума его участники заслушали сообщение Ягоды о проводимом органами НКВД расследовании. Стенограмма заседания не велась, и судить о том, что происходило за закрытыми дверями, можно лишь по чрезвычайно скупым и отрывочным воспоминаниям некоторых участников. Из этих воспоминаний следует, что, докладывая об имеющихся на тот момент результатах следствия, Ягода будто бы сделал вывод, что непосредственной связи с Троцким представители троцкистского подполья в СССР не имели, то есть действовали автономно. Кроме того, в своем выступлении Ягода не упомянул о ленинградских протоколах, и это пришлось сделать Сталину, который, выступив вслед за ним, зачитал наиболее важные места из показаний ленинградских ученых. Сталин, в противоположность мнению Ягоды, высказался в том духе, что за действиями троцкистов внутри страны явно чувствуется рука Троцкого и что необходимо поймать его за эту самую руку {177}.
Противостояние между Сталиным и Ягодой, если все происходило именно так, как описано выше, можно рассматривать как водораздел между прежним подходом к расследованию деятельности «троцкистского подполья в СССР» и новым, наметившимся после появления ленинградских протоколов. В отличие от Ягоды, рассматривавшего следственные материалы прежде всего с точки зрения их достоверности, Сталин подходил к делу с политическими мерками, а здесь все выглядело совершенно иначе. Впервые за прошедшие после убийства Кирова полтора года появилась реальная возможность возложить не морально-политическую, а прямую ответственность за это преступление на лидеров бывшей зиновьевской оппозиции. Кроме того, весьма перспективной в этих условиях становилась идея троцкистско-зиновьевского блока, рассматривавшаяся до сих пор в качестве вспомогательного варианта. Изобразив убийство Кирова как совместную акцию зиновьевцев и сблокировавшихся с ними троцкистов, можно было через троцкистов пристегнуть к этому громкому преступлению и самого Троцкого. Ну а для большего политического эффекта дело о преступлениях банды троцкистско-зиновьевских убийц имело смысл рассмотреть в открытом судебном заседании с привлечением советской и международной общественности, широким освещением в печати и т. д.
В отличие от Сталина, руководство НКВД к идее открытого процесса относилось примерно так, как плохо успевающий ученик относится к предстоящим экзаменам. Одно дело — провести обвиняемых через собственное Особое совещание при НКВД или через закрытое заседание Военной коллегии Верховного Суда, и совсем другое — доказывать их виновность на глазах у всего мира, когда каждая неточность, нестыковка или подтасовка сразу же обратят на себя внимание и будут использованы для компрометации всей проделанной работы.
Впрямую повлиять на позицию Сталина в отношении открытого судебного процесса чекисты, конечно, не могли, но, пока вождь окончательно не определился в своем намерении, надежда, что как-то исподволь его удастся все-таки переубедить, еще оставалась.
После июньского пленума разработка версии троцкистско-зиновьевского террористического блока активизировалась. 5 июня 1936 года начальник ленинградского УНКВД Л. М. Заковский и руководитель Секретно-политического отдела того же УНКВД Г. А. Лупекин допросили доставленного в Ленинград Н. А. Карева (по версии следствия — предшественника М. Н. Яковлева на посту руководителя ленинградской террористической организации). В ходе допроса Карев показал, что в августе 1932 г., находясь в Москве, он побывал на даче Каменева и Зиновьева в Ильинском и встречался там с Зиновьевым и другими видными деятелями бывшей зиновьевской оппозиции.
«Зиновьев сообщил, что, на основе признания террора основным средством борьбы с существующим партийным руководством, центром установлен контакт с руководителями троцкистской организации в Союзе Иваном Никитичем Смирновым и Мрачковским и что есть решение объединенного троцкистско-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде… Мне Зиновьев предложил… подбирать из руководимой мною в Академии наук в Ленинграде организации людей, способных осуществить террористический акт над Кировым»{178}.
Далее Карев сообщил, что о созданной им в Ленинграде контрреволюционной организации знал также Н. И. Бухарин, который бывал на «сборищах участников организации при антипартийных и контрреволюционных разговорах»{179}. В свою очередь Каменев, продолжал Карев, «очень интересовался настроениями Бухарина и рекомендовал мне поддерживать с ним близкие отношения»{180}.
