Глава 30 Бегство

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 30

Бегство

Поезд двигался медленно, часто останавливаясь. Почти на каждой станции в вагонах появлялись отряды вооруженных солдат, которые заходили в купе и проверяли документы у пассажиров. Уже началось бегство из Северной России, где обстановка неуклонно ухудшалась.

Как я уже сказала, документов у нас не было; поэтому мы трепетали всякий раз, когда поезд останавливался. Но наш проводник, как только солдаты появлялись в вагоне, всегда был у двери нашего купе и всякий раз находил какую-нибудь причину, чтобы не дать им войти. Иногда это была больная женщина, которую нельзя беспокоить, иногда это были военные инженеры, едущие к месту службы. Мое сердце бешено колотилось, я прислушивалась к тяжелым шагам и громким разговорам в коридоре, каждый ожидая, что объяснения проводника не сочтут убедительными. По дороге мы узнали, что в этом же поезде едут сорок моряков, которых Петроградский Совет послал проверять документы в Орше, так как там было слишком много людей, которые проходили через границу без пропусков.

Мы провели в поезде две ночи и один день и приехали в Оршу рано утром 4 августа. Пока все шло гладко, но самая трудная и опасная часть пути была еще впереди.

Выйдя из поезда, я увидела, как из своего вагона спрыгивают моряки, вооруженные до зубов. По совету одного из наших петроградских доброжелателей мы должны были пойти в Орше в одну еврейскую контору, владелец которой тайно переправлял путешественников без паспортов через границу. Мой муж и Алек пошли проверить наши чемоданы. Я ждала на платформе. И тогда два солдата подошли ко мне и спросили мои документы. Мое сердце замерло.

– Они у мужа, – ответила я, стараясь казаться равнодушной. – Он поехал в город по делу. Я не знаю, как долго он там будет, – добавила я на тот случай, если они захотят подождать.

Солдаты в нерешительности стали совещаться. Они вполне могли арестовать меня и увести с собой. Но по какой-то причине они решили этого не делать и даже не ждать возвращения мужа. Едва они отошли, как с муж с Алеком вернулись. Я прекрасно понимала, чего мне удалось избежать. Мы могли больше никогда не увидеть друг друга.

Покинув вокзал, мы отправились на поиски этой еврейской конторы. Ею оказался небольшой магазин на краю города. Муж вошел туда один. Переговоры длились долго; нужно было осторожно приступать к истинной причине визита, но, когда муж вышел, я сразу же увидела, что он потерпел фиаско. Когда владелец магазина услышал, что у нас нет документов, он наотрез отказался помогать нам, и никакие аргументы и обещание заплатить не могли поколебать его решение. Он сказал, что в течение последних нескольких дней границу охраняют гораздо бдительнее, что без документов у нас нет никаких шансов.

Это потрясло нас, наша единственная надежда рухнула. Что теперь делать, мы не знали. До боли разочарованные, мы принялись искать ночлег. Единственная приличная гостиница в городе была переполнена. Кроме того, рядом с ней стояли несколько моряков, из тех, что приехали с нами на одном поезде. В гостинице, если ее можно так назвать, нам дали адреса нескольких частных домов, где путешественникам сдавали комнаты, но, осмотрев их, мы решили не заходить ни в один. Казалось, разумнее провести ночь на улице, чем отдаться в руки владельцев этих домов.

И вот мы оказались без пристанища, без документов, в чужом городе, переполненном беженцами всех мастей, среди которых, как мы узнали, свирепствовали тиф и дизентерия. К тому же в любой момент нас могли задержать большевистские патрули, проверяющие документы.

Часто в таких случаях приходится принимать героическое решение. Мы не могли оставаться в Орше и не могли вернуться в Петроград. У нас не было выбора, и мы решили поставить все на одну карту.

Я предложила своим спутникам пойти прямо к границе и попытать счастья там. Они согласились. Мы взяли извозчика, который сначала отвез нас на вокзал за чемоданами, а затем к пограничным воротам за городом. Как ясно я помню неровную, пыльную дорогу под палящим солнцем и бесконечные телеги, заполненные украинскими беженцами, крестьянами, возвращавшимися домой!

У нас не было определенного плана действий, не было четкого понимания того, что нам нужно делать. Каждый из нас сознавал, что мы добровольно направляемся к логову зверя.

Наш извозчик, с трудом прокладывающий себе путь между телегами и пешеходами, наконец, остановился и указал на забор, перегораживающий дорогу. Он сказал, что это и есть граница.

Мы вышли из коляски. Слева на обочине дороги примостилась низкая некрашеная деревянная лачуга; на пороге, целиком занимая дверной проем, стоял огромный человек в ладной солдатской форме: рубашке цвета хаки из отличной материи без погон и в новых блестящих ботинках.

В одной руке он держал длинный кнут, тонкие кожаные концы которого лежали, свернувшись кольцами на полу у его ног, как змеи. Фуражку он сдвинул на затылок, из-под нее выбивалась и падала на лоб прядь темных волос. Его выбритое толстое лицо выражало полное довольство собой. Этот солдат не имел ничего общего с теми, которых я узнала так хорошо во время войны и к которым я привыкла; я не знала, откуда он такой, как с ним себя вести. Но теперь уже было слишком поздно колебаться, он уже заметил нас и, не меняя позы, смотрел, как мы приближаемся к лачуге.

Нерешительность или смятение погубили бы все. Я смело подошла к нему, но даже теперь не знала, что сказать. Подняв брови и не наклонив головы, он с насмешкой посмотрел на меня.

– Что вам надо? – спросил он, следя за мной.

– Послушайте, – начала я и сделала паузу, пока полностью не взяла себя в руки и не овладела своим голосом. – Сегодня рано утром мои родственники пересекли границу. Наш поезд опоздал, и у нас не было времени получить документы. Я боюсь, что мы не сможем догнать их. А мне нужно повидаться с ними, прежде чем они пересекут немецкую границу. Разрешите нам пройти. Мы вернемся после того, как повидаемся с ними, а затем займемся бумагами.

– Это совершенно невозможно, – ответил он. – Чтобы перейти границу, нужно иметь пропуск местного Совета в Орше. Есть у вас пропуск? А украинская виза?

– Но я же говорю вам, что у нас не было времени получить документы, – возразила я, стараясь изобразить естественное волнение. – В этом-то все и дело. Наши украинские визы у наших родственников, – придумывала я на ходу.

– Покажите мне ваши удостоверения личности и документы, выданные вам там, откуда вы приехали.

Муж достал из кармана бумагу, выданную Павловским Советом. Представитель власти, от которого зависела наша судьба, взял ее в руки и стал изучать. Наши имена были написаны нечетко; это был решающий момент. К счастью, его внимание привлекали главным образом печати, обилие которых, кажется, удовлетворило его.

– Гм, – пробормотал он, переводя взгляд с печатей на нас, – и все же я не могу вас пропустить.

– О господи, но это же ужасно! – запричитала я, все больше и больше входя в роль. – Что же нам делать? Если мы не получим свои визы, то тогда нам надо начинать все сначала. Вы хотите, чтобы мы поехали назад в Петроград?

– Мне все равно, что вы будете делать, но я не могу пропустить вас без документов, – сказал этот человек уже несколько нетерпеливо.

К этому времени я уже твердо решила не сдаваться. Будь что будет, но мы должны оказаться по другую сторону большевистского забора. Все наше будущее, вся наша жизнь зависели от этого.

– Послушайте! – рискнула я, – видите там дрожки? В них находится весь наш багаж, и брат моего мужа останется с ним, пока мы не вернемся. И у нас нет денег.

Сказав это, я открыла свою старую сумочку под самым его носом. В ней лежал только потертый портсигар и носовой платочек. Кусок мыла, в котором была спрятана бумага из шведской дипломатической миссии, в то время находился в кармане моего плаща и, казалось, жег мне бок. Перьевые ручки со спрятанными в них деньгами лежали в карманах моего мужа. Что если этому солдату вдруг вздумается обыскать нас?