Появление в протоколах имени Бухарина Ягоде очень не понравилось. И дело было не только в очевидной недостоверности этих сведений — остальные показания в этом смысле мало чем отличались в лучшую сторону. Но в свое время Ягода был близок к лидерам правой оппозиции (особенно к А. И. Рыкову), и дальнейшее развитие данной темы могло рано или поздно затронуть его самого. Ленинградским чекистам было рекомендовано сосредоточиться на главном направлении расследования, не отвлекаясь на второстепенные сюжеты, и на некоторое время вопрос о Бухарине был снят с повестки дня.
19 июня 1936 года Ягода предпринял попытку закрыть тему публичного процесса, пока эта идея не овладела Сталиным окончательно. В свое время, за три месяца до описываемых событий, докладывая вождю о ходе работы по ликвидации «троцкистского подполья», он внес предложение: через Особое совещание при НКВД отправить в дальние лагеря сроком на пять лет всех находящихся в ссылке троцкистов, «ведущих активную работу», и троцкистов, исключенных из партии в ходе последней проверки партийных документов. Тех же, кто обвиняется в подготовке террористических актов, — судить по закону от 1 декабря 1934 г. и расстрелять. Сталин вроде бы не возражал и поручил Ягоде с Вышинским по окончании следствия над троцкистами, уличенными в причастности к террору, представить ему на утверждение их список.
Начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов такой список составил, Ягода его подписал, после чего документ был передан на согласование Ежову. Однако тот, считая, что следствие еще не закончено и точку ставить рано, визировать его не спешил. Предпринятая некоторое время спустя еще одна попытка Ягоды подвести черту также закончилась неудачей. И вот, наконец, 19 июня 1936 г. разросшийся до 82 фамилий список кандидатов на ликвидацию попал на стол к вождю. 46 человек, включая И. Н. Смирнова, а также московских и горьковских троцкистов, предлагалось судить Военной коллегией Верховного Суда в Москве, а ленинградцев и украинцев (последние якобы готовили теракты в отношении руководящих деятелей Украины) — на выездных сессиях в Ленинграде и Киеве. Несмотря на то, что ленинградскую группу представляли в основном бывшие зиновьевцы, Ягода всех, включенных в список, именовал без разбора участниками контрреволюционной троцкистской организации.
Конечно, проигнорировать полученные к этому времени показания о Каменеве и Зиновьеве было невозможно, поэтому Ягода рекомендовал их тоже предать суду Военной коллегии.
Таким образом, не принимая во внимание уже имеющиеся к этому времени следственные материалы о якобы существующей объединенной троцкистско-зиновьевской террористической организации, Ягода предлагал судить руководителей зиновьевской организации отдельно от троцкистов и даже от рядовых зиновьевцев; самих троцкистов разделить на группы и судить в разных местах, их руководителем считать одного лишь И. Н. Смирнова, и, самое главное, все судебные процедуры, в соответствии с законом от 1 декабря 1934 г., провести в закрытом режиме.
Такой подход поддержки у вождя не нашел. Понимая, что с проведением открытого суда Ягода боится не справиться и что на его деятельную помощь в этом вопросе рассчитывать не приходится, Сталин дал поручение Ежову взять ход расследования под свой личный контроль и, в первую очередь, добиться получения конкретных данных о ведущей роли Троцкого в подготовке терактов против руководителей партии и государства. Конечно, Ежов и до этого наблюдал за следственными мероприятиями в соответствии с решением Политбюро от 27 февраля, но теперь он получил возможность не только наблюдать, но и активно вмешиваться в процесс, чем и не замедлил воспользоваться.
Сначала Ежов решил, что будет давать указания чекистам на оперативных совещаниях, проводившихся Г. А. Молчановым, но тут как раз после длительной болезни вернулся и приступил к работе первый заместитель Ягоды Я. С. Агранов, и Ежов решил действовать через него.