И все же я заметила, что мои последние доводы вроде бы возымели какое-то действие; он был в нерешительности. Я стала еще убедительнее. Мое красноречие заставило его молчать. Наконец, оглядевшись вокруг и убедившись, что мы одни, он вдруг сказал:

– Ладно, идите.

Я даже не поблагодарила в ответ, так велико было мое удивление. Одновременно шагнув, мы с мужем двинулись к двери.

– Сюда, – показал он на другую дверь.

Мы прошли через вторую комнату, где изможденные чиновники все еще в старой таможенной форме с любопытством посмотрели на нас.

Через минуту мы были по другую сторону большевистского забора. Перед нами лежала полоса ничейной земли шириной, наверное, с четверть мили, отделяющая нас от германской территории.

По неизвестной нам причине обе границы в это время были закрыты. Украинские беженцы, мимо которых мы проезжали по дороге, собрались на этой узкой полосе земли в огромную и плотную толпу. Они явно находились там давно. Голодные с виду крестьяне в лохмотьях безучастно стояли вокруг телег, нагруженных их скарбом; в эти телеги были впряжены лошади, которые только что не падали от голода. Грязные коровы и овцы стояли вокруг с поникшими головами, слишком измученные, чтобы щипать траву. На некоторых телегах среди тряпья лежали дети, истощенные и ослабленные голодом или болезнями; они были похожи на скелеты. Никогда в своей жизни я не видела более жалкой картины.

Мы протолкались через толпу, которая не обращала на нас ни малейшего внимания, и подошли к германскому ограждению, построенному из крепких досок, между которыми проглядывала колючая проволока. Широкие крепкие ворота были заперты. Позади них стояли два немецких солдата в касках.

Мы подошли близко к ограде и стали всматриваться через нее. Взад-вперед спокойно расхаживали или стояли группами офицеры в серой форме. Недавно мы воевали с этими людьми, а теперь я была вынуждена просить у них защиты от моего собственного народа.

Я достала из кармана мыло и, разрезав его перочинным ножом, достала из него бумагу, которая удостоверяла мою личность – наш единственный документ! Я заметила, что один из офицеров, очевидно дежурный, ходил взад-вперед перед воротами. Он находился так близко от нас, что я могла заговорить с ним. И все же прошло какое-то время, прежде чем я собралась с духом. Наконец, с трудом вспомнив свой забытый немецкий, я подозвала его:

– Пожалуйста, не могли бы вы подойти к ограде? Я должна поговорить с вами.

Он не услышал меня, и мне пришлось повторить фразу. Он остановился и стал внимательно всматриваться в щели в заборе, пытаясь определить, откуда звучит этот голос. Его лицо под стальной каской было молодым и приятным. Он приблизился к ограде. Я заговорила смелее:

– Нам повезло – удалось перейти большевистскую границу, но у нас нет ни документов, ни паспортов, ни пропуска на выезд, ни украинской визы. Если вы откажетесь пропустить нас, нам придется вернуться к большевикам. Со мной находится мой муж и его брат; они оба гвардейские офицеры. Большевики только что начали преследовать офицеров, и мы не можем оставаться в России. Ради бога, пропустите нас.

Офицер, подойдя вплотную к ограждению, не торопясь оглядел нас. Я сразу увидела, что он понял ситуацию.

– Вы гвардейский офицер? – спросил он, взглянув на моего мужа. – А где ваш брат? Я не вижу его.

– Мы должны были оставить его на другой стороне с нашими вещами, – ответила я, так как мой муж не говорил по-немецки.

– Я просто не знаю, что с вами делать. – Офицер нерешительно улыбался. Затем, скатав в трубочку мою бумагу из шведской миссии, я пропихнула ее между досками. Он взял ее, прочитал и молча посмотрел мне в лицо. Наши глаза встретились. – Открыть ворота, – приказал он караульным.

Солдаты выполнили приказ. Ключ громко щелкнул один раз, два раза, послышался звук отодвигаемого засова, и обе створки ворот широко распахнулись. Мы вошли. Это было так же страшно, как и просто, и удивительно, как чудо.

По эту сторону ограды даже воздух казался легче. Здесь все было по-другому, начиная с выражений лиц людей и кончая чисто подметенной площадкой и аккуратным домиком таможни, который стоял у обочины. Теперь мы были в лагере своих врагов.

Никто не обратил на нас внимания, когда мы вошли. Наш офицер, постукивая по своим сапогам хлыстом, заговорил с нами, как со старыми знакомыми. Тот факт, что он спас нам жизнь, мгновенно связал нас с ним сильными узами. Он был взволнован и все же даже не намекнул на то, что прочел в моем документе.

Я попросила у него совета. Взвесив нашу ситуацию, он предложил отвести нас к украинскому комиссару, который, по его мнению, даст нам визу, без которой мы не могли ни остаться здесь, ни продолжить наш путь.

Но слово «комиссар» испугало меня; казалось, оно олицетворяет весь ужас, который мы пережили за последний год. Я наотрез отказалась явиться к украинскому комиссару, и никакие аргументы не могли поколебать меня. Я сказала, что предпочитаю иметь дело с немцами, и попросила, чтобы нас отправили к местному начальнику. Наконец, офицер уступил моему требованию, добродушно пожав плечами.

– Но уверяю вас, вы делаете ошибку, большую ошибку, – добавил он, передавая нас под расписку невысокому солдату.

Вместе с этим солдатом мы пошли по пыльной дороге, и, несмотря на жажду и голод, который испытывали – мы не ели с самого утра, – не могли не удивляться окружавшему нас порядку, мы так отвыкли от него.

Путь был долог; он занял у нас около часа. Наконец, мы добрались до поля, на котором стояли несколько деревянных домиков, раскрашенных в защитный цвет. Наш страж сказал, что здесь находится контора начальника, и добавил, что он пойдет и узнает, примет ли он нас.

Его не было очень долгое время. По вытоптанному полю ходили или стояли люди в серой военной форме.

Ординарцы постоянно входили и выходили из этого здания. Везде была заметна эффективная и неспешная организация.

Наш солдат вышел из казармы и, не объясняя причины, сказал нам, что мы должны подождать. Мы сели на рядом стоящую повозку с невыпряженными лошадьми. Я огляделась вокруг, и мои мысли стали обретать форму. Спасшись от большевиков, мы теперь оказались в стране, где хозяйничали немцы, и все же это была Россия. Боже правый!

Время шло. Солнце, которое безжалостно палило с утра, теперь неподвижно висело над нашими головами. Во рту у нас было сухо, в руках и ногах – тяжесть. На плацу перед домом продолжалась та же самая неспешная деятельность: взад и вперед передвигались серые военные френчи, дверь барака постоянно хлопала. Наш охранник серьезно оглядывал небольшую, дурно пахнущую сигару, которой он жадно затягивался несколько раз, а затем, загасив, аккуратно прятал в карман, чтобы через несколько минут снова достать ее и начать все сначала.

Было необыкновенно тихо. Трудно было поверить в эту тишину. Казалось, что в любую минуту начнут трещать пулеметы или громыхать канонада.

Так прошло еще несколько часов. Время от времени наш солдат по моей настойчивой просьбе заходил в дом, чтобы узнать, не примет ли нас начальник, но обычно покидал нас с неохотой, словно боясь, что мы можем убежать, и возвращался, не добившись ни малейшего результата.

Время от времени мой муж или я вставали и прохаживались по лужайке. Часы тянулись бесконечно. В конце концов, даже солнце устало и начало медленно склоняться к горизонту. Мы не верили, что начальник примет нас. Но как раз когда мы потеряли уже последнюю надежду, солдат сделал нам знак следовать за ним. Мы решили, что мой муж пойдет на эту беседу один, начальник, как нам сказали, говорил по-русски. Возможно, солдат лучше договорится с солдатом, когда рядом нет женщины. Я должна была вступить в переговоры только в самую последнюю очередь.