К этому времени Управлению НКВД по Московской области, которое тоже было задействовано в расследовании, удалось получить от арестованных в конце мая 1936 г. видных троцкистов Е. А. Дрейцера и И. С. Эстермана важные показания, позволяющие придать следствию новый импульс. Дрейцер, являвшийся в 1927 г., в период активного противостояния оппозиции со Сталиным, начальником созданной троцкистами личной охраны Троцкого, в 1928 г. исключался из партии, затем был в ней восстановлен и работал на разных хозяйственных должностях (перед арестом — заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области). На допросе 11 июня он «признался», что является руководителем созданной в 1929 г. по указанию И. Н. Смирнова нелегальной троцкистской организации, имеющей свои ячейки на многих предприятиях, в частности в Москве. В конце допроса Дрейцер пообещал в следующий раз рассказать о своих организационных связях с троцкистами в Сибири, на Урале и Украине.
На следующий день был допрошен И. С. Эстерман, являвшийся, по словам Дрейцера, его правой рукой в деле руководства подпольной организацией, и тот дополнил рассказ своего «руководителя» многими интересными деталями, например, такой: «Дрейцер меня информировал… о том, что троцкистский центр в СССР поддерживает тесную связь с заграничным троцкистским центром»{181}. Эстерман сообщил, что во время пребывания в служебной командировке в Берлине в 1931 году Дрейцер будто бы встречался там с сыном Троцкого Львом Седовым и что приезжавшая к Дрейцеру в 1934 году из Польши сестра, скорее всего, была связующим звеном между ним и Троцким.
«После ее приезда Дрейцер мне говорил… что троцкистский заграничный центр активизирует работу на СССР, и с его слов было понятно, что он располагает последними, данными о Троцком и о его работе на СССР. Кроме того, Дрейцер мне передал последние установки Троцкого… Он мне говорил о том, что Троцкий в одном из своих документов ставит вопрос о физическом устранении руководства партии, в частности Сталина»{182}.
Пригласив Я. С. Агранова к себе на дачу, подальше от посторонних глаз, Ежов объяснил ему ситуацию. Агранову предстояло выбрать, либо он берет сторону Ягоды и разделяет тогда с ним всю ответственность за возможные последствия, либо он принимает правильное решение, становится помощником Ежова и, преодолевая сопротивление Молчанова и Ягоды, помогает вывести следствие на финишную прямую. После того, как Агранов предпочел выбрать правильное решение, Ежов поручил ему отправиться в Московское управление НКВД, лично допросить Дрейцера и всех, кого будет необходимо, и добиться конкретных показаний, изобличающих Троцкого и руководителей так называемого троцкистско-зиновьевского блока.
23 июня 1936 года Агранов и взятые им в помощники заместитель начальника УНКВД по Московской области А. П. Радзивиловский, начальник Секретно-политического отдела областного управления Г. М. Якубович и его заместитель П. Ш. Симановский приступили к допросу Дрейцера, и полученные несколько часов спустя результаты оправдали все их ожидания.
Дрейцер показал, что в середине 1934 г. один из руководителей троцкистского подполья в СССР, С. В. Мрачковский, будто бы сообщил ему, что в соответствии с директивой, полученной от Троцкого, следует приступить к подготовке терактов против руководителей партии и правительства, для чего необходимо создать крепкие боевые группы из надежных людей. Одну из таких групп, с задачей организовать покушение на Сталина и наркома обороны СССР Ворошилова, Троцкий якобы поручил организовать самому Дрейцеру.
Поскольку чекистам, видимо, хотелось использовать и приезд к Дрейцеру в октябре 1934 г. его сестры из Польши, пришлось придумывать еще одну директиву Троцкого на ту же тему, полученную несколько месяцев спустя после первой. В изложении Дрейцера это выглядело так. Перед отъездом сестры из Варшавы к ней приехал связник от Льва Седова и попросил отвезти брату в СССР немецкий журнал. Дрейцер, знавший, что таким способом может быть передано секретное послание, написанное симпатическими чернилами, тщательно журнал обработал и на последней странице якобы обнаружил написанное хорошо знакомым ему почерком послание Троцкого за подписью «Старик». Текст гласил:
«Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие основные задачи: 1) убрать Сталина и Ворошилова, 2) развернуть работу по организации ячеек в армии, 3) в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства»{183}.
Письмо будто бы заканчивалось указанием информировать его автора о ходе работ по выполнению этих установок.