Мой муж вошел в хибару. Я осталась одна с нашим охранником. Через короткое время муж возвратился и сказал, что требуется мое присутствие; начальник отказывался дать нам пропуск через границу без визы украинского комиссара.

Я пошла с мужем к начальнику. Мы вошли в пустую, плохо проветренную комнату, пахнущую краской и нагретым деревом. За некрашеным столом сидели два или три офицера с усталыми лицами. Один из них поднялся и подошел к нам. Я сразу увидела, что заставить этого человека изменить свое решение будет невозможно. Выражение его лица было холодным и высокомерным. Я обратилась к нему по-русски и, тем не менее, попыталась разжалобить его. Он равнодушно выслушал меня и повторил то, что он уже сказал моему мужу. Без украинского комиссара он не может ничего сделать. Это был окончательный ответ.

Мы ушли. Бесконечная апатия охватила меня. Наше положение казалось нам теперь абсолютно безнадежным. Тяжело ступая, мы пошли в направлении границы. Нам оставалось только возвратиться в Оршу к большевикам. Я едва могла идти. Надежда оставила меня, но мне было все равно, такой уставшей я была.

Солнце садилось. Я шла, опираясь на руку мужа, и спотыкалась почти при каждом шаге.

Было уже почти темно, когда мы добрались до германского сторожевого поста. Вдруг из темноты появилась знакомая фигура: это был немецкий офицер, наш спаситель. Он сразу же понял, что мы потерпели неудачу.

– Зря вы не послушались меня, – рассмеялся он. – К счастью для вас, я снова дежурю. Подождите здесь. Я думаю, что украинский комиссар еще не ушел. На этот раз вы не откажетесь разговаривать с ним?

Он повернулся ко мне.

– Но вы едва стоите на ногах, – воскликнул он, – вы, наверное, давно не ели! Пойдемте в наше караульное помещение. Может быть, мы найдем вам что-нибудь поесть.

Когда он взял меня под руку, меня уже качало, голова кружилась, глаза были затуманены.

– Дайте мне воды, – вот все, что я смогла сказать.

Не помню, как я добралась до небольшого крыльца дома. Я сидела на лавочке под деревянным карнизом и, словно во сне, слышала, как кто-то открыл бутылку содовой. Шипучая жидкость наполнила протянутый мне стакан. Я схватила его и жадно выпила воду, а затем с той же жадностью съела предложенную мне плитку шоколада. Вскоре силы вернулись ко мне, и муж, в свою очередь утолив голод, пошел разговаривать с только что приехавшим комиссаром.

Еще одно чудо. Он оказался племянником одного нашего хорошего и давнего знакомого. Мы могли все ему рассказать, и, словно по мановению волшебной палочки, все изменилось. Комиссар дал моему мужу пропуск и визу для несчастного Алека, который прождал нас целый день с чемоданами у большевистских пограничных ворот. С моим мужем отправили двоих солдат, чтобы принести багаж. Я осталась на крыльце маленького дома, а комиссар и наш спаситель старались развлечь меня, пока муж находился по ту сторону границы.

Вскоре муж и Алек благополучно вернулись. Солдаты несли чемоданы. Большевики, вероятно, забыли наше утреннее обещание и, видимо, не узнали моего мужа. Пропуск и украинская виза удовлетворили их. Даже таможенный досмотр прошел вполне гладко. Мужу удалось сунуть в руки бедствующих чиновников несколько «керенок» – бумажных банкнотов небольшого достоинства, выпущенных Керенским, и ему разрешили пройти после самого беглого досмотра.

Теперь, когда мы были в безопасности, надо было подумать, куда ехать. Поезд в Киев уходил не раньше следующего дня. Украинский комиссар предложил нам провести ночь в его вагоне, который стоял поблизости на запасных путях. Он провел нас туда и приказал прислать нам ужин из немецкой офицерской столовой. За всю свою жизнь я не ела ничего вкуснее, чем этот пустой бобовый суп, плещущийся на дне эмалированной миски.