Конечно, скептики могли бы сказать, что никакой войны в 1934 г. не предвиделось, ячейки в армии троцкисты могли создавать и не дожидаясь каких-то специальных указаний, а распоряжение о подготовке убийства Сталина и Ворошилова Троцкий, как следовало из предшествующих показаний Дрейцера, направил в СССР еще несколько месяцев назад, и всех, кого нужно, давно уже должны были оповестить. Но рассчитано было не на скептиков, а на Сталина, а у него никаких претензий не возникло, так что теперь в распоряжении следователей почти что был документ, написанный рукой Троцкого, призывающий к убийству руководителей СССР и к пораженчеству в военное время. Вернее не сам документ, а воспоминание о нем, поскольку С. В. Мрачковский, к которому письмо Троцкого было будто бы переправлено, как опытный конспиратор, его уничтожил. Но и несмотря на это, на фоне всех других чисто голословных признаний и обвинений, имевшихся в распоряжении следствия, письмо Троцкого, пусть даже не сохранившееся, выглядело как вполне солидное и почти объективное свидетельство его преступных замыслов. К тому же те, кто, по версии Дрейцера, читал и переправлял данное послание, в ходе последующих допросов всю эту историю, конечно же, подтвердили.
Выполняя дважды полученную им директиву Троцкого о необходимости убийства Сталина и Ворошилова, Дрейцер, по его словам, договорился с несколькими знакомыми ему троцкистами о создании боевых террористических групп. Покушение, поучал Дрейцер своих «сообщников», целесообразно совершить за городом во время поездок Сталина на дачу или при его проезде в Сочи и другие курортные места, для чего необходимо завербовать людей, близких к ЦК и Кремлю, которые могли бы установить время и маршруты поездок.
Не ограничиваясь контактами с московскими троцкистами, Дрейцер в мае 1935 г., находясь в служебной командировке в Киеве, встретился со своим хорошим знакомым Д. А. Шмидтом, командиром 8-й мотомеханизированной бригады Киевского военного округа, и якобы получил от него принципиальное согласие на участие в деятельности заговорщицкой организации.
Дрейцер также сообщил следователям, что, для руководства всей контрреволюционной работой в Москве, был создан московский центр троцкистско-зиновьевского блока в составе его, Дрейцера (правда, в Москве он бывал лишь наездами, во время командировок), и двух видных зиновьевцев — Р. В. Пикеля и И. И. Рейнгольда (руководитель центра).
Показания Дрейцера впервые давали выход на Троцкого (до этого все инструкции из-за границы обвиняемые будто бы получали от его сына Льва Седова), перспективными были также идея «московского центра» троцкистско-зиновьевского блока, которому можно было инкриминировать теперь какие-нибудь конкретные планы подготовки убийства Сталина, и контакты с Д. А. Шмидтом — выявление заговорщиков в военной среде во все времена рассматривалось как серьезный успех следствия.
Воодушевленный полученным результатом, Агранов не стал останавливаться на достигнутом и в тот же день, по горячим следам, допросил находящегося в распоряжении московских чекистов «сообщника» Дрейцера по «московскому центру» Р. В. Пикеля. Тот показания Дрейцера подтвердил. Ссылаясь на информацию, будто бы переданную ему руководителем «московского центра» И. И. Рейнгольдом, он сообщил, что в 1933 г. «объединенный всесоюзный центр троцкистско-зиновьевского блока решил нанести ВКП(б) сокрушительный удар путем ряда террористических актов, задачей которых было обезглавить руководство и захватить власть в стране»{184}.
Решение об этом было якобы принято Зиновьевым, Каменевым и Смирновым, и среди намеченных жертв, помимо Сталина, значились также Киров, Каганович и Ворошилов. Особое внимание уделялось подготовке убийства Кирова.
«Его расценивали как молодого, талантливого, растущего руководителя, близкого человека к Сталину, организатора разгрома зиновьевцев в Ленинграде… Зиновьев и Каменев, — продолжал фантазировать Р. В. Пикель, — считали недостаточным организовать покушение против Сталина. Их дословное выражение: «Мало вырвать дуб, надо уничтожить все то молодое, что около этого дуба растет»{185}.