Сидя друг напротив друга на порванных бархатных сиденьях вагона, мы смеялись и не могли остановиться. Огромный груз упал с наших плеч. Жизнь казалась прекрасной, как после перенесенной смертельной болезни. Мы были теперь опять так счастливы вместе, будто не видели друг друга вечность. Так закончилось 4 августа – день моих именин.

От возбуждения и радости мы долго не могли заснуть и, когда выключили свет, все еще не могли спать, но уже по другой причине. Если большевики и проявили к нам милосердие, то этого нельзя было сказать о насекомых, обитавших в вагоне. На следующий день от их укусов на моем теле не было живого места.

Утром нас посетил комиссар. Он был очень взволнован сообщениями с той стороны. Моряки, прибывшие вместе с нами на одном поезде, в ту ночь обошли всю гостиницу и гостиничные номера, сданные постояльцам. Многие из тех, кто имел и визы, и документы, были задержаны в Орше на неопределенный срок, пока был отправлен запрос о дополнительных сведениях, а тех, у кого документов не было, арестовали и посадили в местную тюрьму. Позднее мы узнали, что некоторых арестованных отправили назад, в те города, откуда они приехали, а других перевели в тюрьмы, где они провели много лет. Со дня нашего бегства пересечь большевистскую границу стало почти невозможно.

Следующий день мы провели в вагоне комиссара в ожидании поезда. Он просил нас не выходить из вагона, боялся, что возникнут сложности, если станет известно, что я нахожусь здесь. Мы, разумеется, подчинились, но так и не узнали, каких сложностей он ожидал: то ли со стороны большевиков, то ли со стороны немцев.

Ночью мы сели в поезд, который отвез нас в Жлобин; здесь нам нужно было пересесть в тот, что шел в Киев. В поезде были вагоны только третьего и четвертого класса. Он был забит главным образом простонародьем. С огромным трудом мы нашли место, если можно так сказать, в вагоне четвертого класса. (Раньше в них перевозили только заключенных.) От двери до двери вагона вдоль окон тянулся проход, по другую сторону которого были скамейки с деревянными спинками, попарно повернутые друг к другу. Над сиденьями имелось два ряда полок. На одну из них, поближе к себе, мы положили наши чемоданы, боясь упускать их из виду. На своей полке мы могли только лежать, растянувшись во всю длину, – так близко она была прижата к верхней полке. Вагон был чудовищно переполнен: как только мы забрались наверх, о дальнейших движениях не могло идти и речи. Расстелив свои пальто на голых досках, мы лежали все три дня. В вагоне было совершенно темно. Мне удалось каким-то образом вытащить из одного чемодана свечу, которую я захватила с собой на крайний случай, и, воткнув ее в крышку соседской корзины, я зажгла ее.

Поезд тронулся. В вагоне было душно; пахло людьми, а шум разговоров звучал постоянным гулом. Кто-то громко спорил, началась драка. Но у нас, по крайней мере, был свет.

Понемногу голоса стали звучать приглушеннее. Устроившись как можно удобнее, я задремала. Внезапно проснулась от ужасного толчка, и меня бросило на перегородку, об которую я стукнулась головой. За толчком последовал скрежет тормозов, треск и хруст дерева. Поезд остановился.

Без сомнения, один из вагонов врезался в наш, но было невозможно оценить масштаб аварии.

После нескольких мгновений мертвой тишины, особенно поразительной сразу за стуком колес и оглушительным грохотом внезапной остановки, в вагоне началась паника. В полном беспорядке люди хлынули к выходам, крича, стеная, сбивая друг друга с ног. Вдруг на полке над нами лопнула бутылка. Мелкие капли прозрачной жидкости начали падать между моей головой и свечой.

– Бензин! – вскрикнул муж.

Нельзя было терять времени; я протянула руку и ладонью потушила огонь. В темноте паника усилилась.

Мы остались на своей полке. Не было никакого смысла спускаться вниз. Через грязные окна вагона мигали огни фонарей. Только когда наш вагон опустел, мы слезли с полки и выпрыгнули на насыпь.

Наш вагон, действительно, врезался в следующий и разнес его с одного конца в щепки. Мы пошли вдоль поезда к паровозу, который стоял отдельно, так как поезд от него отцепился. Никто не мог объяснить, что случилось.

Суета и крики продолжались долго. Наконец, нам сказали, что нам придется покинуть свой вагон и перебраться в другой. Волоча чемоданы, мы пытались найти места, но это было невозможно. Поезд уже был переполнен, и теперь в него должны были втиснуться еще и пассажиры двух разбитых вагонов. Когда мы шли вдоль поезда, я увидела вагон, который был несколько чище других и в котором ехали немецкие офицеры – об этом свидетельствовали объявления на двух языках. Убедившись, что мы не можем попасть на этот поезд каким-то другим способом, мы решили забраться в него в надежде, что нас оттуда не выгонят.

Я шла впереди. Поднявшись на платформу, я открыла дверь вагона и оказалась в большом, обшитом досками, купе. Передо мной стоял стол; за ним была длинная деревянная кушетка. На кушетке сидели несколько немецких офицеров в расстегнутых кителях. Они пили, разговаривали и громко смеялись. Их лица были красны; было ясно, что они пьяны.

Я попятилась, но было уже слишком поздно. Они уже заметили меня и приветствовали взрывом смеха и чересчур откровенными комплиментами.

Смутившись, я с трудом объяснила, что со мной мой муж, и мы не смогли найти в поезде места, так как наш вагон попал в аварию. Несколько разочарованные, они пустили нас в одно из дальних купе и, больше не обращая на нас внимания, продолжали веселиться до утра. И тем не менее, наше новое обиталище, хоть и сделанное из дерева, показалось нам дворцом после полки в вагоне четвертого класса.

Ближе к вечеру следующего дня мы приехали в Жлобин. Нас поразил внешний вид вокзала: он не претерпел почти никаких изменений, даже обслуживание было таким же, как раньше. Все были вежливы и чисто одеты; как люди, так и вещи были на своих местах. И здесь же впервые почти за год мы насладились настоящей едой. В обеденном зале нашей гостиницы стоял стол, уставленный вкусной едой. Перед каждым стояли тарелки с горками белого и черного хлеба, а в супе, который подавали с пылу с жару, были крупные куски мяса. Не могу понять, как мы не умерли в тот день от переедания.

За несколько минут, что отсутствовал мой муж, покупая билеты на поезд, мы с Алеком разделались с целым молочным поросенком. Это была только закуска. А когда вернулся муж, мы приступили к обеду, который в обычное время насытил бы по крайней мере десятерых человек.

Трудно выразить словами, что мы пережили в тот день! Мы были живы и вне опасности. Тот, кто не пережил такой момент, не знает, что означает на самом деле радоваться жизни.

Поздно ночью в тот же день мы сели на поезд, который должен был отвезти нас в Киев. Нашим восторгам еще не пришел конец: мы ехали в настоящем спальном вагоне первого класса, в котором впервые за все эти дни смогли, наконец, раздеться и вымыться. А как приятно было потом растянуться на мягком диване между двумя хрустящими белыми простынями!

На следующий день мы прибыли в Киев. Город был так запружен людьми, что ни в одной гостинице мест не было, но теперь это нас не беспокоило. Мы знали, что так или иначе найдем себе жилье.

Наша надежда оправдалась: на улице муж встретил старую знакомую, которая сразу же пригласила нас в свой дом. В тот день, как внезапно прозревший слепец, я радовалась всему. Все казалось новым и удивительным: парикмахерская, где мне вымыли и завили волосы, симпатичная кондитерская, где я, как школьница, съела двенадцать пирожных одно за другим. Господи, что это был за день!

Вместе с чемоданами мы переехали в дом нашей знакомой. На следующий день, обнаружив возможность послать посылочку в Петроград, я купила мешок белой муки для отца. Позже я узнала, что моя посылка дошла до него.