* * *
После того как были получены изобличающие показания на основных фигурантов предстоящего процесса — Троцкого (заочный участник), Зиновьева, Каменева и других, — дальнейшие усилия чекистов и контролирующего их Ежова были направлены на получение аналогичных по содержанию показаний от возможно большего числа арестованных. Полной уверенности, что удастся сломить Зиновьева, Каменева и Смирнова и заставить их оговорить себя, не было, и массированные обвинения в их адрес со стороны бывших единомышленников и «сообщников» должны были убедить их в бессмысленности сопротивления (раз уж следствию и так «все известно») и, кроме того, стать той доказательной базой, которой будет достаточно для суда, в том числе и открытого.
В свое время была даже изобретена специальная теория, призванная придать голословным обвинениям, звучащим на всех проводимых в СССР политических процессах, статус полноценного доказательства. Ее сформулировал на Шахтинском процессе в 1928 г. будущий нарком юстиции СССР Н. В. Крыленко, представлявший тогда в суде сторону государственного обвинения. Крыленко заявил:
«Здесь прошли перед нами в довольно большом количестве те факты, часто встречающиеся в судебной практике, которые именуются «оговорами» и которые имеют весьма условное доказательное значение… Сам по себе оговор, конечно, мало что значит, но если этот оговор будет повторяться неоднократно разными лицами, если эти оговоры будут совпадать в тех или иных своих мелочах или деталях, если эти оговоры будут даны различными лицами в различных местах или если оговаривающие были допрошены разными лицами и в различном разрезе следовательского предварительного расследования, — такие оговоры приобретают полное доказательное значение»{186}.
Так что теперь нужно было всего лишь получить от «разных лиц, в различных местах и в различном разрезе следовательского предварительного расследования» побольше заявлений о преступных замыслах лидеров «троцкистско-зиновьевского блока» и их укрывшегося за границей сообщника Троцкого, а дальше пускай суровый, но справедливый советский суд определит, как следует поступать с этой, говоря словами Сталина, «безыдейной и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц».
Еще раз допросили Е. А. Дрейцера. Он «вспомнил» конкретных лиц, намеченных, в соответствии с указаниями Троцкого, для подготовки теракта против Сталина. Его убийство якобы планировалось осуществить либо в р-не Можайского шоссе и Дорогомиловской улицы, по пути следования машины с вождем в Кремль или обратно, либо во время демонстрации на Красной площади, либо при посещении одного из московских театров. Дрейцер также уточнил, что командира 8-й мотомеханизированной бригады Д. А. Шмидта он не просто вовлек в организацию, но и обсудил с ним различные варианты покушения на наркома обороны Ворошилова и что, кроме Шмидта, он еще завербовал с теми же целями своего давнего знакомого, начальника штаба 18-й авиабригады майора Б. И. Кузьмичева.
Дошла очередь и до уже неоднократно упоминавшегося в следственных протоколах близкого друга И. Н. Смирнова и тоже видного троцкиста С. В. Мрачковского. К этому времени 53-летний Мрачковский был уже сломлен как физически, так и морально. Сказывались и ранения, полученные в годы Гражданской войны, и та тяжелая психологическая обстановка, в которой он находился с момента ареста в начале 1935 года. В мае 1936-го его жена, добившаяся разрешения на свидание с ним, писала секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, прося изменить режим содержания мужа в тюрьме: «Мрачковский — форменный инвалид, совершеннейший старик, едва передвигающий [больную] ногу». («Послать ее к черту», — наложил Ежов резолюцию на попавшую к нему просьбу{187}).
Сопротивляться следствию Мрачковский был уже не в состоянии, и начальник Иностранного отдела ГУГБ НКВД А. А. Слуцкий, которому поручено было им заниматься, сумел склонить его к сотрудничеству. Мрачковский подтвердил факт создания в 1932 году для борьбы с руководством ВКП(б) «всеми доступными средствами» блока между троцкистами и зиновьевцами во главе с Каменевым, Зиновьевым, Смирновым, им, Мрачковским, и некоторыми другими, упомянул о существовании московского центра организации, рассказал о якобы полученном и уничтоженном им секретном послании Троцкого Дрейцеру с призывом к убийству Сталина и Ворошилова.