Теперь началась ненастоящая, походная жизнь, в которой не было стабильности, не было настоящего покоя. Киев спасли немцы, и в то же время они завоевали его. Украинское правительство издавало распоряжения, принимало решения, но все всегда знали, что само его существование зависело от немцев, которые использовали его в качестве посредника между населением и ими.

Немцы вели себя как завоеватели, но без них страна снова оказалась бы во власти большевиков. Беженцы из северных районов России и представители высших классов местного населения, прошедшие через ужасы большевистского режима, отдыхали теперь телом и душой. Здесь была пища, радость, безопасность; и все же никто не мог поверить, что это продлится долго. Нервное напряжение витало в воздухе. Ходили фантастические слухи. Например, вдруг со всех сторон до меня стали доходить сведения о том, что мой брат в Киеве. Меня уверяли, что видели его там-то и там-то. Мне даже называли имена людей, которые встречали его. Сначала я смеялась, но потом эти байки стали такими убедительными, что в моем сердце зародилась надежда. В течение многих месяцев у меня не было никаких вестей от Дмитрия; наступили такие времена, что стали возможны самые невероятные вещи.

Я начала наводить справки, которые вели меня от одного источника к другому, пока моя встреча с Дмитрием чуть не была устроена; а потом все рухнуло, как и можно было предполагать. Очевидно, какой-то авантюрист использовал имя моего брата.

Гостеприимный дом, в котором мы остановились, был уже переполнен гостями. Ночью были заняты все комнаты, и гости постоянно менялись. Люди приезжали без предупреждения, прямо от большевиков, в лохмотьях, голодные, часто без денег. Зачастую наша хозяйка встречала друзей на улицах и приводила их к себе домой, как привела нас. В ее небольшой столовой за столом не сидело меньше пятнадцати – двадцати человек.

Наши планы были еще очень неопределенными. Мы не знали, что нам делать. Но я начала понимать, что нам не следует слишком долго оставаться в Киеве. Прежде всего, я не чувствовала себя совсем свободно. На западе еще продолжалась война. Присутствие наших бывших врагов, их поведение, тон, нелепый характер какой-то политической игры, а также интриги между ними и местными органами управления – все это раздражало. И неустойчивость такого положения была слишком очевидна; было невозможно питать какие-то иллюзии относительно будущего Украины. Нам удалось спастись от большевиков, и теперь было бы полнейшим безумием подвергать себя новым бедствиям. Нам нужно было двигаться дальше на юг, ближе к морю, к границе и ждать там.

Мы решили уехать в Одессу, где у моих близких друзей был свой дом и куда они нас звали. Но последним импульсом к нашему отъезду послужил слух, циркулировавший по городу, который почти обессилил меня. Мне сказали, что моего отца снова арестовали и на этот раз поместили в тюрьму. Вскоре весть подтвердилась. С того дня я не знала покоя. Из Петрограда приходили нескончаемые сообщения о жестокостях большевиков. Совершенно определенно начался период арестов, казней и пыток. На протяжении долгих месяцев воображение рисовало мне ужасные, кошмарные картины. Я просыпалась ночью в смертельном ужасе; казалось, именно в тот момент далеко отсюда происходило что-то ужасное, окончательное. Я знала, что больше нет сомнений относительно того, каков будет конец; и все же мое сердце постоянно разрывалось между надеждой и крайним отчаянием. Последней весточкой, которую я получила от отца, была записка, написанная карандашом в тюрьме; в ней он благодарил меня за муку, которую я прислала ему.

И только месяцы спустя, когда я уже была беженкой в Румынии, мне стал известен исход. Моего отца арестовали десять дней спустя после нашего отъезда. Он был заключен в одну из государственных тюрем, где провел шесть месяцев, отчасти в самой тюрьме, отчасти – по причине нездоровья – в тюремном лазарете.

Княгиня Палей употребила всю свою энергию. В результате ее усилий стало казаться, что моего отца отпустят. Фактически большевики точно обещали это; но 30 января 1919 года, в тот самый день, когда ему должны были даровать свободу, его внезапно увезли из тюрьмы, отправили в Петропавловскую крепость и без дальнейших мучений расстреляли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.